Текст книги "Французская повесть XVIII века"

Автор книги: Франсуа Мари Аруэ Вольтер

Соавторы: Дени Дидро,Жан-Жак Руссо,Ален Лесаж,Франсуа Фенелон,Шарль Монтескье,Жак Казот,Клод Кребийон-сын
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

МАРМОНТЕЛЬ
МУЖ-СИЛЬФ

Перевод Ю. Стефанова

Остерегайтесь мужских козней, – твердят без конца девушкам; берегитесь женского коварства, – беспрестанно повторяют юношам. Но неужто мы следуем предначертаниям природы, заставляя один пол враждовать с другим? Неужели они созданы лишь для того, чтобы досаждать друг другу? Разве должны они друг друга избегать? И каков был бы итог всех этих наставлений, если бы обе стороны принимали их всерьез?

Когда Элиза покинула монастырь, чтобы пойти под венец с маркизом де Воланжем, она была твердо убеждена, что нет на свете существа более опасного, чем муж, если, конечно, не считать любовника. Воспитанная одной из тех затворниц, чье меланхолическое воображение рисует себе весь мир в черном свете, Элиза видела вне стен монастыря одни только соблазны, а брак представлялся ей не чем иным, как тяжкими узами. Ее нежная и стыдливая душа была с самого начала омрачена страхом, а юный возраст еще не позволял рассудку возобладать над чужим мнением. Потому-то все в браке мнилось ей унизительным и тягостным. Заботы, которыми окружил Элизу муж, не только не успокоили ее, но, напротив, еще больше встревожили. «Заботясь о нас, – говорила она себе, – мужчины пытаются прикрыть цветами цепи нашего рабства. Они пускают в ход лесть, чтобы завлечь свою жертву, а потом расправиться с ней по своей прихоти. Сегодня муж потакает всем моим желаниям, чтобы впоследствии без конца препятствовать им. Он хочет заглянуть мне в душу, проникнуть во все ее тайники; если ему удастся отыскать там слабое место, он непременно воспользуется им, чтобы еще больше унизить меня. Стало быть, нужно держаться настороже, избегая расставленных им ловушек».

Нетрудно догадаться, сколько горечи и холода внесло в их совместную жизнь пагубное предубеждение Элизы. Воланж не мог не заметить, что жена питает к нему отвращение. Он постарался бы исцелить ее от этого чувства, если бы догадывался о его причине, но сознание того, что он нелюбим, привело его в отчаянье, и, утратив надежду понравиться жене, он просто-напросто потерял к этому и всякую охоту.

Его положение было тем более тягостным, что оно нисколько не соответствовало его характеру. Воланж был воплощением сердечности, любезности, даже угодливости. К браку своему он относился скорее как к веселому празднику, чем к серьезному делу. Он взял в жены особу юную и прекрасную: так выбирают божество, чтобы возвести ему алтарь. «Я выведу ее в свет, – думал он, – и она всех очарует. У меня появится множество соперников – тем лучше: я устраню их всех, окружив жену вниманием и уважением, а соединенное с нежной и робкой ревностью беспокойство не даст случая ее любовнику воспользоваться нерадивостью мужа».

Нестерпимая и оскорбительная холодность его супруги развеяла эти иллюзии. Чем более он влюблялся в Элизу, тем сильней страдал от неприязни, которую она к нему питала, так что нежная и чистая любовь, которая должна была его осчастливить, уже готова была обратиться для него в настоящую пытку. Однако невинная уловка, подсказанная ему случайностью, полностью восстановила его в своих правах.

Душа ищет возможности для проявления своих чувств и, не найдя их в действительности, обращается к предметам воображаемым. Решив, что в мире нет ничего достойного ее привязанности, Элиза отыскала для себя источник утешения, восторга и умиления в области вымысла. Тогда были в моде россказни о сильфах. На глаза ей попалось несколько романов, в которых описываются прелести общения между этими духами и смертными; в ее глазах эти блестящие выдумки обладали всем очарованием действительности.

Итак, Элиза поверила в существование сильфов и загорелась желанием завести знакомство с одним из них. Необходимо по крайней мере представлять себе то, чего желаешь, – но легко ли представить себе духа? Посему Элизе пришлось наделить своего сильфа обличьем мужчины, но, стремясь даровать столь возвышенной душе достойное обиталище, она наградила его телом, созданным по ее собственному вкусу: стройным и гибким станом, одухотворенным, привлекательным и умным лицом, румяными и свежими щеками, достойными сильфа, под чьим началом находится утренняя звезда, прекрасными глазами, голубыми и томными, не говоря уже о какой-то необычайной воздушности во всех движениях. Ко всему этому она добавила легчайшие украшения: цветы, несколько ленточек самых нежных тонов, полупрозрачный шелковый плащ, которым как бы играют зефиры, и два крыла, подобные крыльям амура, на которого был так похож этот прелестный сильф. Таков был плод фантазии Элизы, и ее сердце, соблазненное собственным воображением, не устояло перед этим призраком.

Вполне естественно, что самые сокровенные и самые яркие из наших мыслей оживают во сне: вскоре сновидения Элизы убедили ее, что этот призрак не лишен некоторой реальности.

Тем временем Воланж, уверенный в том, что жена его не любит, не переставал следить за нею ревнивым взором. Но сколько бы он ни приглядывался, видел лишь, что в кругу подруг она держится с оживлением, обходительностью, а подчас и с подлинным дружелюбием, но что ни одному из мужчин не удалось добиться от нее благосклонности, которая могла бы его встревожить. Когда она находилась в мужском обществе, у нее был суровый взгляд, презрительное выражение лица, чопорные манеры. Она мало говорила сама и почти не слушала других; видно было, что она или скучает, или едва сдерживает раздражение. Мыслимое ли дело, чтобы женщина в ее возрасте была столь бесчувственна и даже не отличалась склонностью к кокетству! Но в конце концов Элиза сама себя выдала.

В то время, благодаря своей новизне, с блестящим успехом шла опера под названием «Зелиндор».^{206} Элиза смотрела это представление, сидя в собственной ложе вместе с Жюстиной, камеристкой, к которой она питала дружеские чувства. Жюстина пользовалась ее полным доверием, – робкие души целиком привязываются к тем, кому они единожды открылись, победив свою застенчивость. Элиза была бы рада вовсе не расставаться с той, кому она под секретом поведала о своей слабости, и отдельная ложа была ей дорога прежде всего потому, что там они могли побыть вместе с глазу на глаз.

От внимания Воланжа, следившего из противоположной ложи за каждым движением Элизы, не ускользнуло, что всякий раз, когда на сцене появлялся Зелиндор, она вздрагивала и принималась о чем-то взволнованно шептаться с Жюстиной.

Его охватило смутное беспокойство, и тем же вечером он улучил минутку, чтобы поговорить с Жюстиной наедине.

– Твоя госпожа получила от оперы большое удовольствие, не правда ли? – сказал он ей.

– Ах, сударь, она от нее просто без ума. Ей так понравился этот Зелиндор! Можно подумать, что опера написана по ее заказу. Она до сих пор не может прийти в себя от изумления: ей показалось, будто на сцене разыгрывают ее собственные сны.

– Неужто твоей госпоже снятся такие сны?

– Увы, сударь, именно такие. И это ваша вина: вы довели ее до того, что она стала находить удовольствие в сонных грезах. Нечего сказать, хорошо же вы себя ведете, если такая молоденькая, такая хорошенькая женщина начинает вздыхать по сильфам!

– По сильфам?

– Да, сударь, по сильфам. Но я выболтала ее тайну.

– А ты не шутишь, Жюстина?

– Какие уж тут шутки? Ах, сударь, да мыслимо ли обходиться с женой так, как вы с ней обходитесь! Всякий раз, когда она просыпается поутру – а щечки у нее пылают, в глазах томление и губки свежи словно роза, – и со вздохом говорит, как она была счастлива во сне, у меня от жалости к ней сердце разрывается, а вас я прямо ненавижу.

– Что поделать? Я пылал к твоей госпоже такой любовью, какую не часто встретишь, но на эту нежнейшую страсть она ответила только холодностью, доходящей до отвращения.

– Вы заблуждаетесь, вы приняли ее застенчивость за холодность; таковы все мужья, не питающие ни капли жалости к молодым женам. Но почему же и вам охладевать к ней? Почему не воспользоваться властью, которой вы над нею обладаете?

– Именно это меня и останавливает. Я ни к чему не хочу ее принуждать; я был бы куда настойчивей в своих желаниях, если бы она была вольна отвергнуть их.

– Ах, сударь, как вы наивны с этой вашей щепетильностью! Помяните мое слово, вам еще придется за нее поплатиться.

– Послушай, Жюстина, мне только что пришла на ум уловка, которая могла бы нас с нею примирить, если ты этого захочешь.

– Еще бы не захотеть!

– Раз Элиза любит сильфов, значит, я сам должен стать влюбленным сильфом.

– А как вы превратитесь в невидимку?

– Встречаясь с нею только по ночам.

– Что ж, эта хитрость мне по нраву.

– Она не нова; немало любовников уже прибегали к ней, но для Элизы она будет неожиданностью, и я надеюсь, что розыгрыш нам удастся. Трудно только начать, сделать первый шаг, но я рассчитываю на твою ловкость.

Благоприятный случай не заставил себя ждать.

– Ах, Жюстина, – сказала Элиза, проснувшись на следующее утро, – какое блаженство я только что испытала! Мне снилось, будто я сижу в беседке, увитой розами, и прекраснейший из небесных духов вздыхает у моих колен.

– Неужто, мадам, духи способны вздыхать? А каков же он был из себя, этот ваш дух?

– В силах ли я описать тебе того, кому нет подобных среди людей? Образ его изгладился после пробуждения, и теперь я сама с трудом его вспоминаю.

– А не могу ли я по крайней мере узнать, что происходило во время вашего свидания?

– Не знаю, но я была очарована. Я слышала волшебный голос, вдыхала нежнейшие ароматы, а когда проснулась, все это исчезло.

Узнав о том, что видела во сне его жена, Воланж не преминул воспользоваться ее рассказом, чтобы в первый раз выступить перед нею в роли сильфа. Розовое масло было в те времена почти неизвестно в Париже; Воланж раздобыл флакончик этой драгоценной жидкости и, передав его Жюстине, сказал:

– Завтра, перед тем как твоя госпожа проснется, надуши ее постель этим эликсиром.

– О, небо, – воскликнула Элиза, пробудившись, – неужели я все еще сплю? Жюстина, подойди поближе, принюхайся и скажи мне, чувствуешь ли ты какой-нибудь запах?

– Ровным счетом никакого, сударыня.

– Быть того не может! Ты не чувствуешь запах роз?

– Вы сошли с ума, любезнейшая моя госпожа, вот что я вам скажу. Бог уж с ними, с вашими снами, но нельзя же бредить наяву! Не пойму я вас никак.

– Ты права, это невероятно. Оставь меня, а перед тем задерни шторы… Ах, теперь этот запах стал еще сильней!

– Не пугайте меня. Ваше здоровье внушает мне опасения.

– Послушай меня. Вчера, сколько мне помнится, я говорила тебе, какие ароматы я вдыхала во сне, и жаловалась, что мои видения так скоро рассеялись. Так вот, дорогая моя Жюстина: он меня услышал!

– Кто это он, мадам?

– Как кто? Да неужели ты ничего не понимаешь? Не злоупотребляй моим терпением, оставь меня. Но, поскольку он здесь, он должен знать, что я горюю вовсе не о цветах. Ах, в эту ночь голос его был еще сладостней. Он проникал мне в самое сердце! А его черты, его божественные черты! Увы, все мои мольбы тщетны: я больше никогда его не увижу.

– Да как же можно его увидеть? Духи незримы.

– Ты приводишь меня в отчаянье: уверяешь, будто любишь меня, а сама завидуешь мне, хочешь развеять самую отрадную из моих иллюзий… Ведь я не ребенок, я понимаю, что это всего-навсего иллюзия… Но откуда же все-таки этот запах? Я чувствую его, он так явствен – а между тем сейчас не время цвести розам.

– Что мне вам сказать на все это, сударыня? Какое бы уважение я к вам ни питала, я все же не могу поверить, чтобы сон стал явью.

– Ну, что ж: не хочешь – не верь. Приготовь мой туалет, мне пора одеваться. Я в замешательстве, я сама не своя от волнения, мне от него не оправиться.

– Мы одержали первую победу, сударь, – воскликнула Жюстина, увидев Воланжа. – Сильф дал о себе знать, его ждут, без него томятся. Стоит ему только появиться, и – клянусь! – он будет принят подобающим образом.

Элиза была весь день погружена в мечтательную задумчивость – казалось, что она во власти каких-то волшебных чар. Вечером ее супруг заметил, что она с нетерпением дожидается отхода ко сну. Их спальни, как и полагается, были смежными, так что Воланж, действуя в согласии со своей сообщницей, мог бесшумно пробраться к изголовью жены; однако следовало повременить, пока она сама вздохом или невольным восклицанием не даст ему повода обратиться к ней.

Я забыл сказать, что по ночам Элиза не терпела у себя в спальне никакого света; оно и понятно! картины, созданные воображением, бывают особенно яркими в полной темноте. Итак, притаившись у постели жены, Воланж подстерегал удобный момент. Он слышал, как Элиза вздыхает, торопя долгожданное забвенье.

– Приди же, – повторяла она, – приди ко мне, о сладостный сон; лишь благодаря тебе мирюсь я с жизнью.

– Я тоже призываю его, – прошептал Воланж так тихо, что Элиза едва могла расслышать, – я тоже призываю сон, ибо лишь он дарует мне счастье, ибо лишь во сне мне дано обладать вами…

Он не успел закончить. Элиза испустила пронзительный крик, Воланж поспешил исчезнуть, на зов госпожи прибежала Жюстина.

– Что случилось, сударыня? – воскликнула она.

– Ах, я умираю; я только что слышала его голос. Помоги мне, если это еще возможно, вернуться к жизни. Я любима, я счастлива. Поторопись же, мне трудно дышать.

Жюстина засуетилась, принялась распускать ленты и подвязки, дала понюхать Элизе ароматическую соль, которая привела ее в чувство, и, продолжая играть свою роль, стала корить ее за то, что она поддалась своим фантазиям, нарушающим ее покой и угрожающим ее здоровью.

– Можешь считать меня глупым ребенком, – сказала ей Элиза, – но это был не сон. Все происходило наяву; я слышала его голос так же отчетливо, как слышу тебя.

– Спокойной ночи, сударыня! Не стану вам больше докучать, а вы постарайтесь успокоиться. Не забывайте: чтобы понравиться сильфу, нужно хорошо выглядеть, а чтобы хорошо выглядеть, нужно как следует спать.

– Неужели ты оставишь меня, Жюстина? Как ты жестокосердна! Разве ты не видишь, что я вся дрожу? Побудь со мной, пока я не засну, хотя какой уж тут сон при таких волнениях!

Наконец ее прекрасные глаза сомкнулись. Жюстина и Воланж решили, что сильф, перепуганный криком Элизы, не должен возвращаться к ней до следующей ночи. Она и в самом деле тщетно призывала его.

– Мои крики отпугнули его, – вздыхала она на следующий день, опасаясь, что он никогда больше не появится.

– Не думаю, сударыня, – утешала ее Жюстина, – чтобы ваш дух был так робок и чтобы он не предвидел, как на вас подействует его появление. Будьте покойны: он знает обо всем, что у вас на сердце, не хуже вас самих и, быть может, в этот миг притаился где-нибудь здесь и прислушивается к нашей беседе.

– Да что ты говоришь! Меня в дрожь бросает от твоих слов.

– Отчего же? Разве вам не приятно, что ваш сильф способен читать ваши сокровенные мысли?

– Разумеется, не произошло ничего такого, в чем его можно было бы упрекнуть, но в сильфах, как-никак, есть нечто от мужчин, а моя женская стыдливость…

– Помилуйте, какая уж тут стыдливость, коли речь идет о духах? Что зазорного, например, в том, если вы пригласите его вернуться сегодня вечером?

– Ах, к чему притворяться: он знает, как я этого жажду.

Желание Элизы сбылось. Когда она улеглась в постель и погасила свет, Воланж снова прокрался к ее изголовью.

– Как ты думаешь, он придет? – спросила она у Жюстины.

– Если он галантный кавалер, то должен явиться непременно.

– Ах, если бы он по крайней мере мог услышать меня!

– Он вас слышит, – тихонько отозвался Воланж, – только будьте любезны отослать вашу служанку, чье присутствие меня смущает.

– Жюстина, ты можешь идти, – произнесла Элиза дрожащим голосом.

– Что с вами, сударыня? Вы чем-то взволнованы?

– Нет, нет, нисколько. Ступай же, говорю тебе.

Жюстина повиновалась, и, едва Элиза осталась наедине с сильфом, тот спросил:

– Неужели вас пугает мой голос? Как можно бояться того, кого любишь?

– Увы, – отвечала она, – могу ли я без волнения видеть, как сбываются мои сны и как сама я непостижимым образом переношусь из царства грез в действительность? Могу ли я поверить, что один из всевышних духов снизойдет ради меня с небес, осчастливит своим обществом простую смертную?

– Если бы вы знали, – отозвался Воланж, – что все прелести сильфид ничто в сравнении с вашими чарами, вы не придавали бы особенного значения своему успеху. Не думайте, что моя к вам любовь – всего лишь суетное влечение. Эта любовь столь же чиста и возвышенна, как и все мое существо, но вместе с тем она до крайности хрупка. Мы, сильфы, наделены только духовными чувствами; вы, Элиза, обладаете ими наравне с нами, но, чтобы вкусить всю их сладость, вам нужно целиком посвятить мне свою душу. Вы можете сколько угодно тешить себя светскими удовольствиями и забавами, но оставаться выше их, подобно мне.

– Увы, – ответила она все еще дрожащим от волнения голосом, – мне так легко исполнить ваше требование: мир вовсе не привлекает меня. Если его пустые соблазны не смогли покорить мою душу в то время, когда она была еще свободна, то как они могут взять над нею власть теперь, когда она занята вами? Но поведайте, о возвышенный и чистейший дух, как мне вас удержать при себе и чем ублаготворить?

– Я открою вам, – сказал Воланж, – чем мы отличаемся от всех остальных духов вселенной, а тем паче от рода человеческого. Сильф не может быть счастлив сам по себе, его счастье в том, кого он любит. Природа не дала ему способности любить самого себя; и, поскольку он пользуется всеми удовольствиями, проистекающими из этого положения, ему приходится испытывать и все связанные с ним страдания. Судьба предоставила мне право избрать ту половину моего существа, от которой должно зависеть мое счастье, но, коль скоро этот выбор свершился, у нас остается всего одна душа на двоих, так что, лишь сделав вас счастливой, я смогу сам надеяться на счастье.

– Будьте же счастливы! – пылко воскликнула Элиза. – Одна мысль о столь сладостном союзе переполняет меня восторгом и возносит к небесам. Разве можно сравнить эту идеальную связь с тою, которая превращает нас, жалких смертных, в своих рабов? Вы же знаете, что я – увы! – нахожусь во власти Гименея и мне приходится влачить его узы.

– Я знаю об этом, – сказал Воланж, – и постараюсь облегчить ваше бремя.

– Ах, – продолжала Элиза, – не ревнуйте! Мой муж принадлежит, быть может, к числу тех мужчин, в которых менее всего ощутимы присущие им всем пороки, но все они столь убеждены в своих преимуществах и столь гордятся ими, столь снисходительны к собственным недостаткам и столь нетерпимы к нашим, столь неразборчивы в средствах, которыми пользуются, чтобы сначала завлечь нас, а потом поработить, что отдаться в их руки – значит проявить не менее безрассудства, чем слабости.

– Не знаю, поверите ли вы мне, – сказал ей сильф, – но все ваши упреки по адресу мужчин можно отнести также и к сильфидам. Они обворожительны, вкрадчивы, неистощимы на всевозможные уловки – нет такой хитрости, которую бы они не пустили в ход, чтобы обрести над нами власть. Но едва они добиваются своего, как их скромность, нежность и отзывчивость сменяются капризным своеволием и тираническим властолюбием, не терпящим никаких возражений, так что только испытав к ним любовь, начинаешь понимать, как их следовало бы ненавидеть. Этот властный характер, дарованный им природой, и роднит их с мужчинами. Но, как бы там ни было, дорогая моя Элиза, и те, и другие не будут иметь к нам ни малейшего касательства, если вы полюбите меня столь же сильно, как я вас люблю. Прощайте; мой долг и ваш покой требуют, чтобы я вас оставил. Небо доверило мне заботу о вашей звезде, отныне я буду управлять ее движением, и да будет ее влияние на вас как можно более благотворным.

– Как, вы меня уже покидаете?

– Да, чтобы увидеться с вами завтра в этот же час.

– Прощайте… Нет, постойте: еще одно слово. Могу ли я поделиться с кем-нибудь тем, что от вас услышала?

– У вас есть наперсница, вот ей вы и можете открыться. Жюстина любит вас, а я благоволю к ней.

– А как мне вас называть, говоря с нею?

– В небесах меня зовут Валоэ; на языке сильфов это имя означает «ваш всей душою».

– Ах, теперь это имя подошло бы и мне!

Тут сильф исчез. Сердце Элизы переполняла радость; все ее желания сбылись. Погрузившись в сладостные размышления, она не заметила, как ею овладел сон.

Жюстина была посвящена во все, что произошло, но ей не было нужды рассказывать об этом Воланжу. Она передала ему только, что его супруга осталась от него в восторге.

– Этого мне мало, – сказал ей Воланж. – Я хочу, чтобы в отсутствие сильфа все напоминало ей о его любви. У нее нет от тебя тайн, ты знаешь все ее вкусы – выведай какое-нибудь из ее желаний и сообщи мне: пусть она подумает, что оно было угадано сильфом.

В тот же вечер, стремясь побыть на свободе, Элиза вместе с Жюстиной отправилась прогуляться по одному из тех великолепных парков, которые составляют украшение Парижа, и, хотя все ее мысли были заняты сильфом, естественное любопытство, свойственное молодым женщинам, заставило ее залюбоваться нарядом какой-то незнакомки.

– Что за прелестное платье! – воскликнула она.

Расторопная служанка сделала вид, будто пропустила мимо ушей это восклицание, а сама подслушала, как зовут эту модницу, запомнила ее имя и передала его Воланжу.

Час свидания настал, Элиза улеглась в постель и, как только осталась одна, принялась вздыхать:

– Ах, милый мой Валоэ, неужели вы меня забыли? Вот я и одна, а вас все нет как нет.

– Я ждал вас, – отозвался Воланж, – ваш образ не покидал меня и на небесах; я видел только вас среди сонма воздушных духов. А вот вы, Элиза, расставшись со мной, думали не только обо мне.

– Что вы, – решительно возразила она, – никто, кроме вас, меня не интересует.

– И, однако, Элиза, я знаю, что у вас возникло желанье, не имеющее никакого отношения ко мне.

– Вы понапрасну смущаете меня, – сказала она, – сколько я ни роюсь в памяти, не могу припомнить ничего подобного.

– Вы забыли о нем, а я нет; но я не корю вас за него; напротив, мне хотелось бы, чтобы такие желания почаще приходили вам в голову. Я вам уже говорил, что сильфы ревнивы, но это вовсе не значит, что они не прилагают всех усилий, чтобы угодить предмету их любви. Не удивляйтесь, что я вникаю в малейшие подробности вашей жизни: мне хотелось бы украсить ее розами, не оставив в ней ни единого тернового куста. Ваш супруг, например, внушает мне немало опасений. Как вам удается с ним ладить?

– Я живу с ним, – отвечала Элиза, слегка смутившись, – как и полагается женщине жить с мужчиной, то есть в вечном страхе и недоверии, – какие еще чувства может внушать этот изначально враждебный нам пол? Меня отдали ему в жены, не спросив моего согласия; я подчинилась долгу, а не сердечной склонности. Поначалу он уверял, что любит меня, хотел понравиться мне, иными словами – полностью меня поработить, но это ему не удалось, и в конце концов суетность, которую он именует утонченностью, отвратила его от этого намерения. Мы остались добрыми друзьями, или, если угодно, свободными людьми.

– Неужели он не наделен хотя бы некоторой обходительностью?

– Как раз в той мере, чтобы обольстить женщину, которая, в противоположность мне, не имеет понятия о том, как опасны мужчины.

– Вам еще повезло, ваш супруг не столь несносен, как все остальные. Пока он держится пристойно, но как только у вас появятся основания на него жаловаться, он будет без промедления наказан.

– Нет, нет, умоляю вас! – воскликнула Элиза, вздрогнув. – Что бы ни произошло между мною и мужем, вы не должны в это вмешиваться. Вы пользуетесь полным моим доверием, но не следует злоупотреблять им во вред моему супругу. Он и без того несчастен, ибо родился мужчиной – в этом его наказание.

– У вас поистине ангельская душа, милая Элиза; ни один смертный вас недостоин. Но послушайте меня: я еще не рассказал вам, как мы наказываем мужчин. Они привыкли к самым суровым расправам – наше наказание куда мягче. Как только ваш супруг провинится, сообщите мне об этом, и в тот же миг его душой овладеет сожаление и раскаяние; он не будет знать покоя до тех пор, пока на коленях не вымолит у вас прощения за свой проступок. Я сделаю больше: я внушу ему те самые чувства, какие вы внушаете мне. Мой дух вселится в вашего мужа, и, таким образом, мы с вами будем неразлучны.

– Только таким образом, – сказала очарованная Элиза, – вы можете внушить мне любовь к нему.

На том и окончилось их очередное свидание.

На следующий день, когда Элиза была занята своим туалетом, Жюстина бросила взгляд на стоявший в будуаре диван и вскрикнула от изумления. Элиза обернулась и увидела, что на нем разложено платье, точь-в-точь как то, которое она приметила во время прогулки.

– Вот как, оказывается, отомстил он мне за желание, которое не было с ним связано! – воскликнула она. – Жюстина, неужели ты все еще не веришь мне? Ведь это не иначе как подарок моего возлюбленного сильфа.

Элиза не могла отвести восхищенных глаз от этого нового чуда. В этот момент вошел Воланж:

– Что за прелестная обновка! – сказал он. – Вашему вкусу, мадам, остается только позавидовать. Можно подумать, – продолжал он, внимательно разглядывая ткань, – что это платье сшито руками феи.

Это выражение пришлось кстати: Элиза так покраснела, словно ее тайна выплыла наружу.

Вечером она принялась расточать похвалы предупредительности и услужливости своего милого маленького сильфа, а тот, в свою очередь, наговорил ей столько изысканных и нежных слов о том, как приятно ухаживать за любимой, как он счастлив исполнять каждое ее желание, что она не переставала повторять:

– Нет, ни единому смертному недоступен подобный язык; лишь небесные духи способны так думать и так говорить.

– Должен, однако, предупредить вас, – сказал ей сильф, – что вскоре ваш супруг превратится в точное мое подобие. Я стремлюсь облагородить его душу, сделать ее столь нежной, отзывчивой и внимательной ко всем вашим желаниям, сколь это позволит мне природа. Вы, Элиза, без сомнения, будете довольны этими переменами, а ваше счастье для меня важнее всего; но не останусь ли тогда внакладе я сам?

– Неужели вы полагаете, – отвечала она, – что я не припишу вам ту заботу, которой он постарается меня окружить? Разве он не похож на статую, в которую вы намереваетесь вдохнуть жизнь?

– Стало быть, вы будете любить в нем меня и, зная, что он одухотворен мною, попытаетесь сделать его счастливым?

– Нет, Валоэ, это было бы обманом, а я ненавижу всяческое притворство. Я люблю вас, а вовсе не его; проявлять по отношению к нему те чувства, которые я питаю к вам, значило бы обманывать вас обоих.

Тут Воланж, не желая продолжать этот щекотливый разговор, поспешил сменить тему и спросил у Элизы, чем она занималась днем.

– Да разве вы сами не знаете этого? – отвечала она. – Ведь от вас ничего не укроется. В свободные минуты я чертила вензель, сплетенный из начальных букв наших имен. Я недурно рисую цветы, но мне никогда не удавалось изобразить более прелестную гирлянду, чем та, которая составляет эту монограмму.

– Вы наделены еще одним редкостным, полным возвышенного очарования талантом, – напомнил ей сильф. – У вас чудный голос и отменный слух: звуки арфы, которой коснулась ваша рука, перекликаясь с переливами вашего голоса, привели бы в восторг обитателей воздушной стихии.

Элиза пообещала ему заняться игрой на арфе, и они расстались, восхищенные и очарованные друг другом.

– Я часто бываю одна, – сказала Элиза мужу на следующее утро, – музыка скрасила бы мое одиночество. Арфа теперь в моде, я хочу научиться играть на ней.

– Нет ничего легче, – ответил Воланж с участливым видом, и в тот же вечер Элиза получила арфу.

Сильф явился в обычный свой час; видно было, что он польщен той живостью, с которой Элиза уловила подсказанную им мысль и воспользовалась ею.

– Ах, – вздохнула она, – вы куда счастливее меня, вы угадываете мои желания и стараетесь их предупредить. Это поистине бесценный дар – читать в сердце у того, кого любишь, даже не давая ему времени на обдумывание желаний. Таково ваше предо мною преимущество.

– Утешьтесь, – сказал ей Воланж, – ваша любезность стоит моей предупредительности: я исполняю собственную волю, когда предугадываю вашу, а вы, дожидаясь выражения моей, находите удовлетворение в том, что вами руководит моя душа. Как ни лестно предугадывать чужие желания, удовлетворять их гораздо приятнее. Я руководствуюсь в своих поступках самолюбием, вы – любовью.

Столь изысканные речи совершенно обворожили Элизу. Она готова была без конца слушать милый голос, но, щадя ее, Воланж счел за благо удалиться, едва заметил, что она слегка взволнована; сон успокоил ее.

Проснувшись на следующее утро, она первым делом подумала о своем сильфе, а вслед за тем вспомнила об арфе, которую ей вчера доставили, – это был простой и ничем не отделанный инструмент. Она поспешила в свой рабочий кабинет и увидела, что арфа была теперь украшена росписью, изображавшей цветочную гирлянду, – цветы казались совсем живыми. Элиза была столь же удивлена, сколь и обрадована.

– Нет, – повторяла она, – нет, кисть в руке смертного вовек не создавала подобного чуда!

Впрочем, можно ли было усомниться в том, что это и впрямь подарок сильфа? Два блестящих крылышка венчали эту арфу – без сомнения, ту самую, на которой Валоэ играл среди сонма небесных духов.

В то время как Элиза мысленно осыпала его благодарностями, явился музыкант, приглашенный для того, чтобы давать ей уроки.

Г-н Тимоте, которого Воланж посвятил в свои планы, начал с восторженной похвалы арфе. Как полнозвучны, как гармоничны аккорды этого прекрасного инструмента! Что на свете сравнится с его величавым и сладостным звучанием? Арфа, по его словам, способна творить те же чудеса, которые некогда творила лира.

– Но более всего, – продолжал этот новоявленный Орфей, – арфа выигрывает тогда, когда ее аккорды сливаются со звуками мелодичного и нежного голоса. Заметьте, наконец, мадам, что ничто так не развивает прелестную руку и гибкие пальцы, как игра на арфе, а когда женщина в порыве вдохновения склоняет голову к этому дивному инструменту, вслушиваясь в исторгаемые им звуки, ее черты оживляются, взор загорается огнем – словом, она становится вдвое прекрасней.

Элиза прервала этот дифирамб, спросив у своего учителя, не состоит ли он в родстве со знаменитым Тимотеусом,^{207} музыкантом Александра Великого?

– Разумеется, сударыня, – отвечал тот, – мы принадлежим к одному семейству.

Элиза приступила к первому уроку. Музыкант, судя по всему, был очарован великолепным звучанием ее арфы.

– Что за божественный инструмент! – то и дело восклицал он.