Текст книги "Глазами, полными любви"

Автор книги: Галина Ширковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Воодушевленные ученицы кинулись домой, к мамам и бабушкам. В самом деле, что могла самостоятельно сшить девятилетняя рукодельница? В Наткиной семье палочкой-выручалочкой предстояло стать, разумеется, бабушке. Баба Нюра неплохо шила, сама раскраивала немудреные вещички вроде кофт, юбок да фартуков. Задание учительницы откровенно поставило ее в тупик. Бабушка непонимающе глазела на открытку с изображением ленинского кабинета, вертела в руках неуклюжие деревяшки, так и эдак пристраивала кусок белой ткани, пытаясь сообразить, как должна выглядеть выкройка. Все ее действия сопровождались выразительным монологом:

– Это ж надо ж таку хворобу придумать! Чехлы! Чого мне делать с тою трапкой, как ее скроить?

Если бабуся не хотела чего-то делать, она принималась мешать русские слова с белорусскими: «Да отчепись ты от мене, пристала, як лист до заду!» Но в данном случае отвертеться не представлялось возможным. Речь шла о приеме внучки в пионеры. Нервничая и горячась, «белошвейка» все-таки сумела что-то скумекать.

За шитье внучка с бабушкой принялись вместе. Иголка то и дело колола руки начинающей рукодельницы. Стежки выходили кривыми и косыми. Бабушка заставляла распарывать, переделывать заново. Общими усилиями дело все-таки довели до конца. Творение отнюдь не являло собой сверкающую вершину швейного мастерства, но работу засчитали. Натку приняли в пионеры, и вожделенный алый галстук занял свое место на шее третьеклассницы.

Знала бы она, на что подписывается, повязывая треугольный лоскуток на шею! Во-первых, галстук требовалось постоянно гладить. Во-вторых, он то и дело норовил вымазаться в чернилах. Шелковую тряпицу приходилось стирать едва ли не через день. Но главным мучением стало другое. В минуты задумчивости или внутренней тревоги юная пионерка принималась, сама того не замечая, грызть концы галстука. Через месяц-другой на них появлялись дырки, которые приходилось зашивать и штопать до тех пор, пока изделие полностью не приходило в негодность. Родители, вынужденные то и дело покупать новый, если можно так выразиться, предмет гардероба, по головке ребенка за это, конечно не гладили. Красный клочок стоил вполне ощутимых денег.

…Много-много лет спустя, когда в стране бушевала совсем иная эпоха, Наталья Алексеевна однажды увидела по телевизору през и дента Грузии Михаила Саакашвили, жующего от волнения собстве н ный галстук. Женщина хорошо понимала мотивы такого поведения, испытала, как говорится, на собственной шкуре. «Н а верное, – подумалось ей, – бедный «грызун» Мишико в свое время тоже носил пионерский галстук». Сама она президентом, понятное дело, не стала, но тряпки жевать со временем все-таки отуч и лась. И на том спасибо…

Приобщением старшей внучки к рукоделию бабушка Нюра занималась регулярно и методично. Только став совсем взрослой, Натка осознала всю пользу тех занятий. Не раз с благодарностью вспоминала она свою пылкую бабусю. Тогда же, в юные года, учеба давалась трудно, сопровождалась слезами, желанием бежать куда глаза глядят от нудной трудовой повинности. Осваивая вязальные спицы, постигая тонкости вывязывания пятки шерстяного носка, девочка нередко ощущала себя самым разнесчастным человеком. Учитывая горячий характер наставницы, то и дело разражавшейся энергичными тирадами в адрес неумехи, это легко понять.

Другим источником их с Маринкой мучений являлись козы. Поселившись в доме старшего сына, бабушка настояла на разведении пуховых коз. Ослушаться решения домоправительницы вряд ли бы кто решился. Прошло какое-то время, и в загончике для домашней живности замекали-забекали несколько представителей рогатого племени.

Поначалу новые обитатели хлева сестрам понравились. На огромном смирном козле Ваське Натка научилась кататься верхом, как на настоящем ослике. Мучения начались позже. Весной отец специальной большой гребенкой счесывал с козьих боков пряди пуха. Бабушка расчесывала их на специальной чесалке. Потом начиналось самое муторное: из расчесанных пушистых куделек требовалось выбирать грубые черные волоски, негодные для дальнейшей переработки. Более утомительной и нудной работы Натка в жизни не видывала. Волоски выбирали практически ежевечерне в течение бесконечно тянувшихся зим. В работу вовлекалась вся семья за исключением вечно занятого Алексея Михайловича да маленькой Валентинки.

Каждый вечер после завершения дневных дел бабушка выдавала участникам процесса по приличной кучке расчесанного пуха. Покуда все отходы не оказывались удаленными, об освобождении от трудовой повинности не приходилось и думать. Перебранный почти невесомый пух бабушка пряла на ножной прялке. В дальнейшем они с Зоей Максимовной на тонких, как проволока, стальных спицах вязали из пряжи красивые пушистые шали. Вывязать затейливую узорную кайму, обрамлявшую полотно платка, могла далеко не всякая вязальщица. Дело требовало не только мастерства, но и завидного упорства.

Мода на пуховые шали в то время существовала почти в каждой деревенской семье. Они отличались симпатичным видом и вдобавок (немаловажный аспект для суровых сибирских зим) потрясающей теплотой. Зимы Наткиного детства шутить не позволяли. Мороз относился к своему делу предельно добросовестно – жарил на всю катушку без каких-либо там оттепелей и прочих глупостей. Если холода ненароком ослабевали, им на смену спешили поразительные по своей силе метели и бураны.

Один из таких чудо-платков согревал сначала бабушку, затем перешел к Зое Максимовне, от нее – к Натке, от нее – к ее дочери Нюте, а та стала укутывать в теплющую пушистую «шкурку» своего малыша во время зимних прогулок. Столько поколений согрели плоды трудолюбивых бабушкиных рук! Хорошо сказал о такой преемственности Арсений Тарковский: «Живите в доме – и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий, войду в него и дом построю в нем. Вот почему со мною ваши дети и жены ваши за одним столом. – А стол один и прадеду и внуку: грядущее свершается сейчас…»

Всё так. Но как же было тошно выбирать грубые колючие чертовы волоски из нежной плоти невесомо-легкого пуха. Особенно по выходным, когда так хотелось побегать с ребятней по улице. Бегать, само собой, бегали, но прежде требовалось выполнить «урок».

Бабуся никакого отлынивания от дела не признавала. «Балуйте ваших детей» было сказано уж точно не про нее. Может быть, поэтому все четверо выращенных бабой Нюрой в одиночку ее «кровиночек» состоялись в профессиях, стали достойными людьми. Выше всех подняться посчастливилось Алексею Михайловичу. Остальные его братья и Наткина тетушка Аля всю жизнь тоже честно зарабатывали свой хлеб. Средний, дядя Нестор, много лет проработал машинистом тепловоза, младший, всеми любимый безотказный дядя Миня, до конца своих дней сидел за рычагами трактора. Тетка Аля с пятнадцати лет встала к прилавку. Золотых гор на торговле она не нажила, но самостоятельно построила крепкий собственный дом, вырастила после развода с мужем-алкашом двух детей, дала им высшее образование.

* * *

В молодом целинном поселке семья прожила неполных четыре года. В 1963-м Натка пошла в четвертый класс, Маринка в первый. Мозгов в ее голову природа вложила, видимо, в большем количестве, чем в голову старшей сестры. Учеба давалась Маринке легко, никаких эксцессов на почве постижения школьных премудростей с ней не случалось.

Перед новогодними праздниками все классы готовились к елке. Вырезали после уроков традиционные снежинки, учили песенки про елочку, зайчиков, белочек и прочих представителей флоры и фауны. Костюмы для школьного карнавала предписывалось иметь всем и каждому, особенно в младших классах (очередные заморочки для родителей).

В семействе директора совхоза накануне утренника тоже ломали голову, кого как обрядить. Номер со снежинками и зайчиками не прокатывал. Во-первых, среди первоклассников этого добра хватало, во-вторых, шитье костюмов приличного вида требовало значительных усилий. Выкрутились за счет фантазии. Маринке отец соорудил из картона огромную конусообразную шляпу типа вьетнамской, раскрасив ее пятнами под мухомор. Надев спортивный костюм, водрузив на голову колпак, расцвеченный белыми горохами по алому фону, ребенок вполне мог сойти за крепенький гриб. Ядовитый, но нарядный.

Натке бабушка накануне сшила нарядное ситцевое платье ромашковой раскраски, поэтому папа предложил ей стать ромашкой. Для этого он также соорудил соответствующую шапочку в виде цветка. Поговорка «дело в шляпе» в данном случае приобрела конкретное значение. Помелькав в своих скромных нарядах в толпе мишек, хрюшек, снежинок и Красных шапочек, получив от Деда Мороза объемистые кульки с подарками, довольные сестры удалились на зимние каникулы.

Наступивший 1964-й год принес новые перемены. Семье опять предстояло менять место жительства. Алексею Михайловичу в очередной раз было предложено возглавить новый совхоз, образованный на сей раз путем слияния нескольких замшелых захудалых деревень. Хотя хозяйство находилось не в степной, а в симпатичной лесной зоне, его руководителю фактически предстояло осваивать очередную целину – жизнь в деревушках, которым предстояло стать отделениями совхоза, едва теплилась.

В январе отец уехал принимать дела, устраиваться на новом месте, а сестры остались на зимовку с мамой и бабушкой. Жизнь шла в своем неспешном темпе, но в начале марта случилось страшное, потрясшее всех обитателей поселка событие. На улице около фонарного столба, буквально в нескольких метрах от дома Черновцов идущие утром на работу сельчане обнаружили труп молодого парня со следами ножевых ранений. Детей близко не подпускали, поэтому лица убитого Натка не видела, но невозможно было не заметить скрючившуюся фигуру в серой телогрейке с подогнутыми ногами. Будто человек замерз и съежился, пытаясь сохранить остатки тепла. Рядом с рукавом на снегу алело пятно крови, неподалеку валялась лохматая шапка. Кто был жертвой преступления, что случилось рядом с их домом накануне, никто из домашних не знал.

Милиция из райцентра приехала только через несколько часов, все это время труп пролежал возле столба. Никто не догадался накрыть его чем-нибудь. По селу поползли слухи, догадки, детей стали загонять с улицы еще засветло.

На следующий день после происшествия, возвращаясь из школы, Натка по пути заскочила в общественный сортир, находившийся рядом с их сельским клубом. Едва открыв дверь, она увидела на залитом мочой дощатом полу приличный клок ваты, пропитанный кровью. Вне себя от ужаса ученица рванула домой и, запыхавшись, стала рассказывать матери с бабушкой об увиденном. Она была уверена: в поселке случилось еще одно убийство, а труп, по ее мнению, преступники затолкали в дырку сортира, утопив в дерьме. Правда, причем тут была вата, оставалось непонятным.

Внимательно выслушав, взрослые женщины смогли убедить ребенка в том, что на сей раз ничего необычного не произошло.

– Наверное, поранился кто-то, – сказала Зоя Максимовна, – в больнице ему сделали перевязку, а грязную вату выкинули в туалет.

Поскольку медпункт находился рядом с клубом, версия прокатила. Об особенностях женской физиологии старшие решили не распространяться, считая, очевидно, что пока не пришло время. Только бабушка не смогла удержаться от возмущенного восклицания:

– Вот мокрохвостки! Ничого не стыдятся, раскидывают свою срамоту, где ни попадя!

До самого апреля, до переезда на новое место общение с отцом осуществлялось только по телефону. При каждых переговорах, прорываясь сквозь шум и треск несовершенной связи, сестры терзали его вопросами: как там, на новом месте – как выглядят улицы, какая там школа, есть ли речка, лес и т. д. Село, в которое вскоре предстояло перебраться семейству, находилось всего в нескольких километрах от железнодорожной станции Курундус в Тогучинском районе Новосибирской области. Такая близость к транспортной артерии являлась несомненным плюсом в глазах взрослых. До станции, в случае чего, всегда можно было «допилить» пешком.

Едва научившаяся говорить младшая сестренка быстро выучила название станции. Когда Валюшку спрашивали, куда они скоро поедут жить, та бойко отвечала: «В Кулундус!» Все, особенно бабушка, умилялись: «Какой умный ребенок!» Хорошо еще, не спрашивали, не хочет ли она стать посланником… При каждом телефонном разговоре с Алексеем Михайловичем Валюшка без устали сообщала, что поедет жить в «Кулундус». Отец, надо думать, также очень радовался этому обстоятельству.

Переезд наметили на конец марта, к началу весенних каникул. Сами поехали очередным «пятьсот веселым», а вещи отправили грузовиком. На новом месте переселенцев приняла на постой украинская семья Дубко, где до приезда своих домашних обитал Алексей Михайлович. Вид расхлябанных деревенских улиц, почерневших от времени изб и домишек, утопавших в грязи, положительных эмоций у Натки не вызывал. Это относилось и к их временному жилищу.

Новый, довольно цивилизованный степной поселок с аккуратными типовыми домиками, в одном из которых еще недавно жило семейство, не шел ни в какое сравнение с новым местом обитания. Здесь во всей красе являла себя взору затрапезная деревня. Интерьер приютившего дома также имел мало общего с современностью. В первой комнате, совмещавшей в себе прихожую, кухню и столовую, большую половину площади занимала огромная русская печь с просторной лежанкой. Натке с Маринкой пришлось ночевать на ней несколько дней рядом с хозяйскими детьми, Валей и Ниной. В хате вместе с людьми обитал теленок, приткнутый в какой-то закуток. Это обстоятельство также вносило свою лепту в общую атмосферу, а вернее сказать, в «амбре», витавшее в воздухе дома.

Тетя Полина Дубко оказалась гостеприимной хозяйкой. Близкие возрастом девчатки быстро сдружились, а потому дни, проведенные в ожидании прибытия вещей, пролетели незаметно и весело. Едва ли не на следующий день после вселения на постой семейство полным составом отправилось на осмотр жилища, куда предстояло перебраться в ближайшем времени. Оно представляло собой потемневший от времени просторный деревянный дом, в котором в дореволюционные времена проживал, очевидно, довольно зажиточный человек. В старинном торговом селе, располагавшемся на широком проезжем тракте, в свое время имелось немало украшенных резьбой богатых домов, но до второй половины двадцатого века сумело дожить всего несколько «остатков былой роскоши».

* * *

Располагался дом на берегу небольшой впадающей в Иню речушки Малые Изылы. Все деревенские именовали ее попросту речкой. Скромная и кроткая летом, весной она превращалась в буйно помешанное существо. Вода, словно спички, сметала столбы, поддерживавшие мост. Недели на две одна половина села оказывалась отрезанной от другой. Магазин заранее затаривался запасами хлеба, муки, другой провизии, перекочевывавшей накануне половодья в кухни и кладовки деревенских жителей. Ребятам, жившим на левом берегу, администрации школы приходилось продлять каникулы.

Старинный добротно-неуклюжий особняк, где предстояло жить новым обитателям первое время, был построен из огромных, не подверженных порче бревен лиственницы. Стоял дом на высоких деревянных балках. Точнее, та его часть, к которой примыкали просторная веранда и высокое крыльцо с резными перилами. Под верандой летом расхаживали куры, прячась от полуденной жары, а зимой двор со всеми надворными постройками по уши заносило снегом.

В просторной кухне-прихожей имелся основательный выложенный кирпичом погреб. Старожилы рассказывали: когда прежних хозяев выселили (читай: раскулачили), здание какое-то время стояло бесхозным, и местная ребятня, забравшись в погреб, обнаружила вместительный бочонок варенья. Для простого люда варенье по тем временам являлось лакомством совершенно недоступным, а потому растащили его мгновенно.

О прошлом села ходило немало преданий. Натке доводилось слышать рассказы о том, как богатые крестьяне, ехавшие на ярмарку из Кузнецка в Новониколаевск, останавливаясь здесь на постой, нередко обретали вечный покой. Без следа исчезали они сами, их лошади, возы с добром, предназначенным для продажи. Варианты сюжетов рознились, но суть оставалась единой: пошаливали на большой дороге лихие людишки, ох, пошаливали!

Со временем лихие нравы обитателей села изменились. Советская власть всех причесала под одну гребенку, привела к общему знаменателю. Люди, с которыми общался директор совхоза, представляли собой, как писали тогда газеты, «новую общность – единый советский народ», то есть обычных деревенских жителей, озабоченных, в первую очередь, проблемами собственного выживания.

Мужики, как водится, попивали, время от времени гоняли жен, но работу работали. Сеяли хлеб, выращивали скот, зимой копались в мастерских, отлаживая технику. Любимой забавой «алконавтов» являлся мировой аттракцион под названием «Утопи трактор». Редким годом стальных коней не приходилось вытягивать со дна местной речушки, благо глубиной она не отличалась. Поскольку на селе все всех знали, многие приходились друг другу родственниками, в деревне царила спокойная расслабленная атмосфера. Запросто можно было отправиться в магазин или к соседке, не запирая дверь на замок. Хватало наброшенной на пробой щеколды.

Дети также могли гулять одни днем и вечером. Летней порой детвора нередко носилась легкими стайками, играя в «вышибало», прятки, «штандар» вплоть до полуночи. Когда Натка с сестрой в темноте возвращались домой, отец сонным голосом спрашивал только одно: «Вы дверь не забыли за собой закрыть?»

Все эти побегушки-поскакушки начались позже, когда сестры немного подросли, а семья переселилась в другой дом, построенный специально для главного руководителя. Первое же время обитатели старого купеческого дома обживались в непривычной обстановке, знакомились с людьми. Как только прибыл багаж, семейство с энтузиазмом принялись вить новое гнездо.

Помимо кухни-прихожей в доме имелись небольшая спаленка для детей, большая просторная общая комната, спальня для родителей. Все в новой обители дышало удобством, обстоятельностью, стариной. Непривычным казалось многое: широченные лиственные доски пола, массивные двустворчатые двери, ведущие из комнаты в комнату. Маленькая Валюшка (ей к моменту переселения исполнилось три годика) сразу решила, что в этом доме раньше жила царевна. Никто не стал ее разубеждать. Пухленькая, подвижная, в синеньком ситцевом платьице, сшитом то ли мамой, то ли бабушкой, младшенькая, которую с подачи бабули все домашние стали звать на белорусский манер «доня», горошком каталась по светлым «царевниным» комнатам, умиляя всех своим лепетом.

Некоторое время матушка Алексея Михайловича еще пожила со старшим сыном. Как только все обустроилось, малышку отдали в детский сад, бабуся стала бывать у родных наездами. Близость к железной дороге свела транспортные проблемы на нет. От Курундуса до бабушкиного поселка городского типа, места ее постоянного проживания, было около двух часов езды на электричке – по деревенским понятиям, почти рядом. И старшие и младшие в любой момент могли навещать друг друга. Класса с пятого или шестого родители стали отпускать Натку одну к поселковым родственникам. Чуть позже к ней присоединилась и Маринка.

Пока разбирали вещи, наскоро обустраивали быт, закончились школьные каникулы. Настала пора идти в новую школу. Солидное двухэтажное строение по соседству с яблоневым садом было самым большим зданием в селе. Школьная легенда гласила, будто школу построили на месте старой, сгоревшей когда-то при пожаре. С тех пор всякий раз, отправляясь на уроки, многие школяры таили заветную мечту – не повторится ли такая замечательная история снова?..

Не повторилась. Школа стояла неприступным бастионом, отсвечивая боками темно-серой штукатурки.

Самым роскошным украшением школы являлся сад. Дикие яблони каждую весну цвели пышным цветом, заливая все в округе тонким ароматом. За растительностью давно никто не ухаживал, но пышный зеленый уголок радовал глаз сам по себе. Летом в траве весело желтели одуванчики, осень разливалась великолепием красок по листьям деревьев. Ранней весной, в период бурного таянья снегов в лощинке между яблонями образовывалось самое настоящее озеро. Соорудив из садовых ворот некое подобие плота, вооружившись шестами, наиболее отчаянные пацаны рассекали на нем от одного берега до другого. Несколько раз в таких заплывах участвовала средняя сестрица, которая с раннего детства обладала отнюдь не девичьей лихостью и смелостью. Как говорила о ней Зоя Максимовна, «хоть нос в крови, но наше взяло». Однажды кто-то из учителей обнаружил ее на крыше школы. Чего ради и как она туда забралась, чего там искала, Марина так никому и не смогла объяснить…

Будучи десяти-одиннадцати лет от роду, Маринка вызвалась покрасить крышу дома родителей Зои Максимовны, живших на соседней железнодорожной станции. Взрослые опасались доверить ей такое сложное дело, но девочка, как всегда, сумела настоять на своем. С работой юный маляр справился успешно. Особенно это достижение впечатлило дедушку Максима. Других родственников поведение Марины радовало не всегда, но бывший шахтер неизменно отдавал должное смелости и настойчивости своей, пусть и неродной, внучки, которую он всегда звал Маришкой. Старый и малый оказались на диво схожими по характеру. Дед тоже не признавал полутонов в жизни. Для своей крыши, например, он выбрал ярко-красный цвет. Благодаря этому дом стал виден практически со всех концов поселка. Когда электричка отправлялась с местной станции к Курундусу, алая крыша деда Максима последней исчезала из поля зрения пассажиров.

Активничала Маринка и во всех школьных делах, периодически занимая разного рода пионерские и другие общественные должности. А Натка на новом месте оставалась верной себе – вернее, своей любви к книгам. Стараясь отвертеться от любых поручений, она всегда желала лишь одного: чтобы ее не трогали. Жить в мире, сотворенном великими писателями, ей было куда как интересней, чем в убогой реальности, замешанной на фальшивой идеологической трескотне.

Уж чего-чего, а этого варева в школе хватало через край. Классные собрания, пионерские собрания, общественные поручения, проработка отстающих, «взятие на буксир»… – и хоть бы что-то делалось от души, для результата, а не для галочки! В каких бы классах Натка ни училась, почти все ее одноклассники обладали похожими свойствами: крайней пассивностью, безразличием к любым школьным начинаниям. В этом просматривался прямо-таки какой-то фатализм. Особо активные единицы (такие, как правило, существуют даже в самом затхлом болоте) авторитетом у школяров никогда не пользовались. Их считали выскочками, ябедами, «заучками» и старались держаться от них подальше. Что касалось учебы, моральные качества товарища оценивались по двум параметрам: дает ли списать и бегает ли жаловаться. По этим показателям к Натке никогда претензий не бывало.

* * *

Четвертый класс, куда новенькая пришла уже в конце учебного года, насчитывал четырнадцать человек. В нем учились два мальчика, остальную гвардию составляли девочки. Девять из них звали Галями. Чтобы не путаться, учительница всех называла по фамилии.

Из мальчиков особо выделялся рыженький коренастый пацан Коля Зубко. Ребенок обладал добрым покладистым нравом, но природа, словно в отместку, почему-то начисто обделила его умственными способностями. Коля являл собой феномен просто-таки непроходимой тупости. Любой вопрос из школьного учебника ставил альтернативно одаренное дитя в тупик. Оно только хлопало пушистыми белесыми ресницами, беспомощно ухмыляясь.

С Наткой «чудо в перьях» проучилось недолго, в пятом классе его оставили на второй год. Но след в ее памяти Коля оставил. Пытаясь воздействовать на нерадивого отрока, учительница Дина Александровна поручила хорошо успевающей Натке и еще двум одноклассницам ходить к Коле на дом помогать в приготовлении уроков. Не понаслышке знающая суровые стороны жизни, Зоя Максимовна отнеслась к педагогической затее скептически, говоря:

– Спустят на вас собак, вот и все дела!

Учительница в новом для Натки классе, в отличие от прежней «клуши», отличалась хрупкостью телосложения, изяществом внешнего вида. Несмотря на предпенсионный возраст Дина Александровна следила за собой, под строгие деловые костюмы надевала тонкие нарядные блузки. Ученики относились к ней с симпатией, но у прозорливой Наткиной матушки эта «дама» добрых чувств не вызывала. За внешней благостью она различала фальшь и лицемерие коллеги. Вдобавок по школе ходили упорные сплетни об ее романе с одним из немногих педагогов-мужчин.

В истории с Колей мать в итоге также оказалась права. Собак на школьниц, к счастью, никто не спустил, а вот затея с совместным приготовлением уроков потерпела полное фиаско. Едва делегация переступила порог скромного жилища одноклассника, он на глазах у девчат шустро открыл подпол, залез внутрь, захлопнул над собой крышку и крикнул:

– Пока не уйдете, не вылезу!

Все взрослые в семье находились на работе. Как следовало поступить в сложившейся ситуации, шефы не знали. Потоптавшись с полчаса у крышки погреба, где отсиживался строптивый ученик, девочки побрели по домам.

На следующий день прошел разбор полетов. Все велось по устоявшимся школьным традициям. Учительница нудно читала нотацию стоявшему у доски бедолаге, перемежая речь риторическими вопросами типа «доколе». Ученик, опустив голову, тупо глядел в пол. Когда Дина Александровна закончила монолог, Коля, глотая слезы, произнес:

– Если они снова придут, я убегу. Не буду с ними вместе уроки делать!

Таков он был, этот удивительный Коля. В конечном счете судьба парня сложилась просто и счастливо. Посидев по паре лет в каждом классе, он кое-как окончил семилетку, поступил в училище механизаторов, освоил трактор и стал честно, добросовестно тянуть лямку деревенского трудяги. Заработав статус передовика сельскохозяйственного производства, бывший оболтус получал не только почести, но и неплохую по деревенским меркам зарплату, женился, нарожал детей. Таких же рыжих, добрых, работящих и столь же непригодных для постижения книжных премудростей. Что уж тут поделаешь! Все-таки главное, чтобы человек был хорошим.

…Спустя много лет, когда Наталья Алексеевна приехала в это село на традиционный вечер выпускников, одним из первых одн о классников, встреченных в школьных стенах, был Коля. Всё так же т о порщились его рыжие вихры. Сияющие радостью глаза, улыбка во весь рот наглядно свидетельствовали о гармонии и счастье, ц а ривших в душе бывшего «отстающего» ученика. Жизнь мудрее ч е ловеческого р а зума. Судьба вогнала Колю в уготованную ему роль с точностью опытного бильярдиста, загоняющего шар в лузу с пе р вого уд а ра…

* * *

Поскольку большую половину обитателей села составляли украинцы, в классах сплошь мелькали фамилии, оканчивающиеся на «ко». В школе учились Добченко, Куриченко, Павленко и прочие. Все они, как опять-таки утверждал местный фольклор, были отдаленными потомками переселенцев, сосланных в Сибирь еще матушкой Екатериной Второй. Якобы в период ее царствования в столице водились такие колготные и охочие до ласк девки, что другой управы на них найти не смогли, окромя как загнать на окраину империи, дабы они соблазняли не добропорядочных поданных, а таежных медведей.

Скорее всего, это являлось просто байкой, не более. Как гласят исторические источники, во времена великой императрицы в Сибирь – в Забайкалье, на Лену – попало некоторое количество так называемых мазепинцев, отправленных в политическую ссылку приверженцев «самостийности», присягавших тем или иным украинским гетманам. Среди ссыльных куда больше насчитывалось поляков и «литвы», уроженцев тех мест, где в давние времена, с XIII века, от Белоруссии до Молдавии простиралось Великое княжество Литовское. Позже, попав под железную пяту Российской империи, все эти «ляхи» еще довольно долго мутили воду, и выжившие при усмирениях бунтовщики получали билет в одну сторону – на восток.

Массовое переселение украинцев и белорусов в Сибирь началось после отмены крепостного права, когда тысячи крестьянских семей, спасаясь от безземельности и голода, отправились на вольные, никем не занятые просторы в поисках лучшей доли. В этом смысле у Натки и ее одноклассников было много общего. Их предки украинцы, так же как ее предки белорусы, оказались в суровом климате не столько по доброй воле, сколько под давлением обстоятельств.

О национальной принадлежности сверстников судить было трудновато. Светлые, темные, рыжеватые косички и вихры сливались в один пестрый фон. В пятом классе в коллектив пришло изрядное количество мордовских ребят, живших в ближайшей от центральной усадьбы совхоза деревне. Их предки, скорее всего, попали в Сибирь тоже не от большой охоты. Дети промеж себя называли новеньких опять-таки не по национальной принадлежности, а по месту проживания – хотя в разговорах проскальзывало иногда слово «мокшане», обозначающее принадлежность к этнической группе мордвы.

Мокшане считались «интернатскими», так как на постой их определили в школьный интернат. Вместе с мордовскими ребятишками здесь проживали ученики из других поселков и деревень – отделений совхоза. Интернатские, несмотря на разницу в возрасте, жили дружно, чувствовали себя одной семьей, по вечерам озорничали, устраивали всяческие забавы. Домашние дети всегда глядели на них с некоторой завистью, слушая рассказы о бесконечных розыгрышах и проделках. (Похожее дело: когда Натка уже училась в институте и жила в общаге, городские подружки то и дело навещали общежитских однокурсниц, а нередко, особенно с приближением сессии, оставались с ночевкой. Им тоже хотелось поучаствовать в развеселой студенческой жизни.)

Домашние ребята в классе делились на две группы. Большую часть составляли те, чьи дома находились на левом берегу реки. Они именовались «зареченскими». Зареченских сплачивала и объединяла долгая дорога до школы. По пути в храм знаний и обратно детвора бесилась в снегу, мальчишки гонялись за девчонками, девочки валтузили портфелями пацанов – словом, в классе эти школьники чувствовали себя отдельной командой.

Тех, кто проживал на правой стороне реки, насчитывалось куда меньше. В четвертом классе таких было всего двое: Натка и еще одна девочка, поневоле ставшая ее подругой. Нинка Карлова, такая же долговязая, несуразная, как все девочки-подростки, переживающие фазу «гадких утят», отличалась математическим складом ума, склонностью к приключениям, разного рода выдумкам.

Жила она как бы на два дома: частью у матери, частью у бабки, необъятных габаритов старой хохлуши. Натку восхищало в этой занятной бабусе ее виртуозное владение суржиком, смесью украинской, южнорусской и просто русской «мовы». Особенно сочными выходили у нее ругательства и проклятия. Курица ли забрела в огород, Нинка ли сбежала, не выполнив одного из бесконечных домашних дел – на все у бабы Дарьи находились свои заковыристые словечки. Многочисленные «щоб тоби» летели из ее уст со скоростью пулеметной очереди. «Щоб у тоби очи повылазыли!» и «Щоб твоей мордою черти просо молотили!» относились к разряду самых невинных.