Текст книги "Глазами, полными любви"

Автор книги: Галина Ширковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

А где-то есть земля Дельфиния

И город Кенгуру.

Натка, и море-то видевшая только на картинках да в кино, слушая незамысловатую песенку, испытала, что называется, культурный шок. Слова о глицинии, которая «нежнее инея», навсегда врезались в память, и когда становилось невмоготу от студеных сибирских зим, от серости будней, она нередко шептала про себя:

Это далеко!

Ну что же!

Я туда уеду

Тоже.

Ах, ты боже, ты мой боже,

Что там будет

Без меня!

Как выглядит глициния, Натка представления не имела. И уж тем более в самых роскошных мечтах представить себе не могла, что дожидается ее это прекрасное, в пышных сиреневых гроздьях дерево рядом с подъездом ее будущего дома в Анапе. Всего-то и нужно потерпеть – лет этак пятьдесят…

…В какой-то книге Наталья Алексеевна прочитала однажды: иногда тени бывают такие длинные, что приходят раньше рассв е та. Если бы мы знали, если бы умели расшифровывать знаки, пос ы лаемые нам судьбой из нашего будущего – насколько легче было бы терпеть то, что терпеть так трудно, от скольких ошибок уб е регли бы мы сами с е бя! Но слеп человек, и лишь немногим мудрым под силу разобраться в сплетениях причинно-следственных о б стоятельств…

Натку к ее глицинии дорога вела почти полвека. Измышления о какой-то там стране Дельфинии для практичной деревенской обыденности казались голубым туманом, не имевшим ничего общего с реалиями настоящей жизни.

Неясные мечты и надежды естественным образом волновали девичью душу, наполненную историями, вычитанными из книг. Но какой бы образ ни примеряла к себе юная сельская леди, она не могла понять, подойдет ли он ей, будет ли в нем комфортно? Неуверенность в собственных силах, пожалуй, было единственным точно описываемым чувством, которое десятиклассница испытывала в те дни.

Однажды в местный клуб привезли кинофильм «Журналист», рассказывающий очередную гладенькую историю о жизни и любви рядового советского гражданина. На сей раз главным героем являлся видный красавец, работающий в одной из центральных газет страны. Герой был чертовски хорош собой, уезжал в увлекательные зарубежные поездки, сидя в баре с сигаретой и бокалом мартини в руке, страстно убеждал иностранных коллег в преимуществе советского образа жизни. Однажды его отправили в командировку в уральскую глухомань, где корреспондент обрел свою любовь и счастье в личной жизни в лице героини, сыгранной симпатичной актрисой Галиной Польских. Главным достоинством героини являлась чистая невинная душа, а потому, по закону жанра, ей полагалось вознаграждение в виде прекрасного принца, принявшего облик столичного журналюги.

С позиций нормального человека наших дней фильм представлял собой обычную идеологическую галиматью, каковой граждан СССР потчевали с утра до вечера. На Натку увиденное произвело такое же впечатление, какое испытывали суровые, познавшие жизнь жилистые деревенские тетки от просмотра индийских фильмов. Девушка была потрясена до глубины души. Красивая жизнь, общение с ироничными начитанными людьми, возможность носить модные вещи, красиво курить сигареты, рассуждая о возвышенных материях, – у какой дурочки не закружилась бы голова от таких перспектив!

На следующий день Натка стала интересоваться перспективами поступления на факультет журналистики Томского университета, хотя умом понимала: в реальности ей «светит» лишь филфак Новосибирского «педа». Город находился неподалеку, в нескольких часах езды на электричке, там жили родственники, было у кого остановиться хотя бы на первое время. Помимо всего прочего родители, обогащенные реальным знанием жизни, считали, что преподавание в школе – вполне достойная карьера для женщины.

Более уверенная в себе и менее привыкшая слушаться родителей дщерь, возможно, решилась хотя бы попытать счастья на пути к мечте. Натка строптивым норовом не отличалась, в себя верила не особо, лишних проблем иметь не хотела, а потому предоставила событиям течь своим ходом, согласившись с доводами старшего поколения. В конце концов, разве так уж плохо преподавать литературу детишкам? Хотя сама Зоя Максимовна не раз упоминала поговорку: «В "пед", в "мед", на тот свет» – мол, эти вузы для тех, кто не мечтает хватать звезды с небес.

Вчерне намеченный план имел все шансы воплотиться в жизнь. Карты, как водится, спутал, его величество Случай. Еще древние греки (точнее сказать, Еврипид) знали:

Многовидны явленья божественных сил,

Против чаянья, много решают они:

Не сбывается то, что ты верным считал,

И нежданному боги находят пути…

* * *

Нежданное явилось Натке и ее семейству в образе учителя иностранного языка. Знакомство с ним вышло не вполне традиционным. Полноватого подвижного темноволосого крепыша с бровями вразлет Зоя Максимовна привезла из райцентра, куда в конце каждого августа выезжала на традиционное учительское совещание, будучи завучем школы.

Сестры сидели за обеденным столом, когда неожиданный гость появился в их доме.

– Это Геннадий Семенович, – сказала мать, представляя неоперившегося выпускника пединститута. – Приехал к нам по распределению, будет преподавать английский. Несколько дней он поживет у нас, потом директор школы решит, куда его поселить.

– Не стесняйся, Гена, – подбодрила она спутника. – Сейчас покажу тебе твою комнату (ту самую, на которую после отъезда бабушки положила глаз Натка), а потом будем обедать.

Стеснительность явно не относилась к числу добродетелей будущего педагога. На робкое «здравствуйте» сестер он откликнулся улыбкой до ушей и произнес ироническое «здрассьте!» с таким видом, словно собирался расшаркаться перед ними, взмахнув шляпой с пером. Девицы смущенно уткнулись в свои тарелки, а гость пританцовывающей походкой направился с тяжелой вещевой сумкой на плече вслед за хозяйкой дома.

Не прошло и недели, как новый педагог стал в семье директора совхоза едва ли не членом семьи. Ему удалось обаять даже суровую Зою Максимовну. Понимая, что вдали от родного дома молодому специалисту живется не очень комфортно, она взяла его под свою опеку – познакомила со школьным коллективом, помогала налаживать контакт с учениками, которые сразу же окрестили его Гешей и Семычем.

Естественно, жить под одной крышей с чужим человеком Наткины родители долго не предполагали, но когда «англичанина» за неимением другого варианта приютили под своей крышей его молодые коллеги Скворцовы, Геннадий по-дружески и по-соседски продолжал захаживать к Черновцам, как к своим. Строгая завуч в школе и заботливая хозяйка дома, матушка время от времени подкармливала молодых соседей-коллег. То Скворушке, зашедшему забрать своего малыша, наливала литровую банку парного молока, то Гешу, заглянувшего по какому-нибудь делу, угощала своими фирменными блинами. Тот не заставлял себя долго упрашивать и не уставал рассыпаться в комплиментах, расхваливая таланты стряпухи. Да и было за что. Блины в доме Черновцов водились часто. Пекли их по любому поводу, в больших количествах, и руку на них набили не только Зоя Максимовна, но и ее дочери.

Легкость характера Семыча, его умение поддержать любую беседу вносили непривычное оживление в спокойную размеренную жизнь семьи. Геша со знанием дела рассуждал с матушкой о варке варенья, заинтересованно выслушивал рассказы Алексея Михайловича о сенокосе, обсуждал с ним политику партии и правительства, высказывая при этом не столько глубину знания предмета, сколько обширную эрудицию. Знания, полученные в пединституте, еще не успели выветриться из головы недавнего выпускника. К тому же благодаря вращению в разнообразных жизненных сферах молодой человек обладал довольно богатыми практическими навыками. Во всяком случае, в деле обольщения собеседников, особенно женского пола…

Чудаковатый Скворушка, у которого квартировал «англичанин», как-то сказал Наткиной матери:

– Наш Семыч, ха-ха-ха, лет до сорока будет женщинам мозги крутить, а потом женится на молоденькой!

– Да кому он тогда нужен будет? – резонно возразила Зоя Максимовна.

– Не скажите! – ответил сосед с привычным мультяшным смехом, откинув назад голову, вихлявшуюся на длинной тонкой шее. – Он столько лапши любой барышне навешает на уши, что та и оглянуться не успеет, как запутается в его паутине. Будто Муха-Цокотуха. «Вдруг какой-то старичок паучок нашу Муху в уголок поволок…» Помните? Так вот это как раз про него.

– Сказки тебе пришлось снова вспомнить, это точно, – заметила учительница биологии. – Ваш Данилка позавчера заставил меня про Колобка раз пять подряд ему прочитать. И все-таки ты, Леонид, по-моему, наговариваешь на Геннадия Семеновича, – не поверила хозяйка дома и внимательно посмотрела на Натку, направлявшуюся мыть тарелки.

Теоретически визиты раскованного молодого коллеги в дом, где проживала входящая в возраст девица, могли представлять некоторую опасность. Но, во-первых, в доме не водилось никаких «фортепьянов», а, как известно из классики, наибольшую угрозу для нравственности неокрепших девичьих натур представляет именно игра в четыре руки. В данном случае эта угроза исключалась полностью. Не являлся Геша и учителем танцев, как в классической пьесе Лопе де Вега. С этой стороны никаких неожиданностей тоже, вроде бы, не предвиделось.

Тем не менее, именно он начисто спутал родительские планы относительно будущего старшей дочери, невольно поспособствовав отклонению Наткиного жизненного пути от намеченного ими курса.

Начать с того, что «англичанин», нимало не покушаясь на добродетельность десятиклассницы в физическом смысле, довольно скоро принялся «оттюнинговывать» мозги подопечной. Он стал для нее не столько преподавателем, сколько учителем жизни и духовным наставником. Правильнее будет сказать, духовным смутьяном. Мало что повидавшая в своей жизни ученица с упоением внимала рассказам старшего собрата-гуманитария о странах, где он успел побывать, жадно впитывала его размышления о незнакомых прежде книгах и авторах.

В их домашней библиотеке, достаточно приличной для села, год за годом увеличивалось количество многотомных собраний сочинений отечественных и зарубежных классиков. К десятому классу Натка перечитала родительский книжный фонд от корки до корки. Геша приоткрыл ей дверь в миры таких писателей, о существовании которых широкие массы трудящихся в то время и не подозревали

От него она узнала о Пастернаке, Цветаевой, Мандельштаме, Каролине Павловой, других поэтах серебряного века. Натка не могла знать, что через десяток-другой лет троица «Пастернак-Цветаева-Мандельштам» превратится в заезженную до пошлости пластинку, не знать этих фамилий станет неприлично для любого мало-мальски образованного человека, считающего себя интеллигентным. В конце шестидесятых годов, еще хранивших отзвуки недавней хрущевской оттепели, каждое из этих имен для сельской девушки являлось откровением.

Однажды вечером, когда родители отправились смотреть телевизор в большую комнату, Геша зашел к Натке в ее комнату и вытащил из своего видавшего виды портфеля (с ним, казалось, он не расставался даже во сне) журнального формата книжицу. На обложке был изображен причудливый циферблат, свисавший с ветви дерева подобно блину. Надпись иностранным шрифтом гласила: «Сальвадор Дали».

Раскрыв этот не то каталог, не то проспект какой-то выставки, ученица, что называется, потеряла дар речи. С каждой иллюстрации на нее смотрели предельно реалистично изображенные, но странно искаженные, невероятно соединенные между собой предметы, фигуры, пейзажи. По пустынным просторам брели огромные слоны на тонюсеньких высоченных ногах-ходулях, из животов красивых, уточенных женщин, словно из причудливых комодов, выдвигались какие-то ящички, мельницы взмахивали не привычными лопастями, а огромными крыльями бабочек.

От всего увиденного на душе становилось тревожно, но в то же время жутковато-радостно. Так ребенок, подброшенный сильными отцовскими руками, взмывает в небо. Маленькое сердечко трепещет от страха и в то же время радуется полету, уверенное в том, что ничего плохого с ним не случится.

Для Натки открылся еще один неведомый причудливый мир. В СССР, как известно, не было не только секса, но и много чего другого. В том числе нигде в широком доступе не появлялись изображения работ художников-сюрреалистов, абстракционистов и прочих загнивающих или полностью прогнивших «истов». Недавний глава страны никакой сомнительной мазни на дух не выносил сам и не позволял другим пропитываться упадническим влиянием тлетворного Запада. Достаточно вспомнить о так называемой «бульдозерной» выставке, устроенной молодыми художниками Москвы прямо под открытым небом. Подогнанный властями бульдозер смел с лица земли не только их работы, но закопал в нее последние надежды творческой интеллигенции на оттепель.

От картин неистового испанца веяло такой свободой, крамолой и анархией, что советские искусствоведы предпочитали, чтобы их аудитория любовалась банными сюжетами различных Рубенсов с их обнаженными толстомясыми красавицами, нежели приобщалась к чему-то новому, неизвестному и уже одним этим представлявшему опасность для костенеющего на глазах общества.

В конце концов, всякому гражданину было известно: «Сегодня он играет «жаст», а завтра Родину продаст!» («Жаст», понятное дело, это джаз.) Любопытно, что данный лозунг в общем-то оказался не столь уж лишенным смысла. Тогдашние идеологи как в воду глядели. Родину все-таки отдали на раздербанивание буржуйским акулам. Недоглядели строгие товарищи в штатском, недопрослушивали, недореагировали или… страшно сказать… сами к этому руку приложили. Кто знает, темна вода в облацех… До сих пор не известно, кто распотрошил шестую часть суши – те, кто самозабвенно танцевал рок-н-рол и слушал вражьи «голоса», либо те из «благонамеренных», кто принимал мудрые, судьбоносные для страны решения в тиши солидных кабинетов.

Что касается Рубенсов и иже с ними, с этой категорией художников минувших эпох Натка неплохо познакомилась благодаря журналу «Огонек». До того момента пока он не превратился в оружие массового разрушения советского строя, в течение десятков лет это издание добросовестно выполняло просветительскую функцию, являясь окном в мир для жителей самых удаленных уголков необъятной нашей страны.

«Огонек» публиковал фоторепортажи из разных точек планеты, предоставлял свои страницы прозаикам, поэтам, публицистам, но главной изюминкой, на взгляд десятиклассницы Натки, являлись обстоятельные статьи по истории живописи. Их сопровождали прекрасные иллюстрации, которые девочка на протяжении нескольких лет аккуратно вырезала и вклеивала в специальные альбомы. В них картины художников раннего средневековья соседствовали с пышнотелыми музами Тициана, творения прерафаэлитов бросали томные взоры на легкие беспечные мазки французских импрессионистов, буйные, как стихия, малявинские бабы в алых сарафанах кружились в вихревых хороводах…

Когда Натка, показав все это богатство «англичанину», стала рассказывать о каждой из картин, дилетантски поверхностно рассуждая о цветовой гамме, законах перспективы, тот несказанно удивился и тут же заявил ее родителям:

– А ведь ваша девица спокойно выдержит конкурс в Ленинградский институт культуры и искусств на отделение искусствоведения!

О таком вузе в семье никто и слыхом не слыхивал, а потому совет Геши казался чем-то фантастическим. Отпустить неоперившуюся девчонку неведомо куда, в какой-то никому не известный институт, это было уж чересчур. Вдобавок представители всякого рода свободных профессий заведомо казались прозорливой Зое Максимовне народом пустым, подозрительным, аморальным и видеть в подобной среде дочь она никак не желала.

Никто, конечно, не предполагал отправить выпускницу школы работать на ферму, но пускаться в откровенную авантюру ей бы тоже никто не позволил. Новосибирский «пед», в конце концов, тоже дает высшее образование. А преподавание литературы в школе, как уже говорилось, вполне достойное занятие для любой женщины!

По реакции Наткиной матушки Геша понял, что зарулил явно не туда и начал переводить разговор на другие рельсы.

– В школе, спору нет, преподавать хорошо, но если Наталья поступит в «пед» хотя бы на иняз, возможностей после окончания института у нее прибавится. Она сможет, например, работать переводчиком, стать гидом для иностранцев, в заводских библиотеках наши девчонки технические тексты переводят. Да мало ли…

– А ты-то сам после иняза чего ж к нам в деревню попал, открутиться не смог? – скептически возразила Зоя Максимовна.

– Ага, – вздохнул тот, – отмазать некому было. Так что придется три года отработать по распределению, как по закону положено. А там видно будет.

– Так-так, Геннадий Семенович… Похоже, ненадолго приземлился ты у нас. Зря, выходит, я тебя блинами кормлю. А то смотри, красивых барышень у нас много. Женишься, в совхозе квартиру дадут. Скворцовы, вон, прижились. В школе их уважают, с учениками ладят.

– Да мне тоже в общем-то грех жаловаться, – отозвался Семыч. – Только Скворцовым скворцово…

– Куда уж им до тебя, такого орла! – насмешливо протянула Зоя Максимовна, затем спросила:

– А на иняз-то у Натальи хватит толку поступить? Туда, насколько я знаю, в основном после спецшкол принимают. У нас же что ни год районо новых учителей по английскому присылает. Не очень-то приживаются здесь «иностранцы». Наверное, вправду в городе легко для себя работу находят.

– Так и я про то же! А за подготовку не беспокойтесь. Историю и литературу с русским она спокойно сдаст, а по языку я с ней индивидуально позанимаюсь. За зиму подтянем. Между прочим, у меня пара однокурсниц на языковой кафедре работает. Если что, помогут.

– Не знаю… Ты как думаешь, отец? – обратилась женщина к уткнувшемуся носом в газету Алексею Михайловичу.

Тот оторвал глаза от страницы и поспешно согласился:

– Геннадий Семенович в этом деле лучше нашего понимает, как мне кажется. Ты-то как, Наталья? – спросил он присутствовавшую при судьбоносном решении дочь. – Вроде, на филфак поступать собиралась?

Девушку можно было и не спрашивать. Собственно говоря, она слабо представляла, что ждет ее в дальнейшем и понимала лишь одно: куда бы ни поступать, лишь бы туда, где не потребуется изучать точные науки. Английский, думалось Натке, она потянуть сможет, а яркие перспективы, столь соблазнительно нарисованные Семычем, казались вполне реальными. На миг ей представилось, как она весело щебечет на иностранном наречии, сопровождая по Новосибирску важных иностранных гостей, и мысли о журналистике, мелькавшие время от времени в ее голове, пожухли, померкли перед замаячившим новым вариантом развития событий.

Занятия с нежданно-негаданно возникшим репетитором, благословленные покупкой толстенного англо-русского словаря, продолжались всю зиму. Оценивая их эффективность задним числом, Натка поняла: педагог из Семыча был такой же, как из нее балерина. Если он чему и научил ее, так это веселому цинизму, с каким молодежь в годы брежневского правления начала воспринимать все явления и ситуации в стране. Не случайно, наверное, именно этот руководитель служил неисчерпаемым источником всяких баек. Анекдоты про «дорогого Леонида Ильича» сыпались, как горох из мешка. Над его любовью ко всякого рода наградам, косноязычием и привычкой читать любое выступление по бумажке потешалась вся страна. Натка однажды чуть не рухнула под стол, когда Семыч, состроив уморительно-серьезную физиономию, строгим официальным тоном произнес:

– Передаем правительственное сообщение ТАСС. Вчера в Кремле Леонид Ильич принял… сто грамм!

При хозяевах дома нести подобное молодой педагог, разумеется, побаивался. Иное дело ученица-выпускница. Наградив ее почетным званием «наш человек», препод вовсю распускал перед Наткой пышный павлиний хвост, нимало не беспокоясь о том, что может простудить зад…

* * *

При таком подходе к занятиям большая часть пара, честно говоря, уходила в свисток. Не особо напрягаясь, «англичанин» задавал ученице упражнения из какого-то потрепанного учебника для первокурсников. Потом бегло проверял задания, исчеркивая страницы красной пастой, выслушивал корявые фразы вроде «Ландан из зэ кэпитал оф Грейтбритн», а дальше… как-то незаметно разговор скатывался в другую плоскость. Обладая зоркой наблюдательностью и острым язычком, Семыч раздавал яркие характеристики коллегам-учителям, Наткиным одноклассникам, обучал ее разным практическим наукам, например, как отличить фальшивое золото от настоящего. (Если учесть, что из золотых вещей в доме имелось лишь обручальное кольцо Зои Максимовны, познания эти представлялись остро необходимыми.)

Однажды наставник поделился с ученицей довольно своеобразным наблюдением. В то время как Натка корячилась над словарем, пытаясь связать отдельные слова в осмысленное предложение, Семыч рассматривал картинки с изображением ядреных бразильских красоток в журнале «Вокруг света», затем ткнул в них пальцем и произнес:

– Вот это женщины! А наши девки – глаз остановить не на ком. Все вислозадые какие-то. Не веришь, присмотрись у себя в классе…

От неожиданности ученица забыла перевод только что найденного в словаре слова. Мысленным взором она быстро перебрала всех своих одноклассниц и не смогла вспомнить фигуру ни у одной из них. Единственная, кто пришел на ум, была Катюха Богаевская. Но у той, наоборот, выпуклости торчали в разные стороны. Все и сразу.

Косички, подвязанные пышными бантиками к вискам, и кокетливый темный передник только добавляли порочной сексуальности этой не бог весть какого ума девице. Бесспорно, в те девственно-идеологические времена в широких массах трудящихся о ролевых играх еще и слыхом не слыхивали. Тем не менее, вид лакомой сдобности пробуждал в мальчишках еще не осознаваемый ими самими древний, как мир, основной мужской инстинкт. Ошалев от самих себя, пацаны гонялись за ней на переменах по коридорам, пытаясь хотя бы пальцем прикоснуться к Катькиным сокровищам.

Пышнотелая красавица с грацией слонихи увертывалась от них, а в одного из преследователей, Мишку Воронцова, выстрелила из пирожка с повидлом, как из пистолета. Катька едва успела его надкусить, как вдруг охальник оказался на расстоянии нескольких сантиметров от вздымавшегося двумя холмами фартука. Катюха недолго думая резко сжала полурезиновое кулинарное изделие. Вылетевшее из пирожка коричневое жидкое повидло залепило любителю девичьих прелестей всю физиономию. Когда в класс вошла учительница химии, картина перед ней предстала весьма живописная.

Злодей и его жертва были тут же выставлены за дверь. Происходившее далее осталось покрыто мраком неизвестности. Учитывая габариты Катюхи, не исключено, что она вдобавок хорошенько накостыляла по шее вертлявому, почти на голову ниже ее ростом Мишке Воронцову – чтобы впредь неповадно было покушаться.

Наблюдение, сделанное Семычем, запало в Наткину голову, пожалуй, посильнее, нежели рассуждения о «презент перфикте» или «презент континууме». Чем они отличаются друг от друга, она представляла себе весьма туманно, но к вопросу о сравнительном изучении вислозадости одноклассниц подошла со всей серьезностью, дотошно и пристально оглядывая каждую с головы до ног.

Впрочем, в этом исследовании Натка также не добилась особых успехов. Все девчонки казались ей самыми обыкновенными. В том числе, она сама. Сколько ни рассматривала школьница собственное изображение в большом зеркале платяного шкафа, как ни крутилась из стороны в сторону, никаких умозаключений о достоинствах и недостатках собственной фигуры она вывести не могла. Разве что ноги, кажется, немного кривоваты… Но какая барышня, входящая в возраст, не считает свои ноги далекими от идеала? Разве только та, при взгляде на которую особи мужеского пола выворачивают шеи на 180 градусов.

…При воспоминаниях о поре школьного девичества Наталья Алексеевна никогда не испытывала полагающейся по всем законам жанра ностальгии. Ее одноклассницы казались скорее н е взрачными серенькими пташками, нежели прекрасными лебедушк а ми. Каждую мучили свои демоны, каждую в той или иной степени обуревали пр и ступы неуверенности в собственных силах и, в первую очередь, в со б ственной привлекательности.

«То ли дело современные десятиклассницы, – подумалось же н щине. – Почти все выглядят такими ядреными молодухами, что любую сразу по получению аттестата хоть под венец веди. Вот уж на ком школьные формы да бантики смотрятся плодами нескро м ной мужской фантазии. Да и килограммы косметики прибавляют каждой по несколько лет. Интересно, как к окончанию школы будут выглядеть нынешние первоклассницы, которых едва ли не с рожд е ния усердные мамочки учат пользоваться космет и кой».

После этих не слишком оригинальных размышлений Наталья Алексеевна вновь вернулась к воспоминаниям, связанным с подг о товкой к поступлению в институт…

Хоть и через пень-колоду занималась Натка с благодетелем репетитором, все-таки определенный запас иностранных слов в ее голове сумел осесть. Десяток-другой «топиков» – тематических рассказов на английском языке о жизни Лондона и его обитателей – она вызубрила. Наконец настал час икс…

На время сдачи вступительных экзаменов Натку согласились приютить у себя родители Скворушки, обитавшие в скромной двухкомнатной «хрущовке», находившейся неподалеку от одного из корпусов «педа» – как раз в нем проводились экзамены. Пообщавшись со столь же чудаковатыми, как их сын, Скворцовыми-старшими, Натка впервые поняла, почему говорится: яблоко от яблони недалеко падает.

Перед ней предстали постаревшие комсомольцы-добровольцы – того самого безоглядного и бесшабашного романтически-революционного разлива. Такие, как они, в свое время с бодрой песней уезжали на комсомольские стройки, на Магнитку и Днепрогэс, бросались покорять тайгу, недра и небеса, готовы были махнуть хоть к черту в зубы, ночуя в брезентовых палатках в лютые морозы.

В юности родители Скворушки, как полагалось порядочным молодым людям того времени, отправились с благодатных просторов Украины на «любимый и близкий на Дальний Восток», где работали на какой-то стройке. Правда, поскольку дело происходило в тридцатых годах, не исключен вариант, что молодые люди попросту бежали от разразившегося над богатейшим сельхозрегионом голода. Представить себе голод в местах, где из земли все «просто так и прет», трудно при самом богатом воображении, тем не менее, из песни строчку не выкинуть.

Через несколько лет семья перебралась в Новосибирск. Последние предпенсионные годы неугомонная, переваливающаяся при ходьбе, подобно уточке, Ольга Матвеевна работала комендантом в студенческом общежитии. Это наложило дополнительный отпечаток на ее и без того своеобразный характер. Всех молодых людей она именовала не иначе, как чуваками. Готовя ужин, напевала: «Мы лежим с тобой в маленьком гробике» или «Я куплю тебе ящичек мыла. Хочешь мойся ты им, хошь – торгуй». Именно от нее Натка впервые услышала про Жанетту, которая в Кейптаунском порту с какао на борту поправляла такелаж, сагу про негра Тити-Мити и попугая Кеке и множество другой не менее замечательной песенной чепухи.

Мужа своего, блаженненького Ивана Максимовича, работавшего грузчиком в продуктовом магазине, Ольга Матвеевна величала не иначе как Ваня-дурачок, что, собственно, являлось скорее констатацией факта, нежели оскорблением. Выпивохой или запойным пьяницей его назвать было нельзя. Просто Иван Максимович постоянно находился в приподнято-возвышенном настроении, градус которого усиливали несколько рюмок убойно-крепкого самогона, который в семье не переводился.

Иногда под воздействием принятого внутрь «средствия» жизнелюбие восторженного грузчика выходило за рамки обычных параметров. Он кидался обниматься к супруге, выкрикивая в страстном порыве:

– Олька, вот люблю ж я тебя, паразитку такую!

– Отвянь, Ваня-дурачок, – небрежно осаживала шестидесятилетняя Джульетта пылкого возлюбленного, а когда тот от избытка страсти влеплял ей смачную плюху пониже спины, швыряла в него любым предметом, бывшим в тот момент у нее в руках.

Поскольку объяснения чаще всего происходили на кухне, в бедного Ивана Максимовича летели крышки от кастрюль, половники, лопатки для перевертывания жарящихся на сковороде котлет. Один раз Ольга Матвеевна умудрилась заехать мужу в лоб мясорубкой, отчего там вздулся багровый шишак. Потирая ушибленное место, отвергнутый воздыхатель обиженно тянул:

– Ах, вот ты как, честного труженика обижать…

– Это ты-то честный? – насмешливо вопрошала женщина, азартно шинкуя морковку. – А сметану с Томкой-продавщицей на пару кто кефиром разбавляет? А ящик яблок кто стянул со склада недавно? Думаешь, не знаю? Мне добрые люди все рассказали! Ладно бы в семью яблоки притащил, охламон, так нет, продали с Васькой-сменщиком за бутылку бормотухи. У-у-у, прохиндеи!

– Так поправиться же надо было после вчерашнего, – гудел честный труженик. – У Василия день рождения отмечали, сама знаешь…

– Ой, Иван, – ставила точку в разговоре супруга, – не доводи до греха! Видишь, нож у меня в руке? Смывайся-ка ты лучше отсюда…

Несмотря на подобные стычки, жили немолодые, много чего повидавшие и испытавшие супруги довольно дружно, беспечно – не то чтобы одним днем, но как-то без привычки тревожиться о будущем. В спальне хозяев рядом со старинным шифоньером располагалась видавшая виды швейная машинка. На ней мадам Скворцова в течение недели строчила детские комбинезончики, которые почему-то именовала «капюшонками».

Материалом для «капюшонок» служил кислотных цветов плюш (его обрезки женщина покупала за копейки на какой-то текстильной фабрике). Куски были небольших размеров, поэтому мастерице приходилось сильно изощряться, чтобы из лоскутков собрать воедино швейное изделие. Поскольку недостатком воображения она отнюдь не страдала, на свет рождались до крайности причудливые творения. Один рукав «капюшонки» мог быть синего цвета, другой – зеленого, колпак – фиолетового и так далее. Вся эта сборная солянка сдабривалась какими-нибудь помпонами, кисточками, и рано утром в субботу продукция отправлялась на барахолку.

Иван Максимович набивал продукцией объемистый рюкзак, супруга заталкивала остатки в тряпичную, необъятных размеров сумку, и пара отправлялась заниматься коммерцией. Самое удивительное, «капюшонки» разлетались как горячие пирожки. В замученной дефицитом стране пользовалась спросом любая, самая уродливо-самопальная продукция. Комбинезончики Ольги Матвеевны отличались не только неожиданной расцветкой. Они были теплыми, удобными, и мамаши двух-трехлетних малышей ценили их по достоинству.

К обеду предприимчивые пенсионеры возвращались уставшими, но довольными. По пути заезжали на продуктовый рынок и основательно затаривались продуктами, стоимость которых раза в два превышала стоимость магазинных. Принцип «"капюшонки" в обмен на продовольствие» действовал железно.