Текст книги "Брачный сезон"

Автор книги: Галина Балычева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Нравится не нравится, но сам погибай, а товарища выручай, – припечатал Петро Петрович. – Лежи, Марианна, отдыхай, сейчас что-нибудь придумаем.

Он достал из нагрудного кармана рубашки сигареты и, прикурив от Шуриковой зажигалки, глубоко затянулся.

– Так, мужики, – сказал он, – давайте прикинем, у кого из соседей есть джип.

– У Иванова, – начал перечислять Шурик, – но он сейчас в Москве, у Городецкого...

– Городецкие на Кипре отдыхают, – напомнила Лариска.

– Еще у Переверзева, но у этого не попросишь...

– У Саньки Купатова джип, – крикнула я из машины. – Хотя его, наверно, нет. Собирались вместе в церковь пойти, но он не пришел. Уехал, наверно.

– Это тот, что дачу Тузовых покупает? – отозвался Петро Петрович. – Видел я его сегодня.

– Так это днем, наверно?

– Нет, в седьмом часу из вашего переулка выходил.

«Вот это номер! Примерно в это же самое время кто-то чужой шастал по нашему дому и покалечил Маклахена». Нехорошие мысли зашевелились в моем мозгу, но додумать их я не успела. В конце дороги, которая проходит через весь поселок, замаячили светящиеся фары какой-то машины.

– Эй, мужики, машина едет, – сказал Славка. – Сейчас мы ее задействуем. – Он помахал рукой и пошел навстречу приближающимся огням.

На наше счастье, это возвращались с рыбалки братья Симаковы на своем джипе. Симаков-старший, узнав Мишкину машину и оценив ситуацию, без лишних слов проехал немного вперед и крикнул мужикам, чтобы цепляли трос. Младший Симаков тоже молча вынул меня из джипа и, заняв место водителя, посигналил брату, что можно трогаться. Все имеющиеся в наличии мужики снова попрыгали в канаву и по команде старшего из братьев Симаковых, Валерия Ивановича, уперлись в багажник джипа. Машины заурчали и подались вперед, мужики кряхтели сзади, но громадина джип пробуксовывал во влажной земле. Комья грязи фонтаном летели из-под колес.

– Давай враскачку! – скомандовал Валерий Иванович. – Вперед! – крикнул он.

Джип подался чуть вперед и опять забуксовал.

– Назад!

Мужики отскочили, джип откатился на исходную позицию.

– Вперед! – опять скомандовал Симаков.

Машины снова заревели, и джипу удалось продвинуться чуть дальше.

– Назад! Вперед! Назад! Вперед!

Джип медленно-медленно, но верно выползал из канавы. Еще минута – и машина выехала на дорогу.

– Ну, мужики, ну, выручили, – рассыпался в благодарностях Мишаня. – С меня причитается.

– Уж это точно, – согласился Славка, рассматривая свои совершенно испорченные джинсы.

Мужики были забрызганы грязью буквально с ног до головы: и одежда, и лица, и волосы.

– Может, на речку пойдем? – предложил Шурик. – Сразу и помоемся, и постираемся.

– А чего? Отличная мысль, – обрадовался Мишка. – Возьмем с собой «Белую лошадь» и закусить чего-нибудь...

– Еще чего выдумали, – вовремя осадила мужа Лариска. – Напьетесь и утонете. Идемте лучше к нам. В душе вымоетесь и пейте свою «Лошадь» хоть до утра.

Перемазанная гвардия отбыла в направлении Мишкиной дачи, а мы с Димкой пошли домой. Димка сразу же направился в летний душ, и теперь из глубины сада доносился плеск воды и его утробное рычание: наверно, вода в баке уже была холодной. За дверью скреблась и поскуливала Дулька, оставленная в доме в полном одиночестве. Я отперла дверь и взяла собачку на руки. Не желая одна входить в пустой дом, я уселась ждать Димку на крыльце. После сегодняшних событий меня не покидало чувство тревоги и, я бы даже сказала, страха. Еще мне не давала покоя мысль о Саньке Купатове. С одной стороны, он, по словам Петро Петровича, выходил из нашего проулка примерно в то же время, когда был зашиблен профессор. Но если подумать, то, с другой стороны, Санька и собирался к нам зайти, чтобы вместе пойти в церковь. Правда, мы его не дождались. «А вот почему он не зашел? – задалась я вопросом. – Допустим, его что-то задержало, и он пришел, когда нас уже не было. Тогда странно, что он не зашел позже. Обычно приходит по пять раз на дню, а тут вдруг исчез. Как-то на него это не похоже». От путаных мыслей меня отвлек шум подъезжающей машины.

– Слава Богу, наши приехали, – сказала я сама себе и побежала открывать ворота.

Из машины вышли отец, Степан и Сережка. Памелы с ними не было.

– А где же Памела? – спросила я. – Осталась дежурить возле профессора?

Дед ничего не ответил и молча прошел мимо меня в дом.

– Она попросила отвезти ее в отель, – шепотом сообщил Степка. – Дед сильно расстроился.

«Видать, не понравилось ей у нас».

– А что с Джедом? Как он?

– Жить будет, но подробности после ужина. Ты кормить-то нас собираешься?

– Опять кормить, – простонала я. – Ну, что за привычка все время есть, есть и есть! Скорее бы уж тетя Вика приехала.

– Ты чего, мать? – возмутился Степка. – Мы последний раз ели десять часов назад.

– И то верно, – усовестилась я и отправилась разогревать ужин.

Пока мы со Степкой накрывали на стол, отец рассказал, как в местной больничке Джеда вообще не хотели принимать, потому что у него нет страхового полиса. А когда узнали, что он на минуточку подданный США, то предложили поместить его в платное отделение.

– Я, естественно, согласился, – продолжал отец, – пока не увидел, что собой представляет это платное отделение, – нищета, убожество и грязь. Короче говоря, я связался по телефону с Никольским из Склифа и договорился, чтобы они приняли Маклахена у себя. Но Джед был настолько плох, что везти его на обычном автомобиле мы не рискнули, а машину «скорой помощи» в местной больнице нам наотрез дать отказались. Ни деньги, ни уговоры не помогли. Пришлось ждать, пока приедет машина из Склифа. В Москве, слава Богу, проблем уже не было. Владимир Сергеевич, спасибо ему, специально приехал в клинику и сам встретил нас в приемном покое. Рентген, какие-то анализы – все сделали мгновенно. В общем, Джед в надежных руках, – закончил отец.

– Ну и слава Богу, – сказала я. – А мы с Димкой тут головы ломали, как это все могло случиться.

– А где, кстати, он? – спросил отец.

Тут мы услышали доносящиеся из глубины сада протяжные крики.

– Ой, елки-палки, – завертелась я. – Я ж Димке полотенце забыла отнести, он в душе моется.

– В душе на улице? – удивился дед. – Зачем? Там же вода холодная.

– Не мог он в дом зайти, с него грязь потоками стекала. Мы Мишаню из канавы вытаскивали.

– Опять? – хохотнул Степка.

– Опять. – Я сунула ему чистое банное полотенце и велела отнести Димке. – И одежду чистую прихвати, – крикнула я вдогонку.

Минут через десять мальчишки привели из сада совершенно продрогшего, но чистого Димона. Парни хохотали, а Димка ругался на чем свет стоит:

– Я полчаса Тарзаном бегал между яблонями, кричал, звал на помощь, – злобствовал он. – Вы что, оглохли тут все?

– Прости, Димыч, родной, не слышали, – оправдывалась я. – Садись в кресло, я тебя пледом накрою.

– Не надо, – проворчал Димка. – Что я тебе, старый Маклахен?

– Ну, раз не надо, так нечего и ворчать, садись лучше к столу. Ты еще два часа назад смертельно есть хотел.

– Это точно, – согласился Димка. – Если бы не этот урод Мишка...

За ужином дед сам заговорил о Памеле:

– Она в шоке от всего случившегося, – грустно произнес он. – Сказала, что ей нужно в отель, что у нее на завтра назначена какая-то важная встреча. Но ясное дело, ей просто хотелось поскорее от нас избавиться.

– И ее можно понять, – фыркнула я, – трупы, милиция, пьяный Сашка, покушение на Маклахена...

– И снова милиция, – заржал Димка, а следом за ним захохотали Степка и Серега.

Напряжение последних суток вылилось в общий гомерический хохот. Мы смеялись до изнеможения. Я вытерла выступившие от смеха слезы и спросила:

– Чаю хотите?

– Хотим, – ответили мальчишки.

– А я, если честно, выпил бы чего-нибудь покрепче, – заявил отец.

– Вот отличная мысль! – Димка вскочил и исчез в прихожей. Вернулся он, держа в руках красивую пузатую бутылку.

– Для снятия стресса очень подойдет. Превосходный французский коньяк. Специально сюда вез. Мне эту бутылку подарила одна французская мадам, с которой я познакомился на кладбище.

– Димон, ты уже на кладбище знакомишься? – удивилась я.

– Ехидна, – бросил Димка и продолжил. – Между прочим, именно из-за этой истории я к вам и приехал.

– Что за история? – заинтересовался дед.

– История на миллион долларов. Сейчас все подробно расскажу, только коньяк разолью.

Димка разлил по рюмкам коньяк, с удобством устроился в кресле, мы тоже разместились на диванах, и он начал свой рассказ.

– Вы, конечно, знаете, что в предместье Парижа есть русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Там захоронено много русских: очень известных людей и совсем неизвестных. Как правило, все туристы из России приезжают на это кладбище на экскурсию. Вот и я решил туда поехать, правда, один. Ходил я между могил, а сам думал: «Может, здесь похоронены мои предки?» Хотя что я говорю, из всех предков во Францию уехала только дедова сестра Екатерина – Екатерина Алексеевна Воронцова. Других братьев и сестер у деда не было. Вернее, они были, но умерли еще в раннем детстве. Я только теперь обо всем этом узнал. Дедушка Дмитрий за свое дворянское происхождение, как вы знаете, отсидел в сталинских лагерях десять лет и впоследствии никогда и никому о своих корнях не рассказывал. Только после его смерти я узнал от мамы, что однажды, будучи уже очень больным человеком, дедушка рассказал ей о себе правду. Тогда-то мама и узнала, что ее свекор – потомственный дворянин, граф Воронцов. Это была одна из ветвей той известной фамилии. Дед взял с мамы слово, что она никому ничего не расскажет. Это теперь стало модно искать дворянские корни в своих родословных, а раньше почетным являлось рабоче-крестьянское происхождение. Даже мой отец ничего не знал. Дед всю жизнь боялся, что его происхождение может повредить военной карьере сына. Времена-то были непростые. Даже когда началась перестройка и, помимо всего прочего, стали образовываться дворянские собрания, дед не верил, что это надолго, и молчал, как кремень. Так он и умер, ничего толком не рассказав о своей прежней жизни, сказал только, что была у него младшая сестра Екатерина, бежавшая со своим мужем во Францию. А маму он просил, чтобы сохранила она ту рубиновую сережку, которую он подарил ей еще много лет назад и которую она носила на цепочке, как кулон. Он сказал, что это единственная семейная реликвия, оставшаяся от родителей, и наказал передать ее потом мне или моим детям.

– Так вот, – продолжал Димка, – как я теперь узнал, была у деда сестра Катенька. Были, конечно, и мать, и отец – мои прадед и прабабушка, и жили они в своем имении в Каменской губернии. Революция и гражданская война не просто разрушили их прежнюю жизнь, все закончилось трагически. Ополоумевшие крестьяне сожгли барскую усадьбу, а барина с барыней убили. Катеньку успела спрятать попадья. Только благодаря ей девушка осталась жива. Попадья же и рассказала, что крестьян взбаламутил кузнец Епифан. А тому предшествует следующая история.

Димка отпил свой коньяк, посмотрел на нас и спросил:

– Спать-то не хотите?

– Рассказывай, рассказывай, – попросила я, – очень интересно.

– Завтра выспимся, – поддержал меня Степка. – Давай рассказывай.

– Ну, слушайте. Дедова мать – моя прабабушка, Мария Ильинична, а все это я узнал всего несколько дней назад в Париже, – пояснил Димка, – и даже записал для верности, была, по словам знавших ее людей, просто ангелом. Она лечила крестьян, учила их грамоте, даже помогала принимать роды у крестьянок и всех родившихся при ее помощи детей считала своими крестниками, всегда дарила им подарки, помогала семьям, потерявшим кормильца. В общем, крестьяне ее любили. Прадед, Алексей Николаевич, был человеком прогрессивных взглядов, крестьян своих не притеснял и не обирал. Разбирался в сельском хозяйстве, выписывал из-за границы книги по агрономии. Строг был разве что с управляющими, если те воровали, да с пьяницами. Но случился однажды с Алексеем Николаевичем грех. Жену свою, Машеньку, он любил безмерно. Но после очередных неудачных родов и смерти младенца Мария Ильинична долго болела. Врачи опасались не только за ее физическое, но и за душевное здоровье. Это были уже третьи роды с таким трагическим исходом. Как ни любил Алексей Николаевич свою жену, но длительное, извините, воздержание... Короче, природа взяла свое... А жила в ту пору в Воронцовке молодка одна, бабенка веселая, разбитная, Варварой звали. Мужа ее в солдаты забрили, и она второй год куковала одна. Короче, с этой самой Варварой и сошелся прадед Алексей. И как это часто бывает, меньше чем через год родился у Варвары мальчик. До Марии Ильиничны слухи эти вроде бы не дошли. Бабы ее жалели, а мужики к сплетням были не приучены. Так к чему я это все про Варвару-то? – остановил свой рассказ Димка. – A-а, так вот, муж этой самой Варвары, когда домой вернулся и узнал о своем позоре, затаил на барина, мягко говоря, обиду. Он-то и подговорил нескольких пьяных мужиков подпалить барскую усадьбу. Дед Дмитрий тогда еще студентом был, вернее, заканчивал университет в Москве. Поехал он после экзаменов к родителям в имение, да по пути узнал, что в губернии неспокойно, крестьяне усадьбы жгут, а в Воронцовке барыню с барином убили. Не желая верить ужасным слухам, добрался Дмитрий все-таки до места, но к дому решился приблизиться только ночью. И увидел все своими глазами: вместо красивого дома с колоннами чернело пепелище. Не помнил он, как ноги сами привели его к церкви. Упал он на колени, плакал, молился, и тут кто-то тронул его за плечо. То был священник местного прихода. Он сказал, что сестра его, Катенька, жива, и увел Дмитрия к себе в дом. Долго брат с сестрой плакали от горя по погибшим родителям и от радости, что нашли друг друга. Спустя два дня они, переодевшись в крестьянскую одежду, тайно покинули родные места и подались в Москву. Не буду утомлять вас подробностями, – сказал Димка. – Знаю только, что Катенька вышла замуж за какого-то банкира и бежала с ним за границу. Она очень уговаривала брата уехать вместе с ними, но Дмитрий наотрез отказался. Как ни любил он сестру, но жить на чужбине не представлял для себя возможным. Он отправился на фронт в составе полевого госпиталя. Так их пути разошлись, больше они никогда не виделись.

– Дима, а откуда ты все это знаешь? – спросила я. – Ты так рассказываешь, как будто сам там был.

– Сейчас дойду и до этого, откуда я все знаю. Когда брат с сестрой расставались, они взяли себе на память, а может, на черный день, по одной рубиновой сережке. Эти серьги принадлежали их матери, Марии Ильиничне, которые та подарила своей дочери. И вот одну из этих сережек дед Дмитрий подарил моей маме, – сказал Димка. – А мама носила эту серьгу на цепочке, как кулон. Если помните, свой рассказ я начал как раз вот с этой самой бутылки коньяка. Кстати, как вам коньяк? – спросил Димка.

– Даже очень, – одобрил отец.

– Так вот, ходил я между могил на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, читал имена наших с вами соотечественников на надгробных плитах. Там, к примеру, похоронено много офицеров царской армии, умерших на чужбине. И вы знаете, их могилы ухожены, они выглядят достойно, чего не скажешь о многих могилах известных людей здесь у нас. И вдруг натыкаюсь на фамилию, высеченную на мраморной плите: Воронцова-Дюрье Екатерина Алексеевна, 1899 – 1987. Читаю и глазам своим не верю. Имя, фамилия, отчество, год рождения – все сходится. Неужто, думаю, нашел могилу своей бабушки? Ну, в смысле двоюродной, – уточнил Димка. – Короче, стою столбом возле могилы. И, наверно, долго так стоял. Вдруг сзади слышу: «Месье...» Оборачиваюсь, стоит передо мной пожилая маленькая женщина в шляпке, с ведром и лопаткой и спрашивает меня по-французски: «Вы очень давно стоите возле этой могилы. Что вас так заинтересовало?»

– Дядя Дима, – встрял Степка, – а ты что, французский знаешь?

– Не так, чтобы очень, но за два года работы в Алжире кое-чему выучился.

– Степан, не перебивай, пожалуйста, – попросил дед. – Продолжай Дима, все это чрезвычайно интересно.

Димка залпом выпил кофе, который я ему налила, и продолжил:

– Я ей говорю: «Простите, мадам, но это имя мне знакомо. Скорее всего это совпадение, но так звали сестру моего деда, мою двоюродную бабушку, которую я, правда, никогда не видел».

– Вы из России? – спрашивает она.

– Да, – говорю, – из России. Меня зовут Дмитрий Николаевич Воронцов… Мадам подошла ближе, некоторое время молча смотрела на меня, а потом спросила по-русски: «А как звали вашего деда?» Я обрадовался, что она говорит по-русски, все-таки с французским у меня не очень… Мой дед, – говорю, – Воронцов Дмитрий Алексеевич, потомственный дворянин, граф.

Мадам как услышала это, сразу побледнела и присела на скамейку. Судя по всему, у нее не все в порядке с сердцем, но через пару минут ей стало лучше. Я, конечно, испугался. Что я такого сказал, что мадам стало нехорошо? А она как-то слишком внимательно меня рассматривала, а потом попросила поподробнее рассказать про моего деда. Я рассказал все, что знал. Но я ведь почти ничего и не знаю из прошлой жизни деда. И вдруг мадам приглашает меня к себе в гости на чашку кофе. Я, признаться, удивился. А она говорит: «Я, извините, не представилась. Мари Бессьер, урожденная Дюрье»… Дюрье? – переспросил я. Да, говорит, Екатерина Алексеевна Воронцова-Дюрье – моя мама… Можете представить, какие чувства я испытал в тот момент? – произнес Димка.

– Так это что же, была твоя родственница? – У меня просто дух захватило от такой невероятной истории.

– Да, получается, что Мари Бессьер – моя двоюродная тетя. Но из этого не следует, что я ее двоюродный племянник.

– Это как же так? – удивился отец. – Поясни.

– А какие у меня доказательства, что мой дед тот самый Дмитрий Воронцов, брат Екатерины Алексеевны Воронцовой-Дюрье?

– А что, у тебя нет доказательств? – спросил Степка.

– Собственно, за этим я и приехал к вам.

Мы с отцом удивленно переглянулись.

– Ты хочешь сказать, что доказательства есть у нас? – спросила я.

– Пока не знаю, но слушайте дальше, – сказал Димка.

Мы были настолько захвачены его рассказом, что совершенно забыли о времени. А Димка продолжал:

– Мадам протянула мне свою визитную карточку и просила быть у нее на следующий день к пяти часам. Честно скажу, что я едва дожил до следующего дня. Ну, вы меня понимаете? – Димку разбирали эмоции. Нас, признаться, тоже. – Но, когда я добрался на такси по указанном адресу, меня ожидало еще одно потрясение. Дом, в котором жила старая мадам, находился не в Париже, а в предместье и оказался не домом, а небольшим таким замком. Внизу у парадного меня встретил очень важный господин. Я решил, что это муж Мари, но оказалось, что это кто-то вроде дворецкого. Я назвал свою фамилию, а он сказал, что мадам ждет меня в гостиной. Мари Бессьер действительно сидела на диване в гостиной, куда меня проводил дворецкий, но выглядела она совершенно иначе. Вчера это была аккуратненькая пожилая француженка из предместья. Сегодня же, я имею в виду тот вечер, – поправился Димка, – передо мной была богатая и очень элегантная дама. Мы сели возле маленького столика, и Мари стала показывать мне фотографии из семейного альбома. Это мой отец Виктор Дюрье, сказала она, показывая на одну из фотографий. «По-русски меня можно называть Марией Викторовной. Кстати, имя мне дали в честь моей русской бабушки». Потом Мари показала большую свадебную фотографию, на которой была запечатлена супружеская пара: совсем юная необыкновенно красивая девушка и далеко не молодой мужчина рядом с ней. В мужчине я узнал отца Мари – Виктора Дюрье, а вот девушка... Какая красивая девушка, – сказал я. «Это моя мама, Екатерина Алексеевна», – сказала Мари. – «Вы ее не узнали?» Я ей сказал, как уже говорил раньше, что никогда не видел свою двоюродную бабушку, а старых фотографий в доме не было. И рассказал, что дед сидел в лагерях при Сталине и после этого о своей прежней жизни практически ничего не рассказывал, боясь попасть туда опять. Мари вздохнула и стала показывать другие фотографии. «Вот посмотрите, – сказала она, – этот ребенок в кружевах – я, а это родители моего отца. А моих русских бабушку и дедушку убили крестьяне». И Мари рассказала мне ту историю об убийстве графа и графини Воронцовых и о спасении Катеньки. Короче, все то, что я рассказал вам с самого начала. Вот откуда я все теперь знаю, – сказал Димка. – Потом Мари показывала еще много фотографий. Там были фотографии первого мужа Екатерины Алексеевны. Они прожили вместе совсем немного, он умер в Париже от испанки. На отдельной странице была приклеена старая, несколько потрепанная фотография. С нее смотрели молодой человек в студенческой форме и совсем молоденькая девушка с красивыми локонами, почти девочка, в светлом платье с воланами. Рядом с фотографией был приколот листок пожелтевшей бумаги, на котором по-русски было написано: «Милая Катенька, пишу тебе эту записку перед отходом поезда. Еду на фронт. Это мой долг, ты должна меня понять. Верю, что мы обязательно встретимся. Береги себя. Твой брат Дмитрий»… Я читал эти строчки, смотрел на фотографию, – эмоционально продолжал рассказывать Димка, – и думал: неужели этот юноша в студенческой форме – мой дед и это его последнее письмо к сестре? Я ведь никогда не видел деда молодым. А Мари опять уставилась на меня и спрашивает: не знакомы ли мне эти лица?

– Прямо как на допросе, – вмешался Степка, а дед на него сердито шикнул.

– Почти, – согласился Димон. – Девушка, говорю, ваша мама. Верно? А студент – ее брат? «Да, – ответила Мари, – это Дмитрий Воронцов. В ту пору он учился в Московском университете. Вы его не узнали?» Я еще раз объяснил Мари, что деда видел только старым и уже после лагерей. Он тогда не был похож на этого молодого человека. Мари была явно разочарована, хотя и старалась этого не показать. Она позвонила в колокольчик, (как в прошлом веке, подумал тогда я), и появился все тот же важный господин, что встретил меня в парадном. Он вкатил в комнату столик с кофейником и чашками и пузатой бутылкой коньяка. «Плохая я хозяйка, – засмеялась Мари. – Пригласила вас на кофе, а сама заставляю смотреть семейные фотографии». – Мари налила мне коньяк и сказала, что я должен обязательно его попробовать. Сама же пила кофе со сливками. Коньяк действительно был великолепным, ничего похожего я раньше не пробовал. Кстати, сейчас вы пьете именно его, – уточнил Димка.

Дед с уважением посмотрел на свою рюмку, сделал небольшой глоток и с удовлетворением наклонил голову:

– Да, действительно, коньяк замечательный, но ты продолжай, продолжай.

– Продолжаю. Мари сказала, что когда она увидела меня на кладбище, то была поражена моим внешним сходством с братом ее покойной матери. А когда узнала, что меня зовут Дмитрий Воронцов, то просто была потрясена и подумала, что, возможно, я могу оказаться ее родственником.

Я смотрела на Димку и не находила никакого сходства с дедом Митей. Димка – светловолосый атлет, косая сажень в плечах. А деда Митю я помню сухоньким, совершенно лысым, с кустистыми бровями, из-под которых глаз почти не было видно. Ничего общего.

– Ее мама, как сказала Мари, – продолжал Димка, – всю жизнь мечтала найти своего брата, а если его уже нет в живых, то хотя бы кого-нибудь из его потомков. Отец Мари, Виктор Дюрье, делал запросы в разные инстанции, но безрезультатно.

– Значит, так делал, – встряла я. – Больно нужны ему были бедные родственники из России.

Все со мной согласились и осудили вероломного Дюрье.

– Еще Мари сказала, что детей у нее нет, а родственники со стороны ее покойного мужа только и ждут, когда придет время делить ее наследство. В общем, жаловалась пожилая дама на старость и одиночество.

– Вот уж точно, у кого щи не густы, а у кого жемчуг мелок, – опять не удержалась я от комментариев.

– Между прочим, старость и одиночество случаются и у богатых людей, – устыдил меня отец. Но я с ним не согласилась.

– Марьяшка, ты чего взъелась на мою тетю? – рассмеялся Димыч. —Что ты против нее имеешь?

Я заерзала на диване и решила в дальнейшем попридержать язык, но не удержалась и спросила:

– Так ты считаешь, что это действительно твоя тетя?

– Это, что называется, не доказано, – ответил Димка, – но слушайте дальше. Теперь самое интересное.

Мы все превратились в слух.

– Я спросил у Мари, в общем-то просто так, чтобы разговор поддержать, не осталось ли у нее от покойной матери чего-нибудь памятного о России, кроме той фотографии, где Катенька Воронцова стоит вместе с братом, ну и последнего письма от него. Мари вышла в другую комнату и через несколько минут вернулась с маленькой бархатной коробочкой. Она щелкнула замочком, и я увидел на черном бархате сережку с темно-красным рубином, окруженным бриллиантами. Очевидно, челюсть у меня отвисла, потому что Мари, узрев мою реакцию, с гордостью сказала: «Да, вещь действительно редкой красоты». А я, похватав немного ртом воздух, но не сумев ничего сказать, залпом выпил свой коньяк. А дальше я выпалил, что у моей мамы была точно такая же сережка, ей ее дед Дмитрий подарил, и она носила ее на цепочке, как кулон. Тут Мари слегка оцепенела, потом налила себе коньяку и тоже залпом выпила. Некоторое время мы сидели и смотрели друг на друга. «Так, выходит, вы мой племянник?» – спросила Мари. Я не знал, что ответить. «Это были серьги Марии Ильиничны Воронцовой, – сказала она. – Когда моя мама уезжала из России, она отдала одну сережку брату как память о родителях. Если у вас есть вторая сережка, то, значит, мы с вами родственники. Не представляете, как я рада»… А уж как я рад, – засмеялся Димка.

– Дядя Дима, ты теперь в Париже будешь жить? – с каким-то детским восторгом спросил Степка.

Димка удивленно поднял брови:

– С чего бы это?

– Ну, раз у тебя тетя в Париже.

Я рассмеялась:

– Степашечка, у тебя тетя в Киеве, однако же ты там не живешь.

– Сравнила тоже.

– Нет у меня никаких доказательств того, что я внук Воронцова Дмитрия Алексеевича. Вернее, именно того Воронцова, который являлся родным братом матери Мари Бессьер. Что-то я, кажется, заговорился, – сказал Димка.

– Нет-нет, все понятно, – сказал дед. – Но как же нет доказательств? А сережка?

– Вот тут-то и закавыка. – Димка встал и подошел к окну. – Я все перерыл дома: все шкафы, комоды, тумбочки, шкатулки, коробки. Нет сережки. Есть фотографии, где у мамы па шее висит кулон, переделанный из серьги, а самого кулона нет.

– А фотографии у тебя с собой? – поинтересовалась я.

Димка кивнул.

– Покажи.

Он принес конверт с фотографиями, и мы стали внимательно их рассматривать.

– Да, я помню этот кулон. Тетя Надя всегда надевала его по праздникам. Куды же он мог подеваться?

И тут меня осенила нехорошая догадка.

– Посмотрите, – сказала я. – Все фотографии старые. Они были сделаны еще до пожара. Откуда у тебя эти фотографии? – обратилась я к Димке.

– Дома нашел. А что?

– Тогда же практически все сгорело.

– Эти фотографии мне тетя Наташа дала. В нашей-то квартире тогда действительно ничего не уцелело.

Все уставились на снимки.

– Да, действительно, – согласился отец. – Вот здесь, – он ткнул в одну фотографию, – мебель, видите, какая? Я помню, как Колька хвастался, что ордер на приобретение гарнитура получил. Раньше – не то, что сейчас: захотел, пошел, купил, если деньги есть. На мебель записывались за полгода, ходили по ночам регулярно отмечаться. Если заболел, не пришел, не отметился – твои проблемы, из очереди выбываешь, хоть ты три месяца кряду отмечался. Книги тоже распределялись по предприятиям и организациям. На машину по нескольку лет стояли в очереди...

– Дед, не отвлекайся, – сказал Степан, – сейчас не об этом речь.

– Ну да, – согласился отец. – Так вот, я очень хорошо помню этот гостиный гарнитур, поскольку сам таскал кресла и шкафы. А потом мы еще обмывали мебель, чтобы сносу ей не было. Так вот это было до пожара. Точно до пожара.

Я помню тот страшный год, когда у Воронцовых сгорела квартира. Пожар начался у соседей снизу и по деревянным перекрытиям мгновенно распространился на верхние этажи. Много квартир тогда выгорело полностью. Тетя Надя с дедушкой Митей успели спастись, а дядя Коля, Димкин отец, погиб. Он выносил из горящей квартиры парализованного соседа, когда на них упала балка перекрытия. Димка тогда был в пионерском лагере, а я хорошо помню, как мама привезла тетю Надю и деда Митю к нам на дачу. Они были перемазаны сажей, и от них сильно пахло гарью. Потом они почти год жили у нас на даче, пока их квартиру не отремонтировали. Осенью, правда, Димка переехал в нашу московскую квартиру, он тогда еще в школе учился. А когда дедушка Митя сильно заболел, отец перевез в Москву и тетю Надю со стариком. К нам тогда «скорая помощь» приезжала чуть ли не каждый день. Потом дедушка Митя умер. Жуткий был год. Тетя Надя от горя вся почернела. Волосы у нее стали совсем белыми. А еще через год тетю Надю сбила машина. С тех пор Димка стал членом нашей семьи.

Я взглянула на Димку. Он стоял у раскрытого окна и смотрел в темноту. На лице были боль, страдание и злость на судьбу, которая в один год отняла у него всю семью. Димка одним глотком допил свой коньяк и, взяв пачку сигарет, вышел на террасу.

Степка с Сережкой все еще рассматривали фотографии, а отец, судя по его лицу, углубился в воспоминания.

– Может быть, кулон сгорел во время пожара? – спросила я его.

Дед очнулся от своих мыслей и взглянул на меня.

– Что?

– Я говорю, может быть, кулон тоже сгорел?

Отец подумал немного и сказал, что про кулон он, в сущности, вообще ничего не знает. Мне же тогда было лет девять, и я мало обращала внимания на жизнь взрослых. Да и прошло с тех пор тридцать лет.

– Пап, а ты попробуй вспомнить тот день, когда привез тетю Надю с дедом Митей сюда на дачу. Были у них с собой какие-нибудь вещи?

Отец стал вспоминать, даже глаза закрыл:

– Помню, в тот день, – начал он, – у меня были лекции в институте. За Надей и Дмитрием Алексеевичем приехала с дачи Наташа. Когда я вернулся с работы, от деда Мити только что уехала «скорая». Он был очень плох. Надя лежала почти без сознания. Наташа хлопотала возле них, о пожаре не говорили. Ночью пришлось опять вызывать неотложку. К утру состояние Дмитрия Алексеевича несколько улучшилось, но, по правде сказать, с того дня он начал угасать на глазах. Вот, собственно, и все. Больше ничего не помню, – закончил отец.

– Здесь очень помог бы метод Хозе Сильва, – встрял Серега.

Мы с интересом уставились на него.

– Это что ж такое? – спросил отец.

– Нужно постараться вспомнить события того дня в хронологическом порядке: по часам или по шагам, что ли, – начал объяснять Сергей. – Представьте в своем воображении картину, как вы подъехали к дому. Вспомните, на чем приехали, как вошли в дом, кого первого увидели, что у кого было в руках...