Текст книги "Партизанская богородица"
Автор книги: Франц Таурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
Скосив глаза, капитан взглянул на разметавшуюся во сне Сонечку. Пухлые ее губки были приоткрыты, и на хорошеньком личике угнездилось выражение счастливой усталости.
Нет, на Сонечку грех обижаться. Она была на высоте во всех отношениях. И очень кстати, что она из Нижне-Илимска. Приедет в родительский дом, можно там ее и оставить. Единственное, что не понравилось ему в Сонечке, это возглас, с которым она кинулась в его объятия: «Твоя на всю жизнь!» Это уж чересчур. Для жены она слишком... экспансивна. И вообще боевому офицеру жена нужна, как щуке зонтик... На наш век чужих жен хватит... Найдутся и в Нижне-Илимске...
Разрешив успешно все этические проблемы, можно было вернуться к текущим делам службы.
Пока капитан совершал утренний туалет, фельдфебель Барсуков закончил утренний доклад.
Происшествий никаких не было. Солдаты накормлены. Завтрак господину капитану готов.
Солдаты наблюдали, как их командир, фыркая и покрякивая, с наслаждением подставлял разогретое и разнеженное сном тело под струю холодной воды, которой старательно поливал его ладные крутые плечи денщик – верткий, плутоватый с виду Тимошка Сбитнев – и вполголоса обменивались своими соображениями:
– Ублаготворил себя, теперь, как гусь, отряхивается!
– Завидно, Кеха?
– Кеху допустить, он бы весь день пролежал, не оторвался!
– Лодка маловата, а то бы взять на каждого по девке...
– Хоть бы на троих одну!
– А в Перфильеве девки хороши!
– И бабы!..
И разговор вернулся к событиям вчерашней ночи, когда после порки мужиков солдаты попытались мириться с их женами и дочерьми.
– Сколько прошли по Илиму? – спросил капитан, аккуратно застегивая все пуговицы френча.
– Верст семь, а то и восемь, – ответил Барсуков.
Капитан нахмурился.
– Неделю проползем до Нижне-Илимска.
Барсуков хотел сказать, что ветер в зад, эдаким манером можно и неделю, но не решился.
– Плетутся нога за ногу, – сказал он и сплюнул за борт.
Капитан с минуту смотрел на тяжело бредущих в упряжке мужиков. Нехорошо усмехнулся.
– Винтовку!
Фельдфебель подал.
– Слушай команду! – зычно крикнул капитан и протяжно, по-кавалерийски: – Ры-ысью ма-арш!
Мужики оглянулись, но ни один даже не пытался побежать.
Капитан выругался сквозь зубы, положил ствол на штабель мешков, служивший стеной каюты, и прицелился. Впереди, саженях в тридцати от лодки, у самой воды лежал крупный гранитный валун. Когда головной поравнялся с камнем, капитан спустил курок.
От валуна брызнули осколки. Выстрел раскатился гулким эхом в окрестных распадках.
Капитан закричал свирепо:
– Рысью ма-арш!
Мужики, начиная с головного, перешли на бег, старательно взметывая ноги. Бечева натянулась сильнее, и звонче зачуржала бегущая вдоль бортов вода.
– То-то! – сказал капитан, возвращая винтовку Барсукову.
– Гавриил Александрович! – простонала Сонечка.
Капитан проворно перебрался в каюту.
– Гавриил Александрович! – томно протянула Сонечка. – Вы меня так напугали...
– На войне, как на войне, дорогая.
– Вы совсем меня не любите...
– Напротив. Как могу, стараюсь быстрее доставить вас под родительский кров.
– Совсем, совсем не любите, – еще жалобнее повторила Сонечка.
Капитан нагнулся к ней и постарался уверить ее в обратном.
7
Сходку никто не скликал.
Едва завозня с солдатами скрылась за горбатым, далеко выдавшимся в Ангару мысом, к церкви, на место вчерашней экзекуции, стал собираться народ.
Одним из первых пришел Петруха Перфильев.
Он едва ли не единственный в селе не явился вчера на площадь и потому не подвергся ни порке, ни стыдному страху.
Но и у него был свой счет к рубцовским карателям. Старший брат Федор лежал при смерти с проломленным теменем и в клочья порванной спиной. Жена Петрухи – хоть и пряталась, как велел муж, на задворках в черной бане – попалась в руки хмельному фельдфебелю Барсукову. Может, и то добро, что фельдфебелю, не солдату. Фельдфебель, по крайности, делиться ни с кем не стал...
Пришли все – и поротые, и не поротые. А из пятерых, милостиво освобожденных капитаном от шомполов, только Иван Федосеевич Голованов.
Но хоть собрались и все, никто не брал на себя почин открыть сход. Дело это старосте принадлежит, а Иван Степанович Петров прийти поостерегся.
Не молчали. Сбившись кучками, кричали враз, перебивая друг друга. Наверно, крепко икалось и капитану, и фельдфебелю, и прочим его опричникам.
– Денис! – прервал Петруха Перфильев молодого долговязого мужика, который матерился особенно яростно, – ты спасибо скажи, что не хворостиной драли, а то бы по сю пору щепки из заду таскал.
– Зубы моешь! – закричал Денис, свирепо тараща свои круглые навыкате глаза. Тебя бы так!
– А меня пошто? – мрачно усмехнулся Петруха. – Я и до порки все понял. А тебе вот объяснить надо было, что к чему. Вот капитан и постарался.
– Придет черед и капитану!
– Видишь, как ты правильно заговорил, – со спокойной злостью продолжал буравить Петруха. – Вот и выходит оно, что порка на пользу.
Денис снова взорвался бранью, но тут толпа подалась к поповскому дому. Вместе со всеми подошли и Денис с Петрухой.
На крыльцо поднялся Иван Федосеевич Голованов.
Он стоял прямой и крепкий, возвышаясь, как кедр над сосновой порослью. Картуз зажат в левом кулаке, ветер шевелил курчавые темные с густой проседью волосы.
– Мужики! – сказал он негромко, но внятно, и толпа стихла, почувствовав скрытую силу этого густого голоса. – Совесть где наша? Долго ли будем терпеть!
– Ты-то чего потерпел? – с неостывшей еще злой обидой выкрикнул Денис.
– Не мене твово, – спокойно, но твердо ответил Голованов. – Не токо по заду секут. По душе больнее... А ты знаешь, почему моей спине шомполов не досталось?.. Похвалилась попадья моей бабе, выручила де. Брусника, вишь, с медом по вкусу господину офицеру пришлась... А не набрала бы баба моя брусники, меня бы растянули. Я ведь, в аккурат, третий с краю стоял.
– А я четвертый! – снова не утерпел Денис. – За тебя ирода отдувался!
Петруха ткнул его кулаком в бок.
– Да хватит тебе! Помолчи!
– Не то беда, что тебя секли, а меня нет, – продолжал с мрачной сдержанностью Голованов. – Беда, что порядку нет у нонешной власти. Кто палку взял, тот и капрал. Кто захочет, тот и сечет. А мужику одни права – подставляй спину... А почему? – он в первый раз повысил голос. – Наша вина. Смирного токо ленивый не бьет. А ведь сила-то наша, мужики! – кованый его голос загудел набатом. – Всем миром подымемся, супротив нашей власти никто не устоит!
В отряд вступили сорок три человека. Винтовки были только у шестерых. Остальные с берданками и шомполками.
Командиром выбрали Ивана Федосеевича Голованова, он еще с японской войны пришел с двумя лычками – младший унтер. Помощником к нему Петруху Перфильева.
На том же собрании порешили: послать связного в партизанский отряд Бугрова, который, по слухам, недавно занял село Кежму в низовьях Ангары.
Веселый парень, Санька Перевалов
1
Места были незнакомые, и Палашка опасалась отходить далеко от зимовья.
Когда уходила, Корнюха тоже предупредил:
– Смотри, заплутаешь. Приспичило тебе... по грибы.
– Не была я в лесу! – отмахнулась Палашка. – Кабы морок. А седни солнце, оно дорогу укажет.
– Солнце покажет, коли места хоженые, – возразил Корнюха. Помолчал и добавил: – Ищи тебя потом... Они раньше ночи не вернутся.
– Лежи! – строго сказала Палашка, – Я по-быстрому. И не ползай, не береди рану!
Корнюха получил пулю в мягкое место в перестрелке с разъездом милиционеров, когда третьего дня ходил в разведку. Рана была не опасная, но болезненная.
Сегодня маленький отряд Сергея Набатова еще затемно ушел в деревню Шаманово. Там, как разузнал Корнюха, стоял милицейский взвод. Охранял склад с патронами, брошенными при поспешном отступлении партизанами незадачливого смолинского отряда. От знакомого мужика, который приходился какой-то родней, не то двоюродным, не то троюродным дядей и укрывал целый день племянника на задворках в черной бане, Корнюха узнал, что в Шаманово должна прибыть из Братского острога полурота солдат, посланная капитаном Белоголовым, чтобы забрать отбитые у партизан боеприпасы. Прихода солдат ждали со дня на день.
Решили не медля сделать налет, отбить склад. Сколько можно – унести, остальное – зарыть или уничтожить.
Корнюха просился на вылазку вместе со всеми, но Сергей и думать не велел.
– Кто знает, как дело повернется. Может, придется рысью уходить. Куда тогда с тобой? Оставайся уж тут, комендантом крепости и часовым при Палашке.
Пришлось Корнюхе скрепя сердце остаться при Палашке. Раньше это, может-быть, в какой-то доле вознаградило бы его. Теперь же смотреть на нее одна мука, разговаривать с ней – того горше.
С того дня, как вернулся в слободу Санька Перевалов, никого, кроме Саньки, она и не замечает. Весь белый свет застил. Потому и в тайгу с отрядом подалась...
Но тут Корнюха вспомнил, как Палашка, не боясь карателей, пробиралась тайком на остров, как ночами бесстрашно бегала связной по притихшей слободе, и ему стало стыдно, что в своей ревности он так несправедлив...
А все-таки дура она!.. Что в нем такого?.. Что гармонист, да плясун, да песенник? Это, что ли, главное в жизни?.. Плясать он мастак. Да зато и верченый! Еще бы! Все девки за ним, как привязанные. Да и бабы глаза запускают. Сам хвастается: сызмальства превзошел науку страсти нежной... Подумаешь, герой...
И опять Корнюха попрекнул себя. Окромя, что верченый, худого про Саньку не скажешь. И в работе никому не уступит, и в бою за чужую спину не спрячется. Нешто он виноват, что ему на все такой талант отпущен...
Не на все!.. Хоть и хвастает он своей наукой, не сумеет он так любить Палашу... Там сумеет не сумеет – она-то любит... Как ни раскидывай умом, а кругом нет правды. Кому – с верхом, да через край, а кому – хоть бы на донышке. На что ему Палаша?.. Которая она у него по счету будет?.. А тут вот была бы одна на всю жизнь... Где же она, правда-то?..
Эти свои мысли Корнюха не высказывал Палашке. Но она по глазам читала их. Раньше она не брала всерьез Корнюхиной влюбленности. Мало ли что. Ну, пытается поухаживать. Дак все они, парни, таковы. Ни один мимо красивой девки не пройдет. И, как с другими, так и с Корнюхой, и шутила и пересмеивалась. Но ни разу не дала себе труда хотя бы попытаться заглянуть ему в душу.
А теперь поняла. Поняла, что творится в Корнюхиной душе. Поняла и пожалела. Но и только. Да и пожалела-то не очень. Впору было себя жалеть...
Грибы попадались, но не густо. Палашка исходила не одну десятину леса, а в плетенке у нее перекатывалось всего несколько пожухнувших обабков. Грибная пора уже прошла. На глаз еще незаметно было, что поредели кроны деревьев, но под ногой уже шуршала севогодняя сухая листва.
«Рыжиков бы набрать, – подумала Палашка, – им сейчас самый рост».
Палашка знала, какие места любят рыжики: молодой светлый сосняк, не забитый бурьяном. И она искала такое. Но поблизости от дороги рыжиковых мест не было. А отходить далеко от дороги, которая то вздымалась по склону, то ныряла в распадок, Палашка не решалась. И впрямь можно заблудиться.
Дорога уже начала зарастать травой, видать, давно никто по ней не ездил. Палашка вспомнила: кто-то, кажется, Лешка, говорил, ведет она на старую заброшенную смолокурню. По дороге, там где меньше было травы, в корытце, выбитом копытами, и в колеях росли широкошляпые красные сыроежки. Но Палашка уже перестала нагибаться за ними. Они истлели на корню и распадались на куски от легкого прикосновения. И редко-редко выглядывала из травы на обочине бурая шляпка полузасохшего обабка.
Палаша хотела уже поворачивать к зимовью, как разглядела в траве плоскую коричневую шляпку перезрелого опенка. Опятам сейчас самая пора. Палашка вспомнила, как в детстве ходили за опятами с бабушкой Настасьей. Палашка опятами была недовольна: похожи на поганки, вовсе не отличишь. Наберешь полный кузовок, а бабка половину, а то и больше выбросит. Сама бабушка Настасья отличала опят против всех прочих грибов. Самый спорый гриб, на все годится: хоть солить – хоть сушить, хоть варить – хоть жарить. Палашка не возражала, а про себя думала: потому спорый, что гнездами растет – где же бабке по одному грибку насобирать корзинку.
Сейчас эта их спорость была бы куда как кстати.
Палашка огляделась. По обе стороны дороги редкий лес: осины, березы, кое-где в одиночку и сосны и лиственницы.
«Пошто его так изредило?»– подумала Палашка.
Потом заметила торчащие между кустами ольшаника пни и сообразила. Строевой лес – сосну и лиственницу вырубили, потому и обредела деляна.
Лучше бы березу вырубили: на березовых пнях опята кучно растут. Но они растут и в ольшанике. Палашка свернула с дороги, приметив, что солнце светит ей в правое плечо. Под первым же ольховым кустом нашла гнездо ядреных толстоногих опят. И хоть опенок гриб мелкий – не то, что груздь или подосиновик, – в плетенке стало прибывать. Под редким кустом не сидело хотя бы по пятку грибков. Но вот ольховые кусты кончились. Кончились и грибы. Палашка снова, на второй ряд, стала обшаривать уже выхоженную деляну. И заметила далеко впереди на толстом зеленовато-сером стволе старой осины рыжий нарост, словно большую лисью шапку кто на сучок повесил. Подбежала и ахнула. Десятка три, а может и четыре, – есть время их считать! – молодых крепких грибков на длинных толстых ножках. Срезала ножом всю гроздь, сразу в плетенке прибыло. Мало погодя еще нашла гроздь, чуток поменьше. Присмотрела, поняла: растет опенок на больном дереве. И стала искать не по низу, а по верху. Как завидит где суховерхую осину, – бежит к ней. И почти на каждой кучный гриб. Только в настоящий азарт вошла – брать некуда, полна корзина. Повернула к дороге. И тут уж, как на зло, из-под каждого куста и с каждого ствола. Грибы сами на глаза лезут, в корзину просятся. Сняла платок, отсыпала в него из плетенки, место высвободила. Пока к дороге выходила, снова корзину наполнила.
Ну и будет. Хватит и на похлебку и на жаренку.
Обратный путь, да еще с полной корзиной, всегда длиннее. Палашка шла ровным спорым шагом по узкой дороге, которая то пересекала луговину распадка, то вилась по косогору между вековых сосен и лиственниц, то ныряла в заросли ветлы и черемухи. Уж вроде бы и дойти пора. Но вывороченной с корнями лиственницы, пройдя которую, надо сворачивать к зимовью, все не было. По той ли дороге пошла?.. Но она хорошо помнила, что дорога одна. Другая ее нигде не пересекала. И развилок на ней не было...
Торопиться-то ей некуда. Раньше ночи они не вернутся. Так и так одной весь день в тревоге томиться... Корнюха не в счет. С ним много не наговоришь. Совсем скис парень... Ну а чем она виновата? Сердцу не прикажешь... Если бы вместо Корнюхи дожидался ее в зимовье Саня, бегом бежала бы. Да и бежать ни к чему, просто никуда бы на шаг не отошла... как за малым ребенком ходила бы...
И спохватилась. Ой, глумная, непутевая!.. Увечья ему пожелала?.. Этим ли к себе привяжешь?.. Еще накличешь беду!.. Тут же стала сама себя успокаивать. Он везучий. Не раз слышала, как братан Сергей Прокопьич выговаривал ему: «Не форси, сам на пулю не нарывайся!» А у Саньки один ответ: «Нас пуля не берет!» И верно, не берет. Все лето у Бугрова в отряде воевал. Целый вернулся. За три недели, как из завода ушли, сколько раз в стычках да перестрелках были. Одного его изо всех не только не ранило – не царапнуло. Смеется: «На меня еще пуля не слита»... А вдруг...
Палашке словно въявь привиделось: приносят его, как на прошлой неделе дядю Никифора, и кладут под большой сосной... строго сжаты улыбчивые губы, навек закрыты озорные глаза... и по щеке, возле самого уха, след запекшейся крови...
Сразу ноги огрузли, не оторвать от земли. Господи! Да неужто конца не будет этой междоусобице?.. Так и будут убивать да казнить друг друга, покуда всех мужиков на свете не переведут. Останутся одни бабы – слезы лить да горе мыкать...
Пришла к зимовью Палашка хмурая, сама не своя. Корнюха попробовал пошутить. Палашка не отозвалась, в ответ так глянула, что у него язык к небу присох.
Молчал бы уж! Лежит живой да еще насмехается!
2
После той ночи, когда Палашка плавала на остров за Сергеем и Корнюхой, и после того дня, когда карательный отряд штабс-капитана Венцеля зверски расправился с арестованными рабочими и в панике поспешно покинул завод, прошло немногим более трех недель. Но когда Палашка перебирала в памяти все, что произошло за это время, то казалось, минули с тех пор не дни и недели, а месяцы, может быть, годы.
Партизан в папахе, перехваченной красной лентой, на ее глазах пристрелил лошадь, волочившую за собой тело Романа Незлобина. Когда он вразвалочку отошел от Сергея и вскочил на своего серка, Палашка хорошо разглядела его. И он заприметил Палашку. В тот же день, к вечеру, когда слобода загудела от разудалых песен подгулявших партизан, он остановил Палашку в проулке неподалеку от ее дома и, не тратя лишних слов, пригласил прогуляться по берегу пруда. Глаза у него были по-хмельному блажные, и ноздри короткого прямого носа нетерпеливо вздрагивали.
Палашка сообразила: убегать нельзя – догонит... и тогда добра не жди, и в доме не укроешься – загородил дорогу.
Она понимающе улыбнулась и сказала невозмутимо:
– Полушалок пойду накину. Ночи теперь холодные.
Спокойно прошла во двор и закрыла ворота на засов.
Обманутый парень раза три принимался стучать в ворота. Потом или надоело стучать, или подвернулась другая забава – ушел.
А назавтра пришел в дом вместе с Сергеем. И нимало не смутился, увидев насупившуюся Палашку, а тут же, не стесняясь Сергея, снова стал сговаривать на ночную прогулку.
– Сеструха, выдь! – велел Сергей.
Палашка вышла в сени, но дверь притворила неплотно.
– Ты вот что, приятель, – сказал Сергей парню. – К этой девке не приставай. Сирота она, а я ей заместо отца. По-хорошему говорю, не приставай!
– Коли по-хорошему, о чем разговор, – согласился парень. – Не одна, поди, девка у вас в слободе. Найдется и на наш пай. Покудова Ваську Ершова не обегают. – И тут же добавил с досадой: – А хороша девка, ей богу, хороша!
Когда Васька Ершов ушел, Палашка спросила братана:
– Зачем ты его в дом привел?
Сергей рассказал, что на заводском митинге образовали совет рабочих депутатов. Его – Сергея – выбрали председателем. А парень этот – Василий Ершов – адъютант начальника партизанского отряда Смолина. И Смолин выделил его в состав совета, чтобы была связь между совдепом и штабом отряда.
Палашка пренебрежительно усмехнулась.
– Значит, и он в совете?
– Да, – подтвердил Сергей и тоже усмехнулся. – Он теперь у меня вроде как военный министр.
– У этого министра одно на уме – девок лапать.
– Девки наши слободские сами не промах, – возразил Сергей, – не приучены отказывать.
– Не все такие.
Сергей засмеялся.
– В семье не без урода. – И, сразу построжев, предупредил Палашку: – Поздно по слободе не ходи. Не этот, так другой привяжется.
– Что же это за партизаны! – возмутилась Палашка. – Ждали их, как бога, а они безобразничать пришли!
– Ждали отряд Бугрова, – сказал Сергей, – а откуда этот свалился, сам не пойму. Спрашивал я командира ихнего Смолина, какого он фронта: шиткинского или тасеевского? Говорит: «Сам по себе!»... Мужик, однако, боевой. Грозится выбить беляков из Братского острога... Завтра выступаем.
– И ты с ними? – встревожилась Палашка.
Сергей улыбнулся.
– Тебя еще уговаривать.
– Ты ж теперь самый главный на заводе. Председатель.
– Слушай сеструха, – серьезно, почти строго сказал Сергей,– ты ведь понятливая у меня. Сама говоришь, самый главный. А главный должен передом идти. Мы у себя совет выбрали. Значит, советская власть. В Москве и Питере тоже советская власть! А в Омске Колчак правит. И по всей Сибири, от Урала и до самого Японского моря, колчаковские генералы да атаманы сидят, душат нашего брата, рабочего и крестьянина. Покудова им шею не свернем, не будет нам жизни. Поняла?
Палашка вздохнула.
– Конца-краю этой войне не будет!
– Будет!
Сергей притянул к себе Палашку. Она по-ребячьи уткнулась лицом ему в грудь. Он ласково потрепал ее по крутому плечу.
– Будет конец, сестренка! Чем веселее воевать будем, тем ближе конец. Вот отвоюемся, жениха тебе найдем, на свадьбе твоей спляшем и станем жить-поживать да добра наживать.
– Тебе бы все токо пересмешничать, братка...
...Через три дня Сергей вернулся с перевязанной рукой. Уходили с ним сорок мастеровых, возвратились после боя под Братском – шестнадцать...
Рабочий взвод принял на себя основной натиск отлично вооруженных и надежно вымуштрованных солдат капитана Белоголового. Партизаны Смолина оказались слабы в бою с опытным противником. Стали откатываться после первого же ответного удара. Тогда Смолин сам вырвался вперед, пытаясь личным примером воодушевить дрогнувших бойцов. И упал, намертво сраженный меткой пулей. Если бы не упорство рабочего взвода, весь смолинский отряд был бы уничтожен в этом бою.
Когда стемнело, отступили по тулунскому тракту. В пути разделились. Рабочие берегом реки Долоновки ушли на завод, остатки разгромленного смолинского отряда уходили по тракту на Шаманово.
Обо всем этом узнала Палашка из разговора Сергея с Семеном Денисовичем. За стариком сама же и сбегала, как только вернулся братан.
Семен Денисович выслушал невеселый рассказ Сергея, долго молчал, курил свою носогрейку.
– Одним, своей силой, нам завод не отстоять, – сказал Сергей. – Что станем делать, Денисыч?
– А кто за нас отстаивать будет? – в словах старика был упрек.
– Лучшие бойцы полегли. Опять же, и оружия нету.
– Завод есть. Целый завод! – с сердцем возразил Семен Денисович. – Есть кузнецы. Есть и литейщики. Али три дни в начальниках походил, забыл свое ремесло?
Из маленькой угловой комнаты, выгороженной в избе тесовой переборкой, подала голос Лиза.
– Всех нас в могилу сведет это начальство. Хоть бы ты, Семен Денисыч, образумил его.
Сергей нахмурился, но, не желая сердить больную, проговорил как мог мягче:
– Полно, Лизанька!
– У тебя один разговор, полно да помолчи. А мне уж невмоготу молчать! – Чувствовалось, она тоже сдерживается, чтобы не сорваться на крик со слезой. – Подумал бы, кончится эта заваруха, вернется хозяин да исправник с казаками, всех порешат. Кузьку бы пожалел!..
– Заваруха кончится – не будет ни хозяина, ни исправника! – жестко сказал Сергей.
Денисыч глянул на него поверх очков, с укором покачал головой.
Сергей встал, подошел к проему в переборке, завешенному ситцевой шторкой.
– Не тревожься, Лизанька. Больше одну тебя здесь не оставлю.
Лиза тяжело вздохнула.
– Верить тебе...
Палашка всегда сердилась на невестку, когда та попрекала Сергея. Тут в первый раз стало ее жалко. Как же он ее не оставит?.. Неужто с собой возьмет, больную?..
Лиза смолкла. Сергей постоял немного, опустил занавеску, вернулся к столу.
– Мастеровые найдутся, мастеров нету, – сказал он Семену Денисовичу. – Один Василий Михалыч не сбег, с нами остался... и того сгубили гады. Вагранку задуть – не пустяк...
– Сорок лет возля ее простоял...
– Одного опасаюсь, – помолчав, продолжал Сергей. – Кому наготовим оружия? Хоть и попрекнул ты меня, Семен Денисыч, я опять скажу: самим нам завод не отстоять.
Денисыч промолчал. Он набивал трубку. Набивал очень долго.
– Чай, не зря ума Санька Роману соопчал. – Палашка навострила уши. – ...Считай, неделя прошла. Жду, каждый день жду... С утра задуем вагранку.
Она тоже ждала. Каждый день ждала... Может, так просто, по озорству поцеловал он ее тогда вечером, накануне того дня, как ушел в низовья разыскивать партизанский отряд Бугрова?.. Может, и по озорству... а она ждала...
...Санька Перевалов пришел вечером, когда вся семья при тусклом свете крохотной коптилки сидела вокруг стола за чугунком вкусно дымившей картошки.
Без стука отворил дверь, без спросу вошел в избу.
Сергей встал из-за стола, но его опередил Кузька.
– Дядя Саня! – и повис у него на шее, дрыгая ногами.
Лиза, встревоженная, застыла с картофелиной в руке.
Палашке казалось, все смотрят на нее, хотя никому из домашних в эту минуту не было до нее дела. А Санька (вот бессовестный!) мимоходом пребольно ущипнул ее за руку.
– Беспечно живете! – бросил Санька, усаживаясь за стол. – Ждете, пока жареный петух в мягкое место клюнет?
– У нас посты выставлены, – ответил Сергей. – Только что ходил проверял.
– Где? Поди, на дороге, за околицей? Нешто теперь кто по дорогам ходит!
– Ты, к примеру, отродясь не ходил, – добродушно усмехнулся Сергей. – Все через плетни да заборы.
– Нонче война не позиционная, а маневренная, – продолжал заноситься Санька, в то же время проворно управляясь с картошкой.
«И чего в нем хорошего? Хвастун, как есть хвастун», – в сердцах подумала Палашка.
Но, перехватив брошенный на нее взгляд больших синих глаз, вся зарделась и опустила голову.
Сергей терпеливо ждал, пока Санька насытится.
– Спасибо, хозяюшка! – поблагодарил Санька и поклонился Лизе, тряхнув темными кудрями. – Как бог свят, сроду такой вкусной картошки не едал.
– Ну, выкладывай, с чем пришел? Когда ждать Бугрова?
Санька покосился на женщин.
– Говори. Чужих нету.
Не тех вестей ждали от Саньки, с какими он пришел.
Партизаны Бугрова остановились, не доходя Братского острога. Пока не выбьют из Братска отряд капитана Белоголового, ходу дальше нет. Солдат у капитана вдвое, коли не втрое, против партизан. Бугров ждет подмоги с Илима.
Санька Перевалов, войдя в азарт, долго и подробно рассказывал, какая партизанская сила собирается в низовьях Ангары и на Илиме. Выходило, по его рассказу, что дни капитана сочтены.
Палашка, позабыв свои мысленные попреки, не спускала с него глаз и не могла понять, отчего все больше и больше мрачнеет лицо Сергея.
Поняла, когда на вопрос его: «А нам как быть?» – Санька ответил:
– Уходить надо, не мешкая. Завтра к вечеру жди беляков. Точные данные нашей разведки.
– Чуяло мое сердце, – прошептала Лиза, – давно ли говорил, не оставлю тебя одну...
– Мы вчерась две пушки отлили, – сказал Сергей.
– Ну! – воскликнул Санька. – Ах, черти-лошади! – но тут же построжел. – Как же теперь?..
В досаде хватил кулаком по столу.
– В отряд бы их Бугрову!
...В эту же ночь еще не остывшие пушки погрузили на телеги, на подстилку из сухого песка. Вчетвером – Сергей, Корнюха, Санька Перевалов и старый литейщик Никифор Зуев – вывезли пушки с заводского двора.
Домой вернулся Сергей уже за полночь. И с ним Корнюха. Палашка сразу вскочила с лавки, на которой прикорнула, не раздеваясь. А Лиза и вовсе глаз не смыкала. Быстро одели сонного Кузьку. Лиза торопливо вязала узлы.
Сергей, чего сроду за ним не водилось, прикрикнул на нее:
– Не время тряпками заниматься!
Палашка огрызнулась на брата, подняла выпавшие из Лизиных рук рубахи и рушники, туда же сунула мешочек с солью, увязала узел. Разомлевший от сна Кузька таращил на отца испуганные глаза.
– Поторапливайтесь вы, бога ради, – через силу спокойно сказал Сергей.
Подхватил Кузьку на руки, первый пошел из избы. Лиза всхлипнула, поплелась за ним. На пороге остановилась, кинулась к божнице, сняла темную с потускневшим серебряным окладом икону. Корнюха и Палашка вынесли за ней узлы.
Лиза, не выпуская из рук иконы, забралась в кузов телеги.
– Легла бы, Лиза. Дорога дальняя, – предложил Сергей и опустил на шуршащее свежее сено, рядом с нею, сонного Кузьку.
Корнюха уже сидел на облучке, свеся длинные ноги.
– Ты поспешай! – напомнил Сергей. – И езжай не трактом, а в обход, по Черемуховой пади. Знаешь дорогу?
Корнюха молча кивнул.
– Коня не жалей. Надо добраться в Вороновку до свету. Прямо к Кузьме Прокопьичу заезжай. Не забыл, четвертая изба с краю?
– Помню, – отозвался Корнюха.
– А ты чего ждешь? – обернулся Сергей к Палашке, которая стояла возле крыльца рядом с Санькой Переваловым.
– Я с вами, братка.
– Ты что, спятила! – рассердился Сергей.
– Не поеду! Сказала, с вами останусь! – упрямо повторила Палашка. И тут же порывисто схватила братана за руку, попросила жалобно: – Не гони, братка. Ей богу, я вам пригожусь.
Корнюха вскинул глаза на Сергея – неужто разрешит?
И когда тот, устало махнув рукой, сказал: «Ну, ладно...», Корнюха резко дернул вожжи.
Телега, скрипнув всеми четырьмя колесами, тронулась с места.
Сергей, придерживаясь рукой за облуч, на ходу вполголоса говорил Лизе:
– Не серчай на меня, Лизанька. Сама видишь, какие дела. И не сумлевайся, там тебя хорошо приветят. За меня не тревожься, я теперь стреляный воробей. Бог милостив, скоро свидимся.
И уже вдогонку напомнил Корнюхе:
– Окромя Кузьмы Прокопьича, никто не должон знать, где пушки утоплены.
Постоял, пока темное пятно подводы не расплылось в ночном сумраке, и вернулся к молча ожидавшим его Саньке и Палашке.
В ту же ночь одиннадцать мастеровых Николаевского завода ушли в тайгу.
С ними ушла и Палашка.
3
Давно уже стемнело. Стожары во всю силу разгорелись на ночном небе. Зыбкая чернота притаилась между стволами деревьев. Стволы то утопали в ней, то высвечивались сполохами догоравшего костра.
Палашка принесла охапку хворосту, подбросила в костер. Обрадованно взметнулось языкастое пламя, и еще гуще стала обступившая поляну чернота.
– Сергей Прокопьич не велел ночью большой огонь жечь, – предостерег Корнюха.
– Испугался! – зло бросила Палашка. – Только о себе забота. А им каково блукать ночью по тайге? Скоро сутки, как ушли.
– Не в гости ушли, на дело, – возразил Корнюха. Помолчал, добавил: – Они блукать не станут. Значит, задержка вышла.
– Ой, не пугай ты меня... И так ума не приложу... Что стряслось-то?..
– Им этот костер ни к чему, – Корнюха не отступался от своего, – А кого не надо, на след наведет.
– Как ты смеешь о себе думать, когда их, может быть!.. – и остановилась, потрясенная своей недосказанной мыслью.
– Эх ты, голова садовая, – сказал Корнюха с ласковым пренебрежением. – Ты пойми: если нас здесь порешат, так и им западню устроят.
Палашка в испуге уставилась на него, потом словно очнулась, кинулась к костру и стала выхватывать горящие сучья.
– Само прогорит, – попытался удержать ее Корнюха, – только больше не подкладывай.
Но Палашка не слышала его. И успокоилась, только когда разворошила костер и все до одной захлестала хворостиной тлевшие и чадившие головешки.
Она не заснула. Просто крепко задумалась, ушла вся в свои мысли. И не услышала рысьих Санькиных шагов. Очнулась, когда он, пригнувшись, обнял ее за плечи. Обнял ласково и властно, и она, не успев испугаться, поняла: он. Вскочила, уткнулась лицом в пряно пахнущую пропотевшую рубаху, прижалась, словно ища защиты от неминучей беды.
Он круто запрокинул ей голову, поцеловал крепко и умело.
И, продолжая удерживать и гладить ее налитые плечи, крикнул в темноту:
