Текст книги "Партизанская богородица"
Автор книги: Франц Таурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Сам пошарил в головах, достал из-под соломы четвертную бутыль, заткнутую тряпкой, и большую жестяную кружку.
Наполнил кружку. Палашку передернуло от тошноватого запаха самогонки.
– Выпей для знакомства! – он протянул Палашке налитую вровень с краями кружку.
– Первую хозяину, – возразила Палашка.
Шевельнулась надежда: захмелеет, ослабнет... может, и удастся спастись...
– Опасаешься? Зря! Первачок что надо!
И единым духом осушил кружку. Крякнул. Налил снова. Протянул Палашке.
– Пей!
Палашка, преодолевая тошноту, сделала несколько глотков.
– Нет, так у нас не пьют!
Грубо зажал под мышкой голову Палашки, запрокинул ее и вылил ей в рот самогонку.
– Теперь порядок! – И с пьяным хохотком ущипнул ее.
Палашка оттолкнула его.
– Слушай ты, женишок! – Его грубость и противная, опалившая все нутро самогонка придали ей злости и смелости. – Меня нельзя! Я порченая!
– Сейчас вылечу. Токо дверь припру.
– Добром прошу, отпусти! – закричала Палашка.
– Сейчас... отпущу... – бормотал он, продолжая возиться у двери.
Палашка вытащила спрятанный за голяшкой ичига нож, неслышным кошачьим прыжком подскочила к пригнувшемуся у двери уряднику. Занесла руку с ножом и резким движением, словно срезая серпом тугую прядь спелого жита, полоснула по горлу.
Урядник опрокинулся навзничь, судорожно выгнулся. Захлебнулся коротким всхлипывающим стоном...
Мерзкая тошнота сдавила Палашке грудь. Она свалилась рядом с убитым. Всю ее била противная мелкая дрожь...
Страх придал ей силы подняться. Трясущимися руками разгребла солому. Оттащила в угол вялое тяжелое тело. Туда же положила бутыль и кружку. Завалила соломой, сверху постлала попону.
Опасливо выглянула во двор. Замок висел на дверях избы. Осмотрелась, нет ли на ней крови, и бегом кинулась к воротам...
Тетка Дарья открыла ей калитку и ахнула.
– На тебе лица нет! Что стряслось-то?
– Плохо мне, тетя Даша...
– От тебя винищем несет! – Дарья брезгливо поджала тонкие губы. – С какой бы радости?
– Потом... потом, тетя Даша... Укрой меня, спрячь... Куда ни на есть спрячь... Искать меня будут!..
Дарья испуганно огляделась. Не слышит ли кто? Поспешно захлопнула калитку.
Палашка забралась на печку и долго плакала, всхлипывая, не слыша уговоров и причитаний обеспокоенной Дарьи...
Очнулась ночью. Кто-то настойчиво тормошил ее. Никак не могла понять, где она и как тут оказался Санька...
А когда поняла, вспомнила все... Обхватила Санькину шею руками, судорожно прижалась к нему и заплакала навзрыд.
Санька встревожился. Никогда еще такой не видел ее.
– Кто тебя?.. Что с тобой?..
Никак не могла совладеть с собой. Наконец вымолвила:
– Думаешь, легко человека убить...
Корнюха снова переносил ее в лодку.
Учуял самогонный дух, сказал с горькой усмешкой:
– Помирились, стало быть...
– Глупый ты... – сказала Палашка и потом за всю дорогу не произнесла ни одного слова.
5
Бугров велел разбудить себя, как только вернутся разведчики.
Вошел и с порога сказал:
– Жива!
Палашка встала ему навстречу. Он обнял ее, поцеловал в висок.
– Изболелся я. Не бабье это дело. Ну, давай, рассказывай.
Выслушал, не перебивая. Переспросил только, сама ли, своими глазами видела Белоголового? Выкурил две самокрутки и сказал:
– Спасибо, Пелагея! Теперь мы им кровь пустим!
Когда в отряде узнали, что Палашка Набатова зарезала казачьего урядника, Азат Григорян высказался так:
– Наша богородица – женщина серьезная. Родить не успела, убить – пожалуйста!
Катя тебя выходит...
1
Ночью бугровский отряд переправился на левый берег реки и к рассвету занял исходные позиции. Густой туман позволил партизанам подойти вплотную к околице села.
Взводу Перевалова была поставлена особая задача: пользуясь туманом, пробраться к центру села, снять охрану у школы, превращенной белыми в казарму, поджечь ее и забросать гранатами. После чего укрыться в каком-либо дворе и, дождавшись подхода остальных взводов, включиться в общее наступление.
– Впрочем, действуй по обстановке, – сказал Саньке Бугров и предупредил: – Только к берегу не суйтесь! По пристани будем бить из пушки.
Командиру орудия Азату Григоряну Бугров приказал выкатить пушку на соседний бугор, укрыть там между кустов и быть наготове.
– Как Перевалов голос подаст, так и понужай, раз за разом! Разветрит туман к тому времени – выцеливай баржу, что стоит у причала, а не разветрит – бей вот так, левее той березы, чтобы своих не накрыть.
Палашка вознамерилась пойти со взводом.
Бугров прикрикнул на нее.
– Тебя там не хватало! Знай свои бинты да вату!
– Некрепкое ваше слово, Николай Михалыч, – упрекнула обиженная Палашка.
Бугров насупился, но разрешил ей пойти в составе взвода перфильевцев. Только сказал Голованову:
– Приглядывай за ей, Иван Федосеич! Сунется, куда не надо. Как убили брата, вовсе в отчаянность пришла.
Иван Федосеич только рукой махнул.
– Спортили баб. Опосля войны вовсе с ими сладу не будет...
Палашка хотела сказать ему на это, что уж, конечно, старых порядков, таких, чтобы помыкать бабами, после войны не будет, – но промолчала. Не время было споры разводить. Да и не до того ей было.
Теперь, когда Санька пошел на опасное дело, недавняя обида быстро истаяла, как выброшенная половодьем на берег льдина под жаркими лучами солнца. И всегдашняя тревога за него, неуемного, верченого, отчаянного, с прежней силой охватила ее...
Приглушенные расстоянием, донеслись трескучие разрывы гранат, вслед за тем глухие удары винтовочных выстрелов.
Бугров, стоявший на пригорке, неподалеку от застывшего с горящим фитилем в руке Азата Григоряна, увидел, как над серой пеленой тумана, застилавшей село, пробив ее, взметнулся клуб темного дыма.
– Давай! – крикнул Бугров и махнул рукой Азату Григоряну.
Пушка рванула так громко, что Катя выронила из рук свою сумку с нашитым поверх красным крестом.
Не успело смолкнуть катившееся по речной долине эхо, как Бугров снова крикнул:
– За мной!
И, высоко выкинув руку с зажатым в ней наганом, первым побежал к проступившим в поредевшем тумане избам крайней улицы села.
– Пулеметчиков держи возле себя! – крикнул вдогонку Денис Ширков, оставшийся с полувзводом бойцов охранять пушку.
2
Старый плешивый доктор был раздражителен до сварливости и все время попрекал помогавших ему Палашку и Катю. Первая казалась ему слишком торопливой и небрежной, вторая – чрезмерно вялой и нерешительной.
Сам же он кромсал безжалостно – так думала не только Катя, но и Палашка – прошитое пулеметной очередью, бездыханное, истерзанное Санькино тело.
Операция продолжалась уже больше часа.
– ...феноменально... уму непостижимо... – бормотал про себя доктор.
Молчать во время операции он не умел. И в редкие минуты, когда не попрекал своих неопытных помощниц, успевал излагать переполнявшие его мысли. Впрочем, это нисколько не сковывало точных, не по возрасту ловких движений его старческих рук, испещренных синими склеротическими жилками.
– ...этот юный красавец... опрокидывает все законы физиологии... одной раны вполне достаточно... Да не тряситесь вы, держите крепче руку!.. а у него четыре... нет, такому молодцу нельзя умирать... не позволим... заставим жить...
И Палашка готова была упасть на колени и целовать узкие сухие руки доктора.
За стеной Бугров допрашивал пленного.
Пожилой сухопарый солдат с ефрейторскими лычками на погонах стоял навытяжку и отвечал по-военному четко, коротко и отрывисто.
– Так точно. Капитан Белоголовый.
– Где он сейчас?
– Не могу знать.
– Помощник командира?
– Штабс-капитан Венцель.
– А он где?
– Не могу знать. Однако, сбежал.
– Сколько солдат в отряде?
– Шесть взводов пехоты и казачья полусотня.
– Что же так лихо драпанули? Считай, без боя?
У солдата не нашлось четкого ответа, и он позволил себе переступить с ноги на ногу.
Голос Бугрова налился презрительной злобой.
– Пороть да вешать только мастера!
– Пушка! – сказал солдат. – Обознались, значит. Посчитали, Красная Армия подошла.
Прикинув число убитых и взятых в плен, Бугров определил, что бежали из Братска не менее полутораста человек.
На вопрос: в каком направлении бежали? – пленный ефрейтор ответить не сумел.
Можно было предположить одно из двух: или на Николаевский завод, рассчитывая закрепиться там и ожидать подкрепления, или по тулунскому тракту, с целью выйти на железную дорогу.
Бугров махнул рукой – увести пленного – и подозвал к себе Корнюху Рожнова, который, мрачно опустив голову, сидел на скамье в дальнем углу.
Спросил с укоризной:
– Как же это вы, орлы?
Корнюха промолчал, и Бугрову пришлось уточнить.
– Сами целы, а командира не уберегли!
Корнюха еще больше насупился.
– Убережешь его!
– Как случилось?
Корнюха словно рассердился.
– Известно как! Ему завсегда больше всех надо...
– Ты толком рассказывай!
Рассказывать Корнюха не умел. Каждый ответ приходилось вытаскивать из него клещами, как туго забитый гвоздь.
Взводу разведчиков удалось подобраться к казарме и снять часового. Приперли дверь. Обложили казарму с четырех сторон соломой, полили керосином и подожгли. Когда стали выскакивать разутые и раздетые солдаты, зашвырнули в окна несколько гранат– лимонок. Началась перестрелка. Какой-то офицер выкатил на угол улицы пулемет. Перевалов кинул гранату и бросился на него. Офицер с пулеметом скрылся за углом. Перевалов приказал держать под огнем казарму, сам побежал вдогонку за офицером. За углом он достал офицера второй гранатой, но и тот успел прошить его из пулемета.
Бугров спросил, откуда известно, что достал офицера?
– Сам видел, – ответил Корнюха.
– Ты же, говоришь, у казармы оставался?
– Потом за им побег, за Санькой... принес его.
– А офицера намертво?
– Ползал еще.
– Уполз?
– Нет, добили.
– Кто добил?
– Ну, я...
Бугров велел, как закончится операция, доктора привести к нему. Спросил строго:
– Будет жить?
– Пока жив, – резко ответил доктор.
– Головой за него отвечаешь!
Старик пристально посмотрел в глаза Бугрову и спросил с едва приметной усмешкой:
– И вы также полагаете, гражданин командир, что угрозой можно всего достичь?
– Ты пойми, первый боец в отряде!.. Молодой... ему только жить.
– Вполне понимаю. Есть надежда, что будет жить.
– Вот тебя и прошу!
– Что мог, сделал... Что касается дальнейшего... ухожу с вашим отрядом. Чему вы удивились? Нет, я не политик, не революционер. Я старый русский интеллигент. И потому, что я интеллигент, я не могу бесстрастно наблюдать, как порют и вешают русских людей. За эти три недели я прошел все семь кругов дантова ада!.. Впрочем, скорее всего, это вам непонятно...
– Отчего же непонятно. Стало быть, совесть в тебе не зачахла. А что интеллигент, в том твоей вины нет. Ленин-то тоже интеллигент, ученый человек... Только как же оставить раненого? Говоришь, надежда только...
– Вы полагаете, больше не будет у вас тяжело раненых?
– Так оно... Да с Переваловым-то как же?
– Он будет долго между жизнью и смертью... – доктор подумал, потом поднял усталое лицо. – Его может спасти только мать... или... ну, в общем, только любящая женщина...
Палашка и Катя, потихоньку вошедшие за доктором и настороженно вслушивавшиеся в каждое его слово, разом поглядели друг на друга.
– Многие недели, может быть, месяцы, – продолжал доктор, – за ним придется ходить, как за грудным ребенком. Кормить с ложечки, обмывать и пеленать бинтами... И, самое главное, согревать его душу, чтобы она не ослабла от телесных мук и не устала жить. Будет ли около него такая женщина?
3
От голубенькой застиранной наволочки осунувшееся с резко торчащим носом лицо как бы подернулось мертвенной синевой.
Палашка боялась смотреть на обескровленное, чужое Санькино лицо. Глаза у Саньки были закрыты, но Палашке казалось, что он не только видит ее, но и читает ее мысли...
На шаг отступив, стояла Катя, еще более тихая и неприметная, чем всегда. Палашка знала, что в смятенной Катиной душе борются два противоречивых чувства: тревожной надежды и осуждающего недоумения.
Но ей было не до Катиных переживаний.
Решение, которое она приняла и которое все осуждали (все: Катя даже непримиримее других, потому что любила), ужасало ее самое. Но оставлять отряд, куда пришла она вместе с братаном Сергеем, теперь, через несколько дней после его смерти, представлялось невозможным, недостойным, постыдным перед своей совестью.
Она не безропотно смирилась с этим решением. Она пыталась доказать себе, что вернуть к жизни Александра Перевалова ее – и только ее – долг... Но ведь Александр Перевалов – это ее Санька... И зачем было обманывать себя, заслоняясь долгом!..
«Будет ли около него такая женщина? – спросил старый доктор. «Будет!... Чего молчишь, Палаша?..» Слова эти, глухо произнесенные Корнюхой, огнем прожгли Палашкино сердце... Никогда не забыть ей тяжело ожидающего взгляда Бугрова, гневных Катиных глаз...
Но именно в эту минуту поняла, что не уйдет из отряда. Призрак второй смерти ожесточил душу.
Повернулась резко и сказала оцепеневшей Кате:
– Пойдем к нему!
И вот стояла, не сводя глаз с его непривычно спокойного, отрешенного лица...
Глаза застилало туманом... в тумане проступало прошедшее – такое близкое по времени и такое далекое по несбыточности...
...Зеленый листок березы трепещется у самого его виска. Так же трепещет и палашкино сердце, замирая под озорным и насмешливым взглядом синих-синих глаз... Глаза эти клонятся к ней... он крепко обнимает ее... ей сладко и страшно...
...Вот открывается дверь, он встает на пороге, такой ладный и высокий... Сразу светлеют вечерние сумерки... Он идет прямо на нее, бессовестно подмигивая ей...
...Вот они вдвоем по хрусткой сухой хвое идут, обнявшись, в синюю темноту ночи... Ее пугают его нетерпеливые руки... «Санька!... Дурной!.. – ласково и грустно говорит она, обнимая и целуя его голову. – Ты пойми, нельзя нам сейчас... Ты потерпи... Уж как я тебя любить буду!..»
Буду, сказала... и любила... и люблю...
Взяла заплаканную Катю за руку и сказала, как будто мог он слышать:
– Прости меня, Саня! Не поминай лихом... Вот она, Катя... тебя выходит...
Ты мне душу не марай!
1
Маленький учитель грустно усмехнулся.
– Не примите за обиду, товарищ председатель краевого Совета, но только эти в точности слова мне уже приходилось слышать. Весной, когда я обратился с прошением к господину управляющему губернией, он тоже сказал: «Особые обстоятельства военного времени!»
Брумис смущенно крякнул.
– Я понимаю, – невесело продолжал учитель, – обстоятельства, действительно, неблагоприятные. Но учить детей надо.
– Надо, – сказал Брумис. – Не только детей, взрослых надо научить грамоте.
А сам подумал, что маленький колченогий учитель, с надеждой взирающий на него поверх старых очков в металлической оправе, обмотанной у переносья суровыми нитками, ждет не слов, а помощи делом. И вспомнил, как разъяснял Ваське Ершову, чем должен заниматься краевой Совет и чьи интересы отстаивать.
– Детей надо учить, – повторил Брумис.
Подошел к двери в соседнюю комнату и сказал Митрофану Рудых, сидевшему под табличкой «Секретарь Крайсовета»:
– Товарищ Рудых! Напиши постановление перфильевскому коменданту освободить помещение школы. Срок исполнения – три дня.
Учитель снял очки и рассыпался в благодарностях. Брумис не совсем был уверен в том, что заслуживает их. Перфильевский комендант запросто мог и не выполнить распоряжение Крайсовета. Брумис хотел честно предупредить учителя и объяснить ему, как надлежит тогда поступить.
Но не успел. В комнату ворвалась пестрая ватага рассерженных донельзя баб. Митрофан Рудых попробовал цыкнуть на них, но вбежавшая первой крупная большеносая и скуластая женщина пренебрежительно отмахнулась от него.
– Нам председателя! – и решительно подступила к показавшемуся в дверях Брумису: – Ты будешь председатель?
– Я председатель, – ответил Брумис, с любопытством разглядывая странную делегацию.
– Коли председатель, наведи порядок! – строго сказала носатая баба.
Остальные загалдели все вдруг.
– Как же, наведут они!
– Поди-ко, горе им!
– Им, жеребцам, того и надо!
Брумис посмотрел на Митрофана Рудых. Тот пожал плечами.
– В чем дело, гражданки? – спросил Брумис. – Проходите, объясните толком.
Вместо того, чтобы подействовать успокаивающе, слова его вызвали новый взрыв возмущения.
– Объясни ему толком!
– Не знает он!
– Развели срамоту!
Истошнее всех кричала немолодая грузная баба в черном плисовом жакете, туго обтянувшем ее могучие формы.
– Что творится! Отродясь сраму такого не было! Чисто собачья свадьба! Голову ей, подлюге, оторвать напрочь!
В конце концов Брумису удалось понять, что объектом негодования является некая Глашка Полосухина. Ей ставилось в вину легкомысленное ее поведение.
Мужа ее забрали в конце прошлой зимы каратели и отправили в Енисейскую тюрьму. Через несколько месяцев пришло известие, что Тимофей Полосухин убит при попытке к бегству.
Недели две Глашка «недуром выла», а потом «вовсе осатанела». Запила запоем и «стала приманивать» мужиков.
Потерпевшие жены требовали от Брумиса решительных мер. В целях повышения общественной нравственности Глашку следовало «посечь всенародно».
– Чтобы не вертела подолом! – сказала носатая предводительница.
Брумис пытался разъяснить, что порка – не советский метод воспитания.
– Вы с ней, с Глашкой этой, по-хорошему говорили? – спросил он.
Но только подлил масла в огонь.
– По-хорошему с ей!
– Ишь ты, посоветовал!
– Сам попробуй поговори, она тебя приветит!
– Да, может, он не раз говорил! Может, она его и приветила! Все они одной жеребячьей породы! – громче всех кричала баба в плисовой жакетке.
– Вы, гражданка, полегче! – оборвал ее Брумис. – Кулацкую агитацию не распускайте!
– А что этот кобелина в папахе с лентой от Глашки не вылазит, это кака агитация!
– Ершов?
– Пес его знает, Ершов или Окунев. Как клещ, присосался к Глашке. Вчерась мому мужику два зуба выкрошил. Не поделили. Ну, чисто собачья свадьба!
– Дурная ты, тетка Матрена! – вмешался Митрофан Рудых. – Спасибо скажи, что поучили. Показали науку, не ходи, куда не надо!
– Да, спасибо! Зло-то на мне сорвал. Эта наука вся на моих боках!
– Гладкая, стерпишь! – усмехнулся Митрофан.
– Вот что, гражданки, – сказал Брумис, – никаких самосудов не допустим! Женщину эту вызовем в Совет. Поговорим с ней, усовестим. Ведь не кто-нибудь, а вдова партизана. А пороть – таких прав нет. А если бы и были, так по справедливости, выпороть надо не эту женщину, а мужиков ваших. Чтобы знали край, да не падали!
– Это бы вовсе хорошо! – сказала носатая баба.
Брумис улыбнулся.
– В этом вам Совет не препятствует.
Бабы ушли не очень довольные.
Учитель получил распоряжение Совета, расписался у Митрофана в толстой книге и снова благодарил.
Брумис сказал ему:
– Не освободит комендант помещение в трехдневный срок, немедленно сообщите.
– Товарищ Рудых, – распорядился Брумис, когда закрылась дверь за учителем, – пошлите за Ершовым.
Митрофан махнул рукой.
– Говорил я с ним, Владимир Яныч...
– И что он?
– Говорит, какое твое дело? Я, говорит, женюсь на Глашке.
– Нашел время!
– Брешет... Таких жен у него в каждой деревне.
Митрофан был не прочь еще порассуждать на эту тему, но Брумис ушел к себе и закрыл дверь. Подробности Васькиных похождений его не интересовали. И, самое главное, не было времени на разговоры. Все больше и больше недоставало времени...
Брумис спал теперь от силы четыре часа в сутки. Два окна угловой комнаты второго этажа, которая была и его жильем и рабочим кабинетом, вспыхивали первыми в селе и гасли последними. Были дни, когда он забывал спуститься в кухню, где столовались все «крайсоветчики». И тогда сердобольная Сонечка приносила ему наверх котелок похлебки или миску каши.
Краевой Совет, созданный делегатами четырех волостей и трех небольших партизанских отрядов, которому в момент его организации подчинялась всего одна четвертая часть одного уезда Иркутской губернии, в ходе революционной борьбы незаметно превратился в политический центр огромной территории, размерами превосходившей всю Европейскую Россию.
Киренск и Бодайбо, Якутск и Охотск признали центральную власть Крайсовета и обращались к нему за советом и помощью.
Сегодня ночью пришла телеграмма из Петропавловска-на-Камчатке. Петропавловский ревком сообщил, что в городе и области установлена власть Советов. Просил указаний в части организации советских органов управления областью.
Рано утром принесли телеграмму из Якутска.
«Больше-Илимское. Крайсовету. Сегодня пал искупительной жертвой освобождения Якутска Начармии товарищ Геллерт. Подробности сообщу. Настоятельно прошу командировать лицо, могущее занять пост начальника гарнизона. Начрев штаба Гладунов».
Брумис подошел к висевшей на стене истрепанной географической карте, которую, по его просьбе, принесли ему из школы.
На карте не было села Больше-Илимского. Приблизительное местонахождение села Брумис сам пометил чернильным кружком. Так же приблизительно, с возможным соблюдением масштаба, были нанесены окрестные крупные села.
Расстояние до деревни Перфильевой, в которой строптивый комендант не желал освобождать школьное помещение, было меньше ширины ногтя на большом пальце. До Усть-Кута, где находился сейчас главнокомандующий Вепрев со своим штабом, – около вершка. Столько же примерно и до Братского острога и Николаевского завода, где вел бои отряд Бугрова.
До Бодайбо было больше четверти, до Якутска – более половины аршина. А до Петропавловска-на-Камчатке, приткнувшегося в правом верхнем углу карты, было значительно дальше, чем до Омска – столицы кровавого Верховного правителя Колчака...
Но в Петропавловске, отделенном многими тысячами верст, был телеграф, и легче было дать указание Камчатскому ревкому, нежели перфильевскому коменданту...
Снестись с деревней Перфильевой подчас было труднее, чем с заграницей. Охотский ревком сумел захватить в целости и сохранности портовую радиостанцию и предоставил ее в распоряжение Крайсовета. Вчера Охотская радиостанция передала в эфир обращение краевого Совета к рабочим Англии, Франции и Америки с призывом бороться против контрреволюционной интервенции и требовать от своих правительств вывода войск с территории молодой Советской Республики.
Вчера на Совете, когда обсуждался текст обращения, Митрофан Рудых сказал, кривя губы:
– Пустой номер!.. На пролетарскую солидарность рассчитываете?.. Видели мы ее, чехословацкую. Похоже, скоро японскую увидим. Все это красивые словечки. Пальцы у каждого к себе гнутся!
И вовсе неожиданно для Брумиса вскинулся Васька Ершов.
– На пролетарьят не замахивайся! Лабазная твоя агитация! Купецкое нутро вылазит! Правильно написано! Только еще крепче надо! Чтобы до печенок проняло! Чтобы всех этих англичанов и французов совесть заела. Али мы одни должны! Пиши прямо: «Даешь мировую революцию!»
Брумис смотрел на карту.
На самом ее краю – Охотск, вкрапленный черной точкой на границе между желто-бурым материком и синим океаном. Из этой точки концентрическими кругами, подобно волнам отброшенного в воду камня, разносились по всей планете слова большевистской правды... Они донеслись до Лондона, до Парижа, до Нью-Йорка и Чикаго... Они пронеслись и над Больше-Илимском, только здесь пронеслись безмолвно. Но в Москве их услышат. И будут знать, что в далеком таежном сибирском краю разгорелось пламя партизанской войны. Что пламя это полыхает все сильнее и сильнее, выжигая белогвардейскую нечисть и приближая час окончательной гибели самого опасного и злобного врага Советской Республики кровавого адмирала Колчака и его разноплеменных приспешников и покровителей...
Отдать все силы, чтобы приблизить этот час, что положит конец злой братоубийственной войне, несущей лютые муки трудовому люду, пожирающей тысячи и тысячи жизней и плодящей вдов и сирот; отдать все силы, чтобы приблизить этот час, который откроет дорогу в царство Свободы, Правды и Справедливости, – этой мыслью и во имя этого жил Брумис, как и миллионы подобных ему...
Если бы сказали ему: «Для этого нужна твоя жизнь!» – он с гордостью отдал бы ее.
Но его жизнь могла стать лишь неприметной искоркой в пламени всенародного пожара. Одна и сама по себе она не значила ничего. Силу, значение и смысл обретала она лишь участием в общем всенародном порыве, в общей всенародной борьбе.
В ходе этой борьбы, волею обстоятельств, ему – простому, не очень грамотному рабочему, батрацкому сыну, сироте-свинопасу, – пришлось стать вожаком. Вести за собой людей, отвечать не только за себя, но и за них. Нести этот груз было труднее, чем разом отдать свою жизнь. Но и уклоняться было еще недостойнее, нежели прятаться от пули за чужую спину.
Брумис сел к столу и склонился над бумагами.
Вошло в привычку с вечера записывать все, что должно быть сделано за следующий день.
Сегодня на листе было особенно много записей.
1. Относительно организации оружейной мастерской.
2. О реквизиции медикаментов в сельских кооперативах.
3. Послать уполномоченных для сбора оружия.
4. Послать уполномоченных для переписи скота.
5. Постановить о запрещении выдачи и продажи водки.
6. О помощи рабочим Николаевского завода.
7. Ответ на телеграмму Бугрова.
Последнее было самым важным и наиболее безотлагательным.
Командующий Братско-Окинским фронтом Бугров сообщал: его разведка установила, что на нескольких крупных станциях транссибирской магистрали готовятся восстания рабочих. Бугров обращал внимание Крайсовета на то обстоятельство, что руководящее влияние в руках эсеров и меньшевиков, поскольку большевистские организации разгромлены и уничтожены.
Было ясно, что эсеры и меньшевики попытаются использовать революционные выступления рабочих в своих целях.
Брумис решил послать срочную телеграмму в Главный штаб и командующим фронтами. И начал уже ее составлять, когда его прервали. Сперва перфильевский учитель, а затем шумная делегация потерпевших от Глашкиной ветрености жен.
Брумис перечел написанное:
«Чрезвычайная, военная, вне очереди.
Главному штабу, всем командующим фронтами и отрядами.
Ввиду развертывающихся событий народных восстаний вдоль железнодорожной магистрали Сибирского пути с падением важных узловых пунктов выплывают социалистические коалиции эсеров и меньшевиков. Берите инициативу движения в свои руки, подчиняя их признанию существующего краевого Совета, ибо этим самым будут достигаться все наши цели и задачи, за которые подняты в полуторагодовой борьбе наши знамена...»
И, медленно произнося вполголоса каждую фразу, дописал:
«Не дайте коалициям воспользоваться моментом и выхватить из наших завоеваний себе козырь и опору, которая в дальнейшем может плохо отразиться на всем движении. Народ за нами и под нашими знаменами. Крепче, властно и шире развертывайте знамя власти Советов.
Председатель Крайсовета Брумис».
Поставил твердую четкую, без всяких закорючек, подпись и хотел кликнуть Митрофана Рудых, чтобы вписал номер и отослал тут же на телеграф.
Но Митрофан сам вбежал, размахивая бланком телеграммы.
– Вот полюбуйтесь, что творят товарищи партизаны!
Телеграмма была из Крутогорья.
«Отряд командованием Чебакова производит незаконные реквизиции аресты тчк Двое арестованных ресстреляны без суда тчк Просим вмешательства защиты Костоедов».
– Кто такой Костоедов? – спросил Брумис.
– Вполне достойный человек. Лично знаком.
И тут только Брумис обратил внимание, что телеграмма адресована: «Крайсовет Рудых».
– Потому и обращается лично к вам?
Прочитав в телеграмме фамилию Чебакова, Брумис сразу вспомнил, как нелестно отзывался об этом командире и его отряде Сергей Набатов. Но то, что «вполне достойный» Костоедов обращался за помощью к Рудых, настораживало.
– Так почему же лично к вам?
– К кому же еще? – резко возразил Рудых. – Мужик обращается к мужику.
У Брумиса на щеках заиграли желваки.
– А я что, барин?
Митрофан спохватился.
– Вы не так меня поняли. Я же пояснил вам, что этот человек мне знакомый.
– Уверен, – медленно и веско произнес Брумис, – что в данном случае Чебаков расстрелял того, кто заслуживает расстрела. – Помолчал и добавил: – И все же ваш знакомый прав. Без следствия и суда расстреливать нельзя. Я пошлю телеграмму главнокомандующему.
2
Трофим Бороздин вытянулся по форме и доложил:
– Приговор приведен в исполнение!
– Где расстреляли? – спросил Вепрев.
– На реке. Земля теперь стылая. Спустили в прорубь.
– Абсолютно правильно! – Преображенский мотнул клювастой головой. – Поднявший руку на народ недостоин честного предания земле.
Трофим Бороздин покосился на главнокомандующего и только крякнул. Вепрев усмехнулся. Не будь он здесь, Преображенскому довелось бы сглотнуть крепкое словцо от Трофима.
– Как держался? – спросил Вепрев.
– Матерый волчина. Только глазами зыркал.
– Просьбы были?
– Спросил я его, как положено. Покривился и говорит: «Все равно не выполнишь». Говорю: «Отчего же? В последний раз можно уважить». – «Мое, говорит, последнее желание, поглядеть, как тебя на осине вздернут...» Еще у самой проруби грозился: «от своей петли не уйдешь!» Со зла три пули в его всадил.
– Своею собственной рукой! – продекламировал Преображенский.
Трофим Бороздин снова насупился, а вошедший вместе с ним в штабную избу и скромно стоявший у двери Аниська Травкин заметил:
– Петруха Перфильев вовек тебе, Трофим, не простит.
И, отвечая на взгляд Вепрева, пояснил:
– Зарок давал: самолично сверну шею Рубцову. А тут, выходит, упустил...
– Он теперь в Крайсовете заседает, – усмехнулся Преображенский, – некогда ему заниматься отвертыванием голов.
– Разрешите идти? – обратился Бороздин к Вепреву.
Вепрев кивнул, но тут же жестом удержал его.
– Проверь сам, как разместили бойцов. И распорядись, чтобы обед сготовили настоящий.
Бороздин мотнул головой.
– Понятно! – и вышел вместе с Аниськой.
Вепрев подошел к окну.
Дом-пятистенник, в котором разместился штаб, стоял высоко на склоне горы, и далеко в обе стороны видны были улицы большого села, протянувшегося вдоль реки. На улицах почти безлюдно. Бойцы отогревались в теплых избах, а местные жители еще не осмелели после недавно закончившегося боя. Только с полдюжины мальчишек перебегали по посеревшему снегу, смятому, перемешанному и утоптанному ногами людей, копытами лошадей, ободами колес и полозьями саней.
За широкой полосой застывшей реки горой вздымался берег, густо поросший лесом. Над высоким берегом висело медное зимнее солнце.
Ровный блестящий снег слепил глаза. Через реку, наискось, узкая полоска наезженной дороги. Возле дороги темное пятно проруби.
«Туда, наверно, Рубцова...» – подумал Вепрев.
Обернулся и сказал Преображенскому:
– Сообщите Крайсовету о взятии в плен и расстреле Рубцова.
– Ожидаю уточнения данных относительно взятых трофеев, – ответил Преображенский. – Не выявлено точное количество взятых патронов. Поэтому задержал передачу оперсводки.
