Текст книги "Обитатель лесов (Лесной бродяга) (др. перевод)"

Автор книги: Габриэль Ферри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Глава V

То была на самом деле счастливая звезда, которая освещала ему путь в эту ночь и его, сироту, не знавшего ни роду, ни племени, привела к месту, куда он шел наугад, в надежде найти пристанище. Там, недалеко от гациенды, у самой опушки леса, сидели два человека, тоже захотевшие, по-видимому, воспользоваться гостеприимством гациендера. С людьми этими мы имели случай познакомить читателя ранее и теперь можем прибавить, что то были два бесстрашных охотника, которые, утомившись продолжительным дневным переходом, выбрали теперь себе местечко для отдохновения.

Так как личности эти впоследствии будут часто обращать на себя наше внимание, то не мешало бы нам взглянуть на них попристальнее.

На одном из них, назвавшем себя еще прежде «обитателем лесов», была надета куртка, которая вполне соответствовала требованиям образа жизни в лесах и напоминала в одно и то же время одежду индейцев и трапперов. На голове у него была надета шапка из лисьего меха, имевшая форму усеченного конуса. Плечи его покрывала пестрая хлопчатобумажная рубашка, а на земле возле него лежало одеяние вроде плаща, сшитое из шерстяного одеяла. На ногах были кожаные гамаши, а вместо макасинов[4]4
  Башмаки из шкуры, снятой с животных, употребляемые индейцами.


[Закрыть] у него были надеты подбитые гвоздями башмаки такой прочности, что могли служить несколько лет сряду.

Через одно плечо, накрест, висел гладко оскобленный рог буйвола для содержания пороха, между тем как с другой стороны был привешен кожаный мешок, в котором хранился богатый запас свинцовых пуль. Лежавшая возле него длинная винтовка и охотничий нож, торчавший в пестром шерстяном поясе, дополняли вооружение охотника. Его гигантский рост свидетельствовал о его происхождении от первых нормандских поселенцев Канады, встречающихся теперь здесь все реже и реже. Его волосы значительно поседели, и их было бы трудно отличить от меха шапки, если бы границу между тем и другим не обозначал явственно широкий, круглый шрам, шедший от одного виска до другого. Шрам этот доказывал, что хотя у него и сохранились еще волосы на голове, но тем не менее он претерпел большую опасность лишиться их.

Когда пламя от разведенного костра падало на побуревшие от солнца и ветра черты лица этого великана, они казались едва ли не медными. Заметим к слову, что во всем его лице хранилось выражение добродушия, которое было очень кстати при Геркулесовых размерах его членов. Товарищ охотника тоже был высокого роста, однако казался карликом рядом с этим великаном. На вид его спутнику можно было дать лет сорок пять, в его темных глазах угадывались решимость и твердость духа. По-видимому, он был южанин, ибо цвет лица его был смуглый от загара.

Хотя одежда его почти ничем не отличалась от одежды товарища, однако покрой ее заставлял предполагать в нем скорее всадника, нежели пешего обитателя лесов. Впрочем, его изношенные башмаки свидетельствовали, что он совершил в них не один трудный переход.

Оба охотника расположились на траве подле огня и с вожделением время от времени посматривали на баранью ляжку, наколотую на железный прут и жарившуюся на пылающих углях.

Их неторопливая беседа, вероятно, заинтересует и нашего любопытного читателя, а посему сообщим, что младший из охотников излагал своему старшему товарищу события, о которых было уже упомянуто в начале нашего рассказа. Напомним, что человек этот был не кто иной, как Хозе по прозвищу «соня», с которым мы познакомили читателей в бухте Эланхови. Спустя несколько дней после совершенного там грабителями злодеяния он решил разузнать поближе о подробностях, совершившихся в ту ночь, и потребовал привлечь к суду своего капитана, который назначил его тогда в бухту часовым и показал на него, как на участника в убийстве графини. Несмотря на тяжесть улик, капитану удалось с помощью подкупа судей избавиться от обвинений, а правдолюбец Хозе угодил в ссылку в Цеуту. После многих приключений бедолаге удалось, наконец, бежать из ссылки в Америку, где он сошелся с охотником, назвавшим себя «обитателем лесов», но не любившим распространяться о своем прошлом и тем более о происхождении зловещего шрама на лице.

В то время, как охотники беседовали о своей прежней жизни и канадец не торопясь рассказывал своему товарищу о своей матросской службе, рядом неожиданно затрещали ветки. Оба замолчали и потянулись к оружию. Шаги принадлежали Тибурцио, который выступил из темноты и тотчас узнал канадца по голосу. Он направился к лежавшим охотникам и попросил их дать ему пристанище на предстоящую ночь.

– Добро пожаловать! – отозвался канадец, протягивая руку пришельцу, который еще раньше вызвал у него симпатию. Между тем Хозе посмотрел на Тибурцио с нескрываемым удивлением.

– Вы, верно, давно уже отстали от всадников, с которыми мы вас видели вчера? – спросил он Тибурцио, который от изнеможения почти повалился наземь. – Разве вы не знаете, что в каком-нибудь получасе отсюда вы могли бы найти другой, гораздо лучший прием, чем у нас? Неужели хозяин гациенды отказал вам в гостеприимстве?

– Я только что оттуда, – отвечал Тибурцио. – Я не смею упрекнуть дона Августина в негостеприимстве, но в его доме остановились гости, с которыми я не мог оставаться под одной крышей и чувствовать себя в безопасности.

– Как? – спросил Хозе. – Разве случилось что-нибудь особенное?

Тибурцио откинул плащ и показал свою правую руку, рукав которой был разрезан ножом Кучильо и весьма измазан кровью.

– Черт возьми! – воскликнул канадец. – Вы, по-видимому, имели дело с негодяем, у которого твердая рука! Несколько дюймов в сторону, и вам пришлось бы расстаться с жизнью. Но рана уже не кровоточит, – прибавил он, осторожно отделяя прилипшие куски одежды. – К счастью, вена не задета.

Омыв рану водой, старый охотник попросил Хозе принести щепотку цветка орегамо, а сам принялся отыскивать какую-то траву. Вскоре Хозе возвратился, в точности исполнив приказание своего товарища, который приготовил из принесенных трав род пластыря, обложил им рану и потом стянул ее поясом Тибурцио. Покончив с работой, старик пригласил Тибурцио присоединиться к их ужину; но юноша поблагодарил за приглашение и попросил позволения полежать и немного поспать, ибо утомился и потерял немало крови. И пока он спал на его плаще, канадец молча рассматривал лицо спавшего, а потом, обратившись к Хозе, заметил:

– Если черты его лица меня не обманывают, я думаю, нам не придется сожалеть, что мы приютили этого бедного малого. Как ты думаешь, сколько ему лет? – спросил старик.

– Ему не более двадцати четырех лет, в этом я готов поручиться, – отвечал бывший стражник.

– Пожалуй, ты прав, – проронил канадец и, помолчав, добавил чуть слышно: – Столько же лет должно было бы быть и моему сыну, если бы он был в живых!.. – При этих словах из его широкой груди вырвался глубокий вздох.

– О ком ты думаешь? – спросил с тревогой испанец, на которого эти слова произвели впечатление.

– Что прошло, то прошло, говорю тебе, – ответил старый охотник, – и если человек чего-нибудь лишится, то лучше об этом более не думать. Что об этом толковать; я жил одиноким в лесах, и, верно, одиноким придется мне и умереть!

Этими словами разговор между обоими собеседниками прекратился, и они приступили к трапезе, после чего Хозе поднялся с места, намереваясь поймать для себя одну из лошадей, принадлежащих хозяину гациенды. При бесчисленном множестве этих животных ни один из охотников не счел бы такой поступок дурным делом.

Канадец остался один. Поглядев еще несколько минут на спящего Тибурцио, старик подбросил охапку хвороста в костер и вскоре тоже погрузился в глубокий сон.

Наступила тишина, нарушаемая только дуновением вечернего ветра, колебавшего верхушки деревьев, под которыми покоились два человека, не подозревавшие, что двадцать лет тому назад они спали один подле другого, точно так же убаюкиваемые тогда шумом океана, как теперь шелестом деревьев.

Глава VI

Между тем как Тибурцио и старый охотник наслаждались безмятежным сном, в гациенде среди собравшихся гостей шли раздоры. Дон Эстеван, совещавшийся потихоньку в своей комнате с Кучильо, приказал ему еще в ту же ночь расправиться с Тибурцио, который знал тайну существования Золотоносной долины и мог помешать в их предприятии. Но, кроме того, надо полагать, были и другие более важные причины, которые побуждали его захватить этого молодого человека. Но об этих мотивах мы еще будем иметь случай поведать читателю при дальнейшем ходе нашего рассказа. Сейчас же заметим, что участь Тибурцио показалась дону Эстевану столь важной, что он решился в тот же вечер отправиться с несколькими провожатыми отыскивать беглеца. К несчастью для нашего героя, Кучильо успел заметить, в какую сторону он повернул от парка, и догадался, что он направился в лес, туда, где был виден костер. Он рассчитывал, что отыщет его там, и надеялся захватить без малейшего сопротивления. Не успела кавалькада под предводительством своего главного начальника собраться во дворе гациенды, как Кучильо был уже на коне и направился по указанному пути.

Доехав до того места, которое было ярко освещено огнем разведенного костра, Кучильо осторожно сошел с лошади, привязал ее к ветви сумаха[5]5
  Растение, замечательное обильным содержанием красильного вещества и разных острых ядовитых соков.


[Закрыть] и точно ягуар пополз вперед. Добравшись таким образом до сросшихся корней какого-то высокого дерева, он остановился, чтобы осмотреться. При взгляде в ту сторону, где горел костер, зловещая улыбка мелькнула на его лице.

Хозе перед тем только что вернулся назад со своей добычей и едва прилег, чтобы соснуть, в то время как канадец проснулся от послышавшегося топота коней. Старый охотник склонился к Тибурцио и стал внимательно рассматривать его лицо. Потом он отошел на свое прежнее место и, усевшись у огня, начал рассуждать сам с собою:

– Этот малый напоминает мне меня самого в молодые годы. Но разве мыслимо распознать в его чертах лицо дитя, которому не было и четырех лет, когда судьба похитила его у меня!

Улыбка сомнения промелькнула при этих словах по лицу охотника, как будто он сам посмеивался над безрассудством высказанного предложения.

– А все-таки, – продолжал он, – я слишком много жил и слишком долго находился лицом к лицу с природой, чтобы сомневаться во всемогуществе провидения. Отчего не может оно совершить и теперь чуда? Разве то было не чудо, когда я нашел на берегу океана ребенка, который, полумертвый от холода, лежал на груди своей зарезанной матери? Отчего не могу я встретить ребенка уже юношей и он не может прийти ко мне, чтобы просить у меня помощи и защиты? Кто может знать? Разве пути Божественные исповедимы?

Рассуждая в этом роде сам с собой, охотник опять склонился к Тибурцио как бы в надежде, не найдет ли он в чертах юноши какого-нибудь сходства с ребенком, которого когда-то спас.

Напрасно было бы скрывать перед благосклонным читателем, что в лице нашего мужественного охотника можно узнать уже знакомого нам по первым главам добряка матроса Розбуа.

Итак, Розбуа опять подошел к Тибурцио и, наклонившись над ним, долго вглядывался в его лицо. Тот был бледен, прерывисто дышал и изредка постанывал. Розбуа отошел прочь с выражением обманутого ожидания и опустился на ложе из веток, решив не тревожить сна юноши.

В тишине американского леса старый охотник предался воспоминаниям.

Старику было неизвестно, что его напарник и товарищ был тот самый стражник, о мнимой неловкости которого в стрельбе он хорошо помнил. Об этом событии Хозе никогда не упоминал, так как он многим бы пожертвовал, чтобы только вычеркнуть из своей жизни ту ночь, когда он стоял на часах в бухте Эланхови. Во всяком случае, встреча их обоих в этом месте представляла много чудесного, и если бы Розбуа мог только предчувствовать, что его теперешний спутник находился в таких близких отношениях к тем событиям, о которых он теперь так живо вспоминал, то он, по всей вероятности, возымел бы несомненную надежду на возможность другой, не менее удивительной встречи. Между тем теперь он против воли вынужден был смеяться над своим воображением, которое покоившегося перед ним сладким сном мексиканца превращало в Фабиана, о котором он вздыхал.

Пока Розбуа был погружен в эти мысли, ночной холод сделался весьма чувствителен. Стало приближаться утро, туман сгустился над вершинами деревьев, и холодная роса пала на землю. Казалось, кругом все было бестревожно погружено в сон. Вдруг лошадь, которую Хозе привязал к дереву, внезапно прянула в сторону и сильно захрапела, ветви затрещали от туго натянутой узды, которую она силилась порвать: ясно было, что какой-то невидимый зверь привел ее в испуг.

Канадец внимательно прислушался и напряг зрение, а затем встал и обошел кругом поляну, где находился ночлег. Не заметив ничего, что могло бы возбудить его подозрение, он скоро вернулся на прежнее место и нашел, что Тибурцио уже проснулся. Находясь еще в полусне, он спросил о причине шума, помешавшего ему спать.

– Да пустяки, – отвечал старик тихим голосом, чтобы не тревожить юношу, – по-видимому, лошадь испугалась ягуара, который, должно быть, бродит вокруг оврага, где мы оставили шкуру барана, заколотого нами на ужин. Кстати, не хотите ли вы подкрепиться мясом, которое мы спрятали для вас?

С этими словами старик подал Тибурцио два куска холодной баранины, которые были отложены им и завернуты в листья манго. Съев с аппетитом кусок жаркого и запив его глотком водки, Тибурцио почувствовал себя совершенно здоровым, рука перестала ныть.

При взгляде на старого охотника, с таким тщанием перевязавшего ему рану, Тибурцио почувствовал наконец, что он теперь не так одинок, как был прежде; какое-то тайное чувство подсказывало ему, что он в этом добродушном, прямолинейном человеке нашел себе могущественного и бесстрашного друга. Розбуа тоже улыбнулся, глядя на Тибурцио. Он чувствовал, что его всем сердцем влекло к юноше.

– Послушайте-ка, молодой человек, – начал он после продолжительного молчания, – индейцы имеют обыкновение только тогда спрашивать своих гостей, которым дают приют, о их имени и происхождении, когда те отведают пищи под одним с ними покровом. Вы тут сидите у моего очага и разделили со мною хлеб-соль, так могу ли я вас теперь спросить, кто вы такой и что же случилось в гациенде, почему вы встретили там такой скверный прием?

– Очень охотно поясню, – отвечал Тибурцио. – Видите ли, по причинам, которые вас не могут интересовать, я решился оставить мою хижину, чтобы отправиться на гациенду дель-Венадо. На половине дороги моя лошадь пала от жажды и изнеможения, и вот ее-то труп и привлек двух тигров и пуму, которых вы так смело и ловко положили на месте.

– Гм! – заметил канадец. – Не очень-то важная была эта штука, ну да продолжайте ваш рассказ: какая же могла быть причина для злодейского покушения против такого молодого человека вашего возраста? Вам ведь, наверно, будет лет двадцать с небольшим!

– Мне уже двадцать четыре года, – отвечал Тибурцио. – Однако, чтобы докончить мой рассказ, я должен вам сообщить, что и мне чуть-чуть не пришлось испытать судьбу моей бедной лошади: жажда и лихорадка до того измучили меня, что я едва не лишился чувств, и если бы не кавалькада, нашедшая меня полумертвым, то я, наверное, погиб бы. Вот почему я не могу объяснить себе, зачем эти люди спасли меня для того, только чтобы потом покуситься на мою жизнь. По всей вероятности, жизнь моя почему-то неприятна двум из них. Может быть, подозрение, которое я имею против одного из этих людей, слишком основательно, и он, заметив это, решился избавиться от меня?

Проговорив это, Тибурцио умолк и сидел, глядя на огонь костра, как бы в ожидании чего-то.

– Но как же ваше имя? Вы ведь мне его не назвали! – спросил мягко старый охотник.

– Меня зовут Тибурцио Арелланос.

Канадец не мог превозмочь грустного вздоха, услышав имя, которое разрушило его невольные надежды.

– Может быть, с моим именем соединены для вас какие-нибудь воспоминания? – спросил Тибурцио. – Отец мой – Арелланос – долго скитался в пустынях, где вы, может быть, встречались с ним. Он был самым знаменитым гамбузино в странах, где так много знаменитых авантюристов.

– Нет, нет, это имя я слышу в первый раз, – отвечал тихо Розбуа. – Но знаете… ваш облик., напоминает мне странным образом давно минувшие дни и события.

Старик не договорил и внезапно замолк; молчал и Тибурцио, мысли которого опять обратились к инциденту, случившемуся в гациенде. Встреча с охотниками казалась ему счастливым предзнаменованием. Он решил откровенно объясниться с канадцем.

– Вы, если не ошибаюсь, обмолвились, что находите средства к пропитанию исключительно в охоте, – продолжал Тибурцио. – Но это малоприбыльное и опасное ремесло.

– Это не ремесло, смею вас уверить, – возразил мягко канадец. – Это благородное занятие жителя леса и, если угодно, призвание жизни. Мои предки до меня занимались охотой, и я, после непродолжительной службы матросом, тоже решил посвятить себя этому призванию. К несчастью, у меня нет сына, который мог бы быть моим наследником, но я все-таки без притязаний смею сказать, что со мною прекратится благородный и храбрый род Розбуа.

– Что касается меня, то я, подобно моему отцу, принадлежу к искателям золота, – заметил Тибурцио.

– Да, вы принадлежите к племени, созданному Богом для того, чтобы золото, вверенное недрам земли, не пропало даром, а служило добру и злу.

– Отец мой доверил мне тайну клада, находящегося недалеко отсюда, который столь богат золотом, что если вы и ваш товарищ захотите присоединиться ко мне, то я могу обогатить вас настолько, что вы никогда не смели бы и мечтать.

– Предложение, которое вы сделали, могло бы, конечно, соблазнить человека, оставившего свое сердце в каком-нибудь городе, но у меня нет больше отечества. Лес и пустыня – вот теперь мое отечество, да я и не хочу другого. Так для чего же мне золото? У меня нет никого, кому я мог бы его подарить. Нет, нет, молодой человек, благодарю, – мне сокровищ не надо, кроме тех, что дает Бог и природа. Я предпочитаю быть охотником, нежели праздным богатеем.

– Буду надеяться, что это не последнее ваше слово, – отвечал Тибурцио, – ведь не так легко отталкивать от себя богатства, за которыми стоит только наклониться, чтобы поднять.

– Нет, это мое твердое решение; я душой и телом принадлежу делу, в котором должен помогать моему товарищу. Он уже десять лет как стал моим спутником в лесах. Я чувствую, что моим наивным отказом огорчаю вас, – прибавил старик, заметив выражение грусти на лице Тибурцио.

– Послушайте, добрый человек, – возразил Тибурцио, – не скрою от вас, что ваш отказ разрушает все мои надежды, но поверьте мне, что я не из-за своей прихоти буду сожалеть о потере богатства, которые достанутся другим.

– Я верю вам, – отвечал с улыбкой Розбуа. – Корысть избирает для своей прихоти обычно не таких людей с благородным челом, как ваше. Впрочем, я не отказываюсь послужить вам и имею повод думать, что и Хозе тоже не совсем мило расположен к одному из тех людей, которые стали вам врагами. Мы можем действовать сообща, чтобы помешать им.

Произнесенные слова «богатство» и «клад», по-видимому, произвели на спящего Хозе магическое действие; он начал ворочаться во сне, как будто не соглашался с решением своего друга отказаться от сокровищ.

– Этот дон Эстеван, о котором я слышал, – продолжал канадец, – кажется, начальник отряда, к которому вы еще вчера принадлежали?

– Да, это он, – кивнул Тибурцио.

– Так это имя, которое он принял здесь? – отозвался Хозе, который, наконец, проснулся и приподнялся, чтобы присоединиться к разговаривающим.

– Разве вы его знаете? – спросил молодой человек.

– Конечно, знаю, – отвечал Хозе, – мы с ним старые знакомые, и у нас еще есть с ним расчет за разные прежние делишки; вот почему собственно мы и встретились с вами в этой местности. Если вы желаете побольше об этом узнать, то я, пожалуй, расскажу вам кое-что любопытное; впрочем, на все есть свое время, а в настоящую пору для меня самое важное – сон, чтобы хорошо отдохнуть и быть готовым к любой переделке.

– Стой, погоди, Хозе! – произнес добродушно канадец. – Ты, кажется, хочешь непременно оправдать свое прозвище. Выслушай меня одну минуту. Этот молодой человек сделал мне предложение присоединиться к нему, чтоб вместе отправиться на золотые прииски, до того богатые, что только стоит там нагнуться, и будешь пригоршнями загребать золото.

– Кой черт! – воскликнул Хозе. – Надеюсь, ты согласился на это лестное предложение?

– Напротив, я отказался.

– Ну, так ты дал промах, Розбуа; это дело стоит хорошенько обдумать; впрочем, мы потом потолкуем на сей счет, а теперь надо заняться кое-чем другим, – при этих словах Хозе повернулся и улегся поудобнее. Скоро громкое храпение подтвердило, что у него слова не расходятся с желаниями.

Тибурцио было весьма приятно узнать, что он не совсем обманулся в своих надеждах, и Розбуа после раздумий опять вернулся к прерванному разговору.

– Вы найдете, – продолжал он, – в моем приятеле Хозе человека, который готов помогать вам в деле против Эстевана. Из этого вы можете заключить, что и я не прочь вам содействовать. Я очень доволен, что могу вам оказать услугу своею винтовкой, которая, поверьте, не любит давать промахов.

Произнеся это, старик внимательно глянул на ложе своей винтовки, на котором, как только теперь заметил Тибурцио, намечено было кончиком ножа много старинных знаков.

– А! – кивнул Розбуа, подметив удивленный взгляд юноши. – Вы, вероятно, считаете, что это число моих трофейных черепов?

– Ваших черепов? – повторил с удивлением Тибурцио, не знавший обычая охотников.

– Разумеется! – отвечал канадец. – Языческие дикари считают число своих жертв по числу черепов, с которых снята кожа; мы же, обитатели лесов, считаем наши трофеи, как прилично христианам. Эти нарезки показывают число врагов, которых я на моем военном пути, как говорят индейцы, одолел в честном бою.

– Да ведь таких нарезок у вас там больше двадцати! – воскликнул Тибурцио.

– Если бы вы сказали вдвое больше, то и тогда немного бы ошиблись, – заметил канадец с улыбкой. – Вот, глядите сюда: эти единичные кресты означают стихов, эти двойные – павниев, тройные кресты означают сиу, эти звездочки означают воронов, а вот тут, – продолжал старый охотник, указывая на несколько однородных линий, – это плоскоголовые и черноногие[6]6
  Индейские племена.


[Закрыть], которым пришлось навсегда распроститься со своими охотничьими дерзновениями в прериях. Я вас спрашиваю, что бы стал я делать со всеми этими черепами? Я их всецело предоставляю индейскому тщеславию.

Тибурцио выслушал эту победную песнь честного канадца с большим удивлением.

– Вот видите! – продолжал канадец. – Разве я был не прав, когда сказал вам, что вы можете рассчитывать на друга, который стоит всякого другого? – При этом он протянул Тибурцио руку с выражением откровенности и добродушия, которые были красноречивее, нежели его язык. В сознании своего отчаянного положения юноша поблагодарил его самым искренним образом.

– Какое-то тайное предчувствие, – сказал Тибурцио, – говорило мне, что свет, который мелькал мне навстречу из лесу, когда я шел сюда, принесет мне помощь.

– Вы не ошиблись, – улыбнулся Розбуа. – Но простите старику некоторые вопросы, которые могут вам показаться нескромными. Вы еще так молоды, но уже лишились отца, у которого вы могли бы многое перенять.

При этих словах легкая краска покрыла щеки Тибурцио, который, помолчав с минуту, отвечал:

– Не вижу причины скрывать перед вами, что я, окруженный со всех сторон врагами, совершенно одинок на этом свете и не имею ни отца, ни матери.

– Так они оба умерли? – спросил канадец с участием.

– Я их никогда не знал, – произнес юноша тихим голосом.

– Вы говорите, что никогда их не знали! Вы говорите правду? – воскликнул канадец, внезапно поднимаясь и поднося кусок горящего дерева, чтобы осветить лицо Тибурцио. – Но может быть, вы знаете, в какой стране вы родились?

– Не знаю, – отвечал Тибурцио. – И к чему эти праздные вопросы? Какое участие вы можете принять в судьбе человека, который вам так же чужд, как и вы сами этой стране?

– Фабиан! Фабиан! – воскликнул старик, смягчая грубый тон своего голоса. – Неужели ты стал таким черствым и тебя не интересует твое прошлое и твой народ?

– Фабиан! Это имя мне незнакомо… Фабиан! – повторил Тибурцио, удивление которого удвоилось, между тем как канадец пристально разглядывал его лицо.

– О, мой Боже! – печально проронил Розбуа. – Имя не напоминает ему ничего, значит, это не он. Зачем я только предавался такой глупой надежде? Однако же твои черты лица мне напоминают маленького Фабиана. Что ж, сходство бывает обманчиво, извините меня, молодой человек, я безумец, я старик, совсем лишившийся рассудка!

Он бросил головню в огонь, уселся опять к подножию дерева и повернулся спиною к свету, так что почти совсем скрылся в густой тени ствола широколиственного пробкового дерева, к которому прислонился.

Уже багровые отблески зари стали падать на возвышенные верхушки леса; рассвет близился, но в гуще деревьев все еще было сумрачно. Где-то вдали трижды прокричал петух.

Тибурцио молчал; видя горе старого канадца, слова которого ему казались сперва загадочными, он стал вспоминать рассказ покойной жены Арелланоса о некоем великане матросе. Но как было допустить мысль о возможной связи того матроса и нынешнего гиганта охотника! В словах канадца он видел только благосклонное, бескорыстное любопытство. И в самом деле, старик вовсе не говорил ему, что ищет потерянного сына. Одно упоминание об этом могло бы многое объяснить, но Розбуа не произносил этого слова.

– Может быть, – прервал наконец молчание Тибурцио, – и в моих воспоминаниях о давно минувшем есть некоторое темное место, которое можно было бы освежить как-нибудь, но, увы! Одному только Богу возможно это сделать!

– Как! У вас нет больше никаких определенных воспоминаний? – спросил канадец тихим голосом и с грустным выражением, наклоняя свою голову.

– Однако же, – продолжал Тибурцио, – в ночной тишине, подобной этой, в ночь, когда я сидел у постели той, которую считаю матерью, какой-то сомнительный свет осветил эту темноту, и мне казалось, что я еще помню о каких-то весьма печальных сценах; впрочем, то были, без сомнения, сновидения, и притом страшные сновидения.

Пока Тибурцио говорил, старик, надежды которого опять пробудились, поднял медленно голову вверх, точно дуб, погнутый сильным порывом ветра. Он несколько раз делал рукою знак, чтобы Тибурцио не останавливался и не прерывал нити своих воспоминаний.

– Мне представляется, – рассказывал Тибурцио, – как будто я нахожусь в большой комнате, по которой вдруг подуло холодным ветром, таким резким, какого я никогда прежде не испытывал; мне представляется, что я слышу рыдания какой-то женщины, грубый и грозный голос, а потом… потом… потом больше ничего.

Но и эти слова не оправдали ожиданий старого охотника.

– То был, верно, какой-нибудь сон, – говорил он печально, – но продолжайте. Неужели это все, что осталось у вас в памяти? Не сохранилось ли у вас каких воспоминаний о прибое морских волн? Этого зрелища ребенок никогда не забывает, как бы мал он ни был!

– Я видел море в первый раз четыре года тому назад в Гуаямасе, – возразил Тибурцио, – однако же если я могу верить намекам, которые слышал, то, должно быть, я видел его первый раз в моем детстве.

– Ну, а с этими воспоминаниями, – продолжал спрашивать канадец, – не соединяется разве в уме вашем никаких других?

– Никаких! – был ответ.

– Никаких? – повторил старик, точно какое-нибудь отдаленное эхо. – Решительно никаких?

– По крайней мере никаких определенных; да это все, вероятно, как вы сказали и как я сам думаю, одни сны, которые мне только представляются действительностью.

– Без сомнения, – возразил Розбуа с выражением горечи, – где же детям вспоминать о таких вещах?

– Между прочим, в этих сновидениях, – говорил Тибурцио, – в эту минуту представляется мне одно почерневшее, грубое, но добродушное лицо.

– Какого рода лицо? – спросил Розбуа, поворачиваясь опять к свету, так что его напряженные мускулы как-то особенно резко выдавались, между тем как грудь сильно волновалась.

– Лицо это, – отвечал Тибурцио, – принадлежало человеку, который меня очень сильно любил; теперь, – прибавил он, – я начинаю опять вспоминать об этом человеке.

– Ну, а вы? – спросил Розбуа, между тем как на лице его выражался сильный страх. – Вы его любили?

– О да! Он был так ко мне добр!

Крупная слеза скатилась с бронзовой щеки нашего друга Розбуа, который отвернулся, чтобы скрыть ее. Он опять отодвинулся в тень дерева и пробормотал:

– Увы! Он тоже любил меня нежно!

Потом он опять стал продолжать почти трепещущим голосом, как будто сердце его готово было лопнуть:

– Не можете ли вы по крайней мере припомнить хоть какое-то обстоятельство, вследствие которого были разлучены с этим человеком?

Дальше он не мог продолжать. Опершись головою на свои могучие руки, он ждал с трепетом ответа на свой вопрос. Наступила мучительная пауза.

– Слушайте! – прервал наконец это тягостное молчание Тибурцио. – Вы, который, кажется, служите мне светочем, указывающим путь, слушайте, что мне теперь припоминается. Раз как-то днем потоки крови струились вокруг меня, грунт колебался под моими ногами, гром, а может быть, и пушки грохотали вокруг меня; я был заперт в темной комнате, где мне было очень страшно. Человек, о котором я вам рассказал, человек, который меня любил, пришел за мной… Подождите! – начал он опять. – Человек, о котором я вам говорил, сказал мне: «Становись на колени, дитя мое, и молись за свою мать…»

Пока длился этот рассказ, старый охотник, фигура которого была скрыта тенью, находился в состоянии какого-то судорожного трепета. Раздались глухие рыдания. Услышав их, Тибурцио встрепенулся, но Розбуа воскликнул:

– И молись за свою мать, которую я нашел умирающей подле тебя!

– Да, да, – воскликнул Тибурцио, вскакивая с места, – те самые слова! Но кто же вы такой, что знаете в таких подробностях все, что происходило в ту страшную минуту? Или вас послал мне сам господь Бог?

Старый охотник встал, не произнося ни слова, опустился на колено и опять, выставляя на свет мужественное и грубое лицо свое, по которому текли слезы, воскликнул от избытка ощущений:

– Ах, Господи! Я знал, что Ты опять пошлешь его ко мне, когда ему нужен будет отец! Фабиан, Фабиан! Ведь это я, я тот человек…

Тут слова его прервал внезапный выстрел, которому предшествовала молния, осветившая кустарник, и прожужжавшая мимо Тибурцио пуля ударилась в землю.

Выстрел этот разбудил спавшего Хозе, который быстро вскочил и схватил свое ружье.