Текст книги "Глазами, полными любви"

Автор книги: Галина Ширковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

На новом месте жительства линия поведения не менялась. Улизнув при первой возможности от едва таскавшей ноги няньки, сестрицы принимались шататься по деревне. А когда начинал чувствоваться голод, забредали в первый попавшийся двор, в котором не слышался собачий лай, и старшая на голубом глазу заявляла:

– Покормите нас, мы директоршины дочки!

Само собой, их кормили. Коровы в то время имелись в каждом дворе. Стакан молока и кусок хлеба, дабы подкрепить силенки малолетних странниц (тем более «директоршиных дочек») легко могла найти любая хозяйка.

Прабабушка Анисья в их новом доме появилась не сразу. Вначале родители попытались отправить детей в детский сад и ясли. Наташе запомнилось, как няньки делали отчаянные попытки насильно кормить ее манной кашей. Делалось это так. Когда вся малышня вставала из-за стола, «директоршину дочку» хватали в охапку, утаскивали на кухню, сажали на колени какой-то тетке в белом халате, и та начинала толкать девочке в рот ложку с отвратительной скользкой субстанцией. Неизвестно, какая причина лежала в основе тех сеансов пыток, но манная каша еще долгое время вызывала у Наташи рвотный рефлекс.

Помимо всего прочего в так называемом детском саду почти не было игрушек. С детьми никто особо не занимался, во время прогулок они уныло бродили по огороженной территории, не зная чем себя занять. Самые младшие совали в рот и за шиворот другим детям песок из песочницы. Более старшие толклись возле единственной деревянной горки, периодически всаживая занозы в ноги и попы. Однажды мальчик из их группы нашел возле забора куст белены и решил попробовать вкус ядовитых ягод. К счастью, ребенка откачали. Родители шум поднимать не стали, в то время это было не принято.

Проведя несколько дней в детской «резервации», Натка стала категорически отказываться от посещения этой богадельни для малолетних. Пару раз отцу удалось перехитрить девочку. Утром к дому подъезжала плетеная из ивового прута легкая пролетка, запряженная роскошным цвета воронова крыла жеребцом. Она служила молодому директору совхоза персональным транспортом.

Когда дочь закатывала истерику, отказываясь идти в ненавистный детский сад, Алексей Михайлович садился рядом с возничим и ласково подзывал ее:

– Наточка, хочешь на лошадке прокатиться?

Ничего не подозревающая девочка сразу успокаивалась, легко вскарабкивалась в пролетку, но всякий раз поездка заканчивалась возле ограды садика. Там отец сдавал ревущего ребенка на руки злобным теткам, а сам уезжал на работу. Но после нескольких сеансов откровенного бунта родители смирились. Из Новосибирска вызвали подмогу в лице прабабушки Анисьи.

* * *

Почему секретаря комсомольской организации крупного вуза, получившего «красный» диплом, загнали в такую глухомань, Наталья так никогда и не узнала. Пока отец был жив, не приходило в голову спросить. Да и вряд ли бы он ответил с полной откровенностью. Очевидно, для подобного распределения имелись свои резоны. В 1956 году ветры сталинских времен все еще давали о себе знать. Не исключено, недавнего студента загнали в «ссылку» по веским причинам.

Кто знает, возможно, Алексей Михайлович, будучи по природе человеком добрым, честным и открытым, заступился за кого-то или перешел кому-нибудь дорогу. Вряд ли найдется в России семья, где не хранились бы своя тайна или печальная память, связанные с суровой жизнью страны довоенных, военных и послевоенных лет. Факт остается фактом: судьба закинула молодую семью из крупного сибирского города в жуткую глушь.

…Вид Усть-Ламенки Наталья Алексеевна за давностью лет припомнить уже не могла, но воспоминание о старой кирпичной б а не, стоявшей на берегу небольшой реки, с о хранилось ясно.

– Интересно, – думала она, поворачиваясь поудобней на жес т кой вагонной постели, – сохранилась ли еще та баня, в которой м е ня, только что выловленную из воды, успокаивала и отогревала сердобольная банщица? Если бы не эта добрая женщина, замети в шая маленькую девочку, барахтавшуюся в воде рядом с подломи в шимися мостками, не лежать бы мне се й час на этой полке…

Помимо бани запомнился старый деревянный дом, выделенный семейству для житья, потемневшие от времени сараи с навесами в просторном дворе, покрытом летом мягкой травкой-муравкой. Под одним из навесов, приделанном к сараю, летом часто сидела на стуле мама в легкой соломенной шляпке – молодая, красивая, с вышивкой в руках. Взрослые говорили: «Анне нельзя находиться на открытом солнце». Видимо, у нее уже тогда было что-то не в порядке с легкими.

В другом сарае жили индюки. Один из них, самый большой, являлся злейшим Наткиным врагом. Стоило ей выйти зимой во двор в теплых штанишках ярко-алого цвета, он принимался гоняться за девочкой по двору. Однажды, не заметив рядом своего недоброжелателя, девочка приспустила «революционные» шаровары и присела на корточки по неотложному делу. Невесть откуда взявшаяся тварь подкралась сзади и пребольно клюнула ребенка в голую попу! С ревом и невыносимой обидой в душе Наташа бросилось домой.

К тому времени семья Черновцов уже довольно прочно обосновалась на новом месте. Село со всех сторон окружали леса. В поездки по полям и сельхозугодиям отец брал с собой охотничье ружье и, возвращаясь поздно вечером домой, частенько привозил трофеи – куропаток, косачей, глухарей. В холодных сенях в ту пору всегда лежало несколько неощипанных тушек дичи. Прабабушка, на которую помимо досмотра за детьми легло все домашнее хозяйство, жаловалась:

– Алеша меня совсем замучил с этой охотой! Пальцы уже болят убоину шшыпать…

Жила прабабушка Анисья в маленькой боковой комнатушке. Сухонькая, подвижная, с неизменной каплей, висящей под носом и вытираемой на ходу тылом ладони, она обладала молчаливым характером, а также довольно суровым нравом. Не в ее обычае было читать многословные нотации. Свое недовольство баба Анисья выражала коротко и решительно. Если Наталке с сестрой приходила охота баловаться за столом, бабуся безмолвно влепляла им ложкой по лбу. На этом разбор полетов заканчивался.

Семейное предание гласило, будто происходила прародительница из довольно зажиточной семьи местных сибиряков-чалдонов, потомков первых русских поселенцев, обосновавшихся в Сибири в конце шестнадцатого – начале семнадцатого века. Существует гипотеза, согласно которой название «чалдоны» произошло от переселенцев из южных областей России, живших во время оно между реками Чалкой и Доном.

Когда родители захотели выдать дочь замуж за состоятельного молодца, она сбежала с любимым, но бедным парнем. Вместе с ним Анисья отправилась в качестве сестры милосердия на русско-японскую войну. На дальней сторонушке солдатика убили, а молодая женщина с ребенком на руках (дедом Натки) вернулась в родные края.

Через какое-то время Анисья во второй раз вышла замуж – за бездетного вдовца. К тому моменту когда бабуля жила в семье Алексея Михайловича, она снова была вдовой. Ее второй муж Василий Архипович до революции обладал обширными землями где-то в Кузбассе. Когда пошла волна коллективизации, умный землевладелец решил не дожидаться раскулачивания, а организовал в своих владениях колхоз, став его первым председателем. Что сталось с ним и его колхозом впоследствии, доподлинно неизвестно. Возможно, Василия Архиповича по старой памяти упекли по подходящей статье как социально-чуждого элемента («Был бы человек, а статья найдется» – популярное выражение тех лет).

Сын Анисьи, лихой гуляка и бабник дед Григорий не попал под «раздачу» совершенно случайно. Когда в тридцать седьмом году пошли аресты, какой-то добрый человек предупредил, что за ним вот-вот явятся люди из органов. Дед вскочил на коня и был таков! Несколько лет он прятался по лесным заимкам, потом учился где-то ветеринарному делу, а когда жизнь стала входить в нормальное русло, начал лечить лошадей.

В Великую Отечественную Григорий Васильевич с санитарным эшелоном ездил по местам боев, собирал раненых лошадей и отправлял на лечение в тыл. Получил ранение, но нетяжелое. Деду повезло – пуля прошла навылет через челюсть. После окончания войны он не расстался с любимым делом. Разъезжал по районам Кемеровской и Новосибирской областей, организовывал ветеринарные лечебницы, возился с лошадьми, коровами и прочей живностью, каковую, судя по всему, любил куда больше, нежели представителей вида «гомо сапиенс».

Помимо распевания пьяных песен, дедуля ничем особенным Натке не запомнился, а вот его мать Анисья, ее первая нянька, оставила в душе яркий след. Несгибаемая характером старушка происходила из семьи старообрядцев и строго хранила обычаи древней старины. Прабабка на дух не переносила запах табака, ела из отдельной посуды, пила из собственной кружки, стирала свое белье в отдельном тазу и т. д. Алексей Михайлович нередко вспоминал, как он однажды случайно, по незнанию, попил из бабусиной кружки.

– Она, – с восхищением рассказывал отец, – молча со всего размаху залепила мне кружкой в лоб, а затем выбросила ее как испоганенную. У меня даже шишка на лбу вздулась. Сильна баба Анисья, ничего не скажешь!

В памяти хорошо сохранились не только образ сморщенной, как сушеное яблоко, старушки, но и слова, которыми она пользовалась чрезвычайно скупо. Зато каждое ее слово отличалось необычностью и своеобразием. Ограду прабабушка называла не иначе как «горосьба», лужа у нее звучала как «лыва», ребенок не капризничал или плакал, а «уросил» или «хайлал». «Говорить» в ее исполнении звучало как «баять». «Бадажок» – так называлась палка, о которую престарелая сибирячка опиралась при ходьбе, «баской» означало «красивый», «еман» – козел, «тюрючок» – катушка ниток, «шабалы» – старые вещи.

Когда семья жила в Усть-Ламенке, в комнате у прабабушки имелось множество старинных темноликих икон. Однажды Натулька с Мариной здорово набедокурили. Когда баба Анисья отлучилась в магазин, сестры сняли с полочки все иконы и стали играть с ними, как с куклами, – повязывать платочками, укладывать спать и т. д. Что произошло, когда суровая домоправительница вернулась, легко догадаться. Финал этой истории помнился смутно, но не исключено, что сухой костистый кулачок старушки изрядно погулял по их глупым безмозглым головенкам.

…Много-много позже у Натальи Алексеевны однажды з а шел разговор с теткой Диной об их колоритной бабусе. Внезапно пр е рвав рассказ, тетушка вышла в другую комнату и вернулась со стари н ной медной иконой с голубыми эмалевыми вставками. Икона явл я лась частью четырехстворчатого складня и изображала въезд Иисуса Христа в И е русалим.

– Это от нее осталось, от бабы Анисьи, – сказала тетушка, прот я гивая икону. – Возьми себе на память, она любила возиться с тобой маленькой.

Створ был старый, потемневший от времени. Видимо, бабуся так усердно начищала медь перед каждым престольным праздн и ком, что фигуры на барельефе почти стерлись. Лишь по фигурке ослика и н а меке на фигуру человека, сидящего на нем, можно было понять, что речь идет о въезде Сына Божьего в св я той город.

Принимая в дар семейную реликвию, Наталья Алексеевна ощ у тила в душе теплую волну, припомнились строчки Андрея Тарко в ского: «И если я приподымаю руку, все пять лучей останутся у вас».

Незримыми лучами, прочно связывающими прошлое с насто я щим, а возможно, и с будущим, оказалась прабабушкина икона. Она заставила вспомнить о первых годах детства, о молодой, так н е долго прожившей маме, о сестре Марине, оставшейся без матери н ской опеки совсем маленьким ребенком, едва выбившимся из мл а денч е ского возраста. Вынимая из сундучка памяти яркие картинки детства, с завистью прислушиваясь к сонному посапыванию сос е дей по вагону и кляня свою бессонницу, Наталья Алексеевна под у мала: «А ведь Маринка характером пошла именно в прабабку Ан и сью. Хоть нос в кр о ви, да наша взяла – это как раз про нее»…

Жизнь средней сестры сложилась непросто, одиноко, но какие бы проблемы ни валились на ее плечи, она продолжала идти по жизни с сознанием своей полной правоты. Вся крепость несгибаемой старообрядческой породы, ее суровый дух сосредоточились в семье Черновцов именно в Марине.

Какие боль и страдание прячутся за внешней броней сестры, Наталья Алексеевна могла только догадываться. С самого раннего детства у них существовало непреодолимое, удивительное для самой «старшенькой» взаимное отторжение. На протяжении всей жизни они по-разному думали, чувствовали, смотрели на одни и те же вещи. Если для одной сестры какой-то предмет казался белым, другой сестре он непременно виделся черным.

В раннем детстве непримиримые противоречия выливались в отчаянные драки, причем младшая была готова биться едва ли не до крови. В девическом возрасте сестрицы по любому поводу спорили друг с другом до потери голоса, а вступив в зрелый период, обе пошли настолько разными путями, что стали встречаться довольно редко и лишь по формальным поводам.

У Натальи Алексеевны болела душа за незавидную, изломанную судьбу близкого человека. Как старшая, она ощущала подспудную ответственность за Марину. Время от времени набирала номер телефона сестры, но в ответ на расспросы о житье-бытье, слышала равнодушно-сдержанное:

– Все нормально. Работаю.

Потом на некоторое время в трубке повисала пауза, и приходилось давать отбой. В качестве послевкусия от такого «общения» оставалось чувство грусти и неясной вины. Словно это она, Наташа, виновата в несложившейся, одинокой жизни сестры.

Что касается самой Натальи Алексеевны, несгибаемость характера, как говорят англичане, не являлось ее чашкой чая. Всю жизнь, начиная с самого нежного возраста, ей было комфортнее приспосабливаться к обстоятельствам, соглашаться (на словах) с любой глупостью, нежели идти чему-то вопреки или с пеной на губах отстаивать собственное мнение. (Последним она грешила лишь в спорах с сестрой. Несовместимость мнений у них существовала словно бы на генетическом уровне.) Чем взрослей становилась Наталья, тем ясней понимала бессмысленность пикировок, словопрений, выяснения отношений. Было понятно: любой спор есть не что иное, как желание установить собственное превосходство над собеседником. А это и вовсе казалось несусветной глупостью.

* * *

В Усть-Ламенке семья директора совхоза прожила до начала 1960 года. В последние месяцы жизни в селе жена Алексея Михайловича стала часто уезжать в Новосибирск – на обследование, затем на лечение. Девчонки оставались на попечении престарелой прабабки Анисьи и отца, занятого с утра до вечера. Лето 1959 года было последним, когда мама находилась со своими девочками. Оно запомнилось тем, что на день рождения родители положили сонной Натке под подушку большой красивый деревянный кувшин. Он был покрыт черным лаком, а сверху расписан огромными алыми розами и золотистыми листьями.

Изделие палехского народного промысла доверху наполняли шоколадные конфеты. Утром родители пришли в детскую и сказали:

– Доченька, загляни под подушку, что это у тебя там?

Девочка посмотрела – и обомлела. Такой красоты, такого количества вкусных дорогих конфет она в своей жизни еще не видела.

Так Наташа встретила свое шестилетие. Конфеты, естественно, были съедены совместно с семьей в тот же день, а в кувшине на протяжении многих лет они с сестрой хранили цветные карандаши.

Через некоторое время Алексею Михайловичу заменили гужевой транспорт на автомобильный – голубого цвета легковушку «Победа». На заднем сиденье машины девочка провела почти все то лето, последнее лето с родной мамой. Отец – высокий, худющий, с пышной шевелюрой темно-русых волнистых волос, облаченный в полувоенный китель фиолетового цвета, часто брал дочку с собой в поездки по полям и сонную, уже глубоко ночью, на руках заносил в дом. Так сладко было ей чувствовать сквозь дрему запах папиной теплой, отдававшей пылью и степным ветром щеки!

Кроме облезлой затрапезной куклы, постоянным спутником Наты в поездках была замечательная книга «Золотой ключик», большая, в твердых корочках, с замечательными цветными картинками. Некоторые из них, например, изображение кукольного домика и девочки Мальвины, радовали маленькую читательницу. Другие (Кот Базилио и Лиса Алиса) тревожили исходившей от их фигурок опасностью. Третьи – собаки-полицейские и страшенный Карабас-Барабас – пугали до мурашек по коже.

Еще в доме время от времени появлялись журналы «Крокодил». Картинки в них выглядели еще более занятными, чем в детской книжке. На обложках обычно рисовали омерзительных вояк в касках, представителей американской военщины. Иногда – всяких уродливых типов, занимавшихся хищением социалистической собственности, пьянством и другими антиобщественными поступками.

Пьяниц традиционно представляли лохматыми обормотами с красными носами в виде бутылки. Куда интереснее было разглядывать так называемых «стиляг». Художники не жалели изобразительных средств, рисуя жутко накрашенных девиц с башнеобразными прическами и молодых людей в брючках в облипочку, причудливо изогнувшихся в каком-то явно буржуазном танце.

Под одной из таких картинок красовалась подпись «Траву дурную с поля вон!» Натка в то время читать еще не умела. Слова ей прочел папа, и потом она весь вечер терзала его вопросами: что такое дурная трава, какое она имеет отношение ко всем этим красивым дяденькам и тетенькам? А стиляги, вопреки стараниям живописца, именно такими девочке и казались. Чего ни придумывал отец, как ни выкручивался, но будущее показало: идеологическое воспитание дочери ему так и не удалось поставить на надлежащий уровень…

В соответствии с двойственностью зодиакального знака «Близнецы» мировоззрение Наташи всю жизнь колебалось между анархической расхристанностью и утонченно-интровертной позицией «Вещь в себе». При любом раскладе на всех этапах своего развития девушка предпочитала личное, индивидуальное общественному. Видимо, слишком рано начала она ощущать фальшь и лицемерие, царившие сначала в школе, а потом много где еще. Особенно это бросалось в глаза по контрасту с жизнью в их семье, где царила не всегда радостная, зато открытая, искренняя атмосфера.

Амбиций, заставляющих человека выпрыгивать из собственных штанов, у Натки никогда не было. Сравниться внешностью и поведением с броскими раскованными девочками у нее никогда не получалось, но и тупо шагать в ногу со всеми ее никогда не привлекало. При любой возможности она старалась улизнуть с так называемых «мероприятий».

Что касается внешности, под строгим родительским диктатом ни о какой свободе самовыражения и думать не приходилось. У главного морального цензора – отца семейства – существовало два простых правила. Первое: девушка должна быть скромной. Второе: длина женской юбки обязана заканчиваться строго на середине колена. Зоя Максимовна, придерживавшаяся данных установок по собственному твердому убеждению, являлась в этом смысле эталоном для подражания. Стоило вошедшей в девичество дочери соорудить себе простенькое ситцевое платье, первое, на что обращал внимание Алексей Михайлович, была его длина. Если замечалось несоответствие канону, следовала скучнейшая нуднейшая нотация, неизменно завершавшаяся словами: «Вон, посмотри на мать…»

Таким образом, Натка довольно рано научилась многое принимать как данность. Понимая безуспешность попыток осуществить «революцию» в отдельной, конкретно взятой ячейке общества, она не предпринимала бесплодных усилий. Много лет спустя, освободившаяся от родительской опеки и ощутившая на губах горько-сладкий вкус свободы, женщина не раз вспоминала тргательно-смешное, наивное поведение отца. И не раз приходил ей на память малоприличный анекдот о девице с сигаретой в руках, лежащей в постели с парнем и восклицающей:

– Ой, знала бы мама, что я курю!..

* * *

Зиму 1960-го года сестры провели в одном из промышленных поселков Кемеровской области. Их хрупкой, болезненно худой маме становилось все хуже. Все чаще уезжала она в Новосибирск для консультаций с врачами. Старенькая прабабушка Анисья совсем замучилась управляться с детьми, и отцу ничего не оставалось, как переправить Натку и Маринку к своей матери.

Будучи женщиной высокой, крупной, носящей обувь сорок первого размера, бабушка Анна Николаевна Черновец (Миколавна, как звали ее соседки) обладала большой физической силой и выносливостью. При этом она имела красивую, отнюдь не крестьянскую внешность. Высокий лоб, правильные тонкие черты лица. Коричнево-горчичного цвета глаза удивительно гармонировали с роскошными длинными волосами цвета красного дерева.

Бабушка Анна всю жизнь комплексовала из-за своей корпулентности. Она очень переживала, что старшая внучка Ната, ее любимица, обладавшая схожестью с черновцовской породой, вырастет такой же дылдой. Как оказалось впоследствии, природа пощадила бабушкины чувства. Материнский ген «карманной женщины» в сочетании с отцовским геном высокорослости сделали свое дело. Обе сестры выросли экземплярами весьма обычных размеров. Хотя на физкультуре почти все десять школьных лет Натка неизменно стояла первой в шеренге.

Бабушка, которую чаще называли Нюрой, к тому времени одиноко жила в небольшом деревянном домишке. Центром жизни поселка были относительно крупная железнодорожная станция и военный завод, помимо другой разнообразной военной продукции изготовлявший обычные гвозди. Благодаря этому у местного населения завод проходил под названием «гвоздильный».

С семи утра на весь поселок начинал дурниной орать заводской гудок, вытряхивая из сладких объятий сна всевозможных рубильщиков, вальцовщиков, заточников и прочих «гвоздильщиков». Какой была основная продукция предприятия, трудно сказать. Конечно же, там производилось что-то важное для упрочения оборонительного щита Родины. Непонятно только, зачем шесть дней в неделю ни свет, ни заря надрывался гудок. К шестидесятому году прошлого века будильник наверняка уже имелся почти в каждой семье. Был он и у бабушки Нюры. Огромный пузатый повелитель времени стоял на подоконнике, грозно растопырив черные усы. Когда хозяйки не было дома, громкое тиканье успокаивало сестер, внушало чувство безопасности.

В домике отцовской бабушки имелась всего одна настоящая небольшая комната. Вторая – та, что побольше – служила одновременно прихожей, кухней, столовой и спальней. Слева от входа у стены громоздилась огромная неуклюжая деревянная кровать. Много лет служила она верой и правдой своей хозяйке. Натка нередко ночевала в ней вместе с бабой Нюрой, испытывая неудобство от соседства с тяжелым горячим телом.

Справа от входа прямо у порога таился серый чугунный умывальник, стыдливо прикрытый пестрой ситцевой занавеской. Под ним громоздился на табуретке примятый сбоку цинковый таз. Следом за рукомойником вдоль стены, разделявшей прихожую и комнату, находилась печка с потрескавшейся от времени и угольного жара плитой.

В комнатушке, гордо именуемой спальней, стояли углом друг к другу две металлические кровати с кружевными подзорами, пышными подушками и гобеленовыми ковриками на стенах. Судя по парадному виду кроватей, предназначались они для редко появлявшихся в доме гостей. Около окна громоздился большой черный комод, накрытый кружевной накидкой. На нем стоял одеколон «Кремль» в красивом стеклянном пузырьке, изображавшем одну из кремлевских башен. Рядом лежала круглая картонная коробочка пудры «Рашель» с изображением профиля носатой цыганки с розой в волосах. Девочка ни разу не видела, чтобы бабуля пользовалась своим косметическим богатством. Скорее всего, это добро подарил хозяйке дома на восьмое марта кто-нибудь из ее детей.

Однажды тетка Аля, бабушкина дочь, подарила и Натке нечто подобное. Красивая картонная коробка с надписью «Мойдодыр» содержала в себе небольшое круглое мыло, детскую зубную пасту, щетку и флакончик детского одеколона «Колокольчик». Радость девочки оказалась недолгой. Гигиенический набор тут же был реквизирован строгой бабушкой и водружен на комод. Внучке разрешалось лишь время от времени открывать яркую коробку с изображением сказочного Мойдодыра на крышке и любоваться содержащимися в ней сокровищами. Зубы приходилось чистить противной мятной пастой, от которой еще долго щипало язык.

Рядом с комодом на небольшом столике стояла швейная машина и постоянно лежало что-то недошитое. Бабушка не только неплохо шила, но весьма искусно вышивала всевозможные салфетки, шторы, скатерти. Прорезанные в белой ткани затейливые узоры она при помощи машинки обметывала по краям и так создавала изделия, которые в то время назывались «выбитыми». В доме самой бабы Нюры ее творений имелось очень мало – пожалуй, лишь занавески-задергушки, украшавшие небольшие подслеповатые окна. Все, что она делала, шло, как правило, на продажу.

Обладая страстным прямым характером, вечно резавшая всем в глаза «правду-матку» баба Нюра была невероятно стойкой, мужественной женщиной. Одна, без мужа, без специальности, получавшая сущие копейки на самых низкооплачиваемых черновых работах, она умудрилась вырастить и поставить на ноги четверых детей. Трудилась Анна Николаевна техничкой в небольших конторах. После выхода на заслуженный отдых приходилось довольствоваться пенсионными грошами и небольшими денежными переводами, которые присылали ей выросшие сыновья.

Главным источником доходов бабе Нюре всегда служил огород – небольшой по площади, отличавшийся ухоженностью и щедрой урожайностью. Особенно славились у покупателей ее помидоры – крупные, мясистые, сладкие. Она не раз замечала с гордостью:

– Обо мне на базаре говорят: лучше помидор, чем у Черновчихи, во всей округе не найдешь!

Осенью баба Нюра продавала их свежими, зимой солеными. В ту зиму, когда внучки жили у нее, каждое воскресенье рано утром, пока дети еще спали, бабушка нагружала своим товаром пару больших эмалированных ведер, пристраивала на санки-ледянки и отправлялась на привокзальный базар.

Быстро расторговавшись, бабуля возвращалась домой с полной сумкой продуктов – с хлебом, крупой, сахаром, подсолнечным маслом. Внучкам в качестве лакомства покупалось сто граммов дорогих конфет «Красная шапочка». В кульке из плотной серой бумаги помещалось шесть или семь штук нереально вкусных лакомств. Конфеты эти являлись как бы парадными. Выдавались они строго по счету за какие-либо особые заслуги или во время болезни для поднятия боевого духа сестер.

Конфетами более обыденного характера являлись обсыпанные пылинками какао коричневые «подушечки» или тоже коричневые, но круглые шарики с начинкой из повидла с красивым названием «Орион». Они хранились в небольшом посудном шкафу, стоявшем в большой комнате рядом с дверью в спальню. Такие конфеты можно было втихушку потаскивать, не опасаясь крупных разборок.

Возле шкафа ютился небольшой деревянный сундук, где лежало белье, а далее между окон громоздился солидный деревянный стол с пузатыми резными ножками, покрытыми черным лаком. На нем готовили пищу, за ним же завтракали, обедали и ужинали, водрузив в центр столешницы, покрытой выцветшей клеенкой, огромную сковородку, наполненную отварной картошкой. Для вкуса и сытности Анна Николаевна поливала ее растопленным свиным салом, посыпала хрустящими шкварками. Мысли о вредности для здоровья такой жирной тяжелой пищи тогда никому и в голову не могли прийти. Холестерина, по-видимому, тогда еще не было…

…Лежа на вагонной полке, Наталья Алексеевна с неприязнью взглянула на пакеты быстрорастворимого супа, лежащие на ваго н ном столике между стаканами. При воспоминании о восхитител ь ной бабушкиной еде засосало под ложечкой. Чтобы унять внезапно подступивший голод, она нашарила на столике яблоко и прин я лась потихоньку жевать, вспоминая все новые подробности своего дал е кого прошл о го…

Нередко на ужин захаживал кто-нибудь из младших детей бабы Нюры, живший неподалеку своим домом. Усевшись вокруг стола, семейство дружно поедало нехитрую снедь из разномастных тарелок. Главным «приварком» к вечной российской кормилице-картошке служили соленья, на приготовление которых бабушка также была великая мастерица. Хрусткая янтарная капустка, тугие розовые, лопавшиеся от сока помидоры, ароматные огурчики – все это заготавливалось в конце лета бочками и поедалось с большим аппетитом зимой.

На людей молчаливо взирало мутное, засиженное мухами зеркало в темной деревянной раме, украшенной грубой резьбой. Зеркало висело прямо над столом. Заглянуть в него можно было не без труда, только вплотную приблизившись сбоку. Но и тогда увидеть в тусклых недрах свое изображение являлось делом довольно проблематичным. Сей предмет домашнего обихода предназначался скорее для декоративных, нежели для утилитарных целей. Для разглядывания собственных лиц, причесывания и прочих надобностей использовалось небольшое круглое зеркало на подставке, стоявшее на подоконнике рядом с будильником.

Судя по тяжеловесной неуклюжести деревянных изделий, населявших бабушкину обитель, все они – и массивный стол, и пара таких же стульев, и огромная деревянную кровать, занимавшая едва ли не треть помещения, – делались каким-то народным умельцем. Возможно, кем-нибудь из дальних родственников, с которым хозяйка дома расплачивалась, скорее всего, не звонкой монетой, а плодами собственного труда: к примеру, затейливо вышитой скатертью с добавкой для верности бутыли самогона.

На фоне корявой мебели узенькая темная этажерка, теснившаяся в углу, казалась еще более легкой и невесомой. На полках этой единственной в доме фабричной вещи размещались немногочисленные книги. Среди них выделялся пузатый томик Владимира Маяковского в темном, бордового цвета матерчатом переплете. Обложку украшал оттиснутый профиль поэта. Открывалась книга фотографией революционного трибуна. Грубые, резкие черты лица казались Натке, еще не умевшей читать, крайне непривлекательными. Помимо всего прочего было как-то обидно: поэт – и такой страшный.

Так и осталось непонятным, кто в доме бабушки читал в те времена В. Маяковского, каким образом «лучший, талантливейший поэт нашей эпохи» (Сталин) оказался на книжной полке в рабочей семье? Наверное, принес кто-то из Наткиных дядьев, младших братьев отца. Тетка Аля, единственная дочь бабы Нюры, читать не любила в принципе. Куда больше ее привлекала практическая жизнь. Встав с пятнадцати лет за прилавок, она всю жизнь просчитала деньги, в основном чужие. Как проходил процесс торговли, сказать трудно, но к концу своей трудовой жизни тетка Аля сделала один простой, но глубокий по смыслу вывод: «В этой жизни верить можно только себе и печке!»

* * *

Главной читательницей в семье являлась бабушка. Читала она, что называется, взахлеб, запойно – в любую свободную минуту и до глубокой ночи. Среди толстенных романов, которые приносили из библиотеки ее дети, предпочтение отдавала тем, где писалось «про жисть». То есть про то, как плохо жили люди до Октябрьской революции и как наступившая советская власть вывела всех на светлый путь. Благо, недостатка в подобного рода писанине в стране не существовало.