Текст книги "Партизанская богородица"
Автор книги: Франц Таурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Решили разбиться на мелкие группы и пробираться каждой порознь в партизанские края.
Так и прокормиться было легче.
6
Далеко в стране Иркутской,
Между двух огромных скал,
Обнесен стеной высокой
Александровский централ...
Заунывная, еле слышная мелодия тянулась неторопливо и монотонно, так же как тоненькая струйка дыма от головни, одиноко курившейся в прогоревшем кострище...
Брумис оборвал песню.
«Между двух огромных скал?..» А где же там скалы?... Видно, сложил песню человек, только слышавший о знаменитом на всю Россию централе, хозяин которому «сам Романов Николай»...
Завтра две недели, как он и его товарищи Азат Григорян, Алексей Перфильев и Егор Амосов распростились с централом, доставшимся Колчаку в наследство от последнего самодержца всероссийского.
Брумис как-то в шутку назвал свой крохотный отряд интернациональным. Четыре человека – четыре национальности: армянин, русский, якут, латыш. И еще добавил, что благодарит судьбу, так удачно подобравшую ему товарищей. Сам он в тайге бывал, как он выразился, «только с краю». Азат Григорян и в глаза ее не видывал. Зато рослый кряжистый Алеха Перфильев и проворный, сухой и крепкий, как узловатый лиственничный корень, Егор Амосов были в тайге свои люди. Алексей Перфильев, к тому же, родом был из Кежемской волости и всю приангарскую тайгу, начиная от Братских порогов и без малого до самого устья, исходил с охотничьей берданкой за плечами.
Братские пороги и Братский острог с колчаковским гарнизоном остались позади, и теперь беглецы чувствовали себя уже на своей земле. На ночь разжигали костер без опаски, и если и выставляли часовых, то лишь уступая настоятельному требованию Брумиса.
Утро будило тайгу и возвращало ей притушенное ночью разноцветье красок. Сочной зеленью налились широкие зубчатые листья костяники на поляне, и капельками крови загорелись притаившиеся под листьями гроздья ягод. Мягким зеленым ковром стлался брусничник промеж узловатых корневищ старых лиственниц, мощные, коричневые с прозеленью стволы которых уходили вверх, упираясь в самое небо. И само небо в просветах между неподвижными кронами голубело на глазах.
Пора подымать спящих. По заведенному порядку, с восходом солнца трогались в путь.
Брумис принес несколько сухих, ошкуренных временем сосновых веток, подбросил в прогоревший костер. Какой-то непонятный звук, долетевший с реки, насторожил его.
Пригибаясь под тонкостволыми, раскидистыми кустами ольхи, вышел на высокий берег реки и, укрывшись за толстым стволом старой сосны, осторожно выглянул.
Густо-синюю ширь Ангары рассекал надвое продолговатый приземистый остров, обильно поросший березняком и осинником. На берегу острова трое спускали на воду длинную черную лодку. Брумис снова услышал тот же встревоживший его звук и понял, что это скрипнуло днище по прибрежной гальке.
Брумис кинулся будить товарищей.
Когда все четверо, прячась за кустами, выглянули на реку, лодка была уже на воде. Сидевший в гребях сильными мерными махами гнал лодку поперек течения. Второй рулил на корме. Третий, с ружьем наготове, пристроился на корточках на носу лодки.
– Однако это наши мужики,– сказал Алеха Перфильев. – Схоронитесь в сосняке и ждите меня. – И уже вдогонку напомнил: – Костер затопчите...
Илимский поход капитана Рубцова
1
Вечером, накануне выступления отряда, капитана Рубцова принял сам управляющий Иркутской губернией.
– Не исключена возможность, что в недалеком будущем город наш станет резиденцией верховного правителя, – предупредил управляющий губернией в самом начале разговора.
«Неуютно стало в Омске!» – злорадно подумал капитан Рубцов.
Он, как большинство монархически настроенных офицеров, недолюбливал Колчака и не доверял ему. «Учредиловец. Общественник. Якшается с эсеровской сволочью!»
Сидевший перед ним управляющий Иркутской губернией Яковлев тоже принадлежал к этой категории. Правда, среди эсеров он числился самым правым. Но в глазах капитана Рубцова расстояние, отделяющее истинно русского человека (каким он себя считал) от эсера, даже правого, намного превышало расстояние между эсером, даже самым правым, и большевиком-совдепщиком.
Поэтому капитан Рубцов ничем не выдал своего настроения и продолжал смотреть на Яковлева с вежливой холодностью, наиболее – по его мнению – уместной при общении человека военного со своим штатским начальником.
– Это обстоятельство, – продолжал управляющий губернией, – побуждает принять особые меры к пресечению всякой антиправительственной деятельности, всяких попыток нарушить общественное спокойствие, от кого бы эти попытки ни исходили.
«Давно пора!» – подумал капитан Рубцов. Но взгляд его, устремленный на эрзац-губернатора, был по-прежнему строг и бесстрастен.
– Надеюсь, вы согласны со мной? – спросил Яковлев, задетый его упорным молчанием.
– Так точно! – отчеканил капитан.
– Маршрут вашего отряда пролегает по... – Яковлев поморщился и пошевелил пальцами, как бы подыскивая нужное слово, – по... наименее надежным волостям, находящимся вне сферы влияния военных гарнизонов. Вам надлежит, и это главнейшая ваша цель, распространить и укрепить наше влияние...
Управляющий губернией долго и довольно красноречиво излагал терпеливо внимавшему капитану политическое значение его экспедиции, особенно упирая на необходимость единомыслия всех слоев населения перед лицом надвигающихся испытаний.
Капитан Рубцов добросовестно прослушал пространную речь, но воспринял лишь напоминание, что «обстановка момента требует решительности» и что «в подобных случаях лучше перегнуть, чем недогнуть».
Этому принципу капитан всегда следовал неуклонно и так бы действовал, даже и не получив наставления управляющего губернией.
Но коль скоро оно было дано, то капитану осталось лишь заверить:
– Будет сделано!
Почти игривая самоуверенность, прозвучавшая в голосе капитана, покоробила Яковлева.
– Не лишним считаю напомнить вам, что в низовья Ангары мною уже посылались отряды. Капитана Валюженича, поручика Вейса, штабс-капитана Нарбута.
И тогда Рубцов в первый раз позволил себе усмехнуться.
– Отряд капитана Рубцова будет последним, посланным вами в эти благословенные края.
Усмешка делала смуглое горбоносое – и без того недоброе – лицо капитана поистине зловещим.
Управляющий губернией имел все основания надеяться, что мысль его о необходимости единомыслия всех слоев населения усвоена прочно и будет внедряться с должным усердием.
2
– Ну что? – заранее хмурясь, спросил капитан Рубцов.
Адъютант отряда, молоденький прапорщик, с лицом, обожженным непривычными солнцем и ветром, пожал узкими плечами.
– Ничего. Ни слуху ни духу.
– Хоть кто-нибудь есть в этой чертовой глуши! – закричал капитан и отвернул лицо, сердито зажмурясь.
Он сидел на низко спиленном пне у самого костра, и сменивший направление порыв ветра обдал его клубами едкого дыма.
– Мужик один, пни корчует на поляне.
Рубцов резво вскочил на ноги.
– А вы говорите, ничего! Где он?
– Там, – адъютант небрежно махнул рукой.
Капитан смачно выругался.
– Детство и отрочество! Станет он там дожидаться.
– Я оставил с ним ефрейтора Куркина.
– Сразу надо было сюда вести, – уже отходя, сказал капитан.
– Далеко это?
– Полверсты, не более, – доложил адъютант.
– Тогда нечего время терять. Эх вы, младенчик! – развеселился капитан. – Ни слуху ни духу. Да это и есть партизан, связной или лазутчик. Это мы сейчас узнаем, кто он. Барсуков!
Молодцеватый фельдфебель вырос, как из-под земли. Вытянулся в струнку.
– Слушаю, господин капитан!
– Трех человек со мной! Остальным быть начеку! Прапорщик, ведите!
Давно не езженая дорога отвернула влево от тракта, полого спускаясь в распадок.
Неглубокие колеи почти перекрылись стебельками ползучей курчавой травы, наступавшей с обеих сторон. И только посредине между ними осталась землистая выбитая копытами тропка, негусто присыпанная ржавой хвоей и сухими выцветшими листьями.
Березы и осины, сосны и лиственницы росли в этой веселой тайге вперемешку, плотно зажав дорогу. Местами ветви смыкались, образуя над головой зыбкий, просвечивающий голубизною свод. Между стволами деревьев буйным подшерстком разрослись кусты и высокие травы. Багровые цветы иван-чая пиками торчали над плотной зеленой стеной.
«Глухомань! Самое партизанское логово!» – с подступившим снова раздражением подумал капитан.
Он ходко шел по желобочку тропы, постегивая березовым хлыстом по хорошо начищенным, но припудренным пылью сапогам, успевая сбивать носком красные и желтые шляпки привольно разросшихся сыроежек. Для этого ему приходилось иногда то укорачивать, то удлинять шаг, но он делал это ловко, в темпе, не сбиваясь с ноги.
Затем его внимание привлекли крупные синие колокольчики. Этим цветам пора уже отошла, но здесь, в затененной чаще, они еще доцветали, и чем ниже уходила дорога в распадок, тем гуще росли они по обочинам.
Капитан занес хлыст и резким круговым движением, как рубят лозу на ученье, пересек хрупкий стебелек цветка. Шедший позади низкорослый белобровый солдат едва успел отскочить, увертываясь от мелькнувшего в воздухе хлыста.
– Есть!.. Есть!.. Есть!.. – приговаривал капитан, ссекая один за другим синие колокольчики.
На пятом или шестом промахнулся.
Обернулся и процедил сквозь зубы:
– Не уйдешь!
И ссек повторным взмахом.
Ефрейтор Куркин, завидя вышедшего на поляну капитана, проворно вскочил. У мужика, сидевшего рядом на вывороченном из земли пне, не нашлось должной прыти.
– Встать! – стегнул капитан окриком.
Мужик послушно вытянулся. Потом, словно спохватившись, заплевал недокуренную цигарку и, бросив на землю, растер ногой, обутой в порыжелый разношенный чирок из самодельной юфти.
Капитан полоснул по нему взглядом.
Мужик стоял хоть и без выправки, но прямо, не развалисто. Росту он был ниже среднего, и смотреть на капитана ему приходилось снизу вверх. Глаза большие, словно чужие на сухом, обросшем темной бородою лице. Взгляд не испуганный, а скорее усталый. Одежонка небогатая: перешитый из солдатской шинели пиджак, штаны из крашеного домотканого холста. Все ношеное, в заплатах.
– Кто такой? – строго спросил капитан.
– Трофим Перфильев. Крестьянин здешний.
– Что делал в лесу?
Трофим, полуоборотясь, показал на вывороченный пень.
– Корчую деляну.
– Что ж тебе, земли не хватает?
– Не себе, – серьезно и словно не почуяв насмешки, ответил Трофим. Помолчал, добавил: – Хрисану Митричу, лавошнику нашему.
– Тэк-с... – Капитан, не спуская цепких глаз с Трофима, похлопывал хлыстом по голенищу...
И сразу сорвался на крик:
– Где партизаны?
Трофим молчал.
– Отвечай, пока жив!
Рубцов расстегнул кобуру. Вынул наган.
Трофим молчал. Только дернулся кадык на худой жилистой шее.
– Рой себе могилу! Где стоишь!
Капитан уже не кричал. Но адъютант отшатнулся, увидев его побелевшие от бешенства глаза.
– Брат у меня... дозвольте, он похоронит, – сказал наконец Трофим.
Кровь отхлынула от его загорелого лица, и оно было теперь серым.
– Не разговаривай! Бери лопату! – прикрикнул капитан.
Трофим обернулся, но не успел еще нагнуться, как Рубцов выстрелил ему в спину.
Раз, другой, третий...
Третий уже в лежащего...
3
Капитан Рубцов с нескрываемым удовольствием оглядел стол, тесно уставленный всевозможной снедью.
«Попадья, черт побери, умеет принять гостей!»
Полнотелая попадья, конечно, заслуживала похвалы. Но, отнеся все великолепие стола ей в заслугу, капитан ошибался. Все деревенские богатеи постарались, чтобы попадье не краснеть перед губернским гостем. И щедрее всех откликнулся лавочник Хрисанф Дмитрич – тот самый, которого капитан три часа назад лишил безропотного и прилежного работника.
Хрисанф Дмитрич, впрочем, не знал про убийство Трофима Перфильева. Но если бы и знал, рука его не оскудела. Скорее, наоборот. Он, как и прочие «добрые хозяева», давно ждал избавителя, который бы приструнил отбившихся от рук голоштанных крикунов и смутьянов.
Если что и удручало Хрисанфа Дмитрича, то это неприсутствие за накрытым в значительной доле его щедротами столом. Уж очень ему хотелось завязать побыстрее знакомство с начальником отряда.
– Не по пустому любопытству, а для пользы дела, – убеждал он отца Феоктиста.
Но тот решительно воспротивился.
– Господин капитан устали с дороги. И нуждаются в отдыхе. А делами займутся завтра. Да и сами вы, Хрисанф Дмитрич, по зрелом размышлении возьмете в толк, что куда полезнее о делах разговаривать с господином капитаном завтра, когда они, отдохнув, в добром здравии и приятном расположении духа находиться будут.
Только и удалось Хрисанфу Дмитричу упросить попадью протиснуться на кухню, чтобы оттуда хоть единым глазком взглянуть.
Господин капитан тоже заметил выглянувшую из кухонной двери благообразную бороду, но не заподозрил в обладателе ее местного Ротшильда. «Бородища... наверно, староста церковный».
К тому же, в горнице оказалась особа, более заслуживающая внимания.
– Двоюродная моя племянница! – представила попадья с угодливой улыбочкой.
Девица была недурна: смазливое личико с круглыми, умело подведенными глазками, светлые кудряшки и весьма обещающая фигурка. Некоторая доля жеманности не заслонила от опытного глаза капитана, что в девице уже разбужено женское любопытство.
– София! – Она протянула капитану маленькую пухлую ручку.
– Пусть будет Сонечка! – капитан показал в улыбке ровные крупные зубы и приложился к ручке.
Потом щелкнул шпорами:
– Рубцов, Гавриил Александрович!
– Очень приятно! – сказала Сонечка и премило улыбнулась.
Сонечку усадили по левую руку от капитана (к сердцу ближе), – напротив отец Феоктист с дородной своей половиной.
Капитан приналег на поповские разносолы. Конечно, и на пути следования не голодал – не перевелась еще живность в сибирских селах, – но не единой сытости рад человек.
На данном этапе Сонечка была скорее помехой.
Приходилось терять время на бесполезное пока ухаживание за дамой слева и наблюдать не только за своей, но и за Сонечкиной тарелкой.
К тому же, Сонечка почти не ела и использовала свои возможности, забрасывая капитана вопросами.
Круг ее интересов был весьма широк.
И что танцуют на балах в губернском собрании, и какие нынче шляпки в моде, и носят ли декольте, и правда ли, что французские офицеры самые элегантные, и – что особенно удивило капитана, – будут ли брать девушек-патриоток в эти, ну еще такое страшное название, в батальоны смерти.
На все вопросы капитан отвечал односложно, но последний заставил его отвлечься от тарелки.
– А это вам для чего, милая барышня?
Сонечка ответила, что у нее с детства романтическая натура, что Надежда Дурова и Жанна д’Арк всегда были любимыми ее героинями и что вообще она обществу женщин предпочитает общество мужчин.
Капитан выразительно произнес: «Гм!..» и наново оглядел ее оценивающим взглядом, после чего сказал, что ему вполне понятны ее благородные чувства.
– И вообще я по характеру больше мужчина, чем женщина, – продолжала изливаться Сонечка.
«Хорошо, что только по характеру», – подумал капитан и снова скосил глаза на собеседницу.
Он уже утолил первый голод, и теперь его с каждой минутой все сильнее волновал туго обтянутый бюст Сонечки.
Отец Феоктист, первое время не отвлекавший гостя, теперь тоже нашел возможным вступить в разговор.
– Долго ли располагаете пробыть в наших палестинах? – спросил он, подливая гостю янтарно-желтого травничку.
– Мне поручено навести порядок в вашей округе, – ответил Рубцов. – Надеюсь, много времени не потребуется. – И, склонившись к уху Сонечки, добавил: – О чем я весьма сожалею.
В эту минуту капитан был вполне искренен.
– Господи, хоть бы уж наконец-то! – вздохнула попадья.
– Миссию вашу нельзя посчитать легкою, – заметил отец Феоктист, для солидности нажимая на басовые нотки. – В народе не только дерзость, но и лукавство. Открытого неповиновения усмотреть трудно, но тлетворный дух богопротивных социялистических теорий, подобно червю в сердцевине яблока, подтачивает самые основы.
У капитана дрогнули ноздри.
– А мы этого червя под каблук... с яблочком вместе!
– Истинно сказано в Писании, – с готовностью подхватил отец Феоктист, если правая рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.
– Всё! – упрямо сказал капитан.
– Что всё? – не понял отец Феоктист.
Капитан стукнул кулаком по столу.
– Всё тело в геенну! Выжечь всю заразу!
Попадья тихо охнула. Капитан посмотрел на ее поглупевшее от испуга лицо и усмехнулся. Усмешка эта ввергла попадью в смятение.
– Геенна на том свете. А на этом отряд капитана Рубцова.
– Хотелось бы уяснить себе намерения ваши, – спросил отец Феоктист и сам поразился робости, прозвучавшей в его обычно столь самоуверенном голосе.
Капитан чуть прищурил острые глаза.
– Не поймите, что пытаюсь вторгаться в действия ваши, – заторопился отец Феоктист. – Только желая оказать посильную помощь.
– Благодарю! – сказал капитан сухо. – Что касается намерений... – он снова усмехнулся. – Вряд ли требуются пояснения. Впрочем, могу. Будет приказано: оружие сдать! Партизан и сочувствующих им – выдать!
– У нас в селе не слышно... – начал отец Феоктист.
И попадья подтвердила:
– Пока миловал господь.
– Но сочувствующие-то есть, – возразил капитан. – Двоих уже вижу.
Попадья перекрестилась дрожащей рукой.
– Господи Исусе!
Отец Феоктист попытался улыбкой прикрыть неудовольствие неуместной шуткой.
– Господин капитан шутит, – сказал он и снова наполнил лафетник гостя. – Угощайтесь, пожалуйста. За разговором забыли о трапезе.
Попадья встрепенулась и пододвинула гостю блюдо какого-то соленья.
Капитан учтиво поблагодарил ее, попробовал соленья, похвалил, сказал какой-то комплимент Сонечке, и разговор принял более соответствующее застольной беседе направление.
Впрочем, ненадолго.
Капитан изменил течение беседы:
– Если вам не известны партизаны, то вы, конечно, можете назвать мне людей надежных?
– Ждал такого вопроса, – с удовольствием признался отец Феоктист. – Есть вполне достойные люди. Соломин Хрисанф Дмитрич, владелец бакалейной торговли, Лукин Иван Семенович, церковный староста, Лукин Кузьма Семенович, Петров Иван Степанович. Все люди хозяйственные, с достатком.
– Голованов Илья Федосеич, – подсказала попадья.
Отец Феоктист поморщился и, видимо, хотел возразить.
Но попадья предварила его:
– Не спорь, отец, не спорь! Илья Федосеич хороший человек! Как узнал, что у нас гость, сразу послал ведро стерлядей и лагунок брусники на меду.
– Брусника на меду? – удивился капитан.
– А вы и не отведали? – спохватилась хозяйка. – Батюшки, да что же это я! Попробуйте, уж как хороша!
Капитан отведал и попросил положить еще. Холодная, выдержанная в медовой сыти брусника пришлась ему по вкусу.
– Скажите этому, как его...
– Илья Федосеич Голованов, – напомнила попадья.
– ...Голованову, что хороша брусника. А вы, отец Феоктист, запишите мне названных вами в памятку.
Отец Феоктист тут же встал из-за стола и через минуту принес из соседней комнаты продолговатый листок розовой бумаги.
Капитан прочел, перегнул листок пополам, положил в нагрудный карман френча и усмехнулся.
Фамилии Голованова в списке не было.
После ужина капитан пригласил Сонечку подышать свежим воздухом.
За околицей солдаты разложили костер. На звук тальянки собрались парни и девки. Парней немного. Не то попрятались, не то неурожай на них в селе Перфильево. Парни стояли грудкой и, казалось, сами не рады были, что пришли. Девки держались смелее. И когда гармонист, ефрейтор Куркин, оборвав «На сопках Маньчжурии», лихо рванул польку-бабочку, девки пустились в пляс в паре одна с другой, а самые отчаянные – и с солдатами.
– Вас не привлекают танцы на лугу? – спросил капитан.
Сонечка помотала кудряшками.
– Нет. Пойдемте на берег.
Идти с ней под руку было неудобно. Она значительно ниже ростом, и никак не приладиться к ее мелким шажкам.
Сонечка сочувствовала капитану и, чтобы вознаградить его, старательно прижималась к нему.
Капитан понимал, что отказа не будет, рука его давно уже вела себя нескромно, – но не подгонял время. Так интереснее. Он знает, чем все это закончится, а она еще не уверена – пусть поволнуется. Так вкуснее...
– Гавриил Александрович, вы были на войне?
– Был.
Медленно двигаясь, как приклеенные друг к другу, прошли еще несколько шагов. А все-таки она волнует, эта пухленькая Сонечка...
– Гавриил Александрович, а вы убивали? Вы сами?
– Убивал.
Сонечка вздрогнула всем телом.
– Ах!
И тут же сказала жалобно:
– Пойдемте домой. Я озябла.
У ворот остановились в тени от дощатого козырька.
Капитан поцеловал Сонечку. Она крепко стиснула его шею.
– Где ты спишь?
– Наверху... в летней горенке.
– Одна?
Она кивнула.
– Не запирай дверь. Иди. Я еще пройдусь.
4
– Ты сдурел, Федор!
– Отстань! Своя голова на плечах.
– Дурень, одна ведь! И тую сам в петлю суешь!
– Отстань, Петруха! Не хватайсь!
Федор с сердцем оттолкнул брата, вырвал винтовку, шагнул к порогу.
Петруха с отчаянием смотрел на него. Силой не удержать. Силы Федору одному на троих отпущено.
– Дарья! – обернулся к заплаканной Федоровой жене. – Ты чего молчишь!
– Федя! – взмолилась Дарья. – Не ходил ба...
– А ну вас всех! – разъярился Федор. – До могилы я к ней прикипел, да? Отвоевался я, хватит! Я землю пахать хочу!
– Мертвый не вспашешь! – тоже наливаясь яростью, закричал Петруха, загородил брату дорогу.
Но Федор отшвырнул его от двери и выбежал из избы.
Надо было торопиться. Все, поди, уже сдали. А в таком строгом деле тянуть ногу опасно.
И Федор кинулся крупным шагом, вобрав в плечи кудлатую голову, ровно преследуя кого-то.
– Фединька, вернись! – в печальном страхе крикнула вдогон Дарья.
Жалобный ее крик словно веревочкой захлестнул горло, остановил на миг. Федор тяжело сжал челюсти, матюгнулся, мотнул головой, разрывая невидимую, но цепкую веревочку.
На улице было пусто. Ни единой души. Только на высоком крыльце пятистенного дома несколько солдат.
Фельдфебель Барсуков сидел в красном углу, упираясь в стол плотно сжатыми кулаками.
Глубокий шрам, разваливший левую бровь, приспустил ему веко, и взгляд был тяжелый, подозревающий.
– А ну дай сюда! – Он встал из-за стола, взял протянутую Федором винтовку.
Осмотрел внимательно. Вынул добротно смазанный затвор, глянул на свет в дуло.
Винтовка была в порядке.
– Где взял?
– С фронта принес.
– Давно ли?
– Летось, в успенье вернулся.
– Летось?.. В успенье?.. – угрожающе тихо переспросил фельдфебель.
Он резко шагнул вперед, на Федора. Звякнули три медали на его широкой груди.
– Почему до сих пор не сдал? Партизанам берег!
И наотмашь стегнул затвором Федора по лицу.
Федор качнулся, но устоял. Кровь из разбитых губ потекла по крутому, давно не бритому подбородку.
– Ты пошто же так-то?..
Несправедливость, казалось, только поразила, но не испугала и не разъярила его...
– Взять! – будто выплюнул фельдфебель.
Двое солдат проворно подскочили, вознамерились заломить руки за спину.
Федор отбросил их.
Тогда третий, маленький, смуглый, кошачьим прыжком подскочил сзади и рукояткой нагана ударил Федора по темени.
Потом схватили под руки, поволокли в заднюю горницу. Швырнули на голый топчан.
...Очнулся Федор, когда в лицо плеснули ведро холодной волы.
Открыл глаза. Приподнялся на локте.
– Жить хочешь – не придуривай! – сказал фельдфебель. – Говори, кто из ваших в партизанах.
Федор молча смотрел на него.
– Говорю, не придуривай! – Фельдфебель закричал. – Небось, развяжем язык!
– Прости, Петруха, виноват я перед тобой, – не то простонал, не то всхлипнул Федор и, уронив голову, ткнулся лицом в грязный топчан.
– Взбодрить его! – послышался приказ фельдфебеля.
С двух сторон над топчаном взвились шомполы. С вязким звуком падали удары на живое тело.
– Не ленись! Не жалей силушки! – покрикивал фельдфебель.
Солдаты секли старательно.
Федор не шевелился.
То ли молчал упрямо, превозмогая боль, то ли впал в тяжелое беспамятство.
5
На площади, лицом к церкви, выстроили в ряд всех мужиков. Бабы и ребятишки толпились поодаль.
Капитан Рубцов с опухшим сердитым лицом нервно прохаживался по пыльной, наполовину вбитой в землю траве, временами оглядываясь на окна поповского дома.
Оттуда, поверх задернутой занавески, на него смотрела Сонечка.
Барсуков выровнял шеренгу, пересчитал выстроенных, доложил капитану:
– Шестьдесят два!
Капитан остановился на равном расстоянии от концов шеренги. Напротив маячила окладистая рыжая, очень знакомая борода. Капитан поднатужился, вспомнил: эта борода вчера, во время ужина в поповском доме, выглядывала из кухни.
– Крестьяне села Перфильево! – голос капитана хотя и отдавал хрипотой, но звучал громко и отчетливо. – Я буду краток. Наша родина переживает трудное время. Предатели, бандиты, немецкие шпионы, захватившие обманом Петроград и Москву, продают родину немцам и жидам. Доблестная русская армия под водительством Верховного Правителя адмирала Колчака беспощадно уничтожает красную сволочь. Близок час нашей победы!..
Выпалив это одним духом, капитан приостановился. Преамбула, годная для любого случая, была заучена наизусть. Отчеканивая ее, капитан одновременно наблюдал, какое действие она производит. Обладатель окладистой рыжей бороды просиял и истово, видать, от души, перекрестился. И еще несколько человек. Но лишь несколько. Остальные были неподвижны и хмуры.
Усмехнувшись про себя, капитан продолжал:
– Крестьяне села Перфильево! Среди вас есть мерзавцы, которые заодно с красной сволочью! Позор! Позор! – Капитан все гуще наливался злобой. – В то время когда доблестные войска... не щадя жизни... а здесь нож в спину... партизанские шайки... Позор! Гадость!..
Капитан жадно хватал ртом воздух, как запаленная на быстром скаку лошадь.
– ...Требую! Приказываю: немедленно выдать партизан! Всех до единого! Немедленно! Иначе считаю пособниками!.. Я кончил.
Эффектным жестом вскинул руку к глазам.
– Даю три минуты на размышление!..
И, подчеркивая свое пренебрежение, повернулся задом к ошеломленным и озадаченным мужикам. Перехватил восхищенный взгляд Сонечки, послал ей воздушный поцелуй и хищно улыбнулся, ощерив крупные зубы.
Резко обернулся. Провел глазами по шеренге застывших в недобром предчувствии людей. Даже окладистая рыжая борода сникла. «Крестись, пока время есть!» Тревожное ожидание на всех лицах. И все шесть десятков мужиков, таких разных, долговязых и коротеньких, дородных и тощих, кудлатых и плешивых, бородатых и бритых, – все в этом терпеливо покорном унынии на одно лицо.
Только третий с правого фланга – рослый и широкоплечий мужик, с курчавыми темными волосами и коротко подстриженной бородой, с приметным крупным прямым носом, – глядел хоть и сурово, но не подавленно.
«Тебя первого и растянуть! – злорадно подумал капитан. – Третьим стоишь. Значит, каждого третьего!»
– Три минуты прошло, – сказал капитан жестко. – Советую не тянуть время! Я жду!
Шеренга застыла в молчании.
– Барсуков! Приготовиться! – распорядился капитан.
Фельдфебель откозырнул, лихо повернулся налево кругом, щелкнув каблуками, и махнул рукой.
Два солдата вынесли со двора длинную широкую скамью. Одновременно из ворот выкатили «Максима» и установили его на высоком крыльце поповского дома.
Капитан достал из нагрудного кармана френча список, составленный вчера отцом Феоктистом, развернул и отрывисто, как подают команду:
– Названных три шага вперед! Соломин Хрисанф Дмитрич!
Рыжебородый дернулся всем телом. Лицо его перекосилось в смертном страхе.
– Три шага вперед! – прикрикнул капитан.
Хрисанф Дмитрич, спотыкаясь, сделал три шага и остановился.
– Лукин Иван Степанович! – продолжал выкликать капитан. – Лукин Кузьма Степанович! Петров Иван Степанович!
Еще трое вышли и встали перед строем.
Капитан уже приготовился подать команду, но вспомнил бруснику на меду и ходатайство попадьи... Как его?.. Да!
– Голованов Иван Федосеевич!
Рослый носатый мужик, третий с правого фланга, твердо ставя ногу, припечатал три шага.
«Черт побери! – выругался про себя капитан. – Вот ты кто, Голованов!..»
На миг нахмурился, потом усмехнулся.
«Ладно. Брусника на самом деле хороша. Заодно и с попадьей за племянницу рассчитаюсь!»
Подозвал к себе всех пятерых, выведенных из строя. Сказал коротко и внушительно:
– Завтра отряд выступает в трудный поход. Поручаю обеспечить продовольствием и всем необходимым. Располагайте ресурсами всего селения. Через час явитесь к моему фельдфебелю за указаниями. Пока свободны. Не задерживаю.
Потом приказал Барсукову:
– Каждому третьему по двадцать шомполов!
Повернулся и пошел навстречу сияющим глазкам давно заждавшейся Сонечки.
6
Река вилась крутыми петлями между высоких, густо обряженных лесом гор. Солнце, поднявшееся уже в четверть неба, светило то в глаза, то в правый, то в левый бок. То оказывалось за спиною, а нередко и совсем заслонялось кручей берега.
Темно-зеленые густохвойные кедры смотрели с высоты на курчавые сосенки, сбегающие к самой воде, и на иссиня-черные ели, затаившиеся в распадках. Тайга без конца и края плотным ковром накрыла окаменевшие волны гор. Только изредка, на особо крутых откосах, этот ковер разрывался осыпью голубовато-серого камня или вспарывался сверкающими на солнце гранитными утесами.
И лишь у самой воды пролегала узенькая ржаво-желтая полоска бечевника.
По ней, оступаясь на скользкой гальке, брели гуськом усталые люди. У каждого через плечо холщовая лямка. Черной струной натянулась свитая из конского волоса бечева. Тяжело поднимать по быстрому Илиму, против воды, пятисаженную груженую завозню. По своей воле кто пошел бы на такую каторгу – хоть озолоти...
Капитан Рубцов проснулся в отличном расположении духа.
Певуче журчала вода за бортом. Ярко светило солнце...
Из ящиков и мешков с провиантом Барсуков соорудил на носу завозни славную каютку, которая понравилась даже Сонечке. Ночь прошла не скучно. Ей-богу, выступая в поход, даже и мысли не было, что карательная экспедиция может оказаться столь пикантной. Рыжебородый лавочник подал великолепную идею. Что значит вовремя нагнать страху!..
Капитан улыбнулся, вспомнив, как подгибались ноги у Хрисанфа Дмитрича. когда он выполз из строя односельчан навстречу неизвестности.
Только так с этим мужичьем! Ошибка доморощенного губернатора господина Яковлева, да и самого Верховного, – интеллигентский либерализм, попросту говоря, мягкотелое слюнтяйство. На войне, как на воине! Кто больнее бьет, того больше боятся и больше чтут. Генерал Розанов в соседней Красноярской губернии выжигает начисто мятежные села. Только так!
И капитан даже испытывал нечто похожее на угрызение совести, что не спалил в селе Перфильеве ни одной избы. Тоже размяк... Женщины портят характер...
