Текст книги "Глазами, полными любви"

Автор книги: Галина Ширковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Все описываемое в книгах «Миколавна» принимала за чистую монету, искренне сопереживала героям и не уставала повторять:

– Мы должны Богу молиться за нашу родную советскую власть. За все, что она для нас делает. Мы и хлеба досыта при царе не ели!

Никакого богатства за десятилетия, заполненные тяжелым трудом, женщина не приобрела, но в этих словах была своя правда. Ее семья, жившая в начале XX века в Белоруссии, билась в тисках отчаянной бедности. Своей земли имелось, как образно выражалась бабушка Нюра, «курицу выпустить некуда». Отец ее работал садовником у богатого пана. Он и посадил во дворе их хатки одно-единственное дерево – грушу. О вкусе ее плодов бабуля вспоминала всю жизнь и говорила:

– Умирать буду и перед смертью тую грушу вспомню.

По рассказам бабушки, до переселения в Сибирь жили они где-то на западе Белоруссии, на границе с Польшей. Жизнь шла типично местечковая. По булыжной мостовой ездил на кляче старьевщик с будочкой, выдававший ребятне за всякий хлам то пятачок, то пряник, то свистульку. От времен детства у бабы Нюры оставалась забавная присказка. Когда она видела разгром и бардак у кого-нибудь в доме, то всегда приговаривала: «Як у жида в возе». При этом слово «жид» не несло в себе ни малейшей отрицательной окраски. Оно обозначало лишь национальность старьевщика, не более. Иногда бабушка добавляла:

– Хороший был жид, добрый, всегда нас, детвору, подкармливал. Кому конфету дасть, кому праник, а кому и петушка леденцового не пожалеет. Ну, тогда праздник! Леденец вся улица оближет. А попробуй не дай, с тобой тогда другие дети водиться не станут.

Судьба обходилась с бабушкой Нюрой сурово с самого детства. Сначала ее отец, Наташин прадед Николай, сдернул семью с места и по столыпинской программе переселения безземельных крестьян отправился в поисках лучшей доли через необъятные просторы России в далекую незнакомую Сибирь. Еще раньше там поселился кто-то из его родственников, хорошо отзывавшийся о новом месте жительства.

По всей видимости, переезд дался прадеду непросто. Вскоре после прибытия в Кузбасс заболела и умерла его жена, оставив на руках у вдовца восьмилетнюю Нюру и совсем маленькую Верочку.

– Верочка, – рассказывала в минуты откровений бабушка, – сильно походила на маму, была настоящей красавицей. Небольшого росточку, тоненькая, с длинными черными волосами. Это я в отца пошла, дылда здоровенная, а сестра у меня как куколка всегда была!

Прадед, отличавшийся весьма крутым нравом, носил серьгу в ухе и внешностью был «цыган цыганом». На новом месте после смерти жены он женился во второй раз. Завладела его сердцем молоденькая бойкая бабенка, все достоинства которой заключались в умении петь, плясать и рожать что ни год. Хозяйкой она была никакой. Все многочисленное потомство росло, как трава в поле, питаясь чем бог послал. Чтобы сбыть с рук лишний рот, старшую прадедову дочь в десять лет отдали в няньки. До своего замужества, случившегося в шестнадцатилетнем возрасте, Нюрша (так называл ее отец) промыкалась по чужим людям.

Рассказывая о своем беспросветном детстве, Наткина бабушка нередко говорила:

– Больше всего жалею, что отец меня после четвертого класса забрал из школы. Мне так хотелось учиться! И учительница у нас хорошая была, добрая…

От лет, проведенных в стенах школы, у бабуси осталось в памяти стихотворение, которое она рассказывала довольно часто. Звучали нехитрые строчки так:

Из бумаги петушка Катя смастерила.

Разукрасила бока, хвостик приклеи́ла.

Вот стоит мой петушок гордо на окошке,

Поднял красный гребешок, растопырил ножки!

Во всезнающем интернете сказано, что автор сего шедевра К. Лукашевич. О самом стихотворении «Бумажный петушок» в Сети упоминают многие. Тоже, наверное, через бабушек приобщились к прекрасному…

* * *

Идеологическая убежденность бабы Нюры, превозносившей советскую власть, основывалась, во-первых, на собственном ее опыте. Во-вторых, она была женой коммуниста, такого же бедняка, как она сама. Новая власть вознесла «беспортошного» парня на достаточно высокую ступень. Очевидно, ее муж Михаил Александрович имел какое-никакое образование, потому что при советах ему доверили возглавить потребительскую кооперацию в одном из районов Кемеровской области.

Впрочем, недолго музыка играла. От той же власти дед Михаил впоследствии и пострадал. В середине тридцатых годов он в чем-то провинился и попал не то в трудармию, не то в исправительно-трудовой лагерь. Оттуда молодой крепкий мужчина вернулся крайне истощенным, смертельно больным. От язвы желудка открылось внутреннее кровотечение, и вскоре Михаил Александрович умер, оставив молодую вдову с четырьмя детьми на руках.

Но бабушка Анна не относила эту трагедию на счет социальной системы и по-прежнему продолжала считать советскую власть избавительницей от любой несправедливости. Не последнюю роль в этом играло чтение газеты «Правда», которую бабуля выписывала наряду с районной газетой на свои скромные копейки. Впрочем, не исключено, что подписка на главную газету страны была добровольно-принудительной, и отказ от нее могли счесть политическим поступком с соответствующими последствиями.

«Правду», эту огромную простыню, отпечатанную на рыхлой желтоватой бумаге, приносили в бабусин домишко регулярно. Хозяйка мельком проглядывала заголовки, сетовала по поводу обилия врагов у нашей страны, а потом… А потом по этим колючим заголовкам начинала учить чтению старшую внучку Натку.

– Пэ, рэ, а, вэ, да – что получилось?

В ответ молчание. Туповатой ученице прилетал подзатыльник, затем учительница заводила пластинку снова:

– Это какая буква? А это? А как будет вместе?..

Удивительно, но при такой нехитрой методе Натка довольно быстро выучилась читать, впоследствии полюбив этот процесс всей душой. Позже, повзрослев, Наталья Алексеевна поняла: уважение к печатному слову бабушка внушила ей собственным поведением. Для бабы Нюры обучение внучки чтению было не просто тягостным занятием, а неким священнодействием.

Происходило это по вечерам. Прежде чем усесться за стол, покрытый затертой клеенкой, «Миколавна» чисто-начисто вытирала его от крошек. Электричество в поселке отключали часто, надолго и без предупреждения. Бабуля подливала керосин в лампу, регулировала язычок пламени, чтобы тот горел достаточно ярко. Натке вменялось в обязанность подмести пол. К занятиям учительница и ученица приступали в хорошенько выметенной комнате, за чистым столом, собранные и готовые к битве за знания до последней капли крови. Бабушка по такому случаю даже снимала свой старенький, далеко не первой свежести передник.

Изрядно намучившись в процессе складывания букв в слова, участники процесса переходили к следующему, не менее напряженному этапу. Химическим карандашом, который будущая школьница то и дело обмусоливала во рту, начинали совместными усилиями карябать печатные буквы в тетрадке. Наставница поддерживала дрожащую детскую руку ученицы своей, по-мужски внушительной, сморщенной от бесконечных стирок.

Баба Нюра горячилась, раздраженная неуклюжестью ученицы, то и дело заставляла переписывать корявые закорючки. Процесс обучения редко обходился без тычков и подзатыльников. Но девочка стойко сносила испытания, ибо знала: после окончания урока ее ожидает награда. Ровно в девять вечера по радиоприемнику начиналась передача «Театр у микрофона».

При первых словах диктора учебные принадлежности откладывались в сторону, присмиревшая благостная бабуля брала в руки вязание, и обе женщины, большая и маленькая, уносились в сладкую страну грез. С какими только литературными героями ни знакомила их черная коробка радиоприемника! Затаив дыхание, обе следили за борьбой хороших и плохих персонажей, за страданиями Анны Карениной, вынужденной жить с нелюбимым мужем, за мучениями Катюши Масловой, вызванными ее собственной неосторожностью.

Обсуждение услышанного проходило на равных. Не зря говорят: что старый, что малый. Бабушка живописно, порой весьма своеобразно, комментировала поведение персонажей, хитросплетения сюжета, любовные переживания. При этом она не уставала внушать:

– Мужчинам уж никак верить нельзя! Когда мужику что-то нужно (что именно, она благоразумно не объясняла), он к тебе и так и эдак подластится. А потом отряхнулся и пошел.

Почему неведомый мужчина, получивший от женщины или девушки нечто нужное ему, куда-то уходит и зачем он при этом отряхивается, девочка объяснить не могла, да и не очень задумывалась над этим. Только в сознании не укладывалось, какая от взрослых мужчин может исходить опасность – это же не мальчишки-хулиганы какие-нибудь. Разве мог, например, ей сделать больно ее большой, сильный, добрый папа? Или бабушкины сыновья, дяди Нестер и Михаил – они всегда приносили племяннице подарки, играли с ней, катали на велосипеде по улицам поселка.

Правда, от младшего дяди Михаила (в семье его звали Минькой), работавшего трактористом, Натке время от времени доставалось. Молодой, не обремененный житейскими заботами он жил в общежитии машинно-тракторной станции – МТС, к матери заскакивал перекусить или помочь по хозяйству. Племянницу, первую малышку в семье, Михаил любил неуклюжей любовью не обученного тонкостям педагогического процесса молодого человека. Своеобразно подшучивал над ребенком – то незаметно подсыпал в чай соль вместо сахара, то принимался нарочито громко читать вслух сказку про сестрицу Аленушку и братца Иванушку – место, где козленочек жалобно кричал:

– Огни горят горючие, котлы кипят кипучие, ножи точат булатные, хотят меня зарезати!

Эти строчки пугали «племяшку» до дрожи. Она бросалась на дядюшку, пытаясь вырвать страшную книжку, тот изворачивался, хохотал, бабушка начинала ругаться, чтобы он не пугал ребенка. Такая кутерьма продолжалась порой до самого ухода родственника.

Кроме этой детской книжки у бабушки имелась другая, не менее страшная – про Василису Прекрасную. На одной из страниц художник нарисовал во весь разворот жилище бабы Яги. В самой избушке ничего пугающего не было, но по периметру обитель зла окружал частокол столбов, увенчанных человеческими черепами. Для вящей живописности каждую глазницу украшал горячий уголек, испускавший яркие лучи. Словом, было с чего ума сойти! Когда дядя Минька, которого Наташа просила почитать книжку, брался за «Василису Прекрасную», то сразу находил ненавистную картинку и начинал показывать ее племяннице. Разумеется, ни о каком продолжении чтения речи уже не шло…

Эта история получила свое логическое завершение. Маринка, младшая сестра, которая той зимой жила у бабушки эпизодически (время от времени ее увозили к другим родственникам), однажды изорвала жуткую книгу. Если кто и горевал по этому поводу, то уж точно не Натка!

* * *

Сказочные герои, стоявшие на краю гибели, кроме страха за их дальнейшую судьбу вызывали в душе бурю эмоций, в первую очередь, жалость. Встреча с настоящей смертью, произошедшая той же зимой, произвела совсем иное впечатление.

В начале зимы, когда замерзшая грязь еще дыбилась на дорогах, у соседки тети Сони, жившей напротив бабушки в еще более убогой завалюхе, умерла дочь, совсем юная девчонка. Как говорили взрослые, она наложила на себя руки, узнав, что забеременела. Натку оставить было не с кем, поэтому бабуля взяла ее с собой на похороны.

В комнатенку набилось полно народу. Сновали под ногами замурзанные ребятишки, плакали тетки, облаченные в серые телогрейки и плюшевые жакетки. Самоубийца лежала в гробу одетая, как невеста, в белое платье с фатой на голове. Она была больше похожа на большую куклу, уложенную в красивую подарочную коробку. Сходство с коробкой дешевому гробу придавали резные бумажные фестончики, обрамлявшие его края.

Натке зрелище показалось скорее красивым, чем печальным и страшным. Детская фантазия выстраивала собственную логику всего происходившего. В соответствии с ней выходило, что девушку заколдовал злой волшебник, и найдись сейчас принц, способный ее поцеловать, умершая тотчас ожила бы, и все начали радоваться.

Мифический «принц», скорей всего, и стал причиной такого печального финала. «Мужчинам уж никак верить нельзя». Она знала, что говорила, суровая мудрая бабуся.

А в марте сестры вместе с бабушкой и теткой Алей отправились еще на одни похороны. В Новосибирске в городской больнице умерла мама. Операция по удалению части больного легкого прошла удачно, но, видимо, врачи плохо зашили какой-то сосуд. Вечером в палате у больной открылось внутреннее кровотечение. Нужного специалиста рядом не оказалось, и в итоге случилось то, что случилось.

Туберкулезом Аннушка, как звали ее близкие, болела достаточно давно. Время от времени лежала в больницах, обследовалась, подлечивалась. Возможно, болезнь можно было бы вылечить терапевтическими средствами. К началу шестидесятых годов в стране появились достаточно сильные лекарства, женщина имела возможность хорошо питаться, жила в деревне на свежем воздухе. Но Аннушка сильно переживала, не раз говорила: «Зачем Алеше больная жена?» Когда в горбольнице предложили удалить часть больного легкого, она, не раздумывая, согласилась оперироваться.

– Я провожала ее до самого приемного покоя, – рассказывала потом младшая сестра матери, тетушка Дина. – Когда шли по территории больницы, где местами уже зеленела трава, говорила ей: «Аннушка, может быть, передумаешь, все-таки операция серьезная, у тебя дети». Она отмахнулась со словами: «Сестра называется! Вместо того чтобы подбодрить, отговариваешь. Все хорошо будет! Возьми мое пальто, шаль и приходи за мной, когда выписывать будут…»

… – Мама, мама! – с горечью подумала Наталья Алексеевна, п о правляя сползающую с вагонной полки подушку. – Это фамильное упрямство, желание все делать по-своему в тебе, как в прабабке Анисье, очевидно, тоже цвело пышным цветом. Как вспоминала та же те т ка Дина, когда мать ссорилась с отцом, она могла месяцами не разговаривать с ним, общаясь лаконичными з а писками.

Время от времени Наталья Алексеевна задумывалась, каким было бы ее детство, как сложилась судьба семьи, не прими мама в те последние дни своей жизни опрометчивого решения… А может, не такого уж опрометчивого? Быть может, она обдумывала его долгими бессонными ночами или когда глотала таблетки, вгляд ы валась в мутные рентгеновские снимки больных легких – кто т е перь ск а жет?

После смерти матери семью захлестнул поток новой, сове р шенно иной жизни. Для детей страшное событие довольно быстро отошло на второй план. Только отец до самой смерти хранил в партийном билете, святом для него документе, маленькую, п о желтевшую от времени фотографию любимой женщины – совсем молоденькой, крас и вой, с веткой сирени в руках…

* * *

К моменту смерти мамы Натке было шесть лет. Мать проводила с детьми не очень много времени, часто уезжала лечиться в Новосибирск, оставляя сестер на попечение родственниц, поэтому девочка помнила ее смутно, отрывками. Всплывали в памяти кадры, будто из кино. Вот молодая директорская жена сидит во дворе усть-ламенского дома под навесом сарая в нарядном пестром сарафане, вышивает что-то. Вот она приехала к папиным родственникам, куда детей время от времени отправляли на побывку, красивая, по-городскому модная, в светлой шляпке из соломки, украшенной изумительными шелковыми розочками…

Когда Алексей Михайлович женился, хрупкая красота Аннушки, ее миниатюрная фигурка произвели на бабушку Нюру гнетущее впечатление. Суровый жизненный опыт научил ее смотреть в корень вещей.

– Эта лядащая, – говорила бабушка старшему сыну, – нарожает тебе детей да и уберется в вечный дом, а ты останешься с «богатством» на руках.

Но кто бы слушал эти слова, тем более влюбленный мужчина!

«Черновчихины» представления о жизни отличались простотой, житейской мудростью и основательностью понятий. Когда внучки-сестрички, войдя в девичество, начинали разговаривать с ней о любви, замужестве, бабуля лаконично отвечала:

– Нет тоей копны, на которую ворона не сядет.

Под вороной подразумевался понятно кто. А завершалась беседа всегдашней сентенцией о том, что «мужикам верить никак нельзя!»

Последнее воспоминание о матери связывалось у Наташи с поездкой в райцентр, куда ее с Маринкой возили показать врачам местной больницы. Старшей сестре исполнилось к тому времени лет пять, а малой не было и трех. Посещение врачей в памяти не отложилось, а как заходили потом сниматься в местную фотографию, запомнилось. Мама сидела перед фотографом с пышной прической, в красивом вязаном васильково-синего цвета жакете с вышивкой. Девчушек по случаю выхода в люди тоже принарядили.

На большой фотографии, обрамленной картонной рамкой, в последний раз они оказались все втроем. В центре прекрасная молодая мамочка, по бокам обе дочки. Старшая, замершая в ожидании вылета птички, почему-то с буйно растрепанной шевелюрой, вторая – миловидный птенчик-несмышленыш, почти младенец. Обе в красных штапельных платьицах в мелкий белый горошек.

Став взрослой, анализируя события прошлого, Наталья Алексеевна однажды поняла: вся дальнейшая искореженность судьбы ее младшей сестры Марины во многом связана именно с ранней смертью матери, с недополученной любовью. Сказалась, несомненно, и разница в характерах. Себя она всегда относила к числу тех, кого принято называть «размазней». Натке с детства было привычнее уступать всем и во всем. Отцова сестра тетя Аля не раз говорила:

– Ты, как папа родимый. Тебе чего ни сделай, все хорошо.

А Марина по любому поводу всю жизнь отстаивала свою точку зрения. Не просто отстаивала – билась за нее, как говорится, не на жизнь, а насмерть. Само собой разумеется, дорога жизни для таких человеческих экземпляров гладкой не бывает. Особенно рьяно сестрица схлестывались с бабушкой Нюрой, которая, в свою очередь, привыкла всех учить уму-разуму. Однажды малая чуть не довела до нервного срыва старую, доказывая ей, что видела вошь с крылышками!

Несмотря на то, что космические корабли к тому времени уже с завидной регулярностью бороздили просторы вселенной, с неприятными насекомыми в годы Наткиного детства знались не понаслышке не только в маргинальных слоях населения… Время от времени, заметив почесывания внучек, бабуся расстилала на коленях газету. Потом укладывала на нее одну из детских головенок, предварительно расплетя косички. Далее при помощи обычного кухонного ножа (который впоследствии тщательно мылся с мылом и обваривался кипятком) начинался процесс истребления паразитов.

Во время одного из таких сеансов Маринка и обнаружила неизвестный науке биологический вид – летающую вошь. Бабушка долго доказывала ей, что таких не бывает. Но внучка, как скала, стояла на своем, пока старшая по возрасту не пустила в ход свою коронную фразу:

– Молчи, дурак!

Это словосочетание применялось в тех случаях, когда исчерпывались все иные аргументы в очередном споре. Нередко слова подкреплялись шлепком по заду, тычком по голове и тому подобными антипедагогическими приемами.

Рукоприкладством-«лайт» в семье занималась лишь бабушка Нюра. Приемная мать Зоя Максимовна, надо отдать ей должное, детей ни разу пальцем не тронула. У «Миколавны» шлепки и подзатыльники прилетали легко и непринужденно, как птички. Скорей всего, она отточила эти навыки в процессе воспитания собственных детей. Наказания выходили не обидными, не болезненными, и Натка, слушая впоследствии строгие внушения приемной матери, не раз думала: лучше бы стукнула, как баб-Нюра, да отпустила. Как бы бабушка ни горячилась, внучки чувствовали ее безграничную любовь.

Натка всегда ощущала бабушку более родной, чем родную мать. Та в восприятии девочки была не более чем далеким эпизодом, прекрасной, но все же гостьей. А бабуля – большая, шумная, теплая, пахнущая едой – всегда была своей, самой-самой близкой.

Бабушка Нюра обладала прекрасным голосом, знала множество песен, пела их выразительно, с душой. На всю жизнь сохранились в памяти Натальи Алексеевны строки о том, как в степи глухой замерзал ямщик, как ехал на ярмарку ухарь-купец или о том, как «горе-горькое по полю шлялося и на нас невзначай набрело».

А еще пелись веселые: «Ой, пид вишнею, пид черешнею стоял старый з молодою, як из ягодою» или «Я на горку шла, тяжело несла. Уморилась, уморилась, уморилася!» Под эти задорные припевки, одновременно варя еду или гладя белье тяжелющим чугунным утюгом, бабуся иногда начинала притопывать, приплясывать, и жизнь казалась весело-прекрасной.

* * *

О том, что беда уже притаилась под дверью, никто из детей не догадывался. Взрослые виду не подавали, молча тревожась о жене Алексея Михайловича. В тот мартовский день все шло, как обычно. Бабушка шила, внучки играли возле нее на полу, расставляя кукол по игрушечным домикам. Когда в дом вошла почтальон, бабушка подумала, что принесли обычные газеты. Но женщина достала из огромной сумки невзрачную сероватую бумажку, оказавшуюся телеграммой.

Бабуля вчиталась в лаконичное сообщение: «Умерла Анна, похороны шестого», вскрикнула и едва удержалась на ногах. Потом с плачем кинулась к детям, прижала к себе, приговаривая: «Деточки вы мои, нет больше вашей мамы!» Сестры ударились в рев – не от горя, скорее от страха, непонимания происходящего.

Потом начались сборы. В Новосибирск поехали бабушка с дочерью Алей и внучками, внезапно ощутившими собственную бесприютность. Всю ночь тащились по темноте на каком-то пассажирском поезде, подолгу стоявшем на каждом полустанке. В город приехали рано утром. Оттепель сменилась резким похолоданием и метелью. Пробираясь через заваленные снегом улицы, скользя по присыпанному белой крупой льду, кое-как добрались к домику на улице Сакко и Ванцетти.

Около гроба уже толпилась куча народу. Голову женщины с закрытыми глазами, казавшейся совсем чужой и незнакомой, покрывал черный бархатный шарфик. Тело скрывало белое полотнище, усыпанное яркими бумажными цветами. Вот и сбылся тот страшный сон, который Наташа увидела еще совсем маленькой девочкой…

Сестры бросились к отцу. Он сильно прижал их к себе и заплакал едва ли не навзрыд. Потом было много всякой толкотни и суеты, сопровождающей любые похороны. Непогода разгулялась не на шутку. Детей решили не брать на кладбище, оставив с кем-то из взрослых.

Сильнее всех убивалась бабушка Ульяна. Смерть дочери так отразилась на ее здоровье, что она пережила Аннушку всего на несколько месяцев. Одну похоронили в марте, другую в сентябре. Их и положили рядом, в одной оградке.

Сестер на вторые похороны не возили. Вернувшись в комнатушки бабушки Нюры, продолжавшие оставаться их временным домом, дети зажили прежней жизнью. Только ближние и дальние родственники, проживавшие в том же поселке, стали что ни день причитать над нами, называя «сиротинками». Ужасное, отвратительное слово, от которого на глазах Натки всегда выступали непрошенные злые слезы.

Самый сильный удар случившееся нанесло по Алексею Михайловичу. В начале 1960 года, буквально за несколько месяцев до смерти жены, его перевели на новое место работы – директором только что организованного целинного совхоза. Назначение являлось несомненным продвижением вперед. Представилась возможность из несусветной глухомани перебраться ближе к областному центру, жить в более комфортных условиях.

Поселок, куда вскоре предстояло уехать сестрам, состоял из нескольких улиц свежепостроенных домов. Здесь имелись некоторые признаки цивилизации в виде школы-десятилетки, больницы, бани и клуба. Целина, которую осваивали всей страной, находилась в центре внимания. «Целинники-былинники», прибывавшие на новые земли со всех концов Советского Союза, пользовались почетом, являлись уважаемыми людьми, героями. О них писали в газетах, романах, снимали документальные и художественные фильмы.

Одна из кинокартин, «Иван Бровкин на целине», очень достоверно передавала как внешний вид населенных пунктов, выраставших на неоглядных степных просторах, словно грибы после дождя, так и атмосферу, царившую в обществе. Все это девочки увидели собственными глазами, когда их перевезли на очередное место жительства.

До этого произошло еще одно важное событие. В жизнь осиротевшей семьи вошла новая женщина. Произошло это стремительно, буквально через несколько месяцев после похорон мамы Аннушки.

Осознавая отчаянное положение старшего сына, бабушка Нюра принялась решительно действовать. Со всем пылом своего характера она начала подыскивать ему новую жену, аргументируя свои поиски словами: «Пропадет мужик один с дитями на руках. Да еще на такой работе. Или навалится какая-нибудь, окрутит, будет Алешку миловать, а дети досыта есть не будут».

Пережив подобное в детстве, она опасалась, как бы внучек не постигла такая же участь. Отец, по-видимому, находился в настолько деморализованном состоянии, что у него попросту не было сил вступать в дискуссию с матерью. Он сразу принял ее точку зрения, предоставив бабуле карт-бланш на все дальнейшие действия.

Баба Нюра, пошушукавшись с многочисленными кумушками, ближними и дальними родственниками, вскоре вызнала, что в соседнем поселке проживает с родителями незамужняя молодая женщина. Серьезная, с хорошей репутацией, работает в школе. Этого оказалось достаточно, чтобы кандидатуру сочли подходящей. При помощи все тех же кумушек-голубушек сначала организовали встречу бабушки с возможной будущей невесткой. Встреча прошла успешно. На первомайские праздники на смотрины отправился отец девочек. Судя по тому, что после недолгого разговора он сделал предложение добропорядочной учительнице, выбор бабушки устроил и Алексея Михайловича.

Значительно позже, когда девчата освоились, сдружились с преподавательницей биологии Зоей Максимовной, та однажды рассказала им историю:

– Отец ваш приехал знакомиться со мной на первомайские праздники. А до этого, как раз накануне, мне приснился странный сон. Будто сижу я в каком-то глубоком погребе и не знаю, как из него выбраться. Вдруг вижу, над погребом склоняется высокий статный мужчина. Мне кажется, он и лицом на Алексея был похож. Мужчина протягивает мне руку, я ухватилась за нее, и он легко, как пушинку, вытащил меня…

Вот и не верь снам! О своем младенческом видении, предвещавшем смерть матери, Натка тогда не рассказала, но в очередной раз вспомнила о нем. Эти воспоминания обжигали душу даже сильнее, чем произошедшая несколько лет назад утрата.

* * *

Для сестер знакомство с будущей новой мамой состоялось через несколько недель после отцовского сватовства. В начале лета Натка с Маринкой и бабушка сидели дома, занимаясь своими нехитрыми делами. Внезапно открылась дверь, в нее вошел Алексей Михайлович вместе с посторонней женщиной – темноволосой, высокой, статной, хорошо одетой. На ней было светло-серое демисезонное пальто, туфли на высоком каблуке, в руках объемистая сумка. Натке незнакомка сразу понравилась своим «городским» видом. Особенную симпатию вызвали туфли – светло-кофейного цвета, украшенные небольшой белой пуговкой.

– Вот, дети, – с нарочитым спокойствием произнес отец, – это ваша новая мама. Скоро мы вас заберем от бабушки и будем жить все вместе.

Если говорить о том, какие чувства испытала в тот момент Наташа, самым сильным являлось смешанное со страхом и радостью любопытство: что будет, как будет, куда их повезут… С бабушкой тепло, привычно, понятно, но перед девочками приоткрывалась новая дверь, и было неясно, что ждет за ней. От этого все сжималось внутри, и одновременно почему-то становилось весело – как при прыжке с чего-то высокого.

Женщина спокойно сняла пальто, подошла к сестрам, стала расспрашивать, как их зовут, что они любят, а потом достала из сумки подарки: детские книжки в ярких обложках, альбомчики для рисования и огромную коробку, в которой помещалось невиданное богатство – целых двадцать четыре переливающихся разными цветами карандаша.

Потрясение! До этого девочкам приходилось довольствоваться лишь разновеликими огрызками дешевенького купленного бабушкой унылого шестицветного набора. Натка даже не представляла, что на свете существуют карандаши фиолетового, розового, бирюзового, бордового цветов.

(Рачительная бабушка сразу же спрятала детские сокровища подальше. Потом она очиняла по одному карандашу и выдавала детям для рисования. Таким образом, подобно художнику Пабло Пикассо, девочка Наташа пережила синий, розовый и прочие периоды своего творчества. Особую нежность вызывал в ее душе карандаш бирюзового цвета. Он казался самым волшебным. Юная художница рисовала им волшебные замки, волны бурного моря и глаза на пол-лица у сказочных красавиц, имевших по четыре пальца на руках. Надо сказать, эта особенность также роднила ее творения с шедеврами Пикассо.)

Потом все сели за стол. Взрослые разговаривали о чем-то своем, очевидно, о делах, связанных с переездом. Девчонки переглядывались друг с другом, украдкой присматриваясь к незнакомой женщине, которой предстояло стать их новой мамой. Было странно называть ее мамой и непонятно, когда начинать – то ли уже сейчас, то ли ждать подходящего момента, который наступит неизвестно когда.

Первой заветное слово сказала Маринка. Произнесла она его просто и естественно. Видимо, трехлетний малыш сильно скучал по маминой ласке. Всё же получить материнскую любовь в ее традиционном понимании девочкам так и не удалось. Ласковость и сердечность не являлись отличительными чертами характера Зои Максимовны. Она была женщиной сдержанной, рациональной, словам и фальшивому умилению предпочитала конкретные дела.

А дел всегда было невпроворот. Пожалуй, лишь на второй половине собственного жизненного пути Наталья Алексеевна по-настоящему поняла, насколько нелегко приходилось ее родителям, сколько моральных и физических сил требовалось просто для того, чтобы мало-мальски сносно существовать. Особенно непросто пришлось молодой хозяйке. Воспитывать двух неродных девчонок, это не фунт изюму. А потом появилась своя, третья.

* * *

Началась новая жизнь с переезда. От бабушки Нюры семейство уехало в начале июня. Всю ночь трюхали на так называемом «пятьсот веселом» поезде, останавливавшимся возле каждого столба. На станции их встретила машина, крытый брезентом газик, за рулем которого сидел симпатичный молодой водитель, представившийся Виктором.

Легковушка очень долго, как казалось Наташе, ехала по утренней степи, изредка разбавленной небольшими березовыми колками. Пыль вилась из-под колес столбом. Зоя Максимовна вела разговор с водителем, расспрашивала о его житье-бытье, о поселке, куда они ехали.

Фамилия шофера была немецкая. В новом целинном поселке, как и по всей Сибири, немцев тогда жило довольно много. Их домики, на первый взгляд, такие же, как у всех, отличались какой-то особенной аккуратностью, прибранностью. Вряд ли это зависело от уровня достатка, в то время примерно одинакового у всех. Скорее, сказывались черты национального характера.