Текст книги "Партизанская богородица"
Автор книги: Франц Таурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Катино горе
1
– Ты испей, враз полегчает, – говорил Петруха Перфильев, поднеся кружку с водой к губам Кати.
Она глядела на него мутными, ничего не понимающими глазами. Ее била нудная мелкая дрожь, и зубы стучали о край жестяной кружки.
Петруха попытался влить ей глоток воды. Катя отдернула голову, вода сплеснулась на шею и холодной струйкой скатилась по груди.
Катя охнула и очнулась.
– Хлипкая же ты, Катерина, – сказал Петруха и поставил кружку на стол.
Катя встала и, пряча глаза от пристально смотревшего на нее Брумиса и Петрухи, прошла за печку в свой завешенный ситцевой занавеской уголок. Проходя мимо раскрытой двери, заметила, как двое партизан, взяв за руки, волокли с крыльца тело убитого хорунжего.
Опять подступила противная тошнота.
Катя свалилась на лавку, застеленную стареньким домашним, еще покойной бабкой стеганным лоскутным одеялом и закрыла глаза.
Но вся только что прошедшая ужасная сцена снова развертывалась перед ней...
Рано утром Вепрев с группой бойцов верхами отправился, как он сказал, в рекогносцировку.
Бугров и Брумис сидели за большим столом, разговаривали. Катя за своим маленьким столиком у окна переписывала крупными буквами составленное Брумисом «Обращение ко всем трудящимся крестьянам Приангарского края».
Вошел возбужденный, запыхавшийся Петруха Перфильев.
– Подозрительную личность задержали!
– Где задержали? – спросил Бугров.
– Мужики привели. Сказывают, пришел с вечера, попросился переночевать. Да больно любопытный, все расспрашивал. Про нас, стало быть.
– Где он?
Петруха открыл дверь, крикнул:
– Веди его сюда!
Азат Григорян – в руке винтовка с примкнутым штыком – шагнул через порог, встал у двери, винтовка к ноге. Следом вошел низенький замурзанный мужичонка в рваном кафтане и растоптанных сыромятных чирках. В грязной, видать, давно не мытой руке он зажал облезлую заячью шапку.
Он показался Кате очень напуганным, и только когда, растерянно озираясь, встретился с Катей глазами, ей почудилось, что во взгляде его промелькнула усмешка. Но скорее всего она ошиблась. Судя по всему, мужику было не до смеха.
– Кто такой? – строго спросил Бугров.
– Митрохинский я, из деревни Митрохиной, мобилизованный... – и, волнуясь и запинаясь, мужик рассказал, что его «мобилизовали в подводы» и что, не доезжая Братского острога, он, оставив лошадь и телегу, сбежал и теперь пробирается в свою деревню.
– Чудно пробираешься, – сказал Бугров, – Митрохино вовсе в другой стороне.
– Тамо везде белые. Крюку дать, токо от них подальше. За два дни насмотрелся убивства...
Брумис и Бугров стали расспрашивать его об отряде, на перевозку которого он был мобилизован.
Но мужик оказался на редкость бестолковым. Он не знал ни фамилии офицера, ни того, куда и откуда следовал отряд, и все только сетовал на «форменную несправедливость» какого-то Митрофана Степаныча, который вовсе не в очередь нарядил его в подводы и из-за которого он теперь лишился лошади и должен пойти по миру.
– А у меня четверо малолетков и баба с зимнего Николы пластом лежит, хворью мается... – жаловался он.
Бугрову надоела эта канитель, и он махнул рукой.
– Отпустите его с миром.
Мужик стал поспешно кланяться.
– Пойдем, Владимир Яныч, чайку испьем, – предложил Бугров и, уже встав из-за стола, сказал Петрухе: – Для верности обыщите его.
Бугров и Брумис ушли.
Петруха покосился на Катю.
– Вышла бы ты, Катерина. Разболакать его станем.
Катя собрала свои бумаги, прошла за занавеску.
– Скидавай кафтан, рубаху! – скомандовал Петруха.
Катя услышала треск распарываемых швов.
– Испорушите одежу, – заныл мужичонка.
– Сымай гачи[3]3
Старинное название брюк, портков.
[Закрыть]! – приказал Петруха.
– Срамно...
– Не тяни время, сымай!
Снова треск швов... и вдруг яростный возглас Петрухи:
– Ах ты, сука, мать твою!!! Не уйдешь!..
Глухой шум борьбы и тяжелый звук падения тела.
Катя выскочила из своего угла.
Мужичонка, в одном исподнем, сидел на полу, держась обеими руками за голову. Григорян с винтовкой в руках загородил дверь.
Петруха подал Кате узенькую бумажку.
– Подержи! – и приказал мужику: – Встать! Руки вверх!
Мужик встал, поднял руки. На лице его не было и следа прежней растерянности. Злоба, лютая злоба таилась в его запавших глазах.
Петруха поднял с полу серые домотканные штаны мужика, швырнул в передний угол.
– Надень порты!
Пока мужик одевался, Катя прочла бумажку.
Это было личное удостоверение на имя хорунжего второй сотни шестого Оренбургского казачьего полка Афанасия Лукича Маркелова.
Петруха присел к столу, достал из кобуры наган, сказал Азату Григоряну:
– Беги за командиром.
Катя, остолбенев от изумления и страха, смотрела на хорунжего. И не узнавала его. Расправились плечи, колесом выкатилась грудь. Он как будто и ростом стал выше. Только глаза остались те же, беспокойные. Но теперь они не перебегали растерянно, а настороженно рыскали. Хорунжий стоял не двигаясь с праздно опущенными руками, но за этой неподвижностью угадывалась готовность к звериному прыжку.
Бугров быстро вошел, едва не столкнув стоящего у дверей Азата Григоряна.
– В чем дело?
– Отпустили бы! – зло сказал Петруха, взял из Катиных рук удостоверение хорунжего и подал Бугрову.
Бугров начал читать, и Катя увидела, как кровь отхлынула у него от лица и оно стало мертвенно-серым.
Потом он перевел взгляд на хорунжего, и Катя, перехватив этот взгляд, ужаснулась. А дальше все произошло в мгновение ока.
Бугров выхватил шашку, резким замахом сбил подвешенную к потолку лампу-трехлинейку, и она с грохотом упала к ногам Кати...
Когда Катя подняла глаза, хорунжий лежал на полу, разметав руки. Из рассеченного черепа, как перепрелая каша из горшка, серым комом выпучился бугристый мозг, и по нему бежали струйки ярко-красной крови.
Бугров, опустив голову, стоял, опираясь на уткнутую в пол шашку.
Какой-то вязкий теплый ком подступил к горлу, забивая дыхание. Катя протяжно охнула и повалилась навзничь...
2
Брумис вошел, когда Петруха с Азатом уже подняли Катю и усадили на лавку.
Бугров сидел на другом конце той же лавки у самой двери и сосредоточенно заряжал махоркой свернутую из газетной бумаги «козью ножку».
Брумис спросил в упор:
– Ты что, рехнулся?
Бугров указал на валявшуюся на полу бумажку.
– Ты прочитай его похоронную.
Брумис поднял, прочитал.
– Значит, самоуправничать надо? Ты кто? Командир советской воинской части или государь император? Да и тот у палача хлеб не отбивал.
Бугров насупился.
– По революционному закону... Они с нашим братом не цацкаются. А ты шибко добренький стал.
– Может быть, я и не добрее тебя, – спокойно сказал Брумис, – только по своим бить не стану.
– Это как, по своим! – повысил голос Бугров.
– Не кричи! В том и беда, что по своим. Ты подумал, какую пищу для антисоветской агитации даешь? О твоем геройстве по всей губернии раззвонят. Партизанский командир Бугров зарубил крестьянина. И ничем не докажешь, что это ложь.
– Отпустить надо было?.. – хмуро сказал Бугров.
Он уже и сам корил себя за несдержанность и возражал даже не из самолюбия, а скорее машинально.
– Не отпускать, а судить. Ревтрибуналом, в заседатели взять крестьян здешних. И расстрелять по приговору суда. Тогда никто не смог бы твое партизанское имя грязью марать... Тоже мне герой, шашкой размахался!
– Ладно, Владимир Яныч, – примирительно сказал Бугров. – Твоя правда. И ты меня пойми. Я ихней казачьей лютости сколько насмотрелся. И по моей спине нагайка гуляла. Ну, не стерпел. Живой человек, тоже хлеб ем. Конечно, надо было ревтрибуналом... Только тут ведь палка тоже о двух концах. Надо и на них страху нагнать.
– Пока только на нее нагнал. – Брумис кивнул на Катю, с которой старательно отваживался Петруха.
– Всегда говорил, не место бабам в отряде! – снова вскипел Бугров.
– Кому она мешает? Человек верный и грамотный к тому же, – возразил Брумис.
Хотя сам в душе был согласен с Бугровым. Он заметил сразу, что Катя не безразлична Вепреву. И это его беспокоило. Всякие, по его выражению, «сердечные истории» он считал лишними в их боевой жизни. Но сама Катя вела себя предельно скромно и за короткий срок заслужила уважение всех бойцов.
Против слов Брумиса возразить было нечего, но надо было сорвать на чем-то досаду, и Бугров крикнул:
– Часовой!
Григорян вырос на пороге.
– Здесь.
– Квасить его тут надумали?
Азат хотел было поставить винтовку к стене, потом спохватился и решительно сунул ее в руки Бугрову. Затем нагнулся и, пятясь, поволок мертвеца за ноги. Брумис подошел, взял за плечи, и вдвоем они вынесли труп на крыльцо.
– Скажи командиру взвода Бороздину, чтобы приказал зарыть, – распорядился Брумис и вернулся в избу.
Большая пестрая кошка подлизывала натекшие на пол лужицы крови.
– Брысь, окаянная! – закричал Брумис и топнул ногой.
Кошка посмотрела на него сытыми круглыми глазами и не торопясь побежала в запечье.
– А ты нервный! – усмехнулся Бугров.
– Скорее, брезгливый, – ответил Брумис.
– Это все едино, нежное воспитание.
– Ты угадал, – с улыбкой сказал Брумис.
3
Второй раз у нее на глазах лишили жизни человека.
Когда Вепрев неожиданным выстрелом прикончил омерзительного Малаева, Катя, потрясенная и напуганная, в то же время не могла не почувствовать облегчения. Смерть насильника спасла ее.
Хорунжий Маркелов ей лично ничем не угрожал. И хотя она понимала, что в соответствующей обстановке он мог проявиться еще гнуснее Малаева, на что, кстати, намекала и замеченная Катей усмешка, но все же он не успел сделать ей ничего плохого. И потому, понимая рассудком, что это враг и враг жестокий, молодым, еще не ожесточившимся сердцем она ужасалась его участи.
Уходя с отрядом, Катя сознавала, что предстоят нелегкие испытания. Она и не сразу решилась. Но Вепрев убедил ее, что оставаться в деревне нельзя.
– Подумайте, – говорил он, – всем известна ваша причастность к смерти Малаева. Если придут белые, вас ждет не только смерть, но пытки и надругательства.
– Неужели еще придут белые! – ужасалась Катя.
– Кто может знать. В партизанской войне линии фронта нет. Зачастую бывает так: партизаны в тылу у белых, белые в тылу у партизан. Вам нельзя отставать от отряда.
И когда объединенный отряд двинулся в сторону Братского острога, Катя ушла с ним.
Бугров первые дни откровенно косился на нее. И отпускал довольно колкие намеки в адрес Вепрева. Катя обезоружила его своей молчаливой скромностью, готовностью услужить всем, старательным выполнением любого поручения.
Когда же Катя, переписывая сочиненное Брумисом обращение к трудовым крестьянам (такие обращения расклеивались в каждой деревне, которую проходил отряд), предложила заменить некоторые фразы и Брумис с нею согласился, Бугров даже похвалил ее и сказал:
– Теперь вижу, что не зря крестьянский хлеб ешь!
Все Катино имущество умещалось в небольшой четырехугольной плетенке. Как-то, помогая Кате закинуть корзину на телегу, Брумис подивился ее тяжести и узнал, что там книги. Просмотрев их, Брумис спросил, приходилось ли ей читать вслух.
Катя улыбнулась вопросу.
– Конечно. Я же учительница.
– Будешь читать бойцам, – сказал Брумис, – а то они уж устали от моей политики.
– Станут ли слушать? – усомнилась Катя.
– От тебя зависит. Читай интересное, будут слушать.
Для первого раза Катя прочла «Сказку о рыбаке и рыбке». Шибко понравилось. Много смеялись над глупой и жадной старухой. Старика тоже не одобряли. «Больно добер. А доброта да простота хуже бывает воровства»,
А один из бойцов сказал:
– Старуха – это мировая буржуазия. Ей все мало. Ей не разбитое корыто, а самое удавить надо было!
На второй вечер Катя прочла «Старуху Изергиль».
Всем встревожило душу горящее сердце Данко.
Азат Григорян сказал;
– Далеко видим, близко не видим. Вот ты, – он ткнул пальцем в сидевшего рядом Петруху Перфильева, – когда поплыл на лодке с Владимиром, тоже, как Данко, шел навстречу смерти.
– Ты скажешь, – застеснялся Петруха, – тут сердце человек вырвал, а мы что...
– Верно говорит Азат, – сказал Трофим Бороздин, – пришел бы к Малаеву, он бы тебе не только сердце, и печенку вырвал. Я это так понимаю, Данко пример нам и всему трудовому, народу. Не щадить жизни, покудова всю контру не ликвидируем.
Вечерние читки вошли в обычай. И когда, как-то после длинного перехода, Катя сослалась было на позднее время, бойцы шумно запротестовали и упросили ее почитать «хоть самую малость».
Теперь Катя стала в отряде своей. Особенно стали ее уважать, когда убедились, что между нею и Вепревым нет никаких интимных отношений.
А вначале такие подозрения были.
Вепрев относился к Кате особо предупредительно и заботливо. И в первые дни его покровительство было не лишним. Нашлись охотники «пошутковать» с застенчивой и робкой девушкой. Вепрев решительно охладил их задор.
Катя была благодарна ему, и все же постоянное его внимание и удручало, и тревожило ее.
Она чувствовала, что не безразлична ему. Временами ловила взгляды, которые выдавали его, и страшилась, вдруг не выдержит он и скажет напрямик... Она не могла ответить на его чувства. Почему?.. Вепрев был молод, красив, отважен и добр к ней... Но едва она начинала думать о нем, как о человеке, который может стать близким ей, – перед ней вставало его перекошенное ненавистью лицо, какое она увидела после потрясшего ее выстрела...
Может быть, постепенно потрясение это и забылось бы... Но сегодняшняя расправа с казачьим офицером, которая никак не вынуждалась обстановкой, снова ввергла Катю в смятение...
4
Вепрев вернулся после полудня.
Узнав, что поймали белого лазутчика, спросил:
– Допросили?
Петруха сердито мотнул головой.
– Казачий офицер? Я его растрясу. Приведите!
– Далеко за ём идти, – сказал Петруха, – да и не добудишься его.
Вепрев понял.
– Чего же поторопились?
– Командир шибко осерчал. Саморучно шашкой развалил ему черепушку.
Вепрев только плечами пожал.
Сведения, привезенные Вепревым, заставили пересмотреть маршрут отряда.
Первоначальный план был таков: подняться по правому берегу Ангары выше Братского острога, с тем чтобы, перехватив Ангаро-Ленский тракт, отсечь группу капитана Белоголового от белых войск, занимавших приленские села Усть-Кут и Жигалово. Затем атаковать Белоголового и освободить Братск и Николаевский завод.
Но Вепреву удалось выяснить, что отряд капитана Рубцова задержался в долине Илима.
Продвигаться вперед, оставляя в тылу Рубцова, значило самим залезать в мешок.
Военно-Революционный Совет принял решение: разделиться на два отряда, поставив каждому свою определенную задачу.
Отряду Бугрова – следуя первоначальному плану, продолжать движение к Братскому острогу и, заблокировав, при возможности выбить из Братска карателей капитана Белоголового.
Отряду Вепрева – перевалить в долину Илима и, пополнив отряд крестьянами Илимской волости, ударить на Рубцова. В дальнейшем – смотря по обстановке: или присоединиться к отряду Бугрова, или двигаться на верхнюю Лену.
Само собою подразумевалось, что с Бугровым останутся ветераны отряда, а с Вепревым уйдет взвод бывших пленных красноармейцев. Надо было лишь определить место перфильевских партизан, стоявших под началом Ильи Федосеевича Голованова.
– Я с Вепревым! – категорически заявил Петруха Перфильев, – Мне Рубцова достать надо. У меня с ём, а того пуще с евойным фельдфебелем свой счет. Да счет этот, почитай, у каждого из наших есть. Так что чего тут раздумывать!
Но Голованов был другого мнения.
– Нешто Белоголовый милостивее Рубцова? Одна у них волчья хватка. И злоба наша должна быть одна – на всю ихнюю свору. Выведем всех под корень, все счета повершим.
– Не порол тебя Рубцов! – закричал Петруха.
Но Голованов даже отвечать не стал на его выкрик.
– Ты что предлагаешь, Иван Федосеевич? – спросил Брумис.
– Считаю, надо идти не куда охота, а куда надо. А куда нужнее, пущай Совет решит.
– Свой кровный счет – тоже не последнее дело, – сказал Брумис, – но нам известно, что в Братском остроге у Белоголового триста солдат, а у Рубцова всего семьдесят.
Выходило: взводу перфильевцев остаться в отряде Бугрова.
Противился этому один Петруха. Тогда решили отпустить его с отрядом Вепрева. Тем более что Петруха бывал раньше в илимской тайге и почти во всех деревнях по Илиму.
Определили: отряду Вепрева выступать завтра наутро. Отряду Бугрова задержаться дня на три, провести митинги в окрестных деревнях.
5
Узнав, что отряд Вепрева выступает рано утром, Катя стала собираться в дорогу.
Но тут, будто кто-то другой спросил ее: «А почему?» Конечно, Вепрев надеется, что она уйдет с ними. Надеется, потому что желает этого.
А она, Катя, чего она желает?..
Долго Катя сидела возле наполовину уложенной корзины, не зная, на что решиться...
Она все еще, по привычке, утвердившейся в первые дни пребывания в отряде, видела в Демиде Евстигнеевиче Вепреве своего заступника и покровителя. И хотя теперь нужды в его покровительстве не было, остаться одной не хватало духу... Но не легче было и решиться уходить с ним. Уходя с ним, она невольно обманывала его, а себя ставила в заведомо ложное положение...
Она уже готова были идти к Брумису, к которому чувствовала особое уважение, поделиться своими сомнениями и тревогами и просить совета.
Решение пришло неожиданно.
Дверь распахнулась настежь, и вся штабная изба заполнилась людьми.
Вездесущий Петруха сообщил Брумису:
– Урожайный день, комиссар! Еще девять человек задержали.
– Кого задержали! – Насмешливо возразил высокий кудрявый парень в солдатской гимнастерке. – Хорошо своих встречаете! Где Бугров? Где Ширков?
Кате сразу бросилось в глаза его красивое смелое лицо с густыми разлетистыми бровями.
– Ты с вопросами погоди! Сперва сам ответишь! – зло отрезал Петруха.
– Кто здесь главный? – спросил светловолосый худощавый человек с наганом на боку.
Катя прежде всего заметила его большие, темные от въевшегося в поры кожи металла и масла руки. Такие же руки были у ее отца, паровозного машиниста.
– Командира сейчас нет. Я секретарь военревкома, – представился Брумис.
Машинист (так решила Катя) достал из кармана гимнастерки бумагу и подал Брумису.
Брумис прочитал вслух.
– Предъявитель сего товарищ Набатов Сергей Прокопьевич является председателем Совета Рабочих Депутатов Николаевского железоделательного завода.
Шагнул к Сергею, обнял его, и они крепко, по-мужски расцеловались.
– Ах, язви твою душу! – закричал Петруха и кинулся обнимать высокого кудрявого парня.
Брумис обошел всех, поздоровался с каждым за руку.
И тут Катя с удивлением и радостью заметила среди пришельцев девушку, одних примерно лет с собою. И невольно позавидовала и спокойствию, с каким та держалась, и ее видной, сразу привлекающей красоте.
Палашка тоже обрадовалась, что теперь будет не одна среди мужиков, и волнение новой подруги было ей понятно.
– Значит, в заводе советская власть? – спросил Брумис.
– Была... – ответил Сергей и стал рассказывать про печально закончившийся поход смолинского отряда.
Вошел Бугров. Еще с порога кинул Саньке Перевалову:
– Вернулся, орел!
Санька весело отчеканил:
– Так точно, Николай Михайлыч!
– Что мало бойцов привел?
– Зато каждый троих стоит.
– Ну что ж, – улыбнулся Бугров. – Коли не плошее тебя, значит, ребята добрые.
Вечером Катя, улучив минуту, когда Вепрев был один, подошла к нему и сказала, потупясь:
– Спасибо вам, Демид Евстигнеевич, за все! Вашу доброту я никогда не забуду...
– Остаешься, значит?..
– Остаюсь, Демид Евстигнеевич... – и, как бы оправдываясь, добавила: – Тут я теперь не одна буду...
Вепрев промолчал. Только сдвинулись брови, и морщинки сбежались к переносью.
– А если я их в свой отряд заберу?
– Нет, нет! Не надо!.. Я останусь. Так будет лучше.
– Кому лучше? – тяжело спросил Вепрев.
Катя собрала все свое мужество.
– Мне лучше, Демид Евстигнеевич.
Вепрев пристально посмотрел на нее. Она заставила себя выдержать его трудный взгляд.
– Ясно. Спасибо за прямоту. Давай руку!
И крепко, так что хрустнули девичьи пальцы, сжал тонкую Катину руку...
Катя слышала, как на рассвете собирался в далекий путь отряд Вепрева.
Но проводить уходящих не вышла. Лежала, уткнув лицо в подушку, и беззвучно плакала.
Палашка, спавшая в этом же закутке, не подала виду и не совалась с утешениями. Если горе – словами не поможешь, если просто девичьи слезы – выплачется, легче станет...
6
Наконец-то Санька отвел душу.
Трехрядка то лихо взвизгивала, то неутешно рыдала в его бойких руках. Словно проверяя, на что способны он сам и его гармоника, Санька с детской непосредственностью переходил из мажора в минор и обратно. После «Тоски по родине» выдал зазвонистую барыню, сразу же плавный и томный вальс «На сопках Маньчжурии» и за ним – развеселую иркутскую «Подгорную».
Вечер выдался теплый, безветренный. К окружившим крыльцо бойцам стали постепенно подходить деревенские, сперва, как водится, мальчишки и девчонки.
Когда толпа запестрела от разноцветных платков и полушалков, Санька подтолкнул локтем Палашку, сидевшую рядом, между ним и Катей:
– А ну, Палаша, дай начин! – и, рванув «польку-бабочку», крикнул: – Шире круг!
Толпа расступилась.
Палашка вышла в круг. К ней сразу двинулось несколько бойцов. Опередил всех Азат Григорян. Он улыбнулся, блеснув белыми зубами, и с поклоном подал Палашке руку.
Через минуту-другую уже десятка три пар отплясывало с притопом и присвистом. Танцующих кавалеров не хватало, и менее удачливым девушкам пришлось довольствоваться собственными подругами.
Катя, оставшаяся в одиночестве, поглядывала то на танцующих, начиная досадовать на себя, что не вышла в круг вместе с Палашкой, то на бесшабашно веселое Санькино лицо, поспешно отводя глаза, когда он поворачивал к ней голову. Но Санька успел перехватить ее взгляд и подмигнул ей с таким озорным выражением, что вогнал ее в краску.
Но смотреть на веселого красивого парня было так приятно... Катя подняла голову и снова встретила взгляд синих Санькиных глаз, в которых была уже не насмешка, а ласковая нежность.
Она смутилась еще больше, но тут же, пугаясь собственной смелости, поймала себя на мысли, что ждет, когда он возьмет ее за руку и уведет в шумный круг танцующих.
Санька словно прочел ее мысли.
Высмотрев в толпе Лешку Мукосеева, он окликнул его и передал ему гармонь.
Лешка вскинул ремень на плечо, прижался ухом к мехам, как будто прислушиваясь к нутру гармоники, и отчаянно рванул меха.
– Вальс! – крикнул Санька и, взяв Катю под руку, помог ей спуститься с крыльца.
О Лешкиной игре можно было лишь сказать, что играл он громко, но Катя и не слышала музыки. Первый раз в жизни танцевала она так радостно и легко. Санька что-то говорил ей, она отвечала ему, смеясь, но если бы кто остановил их и спросил ее, о чем они говорили, она не смогла бы вспомнить ни одной фразы.
Немногие умели танцевать вальс, и вскоре они остались одни в опустевшем кругу. Остальные танцоры превратились в наблюдателей и разглядывали их, обмениваясь замечаниями, которые становились все более колкими.
Наконец кто-то зычно крикнул:
– Кончай эту шарманку! Давай «В ту степь»!
Лешка послушно заиграл ту-степ.
И тот же зычный бас дурашливо запел:
Карапет мой бедный,
Отчего ты бледный?
Оттого я бледный,
Что я очень бедный...
Танцоры снова ворвались в круг и двинулись пара за парой с жеманными птичьими приседаниями.
Санька шепнул на ухо Кате:
– Выйдем!
Она кивнула, и он повел ее под руку и на ходу умышленно задел локтем Палашку, отплясывавшую с Григоряном.
Палашка сузила глаза, но ничего не сказала.
Они протиснулись сквозь обступившую круг толпу и, провожаемые насмешливыми мужскими и откровенно завистливыми девичьими взглядами, неторопливо пошли вдоль по улице. Уже стемнело, но только в двух избах светились окна. И редкие эти огни подчеркивали плотную густоту сумерек. Из лощины, начинавшейся за околицей деревни, тянуло свежим ветерком.
Катя зябко поежилась и сказала:
– Прохладно. Пойдемте назад.
Санька положил ей руку на плечо.
– Согрею...
Катя вздрогнула.
– Не надо! Умоляю вас...
Санька руку снял и даже отодвинулся от Кати.
«Ну зачем он так?..» – Она еще чувствовала тепло его локтя.
– Смехота глядеть на вас, – сказал Санька, – все вы на одну колодку. Все норовите на елку влезть и не ободраться... Ну, пошли, что ли, обратно.
Повернулся и зашагал крупно, не заботясь нимало, поспевает ли за ним Катя.
Она шла и терзалась сомнениями: может быть, зря обидела его?.. Был такой веселый, ласковый... и сразу замкнулся в себе...
Санька вдруг круто обернулся.
– К ним пойдем или еще погуляем? – и показал на проулок, спускающийся в лощину.
– Как хотите... – тихо произнесла Катя.
Санька пристально посмотрел на нее. Она опустила голову. Затененное сумерками лицо ее казалось обиженным и жалким.
«Слез не оберешься!»– подумал Санька, грубым рывком взял ее под руку и сказал:
– Пойдем спляшем!
Лешка старательно выводил краковяк.
Пробравшись в круг, Санька столкнулся с Григоряном, который кружился в паре с рослой пышнотелой девицей. Санька, не выпуская Катиной руки, огляделся. Палашки среди танцующих не было. Не было ее и на крыльце.
«Порядок! – подумал Санька. – Кажись, проняло!»
И повел Катю, резво притопывая каблуками. Но, пройдя круг до крыльца, остановился.
– Надо Лешку сменить. Поди, умаялся.
Катя вышла из круга, постояла у крылечка, и когда Санька с хитрыми переборами завел снова «Подгорную», потихоньку поднялась в избу.
Палашка уже улеглась.
Услышав Катины шаги, приподнялась на локте, спросила с насмешкой:
– Что быстро нагулялись?
Катя ничего не ответила. Молча разделась и легла.
– Ишь ты, тихоня! – сказала Палашка. – Видно, вправду в тихом омуте чертей больше!
– Как вам не стыдно! – воскликнула Катя и заплакала.
– Дешевые у тебя слезы, – сказала Палашка жестко.
7
Отряд Бугрова покинул трехдневную стоянку рано утром. Предстоял большой переход, верст сорок.
Накануне вечером на военсовете Сергея Набатова назначили командиром первой роты и помощником начальника отряда вместо тяжело заболевшего Дениса Ширкова, которого оставили в деревне на излечение.
В первую же роту включили и всех остальных мастеровых, пришедших с Сергеем. Палашку определили сестрой милосердия и одновременно главной стряпухой отряда.
Когда на штабную повозку погрузили «канцелярию» – небольшой, окованный широкими полосами жести сундучок, ключ от которого хранился у секретаря военсовета, – Брумис велел Палашке садиться на эту же повозку вместе с Катей.
Катю смущало это соседство. Она уже догадалась, что Палашка и Санька не просто товарищи по отряду, и со страхом ждала повторения вчерашних попреков. Хотя и пыталась утешить себя надеждой, что никакого права делать ей попреки Палашка еще не имеет.
Но разобраться во всем этом можно было лишь встретясь еще раз с Санькой. И пусть бы при этой строптивой Палашке... Внутренне ужасаясь от сознания глубины своего падения, Катя решила, что если Санька снова положит ей руку на плечо, она его не оттолкнет...
Встреча состоялась.
На первом же привале Санька подошел к штабной повозке. Катя еще издали заметила его высокую молодцеватую фигуру и замерла в тревожном ожидании.
Но Санька лишь небрежно кивнул ей:
– Наше вам!
И, нимало не стесняясь ни Кати, ни старика повозочного, по-свойски облапил Палашку и зашептал ей что-то на ухо.
А Палашка не только не отталкивала его, но откровенно жалась к нему и хохотала во весь голос, бросая на Катю злорадно торжествующие взгляды.
Катя вся сжалась в комочек. Она поняла, что ее только что встрепенувшееся чувство было всего лишь мелкой разменной монетой в сложном торге между Палашкиной неприступностью и Санькиным нетерпением...
И она в кровь искусала губы, чтобы унять их предательскую дрожь...
Почему она не ушла с отрядом Вепрева?.. Легче же было бы выносить его терпеливо ожидающие взгляды, нежели сидеть сейчас рядом с этим бессовестным парнем и его торжествующей подружкой...
