Текст книги "Обитатель лесов (Лесной бродяга) (др. перевод)"

Автор книги: Габриэль Ферри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Глава XXIII

Скрывшись за крутыми уступами гор, которые замыкают с западной стороны Золотоносную долину, Ороче и Барайя поспешили как можно скорее удалиться от места, которое едва не сделалось для них роковым. Гряда утесов, слегка понижающаяся в направлении равнин с дельтой, соединялась с Туманными горами.

Продолжая свой путь вдоль гряды утесов, оба авантюриста скоро достигли одного из самых недоступных ущелий Сиерры. Тут они могли остановиться с полной уверенностью в своей безопасности: клубившийся в горах туман надежно скрывал их.

Сердца бандитов забились ровнее от сознания полной безопасности, и охватившая их радость была до того сильна, что они в первую минуту были не в состоянии произнести ни единого слова.

Но втайне они видели друг в друге соперников и помышляли, как бы избавиться один от другого. В то время, как они начали между собой разговор, раздались два выстрела. Полагая, что от этих двух выстрелов пали мертвыми Педро Диац и дон Эстеван, они очень обрадовались тому, что при разделе богатств двумя претендентами будет меньше.

Подъехав к узкой горной тропе, по которой предстояло проезжать поодиночке, они остановились, не решаясь ехать дальше из опасения, что идущий сзади может поразить другого из ружья.

Наконец Ороче проехал вперед.

Путь до того места, где водопад низвергался в пропасть за индейской гробницей, был короток, однако эта тропа была проложена антилопами, и потому проезд по ней для лошадей был не совсем легок. Под ногами была порода вулканических извержений, которые, судя по глухому шуму, шедшему из глубины гор, не столь давно покинули кратер.

Обрушивавшиеся на каждом шагу скалы сделались скользкими от густого тумана, и путь по ним был нелегок. Кое-где мокрая тропинка вилась вдоль глубоких пропастей, куда можно было упасть при малейшем неверном шаге лошади. Застившая глаза дымка не позволяла различать ничего, что находилось выше голов их скакунов.

Воображение всадников было до того возбуждено, что они каждую минуту могли увидеть в этом волнующемся тумане подстерегающих в засаде индейцев или готовых напасть на них хищных зверей, хотя кроме колючих кустарников и странной формы деревьев здесь не было почти никаких живых существ. Только одна испуганная антилопа промелькнула между всадниками, скрывшись в тумане. Посреди этой дикой местности, где нога человеческая, может быть, никогда не ступала, царил громкий шум невидимого водопада.

Вдруг Ороче разом осадил свою лошадь, но так внезапно, что ехавший позади него Барайя наткнулся на него.

– Что такое? – спросил тихо последний, но Ороче, неподвижно вперив свои глаза вперед, сделал жест рукой, что следует молчать.

Барайя нагнулся вперед, чтобы оглядеть тропу. Сквозь сероватый и прозрачный туман виднелся человек, с волос которого сбегали капли воды, а платье было все покрыто густым илом; человек лежал на животе, преграждая таким образом дорогу, по которой им следовало проехать.

Это было все, что удалось различить Барайе при густом тумане.

Был ли то индеец или белый, мертвый или живой человек, Ороче не мог сказать.

К вящей трудности, тропинка, по которой следовали всадники, в этом месте лепилась к самой стене скал, так что не было никакой возможности повернуть лошадь назад.

Вид человеческого существа в таком уединенном месте, доступном разве орлам да антилопам, столь поразил страхом и удивлением Ороче, что он остановился как вкопанный.

Всадники с тревогой смотрели на эту странную фигуру.

Голова человека была наклонена над бездной, и когда туман немного рассеялся, Ороче мог различить, как он, придерживаясь руками за край зиявшей под ним пропасти, внимательно рассматривал что-то внизу.

Шум водопада был до того силен, что почти заглушал голос Ороче.

– Это Кучильо! – крикнул он наконец, не оборачиваясь к своему спутнику.

– Кучильо? – повторил с удивлением Барайя. – Какого же черта он лежит?

– Не знаю.

– Так угостите-ка его пулей, которую он заслужил по всей справедливости.

– Да, – возразил Ороче. – Вы забыли, что выстрел даст знать канадцу, где мы находимся.

Вскоре ветер опять нагнал облако тумана, а когда он немного рассеялся, Кучильо исчез с тропы.

Ороче быстро подъехал к тому месту, где лежал Кучильо.

В этом месте тропинка настолько расширялась, что всадник мог даже сойти с лошади. Поэтому Ороче и Барайя тотчас спешились.

– Что вы намереваетесь делать? – спросил Ороче.

– Вы, верно, знаете сами, если последовали моему примеру! – отвечал Барайя. – Я намереваюсь вызнать, не удастся ли мне увидеть, что именно Кучильо разглядывал с таким вниманием. Если не ошибаюсь, то это, должно быть, весьма интересно.

– Будьте осторожны, эти утесы чертовски скользки.

– Не бойтесь и следуйте моему примеру, вам нет надобности стесняться.

При этих словах Барайя наклонился, чтобы посмотреть в пропасть. В шести шагах от них водопад вырывался из какой-то трещины, между тем как тропинка, вьющаяся над этой пучиной, представляла род естественного моста.

Взяв свою лошадь под узду, Ороче провел ее через каменный мост в форме арки, перекинутой через водопад.

Несколько минут спустя, вытянувшись по примеру Кучильо на живот и вытянув голову вперед, Ороче впился жадным взором в зиявшую под ним пропасть.

Вид, который представился внезапно его глазам, произвел такое впечатление, что в первую минуту помутилось в глазах. То был золотой самородок, вид которого исторг из Груди Кучильо крик дикого восторга. Но самородок этот лежал в таком положении, что подступить к нему не было почти никакой возможности.

От постоянной сырости крутые, обрывистые стены утесов покрылись слоем зеленого мха, но из-под самородка выдавался вперед небольшой выступ с весьма скользкой, мокрой поверхностью. Один человек ни за что не смог бы его достать, ибо слишком рискованно было пуститься на подобное предприятие.

Это обстоятельство и принудило Кучильо удалиться несолоно хлебавши, когда он при приближении авантюристов упивался блеском бесценного самородка.

Барайя первый пришел в себя; сердце его болезненно сжалось в груди при одной мысли, что самородок мог в любую минуту скатиться в пропасть.

Но вскоре те же мысли овладели и его спутником, и оба почти в одну и ту же минуту вскочили на ноги, подозрительно смотря друг на друга и не зная, что делать.

– Ну, вы видели? – спросил Ороче.

– А вы? – спросил Барайя.

– Бездонную пропасть.

– Густые испарения, поднимающиеся из пропасти.

– Как? – сказал Ороче, представляясь непонимающим, в чем дело.

– Проклятие! – воскликнул Барайя. – Я подразумеваю золотой самородок, который вы видели так же хорошо, как и я.

– Но как его добыть? – спросил Ороче.

– Постараемся связать оба наших лассо, и пусть один из нас с помощью них спустится вниз и достанет из пропасти этот клад, – воскликнул Барайя со сверкающими глазами.

– Кто же из нас должен принять этот риск на себя?

– Пусть решит жребий, и если он выпадет вам…

– Если жребий выпадет мне, то вы бросите меня в пропасть и я размозжу себе череп.

Барайя пожал плечами.

– Вы простак, с позволения сказать, почтеннейший Ороче. Разве можно бросить своего приятеля, да еще такое сокровище вместе с ним? Что касается приятеля… то, пожалуй, еще можно было бы меня заставить пожертвовать… Но что касается самородка, то я ни за что на свете не решусь потерять его.

– Любезнейший Барайя, вы делаете самые священные вещи, даже нашу дружбу, предметом насмешек, – отвечал Ороче с таким выражением скорби, что Барайя более чем когда-либо убедился в его лицемерии.

Однако авантюристы вскоре перестали соперничать друг с другом в хитрости, решив соединить обоюдные усилия и достать золотой самородок.

Барайя вытащил из кармана колоду карт. Было решено, что тот, кто вытянет старшую карту, будет иметь право выбрать роль, которой отдаст предпочтение. Ороче вытянул старшую карту, решение зависело от него.

Вопреки ожиданию Барайи, Ороче избрал наиболее опасную часть, именно – спуститься при помощи лассо в пропасть.

Согласно предложению Барайи, лассо, без которых не обходится ни один мексиканский всадник и которые обыкновенно прикрепляются к луке седла, были немедленно связаны.

Обе веревки сплели вместе концами так, что они могли держать несравненно большую тяжесть, нежели вес человека. Один конец Ороче обмотал вокруг себя, между тем как другой был обвит несколько раз вокруг молодого дуба, корень которого прорастал сквозь трещины в скале; кроме того, конец этот придерживал еще Барайя.

Без помощи тщедушного деревца роль Барайи могла стать столь же опасной, как и роль Ороче, так как тяжесть последнего могла легко увлечь его в бездну.

Удостоверившись, что веревка хорошо прикреплена, Ороче стал понемногу спускаться вниз, цепляясь за каменные уступы и стараясь ставить ноги в расселины скал. Спустя несколько минут он достиг, наконец, желанной цели. Сперва его ноги, а затем и руки коснулись золотого самородка.

Судорожно сжатыми пальцами схватил гамбузино самородок, но тот не поддавался его усилиям. Однако Ороче удалось оторвать его от породы. Он был столь велик, что даже двумя руками едва можно было обхватить его; от одного неловкого движения самородок, сдвинутый со своего основания, мог скатиться в бездну.

Ороче едва перевел дух, так же, как и нагнувшийся над ним Барайя.

Эхо повторило в пропасти два крика – крик торжества Ороче и его товарища: золотой слиток засверкал в руках гамбузино.

– Ради Бога, тащите меня скорее наверх! – закричал Ороче дрожащим голосом. – У меня в руках до шестидесяти фунтов тяжести. Уф! Я вовсе не думал, что у меня достанет на это сил!

Барайя сначала потянул веревку с судорожной быстротой, но потом усилия его ослабели, пока наконец он не перестал тащить вовсе.

Руки Ороче еще не могли ухватить край скалы.

– Эй, Барайя, подтяните меня еще немного! – воскликнул Ороче. – Натяните веревку потуже.

Но Барайя не шевелился.

Дьявольская мысль промелькнула у него в голове.

– Передайте мне этот кусок золота, – произнес он, – он отнимает у вас силы, а я совсем изнемогаю.

– Нет, нет, тысячу раз нет, – крикнул гамбузино, у которого от страха выступил холодный пот, – скорее я отдам вам мою душу, – продолжал он, крепко прижимая самородок к груди. – Вы непременно бросите веревку.

– А кто вам сказал, что я ее не брошу сейчас? – произнес глухо Барайя.

– Ваша собственная выгода! – отвечал Ороче, голос которого дрожал от изнеможения.

– Хорошо, я не опущу веревки, но с одним условием: я должен получить этот самородок один… только один, понимаете ли вы меня? Отдайте мне его… а то я вас сброшу в пропасть.

Трепет ужаса, пробежавший по всему телу Ороче, проник до самых его костей. Была минута, когда несчастный проклинал свою безумную доверчивость при взгляде на бледное лицо Барайи. Он сделал попытку подняться на край скалы, но тяжесть, находившаяся у него в руках, парализовала силы.

Наконец Ороче обессиленно сник.

– Я должен иметь золото, понимаете ли вы меня? – сказал опять Барайя. – Я хочу его иметь, не то я опущу веревку… или перережу ее.

И он вынул из ножен длинный, острый нож.

– Скорее я умру, – воскликнул Ороче, – пусть скорее пропасть поглотит меня и этот кусок!

– Вы можете выбирать, – повторил злодей, – или золото, или ваша жизнь.

– Га! Вы меня убьете и в том случае, если я вам его отдам.

– Очень возможно, – объявил Барайя, принимаясь медленно разрезать один за другим пряди лассо, на котором держался гамбузино, и каждый раз крича ему притом, что еще есть время одуматься.

Глава XXIV

Но возвратимся к тому месту, где мы оставили наших главных героев.

Диац скоро стряхнул с себя тягостное уныние, овладевшее им после поражения.

– По существующим на войне законам, я ваш пленник, – сказал он, гордо поднимая голову, – и мне хотелось бы знать, что вы станете делать со мной?

– Вы свободны, Диац, – сказал Фабиан, – свободны с условием, которое, впрочем, ни в каком случае не нанесет ущерба вашей свободе.

– С условием, но с каким? – дернул бровью искатель приключений.

– Чтобы вы никому не говорили о существовании этой золотой долины.

– Пусть богатства этой долины останутся навсегда похороненными в этих пустынях, – ответил Диац, – я клянусь не выдавать никому их существование.

– В таком случае вы можете удалиться, – сказал Розбуа.

– Нет, если вы позволите, я останусь еще здесь, – возразил искатель приключений. – Мне хотелось бы слышать, в чем вы обвиняете этого человека. Я сниму с него оковы, но клянусь, что он не сделает даже попытки спастись бегством.

Розбуа согласился на эту просьбу. Педро Диац подошел к дону Эстевану, глаза которого еще светились гордостью, но при виде спутника выражение грусти отразилось в чертах его лица.

Диац снял оковы, наложенные на дона Эстевана, уверяя, что он не убежит, и оба подошли к охотникам.

– Граф Медиана, вы видите, я вас знаю, – сказал Фабиан, подходя с обнаженной головой на расстояние двух шагов к испанцу, который также остановился, – и вы, в свою очередь, должны знать, кто я.

Дон Антонио стоял прямо и неподвижно, не отвечая своему племяннику.

– Я имею право стоять пред королем Испании с покрытой головой, этим преимуществом я намерен воспользоваться и в отношении вас, – сказал он. – Я имею также право отвечать только тогда, когда нахожу это нужным, и этим я намерен тоже воспользоваться. Считаю нужным предупредить вас в том.

Несмотря на этот гордый ответ, дон Антонио невольно подумал, сколь большая разница между юношей, ставшим теперь его судьей, и тем ребенком, который двадцать лет назад плакал перед ним в кроватке спальни замка Эланхови. Юный орел стал могучей птицей и держал теперь его в своих когтях.

Взоры обоих Медиана встретились, подобно двум скрестившимся мечам, между тем как Диац, стоя в стороне, смотрел с удивлением, смешанным с уважением, на приемыша гамбузино Арелланоса, который сразу так вырос в его глазах.

Дерзкий искатель приключений с нетерпением ждал разъяснения разыгравшейся перед ним драмы.

Фабиан горд от природы не меньше, чем дон Антонио.

– Пусть будет так, – ответил он, – но, может быть, вам не следует забывать, что право сильного сейчас не пустой звук.

– Вы правы, – возразил дон Антонио. Несмотря на кажущееся спокойствие, он внутренне содрогался от гнева и горя. – Потому-то я и буду отвечать на ваши вопросы, но лишь для того, чтобы сказать вам: я знаю о вас более того, что некий злой дух вернул вас к жизни, чтобы вы воздвигли преграды между мной и той целью, которую я лелею.

Бешенство мешало ему продолжать.

Запальчивый юноша побледнел при этих словах дона Антонио, но снес терпеливо обиду, нанесенную ему убийцей его матери.

– Итак, кроме этого, вы не ведаете ничего? – сказал Фабиан. – Вы не знаете ни моего имени, ни моего звания? Разве я лишь тот, кем кажусь вам сейчас?

– Быть может, вы еще и убийца, – ответил дон Антонио, повернувшись спиною к Фабиану и показывая таким образом, что не желает больше отвечать.

В продолжение этого разговора двух людей, сродных по крови и равно необузданных по своей природе, канадец и Хозе стояли в стороне.

– Подойдите сюда, – сказал Фабиан, обращаясь к Хозе, – и объясните ему, – сказал он, пытаясь казаться спокойным, – объясните, кто я! Расскажите все этому человеку, язык которого называет меня именем, принадлежащим только ему одному.

Если бы дон Антонио еще питал какое-нибудь сомнение относительно замыслов тех, в чьих руках был, то теперь всякие сомнения должны были у него исчезнуть при виде мрачного выражения лица Хозе.

Усилие, с которым он, по-видимому, преодолевал свое бешенство и ненависть, пробудившиеся при виде испанского дворянина, породило в нем мрачное предчувствие.

Дон Антонио вздрогнул, но не опустил взора и оставался непоколебимо горд и спокоен, пока Хозе не заговорил.

– Эх-хо! – сказал последний, стараясь придать своим словам шуточный оттенок. – Стоило же посылать меня ловить тумака к берегам Средиземного моря, чтобы наконец встретиться в трех тысячах миль от Испании со мной и племянником, мать которого вы убили. Я не знаю, угодно ли будет дону Фабиану де Медиана даровать вам прощение, что же касаемо меня, – прибавил он, ударяя прикладом своей винтовки о землю, – то я поклялся не давать вам никакой пощады.

Фабиан глянул на Хозе повелительным взором, будто приказывая ему подчиниться на сей раз воле другого.

Потом, повернувшись к испанцу, юноша воскликнул:

– Граф Медиана! Вы стоите здесь не перед убийцами, а перед судьями, и Хозе этого не забудет.

– Перед судьями! – воскликнул дон Антонио. – Право судить меня я предоставляю только равным мне, а таковыми я не признаю ни беглого каторжника, ни нищего, присваивающего себе не принадлежащий ему титул. Здесь нет ни одного Медиана, кроме меня, и потому мне нечего отвечать.

– И все-таки я буду вашим судьей, – возразил Фабиан, – но судьей беспристрастным, потому что, клянусь Богом и солнцем, которое нас озаряет, что я с этого мгновения не чувствую больше ни огорчения, ни ненависти к вам.

В словах Фабиана было столько убедительной истины, что лицо дона Антонио сразу утратило мрачное выражение. Луч надежды озарил его, ибо граф Медиана знал очень хорошо, что пред ним его наследник, которого он даже оплакивал однажды. Потому дон Антонио спросил менее сурово:

– В каком преступлении обвиняют меня?

– Вы тотчас узнаете это, – отвечал Фабиан.

Глава XXV

В американских пограничных странах существует закон, гласящий: «Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь».

Закон этот называется «законом Линча».

Среди пустынь, окружающих американские границы, этим законом руководствуются с неумолимой строгостью как белые меж собой, так и индейцы в отношении белых, не говоря уже о белых в отношении индейцев. Этому же суду приходилось подвергнуться и дону Антонио де Медиана.

Торжественность мгновения, когда он предстал перед своими судьями, еще более увеличивалась окружающей мрачной картиной.

Фабиан указал дону Антонио на один из плоских камней, лежавших разбросанными на равнине и походивших на могильные памятники, а сам сел на другой.

– Обвиняемому непристойно сидеть в присутствии своих судей, – сказал испанский дворянин с горькой усмешкой. – Поэтому я буду стоять.

Фабиан молчал. Он ждал, пока Диац, единственный беспристрастный судья, присядет на камень.

Диац сел вблизи, так что мог все слышать и видеть. Он сохранял холодный и спокойный вид присяжного, намеревающегося составить свое мнение после судебного исследования, которое должно произойти в его присутствии.

Фабиан начал:

– Вы тотчас услышите, граф, в каком преступлении обвиняют вас. Я здесь только судья, выслушивающий доклад и произносящий затем или приговор или оправдание.

После этих слов он на мгновение задумался и затем продолжал:

– В самом ли деле вы тот дон Антонио, которого все знали до сих пор под именем графа Медиана?

– Нет! – отвечал граф твердым голосом.

– Кто же вы такой? – спросил Фабиан со странным удивлением, которого не мог скрыть: его возмущала мысль, что один из графов Медиана прибегает ко лжи.

– Я был графом Медиана, – отвечал дон Антонио с высокомерной усмешкой, – до тех пор, пока мой меч не приобрел мне другие титулы. В Испании теперь называют меня не иначе как герцогом Армада. Я мог бы оставить это имя в наследие тому из нашего рода, которого мне вздумалось бы усыновить.

– Хорошо, – сказал Фабиан, – теперь герцог Армада узнает, в чем обвиняется дон Антонио Медиана. Говорите, Розбуа, скажите, что вы знаете, но ни полслова лишнего!

Последнее замечание было совершенно не нужно. В мужественном лице исполинского канадца, стоявшего неподвижно опершись на винтовку, выражалось столько спокойствия и достоинства, что при виде его не родилось бы даже и тени мысли об измене.

Розбуа приподнял голову, медленно снял свою меховую шапку и обнажил широкое и благородное чело.

– Я скажу только то, что знаю! – произнес он тихо. – В туманную ноябрьскую ночь 1808 года я находился матросом на «Альбатросе», французском люгере, бывшем отчасти корсарским, отчасти контрабандным судном. По договоренности с начальником пограничной стражи в местечке Эланхови мы бросили якорь близ бискайского побережья. Не стану рассказывать, как нас прогнали от берега ружейными выстрелами, хотя мы приближались с дружественными намерениями; достаточно сказать, что, когда мы старались попасть на наше судно, я услышал детский крик, раздававшийся, как чудилось, из недр самого океана. Крик шел из покинутого всеми челнока. Мы стали грести в направлении к челноку, притом с опасностью для собственной жизни, ибо на челнок был обращен жестокий ружейный огонь бандитов.

В челноке лежала женщина, утопая в крови. Женщина была бездыханна, а возле нее находился ребенок, тоже умирающий.

Я взял ребенка к себе, ребенок этот – граф Фабиан. Повторяю, я взял ребенка к себе, а убитую женщину вынес и положил на берег. Кто совершил преступление – мне неизвестно. Я сказал все, что знаю.

После этих слов Розбуа надел шапку и молча сел.

Торжественное молчание последовало за этим показанием. Фабиан опустил, на мгновение ресницы, но через минуту опять глянул холодно и спокойно на Хозе, которому наступила очередь говорить.

Хозе встал и приблизился к графу Медиана на два шага. Теперь на лице испанца выражалось твердое намерение сказать лишь то, что повелевали долг и совесть.

– Я понимаю вас, граф Медиана, – сказал он, обращаясь к Фабиану, который в его глазах один имел право на этот титул. – Я забуду, что я по милости этого человека принужден был провести долгие годы в ссылке между отребьем человеческого общества. Когда я предстану пред Всевышним Судьей, пусть Он повторит те слова, которые я теперь скажу, – я выслушаю их и не раскаюсь в том, что сказал.

Фабиан кивнул в знак согласия.

– В ноябрьскую ночь 1808 года я стоял на часах на берегу Эланхови. В ту пору я был карабинером и королевским пограничным стражником на испанской службе. Трое мужчин подплыли с моря и вышли на берег. Наш начальник продал одному из них право высадиться на берег в том месте, где это было воспрещено. Я упрекаю себя в том, что сделался соучастником этого человека; я получил от него взятку за мою преступную слабость. На другой день в замке не оказалось ни графини Медиана, ни ее малолетнего сына: они покинули замок ночью. Утром графиню нашли убитой, молодой граф исчез вовсе. Некоторое время спустя явился дядя ребенка. Он завладел поместьями и титулами своего племянника: ему отдали все. Я воображал, что дал согласие только на проделку контрабандистов, перевозивших запретный товар, но невольно я содействовал убийству. Я потом упрекнул графа в этом преступлении – пятилетнее пребывание на галерах в Цеуте было возмездием за мою смелость. Теперь, вдали от власти тех подкупленных судей, пред ликом Божьим, нас зрящим, я обвиняю, как и тогда, стоящего здесь человека, который присвоил себе имя графов Медиана, в том, что он убил графиню. Он был одним из трех лиц, вторгнувшихся в замок. Я сказал все. Пусть убийца, если может, уличит меня во лжи!

– Вы слышали? – спросил Фабиан, – Что можете вы, граф, сказать в свое оправдание?

В ту минуту, когда Фабиан произнес эти слова, послышался крик с той стороны, где водопад низвергался в пропасть.

Мгновенно все обратили взоры в ту сторону, и им показалось, что они видят сквозь покров, образуемый водопадом, человеческий образ, паривший над пропастью и потом в падении описавший черную линию.

Могильная тишина последовала за этим криком, который раздался в то самое время, когда в Туманных горах послышались глухие раскаты грома.

Эта сцена вполне соответствовала характеру действующих лиц. Черные коршуны кружились над их головами и, как бы предчувствуя, что скоро получат добычу, смешивали свои резкие звуки с отдаленными раскатами грома в горах.

Когда прошло первое изумление, Фабиан повторил свои последние слова:

– Что можете вы сказать в свое оправдание?

В груди графа Медиана шла борьба совести и гордости. Гордость победила.

– Ничего! – отвечал дон Антонио.

– Ничего? – спросил Фабиан. – Может быть, вы не понимаете той ужасной обязанности, которую мне предстоит исполнить?

– Я понимаю ее!

– А я, – громко воскликнул Фабиан, – сумею ее исполнить! Но прошу вас – оправдайтесь; я стану благословлять ваши слова, хотя кровь моей матери взывает о мщении. Поклянитесь мне именем Медиана, которое принадлежит нам обоим; поклянитесь мне вашей честью, блаженством вашей души, что вы не виновны, и я почту себя счастливым поверить вам.

После этих слов Фабиан ждал с невыразимой боязнью ответа Медиана, но последний молчал, неподвижный и мрачный.

Тогда Диац подошел к судьям и обвиненному.

– Я выслушал, – сказал он, – с нераздельным вниманием обвинения, произнесенные против дона Эстевана де Арехиза, о котором я также знал, что он пользуется титулом герцога Армада. Смею ли выразить откровенно мое мнение?

– Говорите, – сказал Фабиан.

– Одно мне кажется сомнительным. Я не знаю, совершено ли в самом деле этим благородным кавалером то злодеяние, в котором его обвиняют, но, допуская справедливость всего этого, все же рождается вопрос: имеете ли вы право судить его? По законам нашей границы, только ближайшие родственники убитого имеют право требовать крови виновного. Дон Тибурцио прожил свою юность в этой стране, я знавал его приемышем гамбузино Марка Арелланоса. Кто докажет, что Тибурцио Арелланос сын убитой женщины? Как мог бывший матрос, этот охранник, находящийся теперь здесь, признать после стольких лет в стоящем здесь юноше ребенка, которого он видел только одно мгновение, и то в туманную ночь?

– Отвечайте, Розбуа, – холодно сказал Фабиан.

– Во-первых, должен вам сказать, что я видел ребенка, о котором идет речь, не только одну минуту в туманную ночь. Я в течение двух лет после того, как избавил его от неминуемой смерти, прожил с ним вместе на корабле, на который я его перенес. Черты сына не могут врезаться сильнее в память отца, чем черты этого ребенка запечатлелись в моей. Сказать ли теперь, как я его узнал? Когда вы путешествуете в саванне, где нет дорог, вы сообразуетесь с течением ручейков, вы обращаете внимание на вид деревьев, на характер их стволов, на покрывающий их мох и звезды небесные. Если вы в последующее затем время года – двадцать ли лет спустя или раньше – возвратитесь туда, неужели вы не узнаете звезду, дерево или ручей, несмотря на то что дождь увеличил или солнце наполовину иссушило ручей; несмотря на то что ствол его стал толще, что мох на нем стал чаще и гуще, что полярная звезда переменила свое место?

– Без сомнения, – возразил Диац, – человек, привыкший к саванне, не будет введен в заблуждение подобными переменами.

Канадец перебил искателя приключений и продолжал:

– Разве вы, встретив в саванне незнакомца и перекликнувшись с ним птичьим зовом, не сказали бы: «Этот человек из наших!»

– Конечно.

– Следовательно, и я мог узнать в муже ребенка, как вы в разросшемся дереве – знакомое деревцо, как вы узнали ручеек, некогда тихо журчащий, а теперь, от прибытия дождевой воды, катящий свои воды дико и шумно; я узнал ребенка с помощью фразы, забытой им в течение двадцати лет только наполовину.

– Но встреча все-таки очень странная! – прибавил Диац, почти уже убежденный истиной, оттенявшей слова канадца.

– Неужели Господь, – торжественно заговорил Розбуа, – Господь, доверяющий бурному ветру, опустошительному потоку и перелетной птице семена деревьев и растений, необходимых на пропитание человеку, для перенесения их с места на место с целью воспроизвести эти деревья и растения иногда на расстояния в сотни миль от тех, которые дали им существование, – неужели Господь не может свести двух существ, созданных по его подобию?

Диац замолк, не имея ничего возразить на восторженные слова канадца, которые выражали непреодолимую, убеждающую силу. Он обратился к Хозе со словами:

– Признаете ли вы приемыша Арелланоса сыном графини де Медиана?

– Кто видел мать хоть раз, тот не может ни одной минуты сомневаться в том, – ответил Хозе. – Впрочем, пусть герцог Армада попытается уличить меня во лжи.

Дон Антонио был слишком горд, чтобы лгать, и не мог отринуть истины, не унизившись в глазах трех членов этого суда и не уничтожив этим последнего средства к своей защите, которые дозволяли ему гордость и тайное желание его сердца.

– Это правда, – сказал он, – этот человек мне сроден по крови, я не могу этого отрицать, не оскверняя моего языка ложью. Ложь – дочь трусости.

Опустив печально голову, Диац возвратился на свое место, не произнеся ни слова.

– Вы слышали, – сказал Фабиан, – я сын женщины, которую умертвил стоящий здесь человек. Я имею право отомстить за нее. Что гласит закон этой пустыни?

– Око за око! – отвечал Розбуа.

– Зуб за зуб! – прибавил Хозе.

– Кровь за кровь! – сказал, наконец, Фабиан.

Потом, обращаясь к дону Антонио, юноша произнес, выговаривая свои слова медленно и отчетливо:

– Вы пролили кровь, и с вами будет поступлено так, как вы поступали с другими. Господь сказал это, Господь хочет этого.

Фабиан вынул кинжал из ножен. Солнце разлизало потоки утреннего света над пустыней, а окружающие предметы бросали длинные тени на ее поверхность. Молния блеснула с открытого лезвия, которое младший из Медиана твердо держал в руках.

Фабиан воткнул кинжал острием в песок.

Кинжал бросал равную себе по длине тень.

– Пусть солнце, – воскликнул он, – будет мерителем мгновений, которые вам останется прожить. Когда кинжал не будет более бросать тени, вы предстанете пред Господом.

Мертвая тишина последовала за этими словами Фабиана, который под тяжестью мучительных душевных волнений не сел, а скорее упал на камень.

Розбуа и Хозе остались на своих местах, не говоря ни слова.

Некоторое время все участники этой сцены оставались неподвижны.

Диац понял, все кончено. Он не хотел присутствовать при свершении приговора.

Не говоря ни слова, он приблизился к герцогу Армада, преклонил колено и, долго целуя его руку, сказал тихо:

– Я буду молиться за спасение вашей души. Герцог Армада, освобождаете ли вы меня от моей присяги?

– Да, – ответил дон Антонио твердым голосом, – идите, и да вознаградит вас Господь за вашу верность!

Диац молча удалился. Его лошадь стояла вблизи. Он подошел к ней, взял ее за поводья и тихо направился к тому месту, где река разветвлялась на два рукава.

Между тем тени становились мало-помалу все короче, черные коршуны все кружились над головами собравшихся в саванне, а в соседних горах слышались глухие звуки, похожие на шум отдаленной бури.

Совершенно бледный и готовый покориться своей судьбе стоял граф Медиана. Погруженный в последние размышления, он, по-видимому, не замечал, как роковая тень постепенно уменьшалась.

Несмотря на то, гордость все еще боролась в нем, и он упорно молчал.