Текст книги "Французская повесть XVIII века"

Автор книги: Франсуа Мари Аруэ Вольтер

Соавторы: Дени Дидро,Жан-Жак Руссо,Ален Лесаж,Франсуа Фенелон,Шарль Монтескье,Жак Казот,Клод Кребийон-сын
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

По возвращении к себе я застал чиновника, предложившего показать мне завтра сады и парки, разбитые вокруг дворца. Я выразил согласие на эту прогулку. Мы встали с солнцем. По прекрасным аллеям меня привели в какую-то густую рощу; мирты, акации и апельсиновые деревья сплетались там листвой и смешивали свой аромат. К одному дереву была привязана лошадь: мой проводник легко вскочил в седло и, протрубив звонкий сигнал в висевший на шее рожок, умчался во весь опор. Я пошел дальше по той же дороге, пораженный его поступком и весьма дивясь, что это за страна, где чужестранцев принято бросать в пути, вместо того чтобы сопровождать их на прогулке. Каково же было мое изумление, когда, выйдя на опушку леса, я оказался в местах, совершенно похожих на те, где когда-то меня впервые встретили Алина и любовь! Тот же лужок, та же лощина, те же поля вдали, та же деревушка, тот же ручеек, та же доска, та же тропинка; появилась и молочница, которую я вскоре увидел, в платье, похожем на платье Алины, и с тем же кувшином.

– Не сон ли это? – воскликнул я. – Что за наваждение? Какой мимолетный призрак обманывает мои глаза?

– Нет, – услыхал я в ответ, – это не сон, тут нет никакого колдовства, и сейчас вы увидите, что я вовсе не призрак. Это Алина, сама Алина, узнавшая вас вчера и не пожелавшая быть узнанной вами, иначе как в том виде, в каком вы когда-то любили ее. С вами она отдохнет от тяжести короны, сменив ее на молочный кувшин, с вами быть молочницей для нее сладостней, чем быть королевой.

Я забыл королеву Голконды, я видел только Алину. Мы были наедине. А королевы тоже женщины. Ко мне возвратилась моя юность: и я обходился с Алиной, словно она сохранила свою. Ведь считается, что королевы никогда не расстаются с юностью.

Так приятно встретились мы снова. Затем Алина опять облачилась в свои королевские одежды, которые принесла появившаяся следом доверенная рабыня. Мы вернулись во дворец, где я увидел, как милостиво и с какой чарующей добротой она обращалась при дворе со всеми своими приближенными. Одних она дарила взглядом, беседовала с другими и улыбалась всем. Короче говоря, для всех она умела быть хозяйкой и никому не казалась королевой.

Все пообедали вместе с королевой; затем я последовал за нею в особую комнату, где, посадив меня рядом с собою, она так рассказала о своих последних приключениях:

– Месяца три спустя после вашего отъезда маркиз де Кастельмон был убит на дуэли; в утешение своей заплаканной вдове он оставил сорок тысяч экю годового дохода. Часть его земель находилась в Сицилии, и, как говорили, эти земли требовали моего присутствия. Я с радостью пустилась в путешествие. Но враждебные ветры прибили мой фрегат к отдаленным берегам, и там мы были захвачены одним еще более враждебным судном. Судно это было турецким корсаром, капитан которого подвергал экипаж самому дурному обращению, а я от него видела самое лучшее, на какое способны турки. Он отвез меня в Алжир, а оттуда в Александрию, где его посадили на кол. Вместе со всеми домашними меня, как простую рабыню, продали на рынке, и я досталась купцу из Индии, который привез меня сюда. Он заставил меня выучить здешний язык, и в короткое время я сделала большие успехи. Я знавала в жизни нищету, но не встречалась с несчастьем и не могла вынести рабства. И вот я убежала от своего хозяина куда глаза глядят. Меня повстречали евнухи и, признав меня красивой, привели к королю. Напрасно молила я пощадить мою добродетель – меня заключили в сераль. На следующее утро все окружающие стали уже почитать меня как любимую жену их владыки – звание, которым король удостоил меня в эту ночь. Вскоре страсть короля сделалась безграничной и моя власть выросла еще более. Голконда привыкла к законам, которые я диктовала в глубине сераля, и ничуть не удивилась, когда я сделалась супругой властелина, ставшего лишь так недавно моим первым подданным. В своем дворце мне часто вспоминалась деревушка, где я берегла свою невинность, и особенно та прелестная лощина, где я ее потеряла. Мне захотелось наглядно воспроизвести любопытную картину моих ранних лет и моих первых радостей. Это я велела выстроить деревню, которую вы видели в ограде моих садов. Она носит название моей родной деревни, и все жители считаются моими родственниками и друзьями. Ежегодно я выдаю замуж несколько девушек из этой деревни и часто допускаю к своему столу деревенских стариков, как бы воскрешая образ моего старого отца и моей бедной матери, которых рада была бы окружить заботой и уважением, будь они еще живы у меня. Никто не топчет траву на лугу, кроме молодых юношей и девушек, когда они затевают там свои танцы, и, пока я жива, топор не посмеет коснуться деревьев, схожих с теми, что когда-то укрывали своей тенью наши ласки. Мое крестьянское платье я храню вместе со своими королевскими драгоценностями, и среди окружающей меня роскоши оно всегда напоминает мне о моем скромном прошлом; оно не позволяет мне презирать положение, в котором я стоила больше, чем в каком-либо другом; оно не позволяет мне презирать человечество; оно учит меня царствовать.

О, прелестная владычица Голконды! Она была сразу и хорошей женщиной, и хорошим философом; более того – она была и хорошей возлюбленной. Увы! мое счастье длилось лишь две недели, а потом меня с нею застал сам супруг, и мне пришлось покинуть ее королевство, выпрыгнув в окошко спальни. Вскоре после этого я возвратился во Францию, где достиг самых высоких должностей и меня постигли самые великие немилости, причем ни тех, ни других я не заслужил. Затем, без всякого состояния и без всяких надежд, я скитался по разным странам; и вот встретил вас в этих пустынных местах, где рассчитываю обосноваться, ибо здесь я обрел и уединение, и общество.

Мой читатель, возможно, все время полагал, что именно для него я рассказывал всю эту историю, но так как он совсем не просил меня об этом, он сочтет справедливым, узнав, что мой рассказ обращен к некоей старушке в одежде из пальмовых листьев, давней обитательнице этой дикой местности, куда я удалился: она попросила рассказать ей самые любопытные из моих приключений. Они, пожалуй, могут наскучить тем, кто стал бы их читать, но старушка, не пропустив ни единого слова, выслушала их с необычайным вниманием и, когда я закончил, сказала мне:

– Что мне более всего нравится в вашем рассказе, это то, что здесь каждое слово – правда.

– Откуда вы знаете? – возразил я. – Быть может, здесь все ложь с начала до конца.

– Уверена в обратном, – сказала она.

– Значит, сударыня, вы немножко занимаетесь колдовством? – спросил я.

– Не совсем так. Однако у меня есть колечко, которое помогает мне судить об истине всего рассказанного вами, – отвечала она.

– Насколько мне известно, – сказал я, – лишь перстень царя Соломона обладает такой силой.

– А колечка Алины вы не знаете? – спросила она, улыбаясь и протягивая ко мне свою руку. – Той самой Алины, которую вы возвели на трон Голконды и которую вы заставили сойти с него; которая, став беглянкой и изгнанницей, долго искала в отдаленных краях убежища и спасения от гнева своего мужа… чего вы-то избежали, выпрыгнув в окошко.

– Как? Это опять вы? – вскричал я. – Ну, знаете, и стар же я стал! Ведь если мне не изменяет память, я годом старше вас, однако, судя по вашему лицу, быть годом старше вас невозможно.

– Что нужды в наших годах и наших лицах? – строго сказала она. – Когда-то мы были молоды и красивы; будем же теперь мудры – мы станем счастливей. В годы любви мы предавались беспутству, вместо того чтобы радоваться; достигнув годов дружбы, будем же радоваться, вместо того чтобы предаваться сожалениям. Для наслаждения нам отпущен лишь один миг, а счастье может заполнить всю жизнь. Это счастье – столь желанное и столь неведомое – есть остановленное на лету наслаждение. Одно похоже на каплю воды, другое – на алмаз. Оба сверкают одинаковым блеском. Но стоит чуть дохнуть, и блеск воды пропадает, а блеск алмаза устоит и против стали. Капля воды заимствует свой блеск у света, алмаз же заключает свет в самом себе и распространяет его во мгле. Так все может погубить наслаждение, ничто не изменит счастья.

Затем она привела меня к высокой горе, поросшей различными плодовыми деревьями. С вершины горы сбегал веселый, прозрачный ручеек; делая тысячу изгибов, он образовывал маленький водоем у входа в небольшую пещеру, выдолбленную у подножия горы.

– Смотрите, вот мое жилище, – сказала она. – Если вам этого достаточно и если вы пожелаете, оно будет и вашим. Земля здесь ждет только легкой обработки, чтобы вернуть сторицей за понесенные труды; прозрачная вода сама приглашает зачерпнуть ее. С вершины горы глаз может окинуть сразу несколько королевств; поднимитесь наверх, – там вы будете дышать более чистым и здоровым воздухом. Там вы будете дальше от земли и ближе к небесам. Оцените оттуда все, что вы потеряли, и скажите мне, хотите ли вы вернуть его.

Я упал к ногам божественной Алины, проникшись восхищением перед ней и презрением к самому себе. Наша взаимная любовь стала еще сильнее, друг в друге мы обрели весь мир. С этой мудрой подругой я провел здесь уже многие годы. Я оставил все свои безумные страсти и все свои предубеждения в мире, с которым расстался. Мои руки стали более деятельными, разум сделался более глубоким, сердце – более чувствительным. Алина научила меня находить отраду в легком труде, в кротких размышлениях, в нежных движениях души. И лишь под конец своих дней я начал жить.

Д’АРНО
ЛЮСИ И МЕЛАНИ

Перевод Н. Фарфель

Смерть Людовика XII^{212} изменила в известной степени дух нации. Новое царствование почти всегда приносит с собой и новые нравы. Кознями, интригами ознаменовалось восшествие на престол Франциска I.^{213} Государство уже давно изнывало от роковых последствий непримиримой вражды между герцогиней Ангулемской и коннетаблем Бурбоном; в такой же мере кипели ненавистью друг к другу Гизы и Монморанси.^{214} Все эти распри породили недовольство. Случилось то, чего непременно следует ожидать как следствия заговоров и раздоров отдельных личностей: приверженцы той и другой стороны были принесены в жертву разноречивым интересам своих вождей.

Маркиз де Рюминьи, связанный родственными узами с самыми знатными домами королевства, чувствуя глубокое отвращение к придворной жизни, сумел предугадать назревающую там бурю. Наскучив беспрестанными переворотами, коим он сам нередко служил мишенью, отлично познав тщету и обман всего, что зовется высоким положением, почетом и прочим, устав наконец от рабства, тяжкое иго которого было бы нестерпимо даже для честолюбца, желая превыше всего наслаждаться природой, истиной, уединением, он удалился в одно из своих пикардийских поместий. Досуг свой он посвятил охоте, рыбной ловле и заботам о благополучии вассалов, которых он учил любить своего господина и свою родину, и тщился избегать всего, что могло напомнить о былой докучливой, исполненной опасностей жизни. Эта своеобразная философия, весьма удивительная для молодого еще вельможи, не мешала маркизу принимать у себя лучшее общество провинции. Он был вдов и имел двух дочерей; жившая вместе с ними родственница заботилась о них как мать и тщательно следила за их воспитанием.

У каждой из девиц был свой нрав, свои достоинства, свои прелести. Люси была одной из тех величавых красавиц, что скорее покоряют, нежели трогают сердце; однако за горделивой и надменной внешностью скрывалась душа благородная и чувствительная. Мелани же пленяла, не прилагая к тому усилий; все поступки ее озарены были приятной кротостью, и посему она влекла к себе не столь красотой, сколь добрыми чувствами. Одним словом, старшая, казалось, требовала, чтобы ее любили, а младшую обожали, но полагали, что всего лишь почитают ее.

Сестры были связаны друг с другом нежной дружбой; они поверяли друг другу все свои тайны, вплоть до безделиц, которые отнюдь не кажутся таковыми юным душам, только и ожидающим первой возможности проявить себя. Незачем и добавлять, что обе достигли той счастливой поры, когда сердце готово вспыхнуть, и любовь несет с собой новую, вторую жизнь. Отец намеревался выдать старшую замуж, и несколько родовитых молодых людей уже домогались руки ее, когда в числе гостей маркиза де Рюминьи появился граф д’Эстиваль.

Граф принадлежал к тем немногим счастливцам, которым не на что пожаловаться, кроме достатка. Состояние его было невелико, но природа с лихвой вознаградила его; происходил он из древнейшего рода и обладал тем, что куда ценнее самого громкого имени – достоинствами нравственными и столь приятными манерами, что их почти что можно было приравнять к сим достоинствам. Разум не затмевал в нем чувств; он не тщился блистать умом, зато умел трогать сердца; любые речи его привлекали внимание; достаточно было однажды его послушать, чтобы испытать волнение, неподвластное ходу времени; и что особо важно, он обладал великим искусством прислушиваться к мнению каждого, одновременно подчиняя его своему, и нравиться во всех кругах общества. Самая прекрасная женщина своего века, которую древние провозгласили бы первой из граций, сочетавшая красоту с высоким и благородным духом, Диана де Пуатье^{215} выделила д’Эстиваля из толпы окружавших ее придворных; это внимание принесло графу немало преимуществ и давало ему право искать благосклонности самых неприступных особ без опасения прослыть слишком дерзким.

После такого описания никому не покажется удивительным, что д’Эстиваль произвел сильнейшее впечатление на сестер. И вот обеим сияет новый день, обе взволнованы новыми желаниями. Природа отступает перед любовью. Обе втайне любят графа, и вместе с нежностью в них рождается скрытность. Уже не столь часто, как прежде, ищут Люси и Мелани общества друг друга; все меньше пустяков поверяют они одна другой; все глубже погружаются они в мечтания и все чаще держатся врозь, дабы в уединении свободнее предаваться грезам.

Мелани первой заметила перемену в Люси; то ли догадку эту породила горячая привязанность к сестре, то ли, скорее, обожгла ее искра ревности, всегда вспыхивающей одновременно с любовью. Чувство это все еще таилось в сердце Мелани; она, казалось, избегала случая заглянуть в него, но уже не могла скрыть от себя, что ей приятно общество графа д’Эстиваль, и начинала понимать, как отрадно было бы ей, если бы и он разделял чарующее смятение, охватывающее ее при одном его виде; она искала и опасалась встречи с ним.

Несмотря на тучи, все более омрачавшие ее душу, нежная привязанность к Люси вынудила ее однажды прервать молчание.

– Сестра моя, – сказала Мелани, – я уступаю чувству, захватившему меня, справиться с которым не в моих силах. Давно уже пытаюсь я побороть его; нежность моя к вам не позволяет мне более молчать… Чем я провинилась перед вами, милая сестра? Вы глядите на меня не так, как прежде! Вы отталкиваете меня прочь! Я становлюсь вам чужой! Вы скрываете от меня свои тайны и не жаждете узнать мои, как бывало! Откройтесь мне, сестра, дорогая моя сестра, заклинаю вас нашей дружбой; со мною вам не должно скрытничать; молю вас, скажите, в чем моя вина. Ужели я могла обидеть вас, в то время как я всего более опасаюсь в чем-то не угодить вам? Если я невольно имела несчастье причинить какое-то зло дорогой моей Люси, я искренне прошу ее прощения; я искуплю свою вину…

Мелани оросила слезами руки сестры, прижимая их к устам своим и осыпая поцелуями. Люси, несмотря на страсть, давно уже охватившую ее, почувствовала, что у природы есть свои права; ее удивили речи и скорбь Мелани.

– Сестра моя, вы ничем меня не обидели… я по-прежнему люблю вас… Но бывают мгновения, когда поддаешься необъяснимой меланхолии, не отдавая себе в том отчета; поверьте, я не изменила чувств своих к вам.

– Ужель, – отозвалась Мелани, – у вас есть горести, причина коих вам неизвестна? Сестра моя, позвольте мне сказать…

– Говорите, – отвечала Люси с любопытством и смущением.

– Не рассержу ли я вас?

– Повторяю: вы вольны объясниться откровенно.

– Тогда, сестра моя, я дам вам величайшее доказательство искренности и преданности моей; не забудьте, вы сами это мне позволили. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что с тех пор как граф…

– Что вы хотите сказать? – внезапно прерывает ее Люси, смутившись, заливаясь румянцем.

– Ничего, сестра… ничего… но… граф так любезен…

– Любезен! Так что ж! – возражает Люси с досадой, выдающей ее истинные чувства. – При чем здесь д’Эстиваль? Не вообразили ли вы, сударыня, что я… люблю его?

– Да, вы его любите… – продолжает Мелани, пристально в нее вглядываясь. – И он тоже любит вас, – добавляет она, едва сдерживая слезы.

– Что ж такого, если бы он полюбил меня, а я его? – с живостью подхватывает старшая сестра.

– Ни вы, ни он в том не были бы повинны, – продолжает младшая, – сердце… Вы покидаете меня, сестра!

– Да, – отвечает Люси, – покидаю, возмущенная вашим поведением. Вообразить, будто я познала любовь, будто я люблю графа! Вот поистине весьма странный разговор!

– Она его любит! – воскликнула Мелани, едва оставшись одна. – В том уже нет более сомнений! До этого рокового мгновения я старалась бежать истины, бросавшейся в глаза. Итак, я соперница Люси, соперница возлюбленной сестры моей, к которой мне должно испытывать самые нежные чувства! Возможно ли такое? Я ли это? Ах, д'Эстиваль, зачем я встретила вас? Зачем явились вы и смутили покой двух сердец, связанных узами дружбы еще теснее, нежели узами крови? Увы! В дружбе сей мы находили счастье, она отвечала нашим желаниям; Мы вкушали невинные радости и владели величайшим благом, покоем, покоем… и я навеки его лишилась! Что за смятение в душе моей! Стало быть, это любовь так ее взволновала! И… я не любима им… Нет, не любима…

Мелани наконец дала волю слезам.

– Ах, сестра моя, – заговорила она вновь, – как плохо знаете вы мое сердце! Я его подчиню себе, я укрощу его… Нет, я не стану соперницей вашей; нет, дорогая моя Люси, я сумею принести вам в жертву свою жизнь… Я достойна всяческой жалости! Увы, мне некому открыться в моих горестях! Даже самой себе я только сейчас, с трудом, призналась в своих чувствах… А разве так трудно было их понять? Они пылают чересчур ярко, чересчур ярко! Несчастная Мелани, как же любовь меняет сердца!

Д’Эстиваль несколько дней спустя застал Мелани в смятении, скрыть которое она была не в силах; он был растроган и с трепетом заговорил с ней. Волнение выдавало его.

– Осмелюсь ли я, сударыня, – спросил он робким, прерывающимся голосом, – спросить вас о причине внезапно охватившего вас горя? Позволено ли будет мне разделить его?

– Сударь, – ответила Мелани почти что сурово, – если бы у меня и были горести, я вам не стала бы поверять их.

Едва договорив, она удалилась, а граф оцепенел от изумления. Он не мог постигнуть причины такого поступка; это тем более поразило его, что страсть его к Мелани росла день ото дня. Из двух сестер Люси была первой, кому он стал оказывать внимание; отец его горячо настаивал на этом браке, с которым он, видимо, связывал судьбу своего рода; к тому же замужество старшей дочери маркиза де Рюминьи должно было непременно предшествовать браку младшей; было бы нескромным и неловким просить руки последней, хотя прелести ее с первой встречи пленили д’Эстиваля; он не мог сомневаться в отказе, и отказ сей нанес бы решительный удар по его надеждам на богатство и высокое положение. Поэтому на первых порах честолюбие преграждало путь его чувствам. Теперь же граф принял решение поделиться с отцом жестокими трудностями, вставшими перед ним; в письмах к отцу он не скрывал ни слез, ни жалоб истерзанной души своей; получал же сокрушительные ответы, со всею строгостью препятствующие свободе выбора. Что ни миг, желал он открыться в своих чувствах, подарить властительнице сердца все знаки внимания, уделенные им ранее Люси. И он бы так и поступил; когда бы Мелани не поспешила прервать их последнее свидание, граф открыл бы ей свою любовь. «Итак, я вынужден, – говорил он себе, – пожертвовать собой ради честолюбивых замыслов моей семьи, покориться тиранической воле отца. Какой страшный удел! О отец мой! Отец мой! Чего вы требуете от меня? Люси достойна любви, но кто сравнится с Мелани? Она пробудила во мне все восторги любви, и я должен скрыть сей пыл, утаить его от той, кем я горю, запретить себе даже мысль о ней, не любить Мелани! Я повинуюсь вам, отец мой, повинуюсь; я стану супругом Люси; смерть моя не замедлит последовать за браком, заключенным под столь роковой звездой. Итак, я жил, дабы исполнить свой долг, позаботиться о семье своей, подчиниться веленью отца, дорогого сердцу моему… А умру ради единственной женщины, которую мог столь страстно полюбить».

Мелани, оставшись наедине с собой, находилась в не меньшем смятенье; она укоряла себя за то, что поведением своим нанесла урон приличиям или, скорее, любви, хоть и боялась в том признаться. Порою, подчиняясь слабости, она мечтала, чтобы д’Эстиваль снова спросил ее, в чем причина ее печали; печаль эта была столь заметной, что непременно должна была вызвать живейшее сострадание; одного любопытства хватило бы, казалось, чтобы д'Эстиваль возжаждал узнать, где ее источник. «Но если он тебя не любит, если ты ему не мила, его ничто не тронет; граф не любит меня – возможно, он испытывает неприязнь ко мне. Сомнений нет, я не занимаю его мыслей, он ненавидит меня».

Такие речи вела про себя, втайне, Мелани. В другие минуты она строже судила себя и почитала преступным малейшее свое чувство к графу и даже его самого сочла бы виновным, если бы он осмелился хотя бы одним движением или взглядом проговориться о своей любви. Она искала и избегала его, боялась увидеть и все же на него глядела. В ней жили две противоречивые души, и то одна, то другая жестоко мучили ее. Наконец, разрываясь между возлюбленным и сестрой, терзаемая разбушевавшимися чувствами, изнемогая под бременем страсти, справиться с которой была не в силах, она занемогла, и болезнь вскоре стала угрожать ее жизни.

Люси почувствовала тогда, как вся нежность к сестре воротилась к ней; она уже не слышит ничего, кроме голоса крови; она подбегает к ложу Мелани, сжимает сестру в объятиях, орошает слезами.

– Что с тобой, милая Мелани? – говорит она голосом, исполненным искренности и сердечности. – Нынче я, в свою очередь, жажду читать в душе твоей. Вот уже много дней, как тебя угнетает сумрачная печаль! У твоей болезни есть какая-то причина, мне непонятная! Говори же со мной откровенно, мы одни; подумай, ведь ты раскроешь душу перед любящей сестрой, перед лучшей подругой.

– Ах, сестра моя, – говорит Мелани с глубоким вздохом, устремляя на Люси взор, полный нежности и скорби, – сестра моя, дайте мне умереть.

– Нет, дорогая моя Мелани, нет, ты не умрешь;, дни мои слишком тесно связаны с твоими. Говори же; твое горе пронзает мне сердце.

– Вы желаете, сестра, чтобы я исповедалась вам в своих страданиях, но вам их не исцелить!

– О, зачем отчаиваться? Отчего не положиться на мою привязанность?

– Ваша привязанность ко мне пострадает.

– Быть того не может. Еще раз прошу, милая Мелани, открой свое сердце.

– Сестра моя, неужто это сердце должно раскрыться именно перед вами?

– Но кто же может помочь тебе, утешить, любить тебя лучше, нежели сестра?

– Вы так настаиваете?

– Я тебя слезно молю!

– Хорошо же, – восклицает Мелани, пытаясь приподняться на локте, – это сердце сейчас откроется: вы сами этого хотели. Знайте же, сестра, я люблю, люблю страстно…

– Кого? – спрашивает Люси взволнованно. – Кого же?

– Д'Эстиваля, который любим вами и, без сомнения, любит вас…

– Что вы сказали?

– Я не стану, сестра моя, препятствовать вашей склонности, рассудок мой одобряет ее; я прошу только об одной милости: повторяю, дайте мне умереть, лишь бы никто на свете, кроме вас, не узнал о моей слабости, о злодействе моем, ибо разрывать вам сердце – это злодейство. Я пронзила его тысячью ударами кинжала и слишком знаю это. Особо скройте причину моих и ваших несчастий от д’Эстиваля. Прощаете ли вы меня, дорогая моя Люси? У вас есть сердце; вы чувствуете, что провинилась я невольно и достаточно в том наказана! Я испущу последний вздох на груди у сестры моей. Живите, любите графа и будьте им любимой…

– Ты любишь д’Эстиваля! – восклицает Люси, утопая в слезах. – Сестра моя! – с тяжкой скорбью вырывается она из объятий Мелани и столь же стремительно бросается в них сызнова. – Тебе, сестра моя, тебе надо жить, – продолжает Люси, – если нужно, я принесу тебе в жертву… мою любовь… не выйду за графа…

– Нет, чересчур великодушная сестра, – говорит Мелани, протягивая к ней руки, – я не стану употреблять во зло вашу привязанность или, скорее, жалость, это было бы жестокостью, варварством. Д’Эстиваль предназначен вам, вам должно принять его руку… а мне… умереть. Боже! Что с вами? Лицо ваше бледно как смерть!

Мелани звонит; Люси уносят в ее покои – она лишилась чувств. Когда она приходит в себя, великодушие в ней берет верх; она поспешно возвращается к сестре.

– Прости мою слабость, сестра моя, силы ко мне вернулись, я могу отвечать за себя. Да, без сомнений, для меня было бы счастьем стать супругой графа… Мелани, я люблю его. И разве могла бы я это скрыть? Роковая страсть, должно быть, сказывается во всем; но разве мыслимо для меня счастье, если бы оно тебе стоило жизни! Поверь, я чувствую, что в сердце моем привязанность к тебе равносильна моей любви… Дорогая сестра, отверни взор от моих слез, не слушай моих вздохов, не гляди на эту страшную борьбу, на раздор, царящий в душе моей, и вернись к жизни, к любящей твоей сестре, твоей подруге…

– Ах, сестра моя, чем более жертв вы мне приносите, тем сильнее должна я восстать против вашей доброты, против самой себя. Такая добродетель только способствует тому, что я еще более кажусь себе ненавистной и преступной. Да, умоляю вас, дайте мне расстаться с опостылевшей жизнью и живите, дабы сожалеть обо мне, любить меня… выйти замуж…

Мелани не может договорить, и соперница падает в слезах в ее объятия.

Люси не отходила от сестры, а та по-прежнему проявляла к ней столько же ласки и великодушия, Может ли слабое человеческое сердце сделать большее усилие, достойное всяческого восхищения, нежели отбросить прочь от себя чувство, ласкающее и заполняющее его, и пожелать счастья ближнего за счет своего собственного? Не есть ли это высший подвиг?

– Сестра моя, – сказала Люси некоторое время спустя после рокового признания, – я заглянула в свою душу, я обуздала свое сердце; думается мне, оно сможет подчиниться моему велению. Обещать тебе большее – значит обманывать тебя и вводить в заблуждение самое себя. Дорогая Мелани, я чувствую, или хотя бы надеюсь, что ради твоего счастья я буду в силах отречься от д'Эстиваля, отказаться от брака с ним – могу ли сказать: от любви к нему? Увы! Втайне я буду страстно любить его, но видеть его в объятиях другой, видеть, что другая им любима и зовется его супругой, что моя сестра… Нет, этого зрелища я не перенесу. Хватит ли сил у Мелани принести мне эту жертву?

И Люси растроганно смотрит на сестру.

– Ужели вы сомневаетесь? – отвечает Мелани. – Да, – продолжает она с благородной уверенностью, – я хотела бы… Я хочу, чтобы вы стали его супругой, чтобы вы составили его и ваше счастье; сей торжественный договор заключила я сама с собой и заставлю сердце мое подчиниться. Пусть страдаю я одна, а сестра моя наслаждается участью, достойной ее совершенств!

Обе женщины являли собой пример самого редкого и возвышенного благородства. Мелани, тронутая речами Люси, вернулась к жизни – или, вернее, у нее хватило решимости вырваться из объятий близкой уже смерти. Еще не одержав решающей победы, она все же, видимо, достигла своего, и этого было достаточно в глазах Люси и в ее собственных, дабы уже ни в чем не упрекать себя. Однако страсть ее, отнюдь не угаснув, напротив, день ото дня становилась сильнее; она избегала д’Эстиваля, но образ возлюбленного жил в глубине души ее и то и дело побеждал ее благородные намерения; она тщательно сторонилась любой случайности, когда бы могла оказаться наедине с ним, с человеком, страстно ею любимым, и почитала своим долгом смотреть на него равнодушным взором. Но ей все же не удалось избежать встречи с глазу на глаз, столь опасной для сердца, откровенно сознающего свою слабость. Граф воспользовался случаем, роковым для Мелани.

– Куда вы спешите, сударыня? – спросил он, заступив ей дорогу и бросившись к ее ногам. – Удостойте меня вниманием, на одно мгновение, только одно мгновение… Нет, вы не покинете меня; мне нельзя более таиться, я страстно люблю вас, люблю неистово; я живу, дышу только ради вас. Приличия ради – да нет, что там? – ради послушания отцу я связал себя обещанием с вашей сестрой; она приятна и добродетельна. Да, не спорю, она достойна и любви, и уважения; семья моя желала бы этого союза, и он был предписан мне, как некий закон. Но, прекрасная Мелани… Я не в силах более принуждать себя; с каждым днем я вижу в вас все больше прелестей и совершенств; я стал бы обманывать Люси, ибо другая страсть владеет мною. Вы – единственный предмет сей нежности, что растет с каждым часом и будет пылать во мне до последнего моего вздоха. Говорите же, божественная Мелани, говорите; я на коленях жду решения судьбы моей.

– Она уже решена, сударь, – отвечает Мелани, сделав д’Эстивалю знак подняться с колен. – Вы предложили руку моей сестре, ваше внимание тронуло ее; сама честь велит вам любить ее. Только одной Люси должно зваться вашей супругой. Единственное же, что должна я, что я могу, это быть вам другом. Не забывайте, я друг сестре моей; и вы сами, сударь… Я все сказала. Более мы не будем говорить друг с другом. Я, со своей стороны, умолчу обо всем при условии, что все сказанное сейчас вами вы сохраните в глубочайшей тайне, и… Прощайте, сударь; отныне я буду избегать встречи с вами.

Д’Эстиваль хотел было ответить, но Мелани уже удалилась в свои покои. Здесь она вновь обернулась влюбленной девой и воскликнула:

– Наконец-то я могу свободно плакать, излить душу в слезах, целиком предаться моей слабости, любви моей, моему горю! Здесь я не оскорблю Люси, я могу принадлежать себе самой… Ужели! Граф любит меня, я люблю его страстно, и я должна вырвать его из сердца! Я должна говорить с ним о своей сестре, о ее нежных чувствах! Скрывать малейший порыв любви моей, малейшее движение души! Держаться с холодным дружелюбием, равнодушным дружелюбием! Ах, злополучная Мелани! Как тяжко мне бремя жизни! Так что же, пусть я умру в слезах, в рыданиях, но пусть знают, что женщина способна победить себя, может принести любовь в жертву природе, дружбе, великодушию, удивительному и сладостному для меня, хотя я и умираю его жертвой… Да, Люси, да, сестра моя, или, вернее сказать, моя соперница! Я твоя жертва… Ты победишь, ты испытаешь мою муку и ужас моего состояния; ты тоже познаешь любовь.