Текст книги "Французская повесть XVIII века"

Автор книги: Франсуа Мари Аруэ Вольтер

Соавторы: Дени Дидро,Жан-Жак Руссо,Ален Лесаж,Франсуа Фенелон,Шарль Монтескье,Жак Казот,Клод Кребийон-сын
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

– Совершенно с вами согласна, – тихонько вторила ему Элиза.

– А теперь, сударыня, попробуйте коснуться вот этих струн.

Элиза тронула их трепетной рукой, и каждый порожденный ими звук эхом отозвался в ее сердце.

– Изумительно, сударыня, просто изумительно! – восторгался г-н Тимоте. – Надеюсь, что вскоре вы научитесь петь под собственный аккомпанемент, и, таким образом, мои стихи и моя музыка обретут наконец достойную исполнительницу.

– Стало быть, вы пишете и стихи? – спросила, улыбаясь, Элиза.

– Ах, сударыня, – отвечал Тимоте, – стихотворство – одна из самых диковинных вещей на свете; я и сам с трудом представляю, что это такое. Я слышал, что у каждого поэта должен быть его собственный гений, но до последнего времени почитал такого рода россказни чистейшим вздором, и вот теперь убедился, что все это истинная правда, клянусь вам. Оказывается, такой гений есть и у меня, только прежде я об этом не знал. Поверите ли, что еще вчера вечером я даже не подозревал о его существовании.

– И как же вам удалось сделать это открытие?

– Очень просто. Минувшей ночью мой гений явился мне во сне и продиктовал вот такие стихи:

 
Ни славы легковесной, ни наград
Я больше не хочу; златой возок Авроры
Другие воспоют, и возвращенье Флоры
Весеннею порой другие возвестят.
Иная красота теперь мне тешит взгляд,
И пусть Авроры лик встречают птичьи хоры,
Пусть Флора ткет свои цветочные узоры —
Элиза для меня милее во сто крат.
 

– Мосье Тимоте, – воскликнула растроганная Элиза, – неужто вы сами их сложили?

– Мадам, – отвечал тот, – я в жизни своей не сложил ни единой строчки. Их нашептывал мне мой гений. А это стихотворение он даже положил на музыку, и сейчас вы услышите, как славно у него это получилось… Ну, сударыня, – спросил он, окончив пение, – как вам это понравилось? Не правда ли, неплохо завести знакомство с каким-нибудь гением вроде моего?

– А известно ли вам, сударь, кто такая эта Элиза, которую вы воспеваете?

– Полагаю, мадам, что это просто-напросто красивое имя наподобие Фелиды, Ириды или Клориды. Мой гений избрал его, потому что оно особенно благозвучно.

– Стало быть, вы не стараетесь уразуметь смысл собственных песен?

– Нет, сударыня, я в него не вникаю; главное – чтобы они были мелодичны и преисполнены чувства, от песни большего и не требуется.

– Я попросила бы вас, – закончила она, – чтобы об этой песне не знала ни одна живая душа, кроме меня, а если ваш гений внушит вам новые творения, мне хотелось бы быть их единственной слушательницей.

Она с нетерпением ждала своего сильфа, чтобы поблагодарить его за вдохновленные им стихи. Он попробовал отпираться, но так слабо, что она окончательно убедилась в его причастности к этому делу. В конце концов он признался, что не без основания почитают вдохновленными свыше тех людей, которым как бы сами собой приходят на ум замечательные мысли.

– Эти люди, – сказал он, – являются избранниками сильфов, – у каждого из них свой дух, которого они называют гением. Нет ничего удивительного в том, что и мосье Тимоте свел с одним из них знакомство. Если этот гений и впрямь диктует ему стихи, которые приходятся вам по вкусу, то этого моего сородича можно считать счастливейшим из обитателей воздушной стихии, кроме, разумеется, меня самого.

Гений г-на Тимоте с каждым днем становился все щедрее, а Элиза все более восхищалась похвалами, которые он ей воздавал. Тем временем Воланж готовил ей новый сюрприз, о котором сейчас и пойдет речь.

Читатель помнит, наверное, что она забавлялась, чертя вензель, в котором начальная буква имени Валоэ была сплетена с начальной буквой ее имени. И вот однажды, собираясь на званый обед, она решила надеть свои бриллианты, отперла шкатулку, в которой они хранились, – и что же? Оказалось, что ее браслеты, ожерелья, диадема и серьги украшены тем самым вензелем, который она придумала. Удивление и замешательство овладели ею. Что подумает Воланж? В чем он ее заподозрит? Она продолжала заниматься своим туалетом, когда в комнату вошел Воланж и, бросив взгляд на ее драгоценности, воскликнул:

– Что за прелестная выдумка – соединить в одной монограмме наши инициалы! Льщу себя надеждой, мадам, что за этим таится хоть капля искреннего чувства.

Элиза покраснела, не в силах справиться со смущением, и тем же вечером строго отчитала своего сильфа.

– Вы подвергли меня опасности, – сказала она, – одна мысль о которой до сих пор приводит меня в дрожь. Еще немного – и мне бы пришлось либо рассказывать мужу небылицы, либо оказаться перед ним в крайне сомнительном положении. Хотя преимущества, извлекаемые мужчинами из нашей искренности, толкают нас к притворству, мне не хотелось бы воспользоваться этой уловкой, ибо она идет вразрез с моей совестью.

Валоэ принялся расхваливать ее порядочность:

– Ложь, пусть даже маленькая, всегда является злом, и я был бы огорчен, если бы послужил его причиной. Но от меня не ускользнуло сходство моего имени с именем вашего мужа; я заранее знал, что он не станет доискиваться до подлинного смысла монограммы. Я начал приучать его к сдержанности: это первейшая добродетель каждого супруга.

Конец зимы прошел в подобных же милых сюрпризах со стороны сильфа и в непрестанных выражениях изумления и восторга со стороны Элизы.

Наконец наступила та благодатная пора, когда все на свете радуется пробудившейся природе.

У Воланжа была загородная усадьба.

– Мы отправимся туда, как только вам будет угодно, – сказал он жене, и, хотя слова эти были произнесены самым ненавязчивым и любезным тоном, Элиза почувствовала в них непреклонную мужскую волю. Она поделилась своей печалью с Валоэ.

– Я не вижу в его предложении ничего огорчительного, – сказал он ей. – Ничто не привязывает вас к городу, а деревня в эту пору – настоящий райский уголок, особенно для столь нежной и добродетельной души, как ваша. Щедрость природы представляется такой душе прообразом ее собственной щедрости – ведь природа расточает свои милости на тысячу ладов. Леса, покрытые густой листвою, цветущие сады, зреющие нивы, усеянные цветами луга, стада, только что принесшие приплод и резвящиеся под первыми лучами солнца, – все в природе отмечено этим благодушием. Зимой она кажется мрачной и угрожающей, осенью – щедрой и тучной, но тогда она стонет от преизбытка жизненных соков, словно ей в тягость ее собственная щедрость; летом же, когда природа наделяет людей своими плодами, удручающие картины тяжкого труда неотделимы от образов ее изобилия. Лишь весной она с волшебной легкостью вершит свои чудеса и влюбленно взирает на творимые ею благодеяния.

– Природа прекрасна, я это знаю, – со вздохом отозвалась Элиза, – но будет ли она прекрасной для меня там, где я связала свою судьбу с судьбою смертного, где дала клятву принадлежать ему до конца, где меня повсюду будут преследовать унизительные воспоминания?

– Нет, дорогая моя Элиза, – возразил ей сильф, – в природе нет ничего унизительного; это мы сами унижаем ее, когда от нее отступаемся. Назначение яблонь – цвести и приносить плоды, назначение смертной женщины – быть супругой и матерью. Если бы вы посмели воспротивиться столь мудрому предначертанию, я не полюбил бы вас.

– Как? – изумилась Элиза. – Неужели чистейший дух, возвышенный гений может любить во мне то, что делает меня недостойной его?

– Будьте такой, как вы есть, дитя мое; моя к вам любовь – любовь сильфа; ваши земные чувства не вызывают во мне ревности. Пусть только ваша душа останется прекрасной и непорочной, пусть она будет моей, большего мне не надо. Что же до ваших земных прелестей, то они подвластны законам этого бренного мира: уж если кто-то из смертных соблазнился ими, то пусть он ими и наслаждается. Это не только не огорчает, но даже радует меня: ведь ваш первейший долг – даровать счастье своему супругу.

– Ах, дайте мне по крайней мере время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. В деревне мы с мужем будем видеться чаще, и, быть может, я научусь исполнять этот долг, но только, ради бога, не покидайте меня.

– Не бойтесь, я всегда буду подле вас; покой и тишина мне по нраву.

В усадьбе той было дикое и уединенное местечко; Элиза называла его своею пустынью и любила проводить там время в одиночестве, читая или предаваясь мечтам. Тотчас же по приезде она отправилась в этот уголок. Все в нем переменилось: вместо мшистого пригорка, служившего ей сиденьем, она обнаружила настоящий трон, покрытый зеленою муравой и причудливо усеянный фиалками. Кусты сирени склонялись над этим троном, осеняя его наподобие балдахина, а его оградой служил шиповник в цвету, чей аромат сливался с восхитительным благоуханием сирени.

Вернувшись домой, Элиза первым делом поспешила поблагодарить мужа за внимание, которое он ей оказал, украсив ее маленькую обитель.

– Это, наверное, выдумка садовника, – ответил он ей. – Я весьма ему благодарен за столь счастливую мысль.

Завидев садовника, Элиза окликнула его:

– Как я вам признательна, Илер, за то, что вы посадили в моем уголке такие прелестные кусты.

– О каких, сударыня, кустах вы толкуете? – отозвался хитроватый поселянин. – Только этой заботы мне не хватало! Да я и с огородом-то едва управляюсь. Если вам угодно, чтобы я следил и за кустами, нужно дать мне побольше помощников.

– Но ведь нашли же вы время позаботиться о моем уголке: я в восторге и от навеса из сирени, и от ограды из шиповника.

– Ах, сударыня, и сирень, и шиповник растут, благодарение богу, сами собой, без моего участия.

– Как? Неужели вы не приложили ко всему этому руку?

– Нет, сударыня, но, коли будет ваша воля, за мной дело не станет. Подожду, пока в этих кустах перебурлят соки, а потом и подрежу их.

– А разве не вы устроили там сиденье из дерна, усеянного фиалками?

– Вы уж простите меня, сударыня, но ни из дерна, ни из фиалок супа для вас не сваришь. Моя забота – огород, а все эти ваши тонкости касательства ко мне не имеют.

После этого разговора Элиза больше не сомневалась, что превращением своего дикого уголка в очаровательную беседку она обязана сильфу.

– Ах, – воскликнула она в восторге, – эта беседка станет храмом, где я буду ему поклоняться. Льщу себя надеждой, что он там появится; но неужели он так навсегда и останется невидимкой?

Он, по обыкновению своему, явился вечером.

– Валоэ, – обратилась к нему Элиза, – моя беседка восхитительна, но – как бы вам это сказать? – чтобы она сделалась поистине прекрасной, вам нужно сотворить последнее чудо – предстать там предо мною в зримом обличье: только этого мне не хватает для полного счастья.

– Вы, Элиза, просите у меня то, что от меня не зависит. Властелин воздушных духов дарует иногда подобную милость какому-нибудь из своих приближенных, но это случается так редко. К тому же он сам решает, какое обличье должен принять счастливчик, и чаще всего, ради собственной забавы, избирает для него самую диковинную внешность.

– Ах, – сказала Элиза, – мне бы только вас увидеть, а уж в каком обличье вы явитесь – это меня мало заботит.

Сильф обещал ей, что возьмется выхлопотать эту милость.

– А теперь расскажите, – продолжал он, – как прошло ваше путешествие?

– Преотлично. Муж беседовал со мной так любезно, что любезность его казалась почти естественной; я без труда заметила плоды благотворного воздействия, которое вы на него оказываете. Однако, сколько ни скрывай врожденную мужскую властность, она все равно дает о себе знать; ее можно умерить, но невозможно искоренить, разве что посредством долгих усилий.

– Не отчаивайтесь, – успокоил ее Валоэ, – его душа в моей власти. А что вы намерены делать завтра, милая моя Элиза?

– С утра я думаю принять ванну.

– Тогда, с вашего позволения, я загляну к вам в ванную комнату и немного побуду там с вами.

Когда Элиза проснулась, ей доложили, что ванна для нее готова. Она отправилась туда в сопровождении своей верной Жюстины, но, памятуя о том, что к ней должен наведаться сильф, распорядилась, чтобы шторы в ванной были задернуты и свет едва проникал в помещение, – ведь стыдливость и застенчивость – родные сестры.

Погрузившись в ванну, Элиза посмотрела в трюмо, стоявшее напротив, и увидела в нем какие-то смутные очертания; то был ее собственный портрет, написанный на стекле, которое Воланж распорядился вставить в раму вместо зеркала. Столь волшебный эффект достигался весьма простым способом: в оправе были проделаны пазы, по которым могли бесшумно скользить, сменяя друг друга, зеркало и портрет.

Элиза была изображена стоящей на облаке и окруженной духами воздушной стихии, которые протягивали ей цветочные гирлянды. Сначала она приняла увиденное за отражение находившихся перед зеркалом предметов, но, вглядевшись внимательней в поразившую ее картину, поняла, что это не так, и пришла в изумление.

– Жюстина, – обратилась она к служанке, – отдерни-ка шторы. Я или грежу наяву, или вижу… О, небо! – воскликнула она, едва на картину упал луч света. – Я и впрямь вижу в этом зеркале свой собственный образ!

– А я, сударыня, вижу свой, – сказала Жюстина. – Что же здесь удивительного – взглянуть в зеркало и увидеть в нем свое отражение?

– Подойди поближе, стань вот сюда. Неужели это просто-напросто отражение?

– А что же еще?

– Что еще? Разве ты не видишь это облако, цветы, сонмы духов и меня, стоящую среди этого неземного великолепия, вознесенную до небес?

– Вы, сударыня, должно быть, еще не проснулись как следует и продолжаете досматривать свои сны.

– Нет, Жюстина, я вовсе не сплю; но теперь мне понятно, что эта картина создана не для твоих глаз. О милый мой Валоэ! Это вы ее написали! Сколь изобретательна ваша влюбленность!

Элиза целый час не сводила взгляда с картины. Она ждала своего сильфа, но его все не было.

– Он уже побывал здесь, – решила она наконец, – и оставил волшебный след своего мимолетного пребывания. Что же, однако, скажет мой муж? Как объяснить ему это чудо?

– Ах, сударыня, – успокоила ее камеристка, – если эта картина незрима для моих глаз, то и он ее не увидит.

– Ты права, но все же я так волнуюсь…

С этими словами Элиза снова подняла взгляд на картину, но вместо нее увидела свое отражение в зеркале.

– Вот теперь я спокойна, – продолжала она, – портрет исчез. Мой любезный сильф не хочет доставлять мне даже малейших неприятностей. Как же мне не любить этого духа, который только тем и занят, что исполняет все мои желания и охраняет мой покой?

Горя желанием поскорее узнать, чем увенчались хлопоты сильфа, связанные с ее просьбой, Элиза сказала вечером мужу, что устала от прогулки и хочет тут же отойти ко сну. Сильф не заставил себя ждать.

– Не знаю, дорогая Элиза, – сказал он ей, – будете ли вы довольны тем, чего я добился. Мне дозволено предстать перед вами в зримом обличье.

– Ах, я только этого и желаю.

– Но случилось то, что я предвидел: властелин воздушной стихии, которому ведомы все наши помыслы, повелел мне принять обличье… как вы думаете, чье?

– Не знаю. Ах, не томите же меня так долго!

– Вашего мужа.

– Моего мужа?

– Я старался как мог, чтобы мне позволено было избрать внешность, которая больше бы вам понравилась, но тщетно. Он угрожал мне своей немилостью, если я откажусь ему подчиняться, и, поставленный перед выбором, я решил, что это лучше, чем ничего.

– И правильно сделали! А когда же я вас увижу?

– Завтра, на закате солнца, в вашей маленькой обители.

– Я буду там, ибо полностью на вас полагаюсь.

– Я не обману вашего доверия.

– И однако, вы не явились ко мне сегодня утром, как обещали. Я была тронута вашим знаком внимания, но я ждала вас.

– Я был неподалеку, но, смущенный присутствием Жюстины…

– Я допустила оплошность: мне нужно было отослать служанку. Но обещаю вам, что впредь этого не повторится, в беседку я приду одна.

Предстоящее свидание не переставало беспокоить Воланжа.

«Она готова отдаться мне, – думал он. – Следует ли воспользоваться заблуждением, в которое я ее ввел, чтобы испытать ее верность? Будь я заранее убежден, что она станет мне сопротивляться, я с легким сердцем принялся бы домогаться близости. Но если бы я был убежден в этом по-настоящему, мне незачем было бы устраивать это испытание. Вот неразрешимая задача! Поразмыслим, однако; попробуем прикинуть, какой из путей менее опасен. Должен ли я выяснить то, что хочу, или мне лучше пребывать в неведении? Прежде всего неведение оставляет место для подозрительности, а могу ли я отвечать за свои подозрения? Когда ей уже поздно будет искать себе оправдания, я могу оскорбить ее намеком на то, что ее обманутое воображение одержало верх над добродетелью. И как бы я потом ни корил себя за этот шаг, мой поступок будет непоправим. Если же, напротив, я подвергну ее испытанию и она выдержит его, я почувствую себя слишком уж счастливым. А если не выдержит?.. О, если не выдержит, я окончательно уверюсь, что никакая женская добродетель не в силах устоять перед натиском духа. Да, но ведь дух этот наделен телом, и даже если это тело – мое, я не очень-то буду благодарен за это Элизе… Словом, я нахожусь в настоящем лабиринте, входя в который, предусмотрел все, вот только не подумал, как мне самому из него выбраться. Но довольно ломать голову; вечером я отправлюсь в беседку, а там будь, что будет».

Исподтишка наблюдая за Элизой, Воланж не упускал из виду ни единого ее шага. Он видел, что она выбрала для вечерней прогулки изящное, но скромное платье; сдержанность ее туалета несколько успокоила его. Не ускользнуло от Воланжа и то обстоятельство, что весь день ею владело блаженное и ясное настроение, говорившее о какой-то безгрешной радости.

Тем временем Элиза нетерпеливо следила за движением солнца. Наконец долгожданный миг настал; Воланж, который незадолго перед тем на глазах Элизы вышел из дому в охотничьей куртке, первым направился в беседку, переодевшись по дороге в изысканнейший наряд. Элиза поспешила туда же и, заметив его издалека, едва не лишилась чувств от волнения. Он устремился к ней, протянул ей руку и, увидев, что она от волнения вся дрожит, усадил ее на маленький зеленый трон. Придя в себя, Элиза увидела, что сильф стоит перед нею на коленях.

– Неужели мой вид внушает вам страх? – спросил он. – Разве я не описал вам его заранее? И разве не пожелали вы сами меня увидеть? Если я вам неприятен, подайте знак, и я тотчас исчезну.

– Нет, нет, не корите меня за невольную слабость. Смятение, в которое вы меня повергли, объясняется скорее умилением и радостью, нежели страхом.

«Дело плохо, – подумал Воланж, – она уже умилена; что же будет дальше?»

– Ах, дорогая Элиза, – продолжал он вслух, – если бы я только был волен избрать себе внешность того из смертных, чьи черты были бы вам приятны! Как, должно быть, смешон любовник в обличье мужа!

– Нисколько, – ответила она, улыбаясь. – Не скрою, мне было бы отрадней узреть вас в виде какого-нибудь цветка, который я люблю, или в виде одного из тех пернатых, которые, подобно вам, населяют воздушную стихию, но уж если вы предстали предо мною в виде человека, мне столь же приятно узнать вас в обличье моего мужа, как и в обличье любого другого мужчины. Мне кажется даже, что вы чем-то облагородили его внешность. Разумеется, я вижу в вас Воланжа, но ваша душа придает его взгляду какое-то необычайно возвышенное выражение; ваш голос, исходя из его уст, наделяет их поистине божественной прелестью, а во всех его движениях я замечаю такое изящество, каким не может обладать тело, наделенное душой простого смертного.

– Что ж, если я нравлюсь вам в том обличье, в каком вы меня видите, я могу оставаться в нем всегда.

– Вы просто очаровательны.

– А будете ли вы счастливы со мной? – спросил сильф, целуя ей руку.

Элиза покраснела и отдернула руку:

– Вы забываете, что я люблю в вас сильфа, а не мужчину; Валоэ для меня – только дух, так же как Элиза для него – только душа. Если вы не смогли облечься смертной плотью, не замутив чистоту вашего существа и вашей любви, расстаньтесь с этим унизительным обличьем и не заставляйте меня больше краснеть от опрометчивости моих желаний.

«Превосходно, – подумал Воланж, – но я приближаюсь к моменту поистине критическому».

– Элиза, – произнес он вслух, – теперь уже поздно притворяться. Я сделал то, что вы хотели, но знайте, чего мне это стоило. «Я согласен исполнить твою просьбу, – сказал мне владыка гениев. – Повинуясь желанию женщины, ты станешь человеком. Но не льсти себя надеждой, что ты будешь обладать лишь видимостью человеческих чувств. Ты будешь любить, как любят все смертные, ты должен будешь познать все сладости и все муки любви. И если любовь твоя окажется несчастной, не посмей нарушать покой воздушной стихии своими жалобами и стонами. Я изгоняю тебя из небесного царства до той поры, пока Элиза не уступит всем твоим желаниям». Я надеялся, – прибавил сильф, – что вы уступите моим мольбам, или, вернее, рассчитывал вам понравиться – ведь повеление моего владыки непреложно. Судите же теперь сами, люблю ли я вас и следует ли меня за это наказывать.

Эта речь повергла Элизу в отчаянье.

– О безрассуднейший и жесточайший из воздушных гениев! – вскричала она. – Что вы наделали, к чему вы меня толкаете!

Воланж вздрогнул, увидев, что глаза его жены наполнились слезами.

– Отчего вы не посоветовались со мною? – продолжала она. – Разве я пожелала вас увидеть ради моего позора и ваших мук? И, каково бы ни было это желание, как вы могли подумать, что оно возобладает над моим уважением к вам и над моей собственной честью? Я люблю вас, Валоэ, повторяю это вам еще раз; если бы для искупления причиненных мною вам страданий потребовалась всего лишь моя жизнь – вам не о чем было бы беспокоиться. Но честью я дорожу больше, чем жизнью, больше, чем любовью.

Воланж снова вздрогнул от радости.

– Я не могу порицать вас, – сказал он, – за избыток порядочности. Но посмотрите, как я похож на Воланжа: можно сказать, что не я, а он сам опускается перед вами на колени, он не сводит с вас влюбленного взгляда, он просит у вас награды за самую верную, самую нежную любовь.

– Нет, как бы вы ни были похожи, вы это вы, а он это он, и лишь ему я не могу отказать в том, что вы от меня просите. Поднимайтесь же, уходите и чтобы впредь я вас больше не видела. Оставьте меня, говорю вам. Уж не безумец ли вы? Что за дерзкая радость сверкает в ваших глазах? Неужели у вас еще хватает бесстыдства на что-то надеяться?

– Да, милая моя Элиза, я надеюсь, что ты будешь жить только для меня.

– Вы забываетесь, сударь: это уже оскорбление!

– Послушай!

– Я ничего не хочу слышать.

– Одно-единственное слово обезоружит тебя.

– И это слово – «прощай навеки».

– Нет, разлучить нас может только смерть: узнай в сильфе своего мужа. Тот Воланж, которого ты ненавидела, и есть тот Валоэ, которого ты любишь.

– О, небо!.. Нет, нет, вы обманываете меня, вы пользуетесь своим сходством…

– Уверяю тебя, все это правда; Жюстина может подтвердить, что я не шучу.

– Жюстина?

– Она была моею сообщницей; она помогла мне ввести тебя в заблуждение, она поможет тебе и избавиться от него.

– Вы мой муж? Возможно ли это? Я все еще дрожу. Но скажите, кто же тогда сотворил все эти чудеса?

– Их сотворила любовь, и скоро ты узнаешь, как именно.

– Ах, если все это правда…

– Если все это правда, милая моя Элиза, то скажи мне: есть ли на свете хоть один мужчина, достойный любви?

– Есть, и этот мужчина – мой муж.

Расспросили Жюстину; она не только призналась во всем, но и поклялась, что Валоэ – это не кто иной, как Воланж.

– Вот теперь, – воскликнула Элиза, бросаясь в объятья своего супруга, – вот теперь я чувствую, что по-настоящему очарована, и надеюсь, что только смерти под силу развеять эти чары.