Текст книги "Властелин дождя"

Автор книги: Фзнуш Нягу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Домой

Они прибыли утренним поездом. Старуха, высокая, худая, в юбке до пят и по самые брови повязанном платке, остановилась на путях, пытаясь отдышаться, а юноша принялся счищать грязь с сапог.

Поезд ушел. Его уже трудно было различить меж пологих холмов, поросших карликовой акацией. Старуха и юноша медлили, словно забыв, что им еще идти до Грэдишти, пешком по степи.

– Вы что здесь потеряли?!

Юноша поднял голову и увидел перед собой начальника станции.

Еще недавно я был солдатом, с винтовкой ходил, а этот кретин обращается со мной, как с тряпкой! – подумал он. У него была красивая голова, чем-то напоминавшая голову молодого волка, но дикая эта красота была какой-то непрочной, даже хрупкой. Кажется, лейтенант Александреску, а может, другой кто говорил, что первая мысль, которая приходит на ум при взгляде на него, – что эту голову легко разбить просто кулаком, и даже хочется это сделать, чтобы увидеть, как брызнет сквозь спутанные волосы кровь и потечет по морде этого волчонка, словно вышедшего в овраг подышать ветром. Красивая, гордо посаженная голова и тренированное в постоянной муштре, ловкое тело…

– Что потеряли? Решимость двигаться дальше, – засмеялся юноша.

– Это сын Опришана Рошьору… Еремия, – сказала стоящая рядом с начальником станции женщина, видимо его жена.

Тот пожал плечами.

– Ну, помнишь, Опришан, тот, что из села в город перебрался…

– Вы очень добры, – сказал юноша, – спасибо, что помните меня. Мы с бабушкой едем по делам в Грэдишть, а мой старший брат Некулай зимой колол у вас дрова. По правде говоря, мы здесь остановились, потому что пахнет свежим хлебом.

– Погодите, сейчас я вас угощу.

– Нет, спасибо, мы не голодны. Просто люблю запах хлеба.

Та-та-та-там… та-там! – просипела старуха. На шее у нее вздулись жилы.

– Это похоронный марш, – пояснил Еремия. – Я рассказал домашним, как мы хоронили генерала Флореску, и бабушка выучила мелодию. Ты зачем разговариваешь, тебе же нельзя, – укоризненно сказал он старухе.

Скоро из Грэдишти придет машина со свеклой, – сказала женщина. – Можете подождать у нас. Вход со двора.

– Я знаю, – улыбнулся Еремия. – У вас на окне в кухне выставлены глиняные петушки.

Но в дом они не вошли, им вынесли стулья во двор. Старуха приставила стул спинкой к стене, а Еремия сел поодаль, возле кучи капустных листьев. Хозяйка дала им по ломтю горячего хлеба. Старуха тут же припрятала хлеб на груди под платок. Еремия степенно надкусил хрустящую корку, смазанную желтком, и женщина увидела, какие у негр белые зубы. Она подобрала подол платья, села на покрытое камышовой рогожкой крыльцо, потом внимательно посмотрела на Еремию серо-зелеными глазами и спросила, что слышно новенького.

– Мы теперь в Марамуреше живем… Далеко отсюда. Поездом и то долго добирались. А на рассвете в Синае была остановка, я вышел за водой и увидел, что выпал снег. Было очень холодно, но я думаю, это хорошо… Я только что из армии. Горнистом был… При штабе кое-чего повидал, наслушался… И знаете, хорошо как-то…

– А за границей каково?

– За границей, говорят, поднимаются народы Африки.

Женщина не поняла и заговорила о другом:

– Говорят, горнисты очень красиво играют вечерний отбой.

– Верно. Мне он тоже нравится. Такая грустная-грустная мелодия. Сразу начинаешь тосковать по дому. Говорят, окрестные жители даже выходят на улицу послушать. Но я не видел. Хотите, я вам спою? – спросил Еремия и поднес ладони ко рту. – Могу и без горна, просто голосом, как бабушка…

– Нет, – сказала женщина. – Мне и так тоскливо.

– У вас кто-нибудь умер? – участливо спросил Еремия.

– Где тебе понять! – вздохнула женщина. – Скоро пойдут дожди. Знаешь, каково здесь жить, когда идут дожди?

– Хорошо жить. Лучше, чем у нас, – отрывисто и враждебно проговорила старуха. – Нам пришлось уехать отсюда, потому что у нас был свой дом… А теперь мы нигде не живем. Далеко забрались, ох как далеко… Мы на чужбине, а на чужбине – это нигде…

– Ну вот, опять, – пробормотал юноша. – Хватит, сказано тебе: поменьше разговаривай.

Он снова повернулся к жене начальника станции.

– Я думаю, жить на станции не просто. Все приходят и уходят, и никто не остается…

Да, – сказала женщина, – дни напролет простаиваешь у окна и смотришь на Рымникские горы, ждешь метелей. Все здесь наводит на черные мысли. Иной раз выть хочется. «Думы мои думы, – говорю я тогда себе, – станьте птицей, поднимитесь в воздух и возьмите меня с собой…» Молодость свою я иссушила-растратила по дорогам. Теперь только и осталось, что плакать. Злой и старой сделалась я в этой проклятой степи. Слыхал, что люди про желтых мотыльков рассказывают?

Еремия бросил кусочек хлеба собаке, глодавшей кость у будки, и покачал головой.

– Они вроде как предвещают смерть или несчастье, да?

– Та-та-та-там… та-там…

– Тьфу, дьявол! Хватит шутить, бабушка! Прекрати! – Еремия опять повернулся к женщине. – Сам виноват, научил на свою голову…

– Ничего страшного, – успокоила та, – Все одно к одному. Я тоже боюсь желтых мотыльков. Как-то возвращалась я в мае из Урзичени в вагоне второго класса. Рядом со мной на скамейку сел мальчик. Он с отцом к дяде в Текучи ехал. На коленях у него был деревянный самолетик, весь утыканный желтыми мотыльками. Пятьдесят желтых мотыльков, проколотых булавками. «Почему ты убил их, тебе не жалко?» – «Я наловил их вечером шапкой в саду. Чего их жалеть, все равно они больше дня не живут». Подошел поезд к моей станции, взяла я чемодан и говорю мальчику: «Ну-ка, мотылек, помоги мне, пожалуйста, поднеси зонтик к выходу». Я сошла. Мальчик наклонился, чтобы подать зонтик, и тогда я вкатила ему пару оплеух. След моей пятерни так и загорелся у него на щеке. Он даже вскрикнуть не успел – откинулся назад и уронил самолетик. Рой мертвых желтых мотыльков покрыл ему лицо… Ну, что скажешь? Злая я, как волчица, да?

– Отчего же! Когда женюсь – тоже возьму в жены грустную женщину. – И Еремия протянул старухе оставшийся хлеб.

Та зажала его в горсти, сунула за пазуху.

– Я буду скучать по тебе, Еремия, – сказала женщина. – Вон машина из Грэдишти пришла. Разгружается. Как поедете назад, наведайтесь – хоть взгляну на вас еще разок. Только берегись, чтобы степь вас не поглотила. И меня не забывай. Здесь у нас земля забвения: ступишь на нее – и надежды твои иссякнут, туман одурманит, а ночь проглотит. Знаешь, какая здесь по ночам тишина! Только телеги скрипят. Откуда их столько понабралось?! Этой ночью в голове у меня был туман, один туман, и сквозь него со скрипом и скрежетом тащились эти мерзкие телеги… Поезжайте, а будете возвращаться – позовите меня, хорошо?

Еремия и старуха вышли, оставив ворота открытыми.

На улице юноша остановился, снял куртку, свернул ее и зашагал к машине по дорожке, усыпанной угольным шлаком.

Если она сейчас смотрит мне вслед, то я, наверное, кажусь ей солдатом, который уходит на войну. Как в кино…

Шофера звали Джане Аурел. Он был тщедушен и колченог, поэтому его и прозвали Хромым. Этот Джане Аурел по кличке Хромой поцеловал иссохшую руку старухи – небось барахлишко распродавать приехала, на всякий случай, пригодится, – а Еремию дружески хлопнул по плечу, потом усадил обоих в кабину. Рот и скулы у него непрестанно двигались: Хромой жевал табак.

– Американский метод, – пояснил он, – разворачиваешь папиросу и – вот так – перетираешь табак между деснами. – По его треснувшей нижней губе стекала грязно– желтая слюна.

Еремию передернуло: вот мерзость! – но вслух он поостерегся что-либо сказать. Эта слюна вдруг напомнила ему желчь, что вытекала из печени их коровы, когда они е отцом нашли ее в люцерне. В порыве отчаяния отец рассек ее вздувшееся брюхо топором: «Сволочь ты ненасытная, оставила нас без молока!»

Наконец юноша не выдержал:

– Вытри рот.

– У меня редкие зубы, – извиняющимся тоном сказал Хромой и утер рот рукавом. – А ты чего это такой худой?

– В армии был, – пояснила старуха.

– Поползал, стало быть, на брюхе. А я на эту армию положил кое-что…

– Ты хромой, – сказал Еремия. – Армии, знаешь, как смерти, никому не избежать.

– Я пострадал за вас, – заявил Хромой, – ты должен быть мне благодарен. К тому же учти: нога у меня поправляется. Меня научили подкладывать в ботинок свинцовую пластинку, и от этой тяжести короткая нога вытягивается. Провалиться мне на этом месте, если я не явлюсь в комиссариат и не попрошусь пожизненно в армию, когда нога вытянется до нормальной длины…

Его лягнула лошадь, когда он, еще мальчишкой, подкрался к ней и попытался снять уздечку. Правда, никто об этом не знал. В селе он сказал, что попал под бричку, на которой ехали немцы.

«Гнал я в полдень отару в село, и вдруг к реке подъезжает бричка, а в ней – четыре немца, зеленых-презеленых, как гусеницы, а на голове железные каски. Они жевали сырую кукурузу – на губах у них так и пузырилось кукурузное молочко. Я смекнул, что к чему, и кликнул собаку. „Ангеле, – говорю я псу, – видать, нашему барану крышка". Немцы тем временем врезались прямо в гущу отары. Овцу закололи и кинули в бричку. Но этого им показалось мало, погнались за бараном. Не вытерпел я, схватил дубинку, раскрутил и метнул в них. И заметь, овца и баран не мои были – чужие. Попал я в немца, он шмякнулся на землю. А другой бросился «а меня и стал душить».

«Вот это да! – дивился очередной слушатель. – Твое счастье, что не пристрелили. В войну жизнь человеческая гроша ломаного не стоит».

«Ну, повалил он меня на землю и крикнул что-то тому, кто на козлах сидел. Чего кричал, не знаю, только вижу над собой копыта лошадей – конь, он ведь никогда на человека не наступит – и чувствую, наезжает на меня бричка… А как очухался, вижу – левая моя нога держится на двух полосках кожи, а подо мной вот такенная лужа крови»…

– Ладно, поехали, – сказал Хромой, – а то, глядишь, зима застанет… Ну, держитесь покрепче.

Задние колеса забуксовали в жидкой грязи, мотор взревел, машина выкарабкалась и покатила по мощеной дороге. Степь дышала холодным ветром, гнавшим по черной пашне чертополох. Вдоль дороги на ветвях акации расселись вороны. С одной ветки свисала какая-то грязная тряпка.

– От моей рубашки рукав, – сказал Хромой, ткнув пальцем в истлевший лоскут, потом выплюнул табак и потерся спиной о стенку кабины.

Возле пепельных холмов с чахлой пожелтевшей травой ползли телеги, крытые парусиной.

Впереди обоза шагал высокий человек в засаленном дождевике. За ним трусила собака, такая же долговязая, как и ее хозяин. Человек то и дело останавливался, запрокидывал голову и смотрел на облака, похожие на груды посеревшего угля. Облака нависали над черепичной крышей станции и плыли куда-то на запад.

– А знаешь, Еремия, – сказал Хромой, – я здорово скучал по тебе зимой. Под рождество срубил акацию, мать растопила печь, натушила голубцов, а я вспоминал, как мы с тобой распевали колядки и дубинками вышибали калитки, если они были заперты.

Еремия искоса взглянул на него, усмехнулся уголком рта и запел:

 
Ой, да-ли-да,
Спросил Петр у Господа:
– Скажи, Господи-отец,
Всей земле когда конец?
Не таи ответа,
Когда конец света?
– Ой, да-ли-да,
Когда конец света…
– Сын отца когда погубит,
Дочь о матери забудет…
 

Он пел, закрыв глаза, а Джане Аурел кивал в такт песне – вспоминал то время, когда был мальчишкой, и ноги у него были нормальные, и никто не звал его Хромым, – и ему хотелось выть.

Голос Еремии зазвучал глуше, и эта долгая-долгая осень вдруг как бы сменилась зимой. И был поздний вечер. И шел снег. Ой, да это же рождество, и праздничный Дед мчится в огненных санях, запряженных четверкой медведей. Мама варит пшеницу для кутьи – вот она следит за котелком, прислонившись плечом к печи и сложив руки под фартуком. Отец напился пьяным в гостях у Иона Ботике, зарезавшего к Новому году поросенка, и теперь храпит, раскинувшись поперек кровати. С него так и не удалось стащить сапоги, поэтому под ноги ему подставили стул, с подметок сбегают грязные ручейки. Бабушка Гергина, овдовевшая в сорок лет, смотрит на колосья, обрамляющие икону. Под иконой горит зеленая свеча, и бабушка думает об усопших. На помин их души она отдаст завтра одеяло, на которое пошла шерсть от четырех овец. Валерика – ей всего год и девять месяцев – что-то лопочет в своей кроватке, а Еремия с тремя старшими братьями и Аурелом Джане лежат на рогоже, подложив под голову торбы, и ждут не дождутся, когда наступит полночь и начнутся колядки.

Тихо. Фитиль в лампе приспущен, из-за двери доносится свист ветра, бормочут в котелке зерна, выбалтывая тайны земли, и в глубокой этой тишине лишь потрескивают прихваченные морозом пеленки, которые вывесили на ночь между амбаром и сенями. В эту ночь рождается младенец Иисус, и трое старцев волхвов идут к нему сквозь метель поклониться, под шубами у них можжевеловые ветки, вверху, освещая им дорогу, сам собой плывет сияющий крест. Он сорвался с макушки церкви в Брэиле, той, что рядом с рыбным магазином – в этом магазине слабоумный краснорожий мужик самозабвенно размахивает топором и разрубает, как бревно, огромного трехметрового сома. Время от времени он останавливается, чтобы сунуть рожу в бадью с вином, стоящую на прилавке, а в воздухе качаются сотни ангелов, подвешенных на конопляных веревочках. Они озорники и непоседы, играя, они щекочут крыльями друг у дружки в носу, и все дружно чихают. Потом начинается страшная метель, но не взаправду, то есть взаправду, но только для земли и Ирода, потому что за толстой стеной вьюги – тишь и луна украсилась свечками из белого воска. Четыре высокие ели стоят на страже: две слева и две справа, а черный уродливый дым от свечей тянется меж них, не задевая ветвей. На небе, конечно, тоже идет снег, но по-другому, потому что там он ни на что не налипает, только на зеленые можжевеловые ветки, между которыми так и шмыгают ангелы с пухлыми попками. Еремия знает, что все ангелы – дети, и попки у них – как у Валерики, их так и хочется поцеловать или небольно укусить, чтобы им стало щекотно и они рассмеялись.

Потом в ночной тишине раздается звон сельского колокола и святой Петр страстным голосом вопрошает:

 
Скажи, Господи-отец…
 

– Хватит тебе, – оборвал Еремию Хромой, – не голос, а труба иерихонская.

– В армии я был горнистом, слишком сильно дул в трубу, связки испортил.

– Нет, не потому, – уверенно возражает Хромой, – вреднее всего для связок пороховой дым. На маневрах тебе надо было закрывать рот платком.

– Все-таки ты редкий дурак.

– Да?! А сам ты кто? Ты был солдатом – честь тебе и хвала, но ты идиот. Ты ведь веришь словам этой дурацкой песни – «когда всей земле конец»! Мне просто противно знаться с кретином, который и через пять лет остался кретином. Мы все недовольны своими отцами-матерями, и – гляди – земля под нами не разверзлась. А ты завел шарманку, сопли распустил!

– Мне не в чем упрекнуть своих родителей…

– Ну, конечно, ты ведь у нас со звездой во лбу родился, как телок! Тебе, может, не в чем их упрекнуть, а мне… с тех пор как я себя помню, на спине у меня миллион бородавок, будто у жабы заморской. Ей-ей! Я тут одному сопляку дал двадцать пять леев, чтобы он их сосчитал. И знаешь, сколько набралось? Сто четырнадцать! Да еще пропустил он небось столько же. Потом я велел ему перевязать их конским волосом. Усохло только шесть… Вот у матери у моей все время дергается левый глаз: жилка под веком укорочена, вот и дергается. Могла же она хоть этот недостаток передать мне в наследство! Может, это даже бы нравилось бабам. Так нет – получай, сыночек, в наследство эти комья мяса и скреби спину, как свинья!.. Дома у меня даже специальное место есть – там я чешусь, ну а на людях приходится запускать когти. Вон, гляди, какие длинные отрастил…

– Скажи-ка, – прервал его Еремия, – мы все еще классовые враги? Что говорят в Грэдишти?

– Точно не знаю. В вашем доме сейчас сельсовет. А знаете, Захария Продан помер, крышка! Слышь, бабуля, – крикнул он, – Захария Продан отдал богу душу, перекрестись!

Старуха сидела в уголке и выцветшими глазами смотрела на черные поля и грязные лужи на дороге. В ответ на слова Хромого она скривила губы, обнажив десны с обломками зубов, и просипела:

– Та-та-та-там… та-там…

Что это? – спросил Хромой.

– Похоронный марш, – ответил Еремия.

– А-а, оплакивает его, – ухмыльнулся Хромой, – Господь милостив, так, кажется, говорится? Бог дал, бог и взял, у него на каждого дубинка заготовлена: как даст – ой-ёйёй! Поначалу-то у Захарии жена померла. Да как! Года два назад Бузэу разлился, и их дом с куском берега так и поплыл по реке. Возле дома сидела тетка Лянка и мыла в тазу ноги. Ну, мы с ребятами отвязали паром и поплыли ее вызволять. Только багор закинем, чтобы подцепить островок, а она с крыльца на нас: «Гав! Гав!» Представляешь идиотку: вокруг вода, а она ноги в тазу моет. Говорят, она в это время деньги для налога пересчитывала… Ну, коли так, решили мы, черт с тобой, плыви себе, рыбка…

Помолчав, он сказал Еремии:

– А твоя бабка, говорят, крутила с Захарией Проданом. Будто, как помер у ней муж, она спуталась с Захарией. Зимой, говорят, они поехали в санях на Рымник, холодно было, у нее, будто, ноги замерзли, так Захария положил ей на колени индюка… У того грудь теплая…

– Заткнись! – нахмурился Еремия. – Не смей над ней издеваться.

– Что делать? Невеселая у меня служба, редко чему посмеешься…

– Осел ты, потому и рад, когда лягнешь.

– Ну-ну, не злись, – примирительно сказал Хромой, – не прав я, да что поделаешь? Не знаешь ты, вот и обижаешься. Я перевожу ведь не только зерно, но и мертвяков. Вернее даже, сперва мертвяков, а уж потом – зерно. Мир, парень, обновляется, и что стареет – то исчезает. Старики мрут. И знаешь, большинство – во сне. Особенно по осени, когда кровь меняется, начинают люди после овощей жирное есть, тут старикам и крышка – как мухи мрут! А я их на кладбище доставляю. Нынче никто не хочет покойника на телеге везти. Как только у кого в доме покойник – так за мной к дежурному: «Просим Хромого!» Вонючее это занятие, скажу я тебе. После похорон драишь кузов, драишь, покуда руки не вспухнут.

– А если противно, взял бы да отказался. Кто тебя заставит?

– Люди бы на селе обиделись. Да и кое-что от этого занятия перепадает: кутью присылают и всякое другое с поминок. Когда пять, а когда и шесть свинок ращу.

– Посмотри, – сказала старуха и костлявыми пальцами впилась в плечо Еремии.

Он прильнул к боковому окну, вытерев ладонью запотевшее стекло. Справа на верхушке холма показались первые домики их села. Он смотрел на них молча и наделял каждый ласковым именем, будто дом этот был живым существом. Постарели как… Огрузли. В землю уходят…

Маленькие, стиснутые со всех сторон раскидистыми акациями, домики на холме покорно ждали прихода зимы. А пока ветер гонял между ними пучки соломы и запускал в небо веретенца тягучего дыма. На склоне оврага, где копали глину, над глубокими выемками подрагивали седые сливы. Чуть повыше какая-то баба раскачивала ведро, стараясь выбросить мусор подальше.

– Ну вот и оно, родимое, – сказал Хромой и притормозил у тропинки, ведущей через жнивье. – Вылезайте здесь. У меня анкета чистая, ты уж не сердись, нельзя, чтобы за моей спиной говорили, будто я возил вас на кооперативной машине.

Они вышли. Хромой нажал на газ и махнул рукой, чтоб они скорее сворачивали на тропинку. На дорогу тяжело съезжали со склона телеги, груженные картофелем…

Во дворе дома, который они покинули пять лет назад, в сорок девятом году, стояла толпа ребятишек. Ребятишки сгрудились вокруг человека в черной потертой шапке и грубошерстном свитере с закатанными по локоть рукавами. Человек этот одной рукой крепко держал за уши рыжего русака, а ребром другой наносил короткие резкие удары, добивая зверька. Он подстрелил его в долине, у самого устья Бузэу, да не до конца, и теперь пытался сократить его мучения. Рыжеватый комок у него в руке изредка коротко подергивался.

– Спрошу, кто председатель, – сказал Еремия, но старуха остановила его.

– И без спроса войдем, – сказала она. – Это наш дом.

Она взошла на крыльцо и остановилась. Дубовые ступеньки стерлись, а в середке верхней, где когда-то прибили подкову, на счастье тем, кто построил дом, остался только след – подкову вырвали с мясом. Старуха наклонилась и погладила это место.

Еремия стоял в стороне и на глазок пытался определить высоту церквушки, щеки у него раскраснелись на ветру. Сзади из-за тополей доносился рокот Бузэу. Он подошел к старухе и, поддерживая за локоть, ввел в дом. В доме уже не пахло домом, запахом, который он помнил с детства, – в нос било соляркой, а на дверях, выкрашенных в голубой цвет, были таблички с номерами.

Старуха поправила платок, повернула ручку первой двери и вошла. Это была ее комната… В глаза ей сразу бросились растрескавшиеся оленьи рога. Под ними стоял стол, покрытый клетчатой клеенкой. За столом сидел человек и что-то писал в тетради, время от времени слюнявя химический карандаш. Губы у него были синие и чуть шевелились, повторяя слова, которые рука старательно выписывала в тетрадке.

Справа высился сейф, в дверце которого болталась связка ключей, возле окна одиноко стоял прибор, похожий на барограф. Стрелки его уныло свисали, а на педали, торчащие в разные стороны, как весла, были надеты железные кольца: видимо, сельский кузнец пытался сделать из него весы, да бросил, не доделав.

Человек дописал последнюю букву и поднял красное мясистое лицо с белой щетиной на щеках и подбородке. Еремия узнал бывшего соседа Павла Оданжиу. Оданжиу посмотрел на вошедших, и веки над его маленькими серыми глазами дрогнули.

– Что такое! Почему без стука?!

– Вот… мы с бабушкой… – начал Еремия.

– Потянуло к родным местам? – Оданжиу встал и оттолкнул стул ногой. Стул отлетел к стене, – Чего тебе, бабка Гергина?

Старуха натянула платок на плечи и медленно произнесла:

– Помереть вернулась, Павел. Ты поди отсюда, оставь меня с Еремией, хочу помереть в своей комнате. Вот и стул мой, материя, что в Брэиле я покупала. В цветочках… Турок один на феску купил, а я – на стулья… Четыре аршина пошло…

Что ты там бормочешь? Время занимаешь! Народный совет это, мы здесь всякие важные проблемы обсуждаем…

– Оставь нас, староста, – еще раз попросила старуха. – На четверть часа оставь. Ты же знаешь, в этой комнате я рожала моих детей – девять человек их у меня было. На месте того железного ящика стояла кровать, на ней болели, а потом умерли четверо моих сыновей. И муж мой на ней умер. Он еще плуг тебе по весне одалживал, помнишь?..

– А ну-ка уматывайте отсюда! – грозно Заорал Оданжиу.

– Нет, – сказала старуха. – У меня уже нет времени.

Она обошла стол и опустилась на стул, обитый тканью в мелкий цветочек. Оданжиу отступил.

– Спой мне, Еремия. Мою песню.

Еремия сложил ладони у рта.

– Та-та-та-там… та-там, – полились печальные звуки.

– Нет, – сказала старуха, – другую. – И засипела: – Ой, Бузэу, Бузэу…

Еремия уронил руки и с ужасом смотрел на нее. Скрипучий голос старухи словно обволакивал его, это был голос реки, болот, ветра, звериных нор. И он, потрясенный ее горькой песней, запел сам, и старуха скорбно улыбнулась.

Долго пел Еремия, а когда закончил, старуха откинулась на спинку стула, перекрестилась и сказала шепотом:

– Благодарю тебя, господи!

Глаза у нее широко раскрылись, голова упала, и в уголке рта выступила белая пена. Кусок хлеба, что дала ей жена начальника станции, выскользнул из-под платка и упал на пол, за ним покатился ломоть Еремии.

– Вы что, с ума сошли?! – выпучив глаза, закричал Оданжиу.

– Она уже не может сойти с ума, – ответил Еремия. – Она умерла.

Он пошел было к стулу, но Оданжиу сгреб его за ворот и со всего маху ударил кулаком по лицу. Еремия покачнулся, упал на одно колено. Оданжиу потирал костяшки пальцев. Волосы у него растрепались, прилипли ко лбу.

– Я не хотел… Нехорошо это… Из себя вышел, не совладал, – сдавленно бормотал он. – Поднимайся давай, ладно…

– Мне и в голову не могло прийти, – извинялся Еремия. – Она взяла меня с собой, но не сказала зачем.

– Врешь, змееныш! – снова рассвирепел Оданжиу. – Врешь!

Еремия не оправдывался. Неуместная мысль вертелась у него в голове: здесь, держась за эти стены, я учился ходить, падал, стукался, и у меня болела голова… ой, как болела!.. Он утер рот рукавом, поднял на руки старуху, стараясь не смотреть в ее остекленевшие глаза, и, пошатываясь, вышел во двор.

Охотника уже не было. Далеко у реки бегали ребятишки и с криком волокли по воде вдоль берега корягу.

Оглушенный, Еремия стоял, не зная, что делать дальше. Наконец нетвердыми шагами он направился к лодкам, опрокинутым вдоль забора. Резкая боль обжигала губы. Он вынул платок и осторожно прижал ко рту, пытаясь унять стекавшую на подбородок кровь. Потом с поля налетел ветер, хлестнул каплями дождя, и тогда Еремия вытянул шею и подставил лицо ветру. И дождь омыл ему голову, напоминающую голову молодого волка, красивую, но какой-то непрочной, слишком хрупкой и дикой красотой.

1967