Текст книги "Партизанская богородица"
Автор книги: Франц Таурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Приляг, отдохни, – сказал Корнюха. – Я присмотрю за конями.
– Боюсь, разморит хуже, – возразил Сергей.
Но усталость брала свое. Лег ничком и, подперев голову кулаками, выгнул изнывшую спину. Чтобы не склоняло в сон, закурил. Корнюха, не успевший позавтракать, достал из котомки ломоть хлеба и кусок сала. Разостлав на земле тряпицу, разрезал хлеб и сало на равные доли.
– Я сыт, – отказался Сергей.
– Один управлюсь, – сказал Корнюха.
– На здоровье!
– Сергей Прокопьич, а про пушку тебе командир говорил? – спросил Корнюха.
– Про какую пушку?
– Котору ты сам отливал. Достали мы ее.
– Когда достали?
– Третьего дни привезли. Как вы уехали с Владимиром Янычем, мы в тот же день подались в завод.
– Ты ездил?
– Я.
– И еще кто?
– Перевалов. И еще трое из нашего взводу.
– Все целы вернулись?
– Все. В заводе нету беляков. Белоголовый всех в Братск согнал. Опасается нашего отряду.
Сергей рывком приподнялся и сел на траву.
– Нет, говоришь, в заводе беляков?
– Один взвод стоял и тот ден десять, как ушел.
Сергей с сожалением покачал головой.
– За это бы время полдюжины пушек отлил...
Корнюха неожиданно рассмеялся.
– Токо с уговором, чтобы не топить в пруду. Ты знаешь, хватили мы с ей мурцовки. Ты еще сказал: «Запоминай, ребята, от берега двадцать шагов, против кривой березы». А там две кривых березы. Пес ее знат, против которой!.. Санька говорит: «Ты самый длинный, полезай в воду». А вода холодная. Как в колодце. Отмерил двадцать шагов, потоптался вправо-влево, все дно размесил. Ничего нету. Полез от другой березы. Тоже ни хрена! А Санька кричит с берегу: «Иголка, что ли? Ищи, как хлеба ищут!» Хоть плачь... Потом уж сообразили: вода прибыла. Зашел еще шагов на десять и наступил на ее... Дак нашли, это еще полдела. Пока тащили из воды, все пупы посрывали... Зато теперя свою артиллерию имеем.
– Стрелять из нее пробовали? – спросил Сергей.
– А то! – оживился Корнюха. – Как вдарили, аж земля загудела!
– С прицелом стреляли?
– С прицелом. Заместо мишени с поповых ворот полотно сняли.
– Ну и как?
– Мимо... Наводчиков нету умелых. Посля того командир определил армяна Азата и Алеху Перфильева, чтобы постигали орудию. Научатся...
Корнюха первый заметил всадника.
Заросшее лебедой и полынью поле серым заливом вдавалось в глубину леса. Всадник притаился у самой опушки, за желтым пятном березового колка.
– В березняке верховой!
«Так и есть! – подумал Сергей. – Стало быть, ночью я костер видел.
– Не подавай виду. Перевалим бугор, пустим коней вскачь.
Но тут гнедой жеребец, задрав голову, заржал пронзительно и призывно. Из лесу донеслось ответное ржание.
Корнюха, не останавливая коня, достал из-за спины карабин, щелкнул затвором.
– Ты скачи, а я их задержу.
– Не вздумай! – сердито прикрикнул Сергей. – Поодиночке нас легче возьмут. Не отставай!
И пустил жеребца в полный мах.
На вершине бугра оглянулись.
По серому полю от желтого колка к дороге скакали три всадника.
– Всего трое! – в ярости закричал Корнюха.
– Не отставай! – крикнул Сергей.
Не было времени объяснять, что трое, может быть, только часть вражеского разъезда, что нельзя рисковать, когда везешь важный пакет...
До леса полем еще версты полторы. Успеть доскакать!.. А если и там засада?.. Тогда кто кого! Живым не возьмут!
Сергей расстегнул кобуру, чтобы выхватить наган сразу.
Только бы доскакать!
Но у беляков кони были свежее. Первый всадник вынесся на бугор, когда Сергей и Корнюха не одолели еще и половины расстояния до лесу. Круто осадил коня, спрыгнул, сорвал с плеч винтовку и вдарил с колена раз, другой, третий...
Корнюха увидел, как Сергей ткнулся в переднюю луку, потом откинулся навзничь, уронив голову на круп гнедого.
Дальше все было, как в бредовом сне.
Рывком задернул коня, подняв его на дыбы. И тут же, падая вместе с ним, едва успел высвободить ноги из стремян и отскочить в сторону. Крепко ударился ничком о землю, но удержал карабин в руках. С трудом приподнял голову. По склону бугра, с разрывом сажен в сто, распластали в скаку коней два казака. Третий стоял на вершине бугра, вскинув винтовку на руку. У скакавшего передом в откинутой назад руке блестела шашка.
Корнюха скрипнул зубами.
– Нет, гады! Я еще живой!
Приложился к карабину и, не поддаваясь сжигающей его ярости, с жестокой медлительностью выцелил переднего, упер жало мушки ему в грудь и ровно, как на ученье, спустил курок.
Казак отчаянно взмахнул руками, шашка взвилась, словно в замахе на удар и, вырвавшись, отлетела далеко в сторону...
Как кулем, сползло тело убитого и поволоклось за метнувшейся в сторону лошадью, сминая густую полынь, – Корнюха не видел. Он, теперь уже с лихорадочной поспешностью, раз за разом бил вдогон уходящему на всем скаку второму всаднику...
Когда, перезарядив обойму, вскинул голову, – казаков на вершине бугра уже не было.
И тогда только Корнюха очнулся, вспомнил о Сергее. Оглянулся. Дорога до самого леса была пуста. Кляня себя за невольную вину, Корнюха побежал к лесу, даже не подумав, что затаившийся враг может послать ему пулю в затылок.
Сергей лежал на дороге, недалеко от опушки. Гнедой жеребец, удерживаемый поводом, намотанным на руку Сергея, стоял подле него. Корнюха привязал жеребца к дереву и склонился над товарищем. Ему показалось, что Сергей мертв. Он торопливо расстегнул на нем полушубок и прижался ухом к пропитавшейся кровью гимнастерке. Сергей застонал. Корнюха разделся, снял нательную рубаху, порвал ее на полосы и, как умел, перевязал сквозную – чуть пониже правой ключицы – рану Сергея.
Когда стал поднимать его на коня, Сергей на мгновение пришел в себя.
Произнес через силу, чуть слышно:
– Брумису скажи... другого главно... бугровский отряд не примет... Письмо...
И снова потерял сознание.
До Больше-Илимского оставалось меньше часу езды.
Но и на этот короткий путь не хватило жизни у Сергея Набатова. Он, так и не приходя в сознание, умер на руках у Корнюхи.
4
Председателя краевого Совета избирали тайным голосованием.
Так предложил Митрофан Рудых.
– В интересах, – сказал он, – революционной демократии.
Митрофан Рудых опасался, что, голосуя в открытую, делегаты волостей не осмелятся поднять руку против кандидата партизан Брумиса, который был единственным его конкурентом.
Брумис, конечно, понимал, почему Митрофан ратует за демократию. Но не подал и виду, что разобрался в его «хитрой механике», и даже поддержал предложение о тайном голосовании. У Брумиса не было причин тревожиться. Красноштанов вчера поговорил по душам с крестьянскими делегатами и убедился, что многие из них тоже раскусили Митрофана.
Каждому делегату выдали по узенькой полоске бумаги. На ней надо было написать или «Рудых», или «Брумис», а в крайности – так договорились – или букву «Р», или букву «Б».
Васька Ершов выставил на стол свою папаху. В нее опускали бумажки с именами кандидатов. Его же – потому что он шумел громче всех – выбрали наблюдать за ходом голосования.
Брумис получил вдвое больше голосов, нежели его соперник.
Митрофан Рудых, ошарашенный неожиданным для него исходом выборов, попытался скрыть свое раздражение и досаду и первым поздравил Брумиса с высоким назначением.
– Вы теперь, Владимир Янович, как бы наш рабоче-крестьянский губернатор!
– А жалованье какое будет новому губернатору? – спросил кто-то из мужиков.
– Красноармейский паек, – ответил Брумис[6]6
Это не «художественный домысел» автора. В государственном архиве Иркутской области (ГАИО, фонд 852, опись I) хранятся документы, из которых видно, что ни руководители краевого Совета, ни командиры партизанских соединений и полков никакого жалованья не получали.
[Закрыть].
Митрофан Рудых вежливо улыбнулся словам Брумиса и произнес почти торжественную речь, в которой задним числом благодарил делегатов за то, что доверил и ему – сибирскому мужику Митрофану Рудых – быть повитухой новой власти. Подчеркнув, что роды прошли успешно, он хлебосольным жестом передал Брумису «бразды правления».
Брумис молча занял председательское место. Ему было не до парадных пустопорожних речей. Он в десятый, может быть, в сотый раз задавал себе вопрос: надо ли было посылать на смерть Сергея Набатова? Судя по извлеченному из кармана его гимнастерки, пробитому пулей и залитому кровью письму – надо было. Назначение Бугрова без его согласия могло повести к осложнениям, не только излишним, но и пагубным для общего дела. Сергей Набатов погиб на посту, как солдат революции... На войне убивают... Но если бы знал заранее, что поручение можно выполнить только ценой жизни, послал бы и тогда?.. Нет, не послал бы!..
И, ответив так, принял вину на себя.
Когда Брумис спросил, кому делегаты решат доверить высокий пост главнокомандующего, несколько голосов враз назвали Бугрова.
– И я так думал, – сказал Брумис. – Но вот что предлагает сам Бугров.
Он показал всем побуревший от крови лист и прочел письмо.
– Какие будут мнения по предложению товарища Бугрова?
Васька Ершов выкрикнул что-то о генералах, которых снова сажают на шею. Митрофан Рудых заметил о молодости лет. Кто-то сказал с глухой обидой, что надо бы своего, сибиряка...
– Кто хочет выступить против, бери слово! – жестко напомнил Брумис.
Наступило напряженное молчание.
– Нету желающих говорить против, – сказал Красноштанов. – Голосуй!
– Ставлю вопрос на голосование! – сказал Брумис. – Товарищ наш, боец Приангарского отряда Сергей Набатов, проголосовал уже своей кровью. Его голос считаю за! Кто за, прошу поднять руку!
К Вепреву послали нарочного с пакетом и перешли к делам гражданского управления.
Обсудили зачитанный Брумисом проект положения о Краевом Совете и его отделах.
Васька Ершов возмутился, услышав об отделе призрения и труда.
– Это не Совет, а какая-то земская управа!
И опять пришлось Брумису терпеливо объяснять: все, что делала земская управа, будет делать и Совет. Разница одна: земская управа все вопросы решала в интересах богатеев, а Краевой Совет – в интересах фронта и трудового населения.
– Агитировай больше! – закричал Васька Ершов. – Ну, там финансовый, скажем, отдел, понятно. Без денег, знамо, не проживешь. А на кой ляд этот еще, отдел призрения? Нету больше делов, как всякими богадельнями заниматься!
– Надо же головой думать! – рассердился Брумис. – Мало у нас стариков, вдов, сирот! Вот после Сергея Набатова жена осталась больная и сын малолеток. Должен кто-то о них позаботиться? Тебя убьют, должен кто-то позаботиться о твоих близких!
Васька Ершов широко ухмыльнулся.
– А меня, может, и не убьют!
– Живи сто лет. На здоровье! – сказал Брумис.
Легко ли убить человека?..
1
Сказал бы кто раньше, что можно идти вдвоем с Санькой час, другой и молчать?..
Не поверила бы Палашка такому вздору.
А вот шли и молчали. Молчали, хотя понимали хорошо оба, что, может быть, последний раз в жизни видят друг друга.
Санька шел передом по едва заметной, но ему, видать, хорошо знакомой тропке. Шел бесшумно, но быстро, бережно раздвигая почти оголенные ветки ольховых кустов и мохнатые лапы пихтовника. Шел не оглядываясь, знал, что быстрая на ногу Палашка не отстанет. И хорошо, что шел быстро. Ночью, когда переправлялись через реку, дул низовик, в лодку наплескало воды. Палашка сидела в корме, промочила ноги и зазябла. Сейчас, на быстром ходу, разогрелась.
...Лодка пристала к пологому берегу. Надо было брести по воде. Корнюха вынес ее из лодки.
– Опоздал, уж полны ичиги набрала, – сказала она, но не стала противиться, когда он взял ее на руки.
– Как стемнеет, приедешь на это место, – сказал Санька Корнюхе. – Жди до утра. Не придем – езжай обратно. А ночью опять сюда. Понятно?
Корнюха ничего не ответил. Стоял перед ней, как вкопанный. Крупное его лицо чуть заметным пятном проступало в темноте.
– Ты что, не слышишь?
– Слышу. Александр, дай я пойду с ней.
– Длинный больно. Издаля увидят.
– Я не смехом говорю. Пусти, я пойду!
– Дурной ты! Что с тебя толку? Она одна пойдет.
– А ты в кустах посидишь!
– В кустах посижу.
– А ее, стало быть, на погибель?
– Сама напросилась, – со злостью сказал Санька и тронул Палашку за руку. – Пойдем!
Поднялись на высокий берег и шли сначала полем, а когда стало рассветать, свернули в лес.
Больше всего опасалась Палашка этого длинного пути вдвоем. Не могла она сейчас с ним разговаривать, Не прошла еще обида за вчерашнюю ночь. Он, видно, понимал это и молчал. Спасибо и за это...
...Он пришел поздно, когда они с Катей уже улеглись. Присел на лавку и обнял. Не как всегда, а грубо, требовательно... И несло от него липким запахом самогона...
– Саня! Что ты!..
Он молча, жадно целовал ее.
– Саня!..
Катя проснулась и приподнялась на своей лавке.
– Катерина, выдь ненадолго, нам поговорить надо! – строго сказал он ей.
Едва не закричала в испуге: «Катя, не уходи!» Потом сердце захлестнуло гневной обидой и не осталось в нем ни страха, ни даже робости... И никакого доброго чувства к нему...
Едва дождался, когда хлопнула дверь за вышедшей на крыльцо Катей, сдернул одеяло... прижался всем телом...
Вырвалась, вскочила с постели.
– Ты что, очумел!
Но злости уже не было. Кровь молотками стучала в голову. Чуть не заплакала от обиды на себя. А на него прошла обида... Не хватало. может, одного ласкового слова...
Но он сказал грубо, с издевкой:
– Надоело лизаться попусту! Ребята засмеяли...
Ребята засмеяли! Вот что!.. Словно в душу плюнул. Похвалиться тебе надо моим позором!..
– Уходи! Сейчас уходи, а то ударю!..
Засмеялся. Потом сказал с угрозой:
– Пожалеешь. Покрасивей тебя девки есть. И подобрее...
Уже размахнулась, чтобы хлестнуть его по хмельной роже...
Опять хлопнула дверь, и с порога закричал Корнюха:
– Палаша!
Кинулся за печку, увидел ее в одной рубашке и Саньку рядом...
– Кому что! Женихаешься тут, а братана убили!
Никогда от него грубого слова не слышала, а тут...
И сама не поняла, как вырвалось:
– Спасибо! Порадовал!
И упала на лавку, заревела в голос.
2
Палашка сама напросилась.
Утром пришла к Бугрову. Тот поднял хмурое лицо.
– Отпустите меня из отряда, Николай Михалыч.
Бугров хотел сказать, что на людях, среди его боевых товарищей, легче ей переболеть свое горе, но, посмотрев на нее, передумал. Может, здесь, где все напоминает о последних его днях, вдвое тяжелее... Да и все равно в Вороновку надо посылать кого. Пусть там от родного человека узнают...
Кивнул Палашке.
– Хорошо. Обожди малость. Велю запречь лошадь. Отвезем тебя в Вороновку.
– Я не в Вороновку, – сказала Палашка тихо. – К Демиду Евстигнеевичу в отряд пойду.
Бугров в недоумении насупил густые брови.
– Непонятно. Какая нужда с одного отряда в другой?
Палашка вздохнула.
– Может, там винтовку дадут заместо половника. Не могу я, Николай Михалыч, больше так...
Бугров машинально потянулся за кисетом.
– Ты это, девка, всерьез?
– Приходила ведь я к вам, Николай Михалыч.
Бугров снова, на этот раз особо, пристально и пытливо, всмотрелся в ее опухшие глаза.
– Ежели так, ни к чему уходить тебе. Найдется тебе и здесь дело, Ежели не сробеешь.
– Не сробею, Николай Михалыч.
– Поди тогда поспи...
Палашка грустно усмехнулась.
– ...ну, словом, отдохни. Нелегкое дело впереди. После обеда придешь ко мне.
Отпустив Палашку, Бугров долго сидел в глубоком раздумье.
Не поторопился ли он, решившись послать ее?.. Прямо сказать, зверю в логово... Девка, видать, не робкого десятка, но в таком деле не только смелость нужна. Сноровки-то нет... Всю жизнь потом корить себя будешь... Опять же девке такое дело исполнить сподручнее...
Накормив бойцов обедом (может, последний раз кормлю!..), Палашка пришла к командиру отряда.
– Покличь мне Перевалова и сама с ним приходи!
Вовсе не хотелось встречаться сейчас с Санькой, но Палашка уже поняла, какое дело собираются ей поручить. А Санька – командир взвода разведчиков. Без него в этом деле не обойтись.
Бугров был еще более мрачен, нежели утром.
– Скажу тебе прямо, девка, сам против свово сердца иду. Не бабье это дело. Хоть ты ничего не сделаешь, только живая вернешься – словом не попрекну. А ежели не так выйдет, вовек не прощу... ни себе, ни тебе. Опять же знай. Выполнишь задание, многим нашим бойцам жизнь сохранишь. А им, сволочам, мы устроим поминки по Сергею Набатову!.. Теперь слушай...
Он обстоятельно объяснил Палашке задачу. Она напряженно слушала, запоминала. Пробраться в Братский острог. Узнать, там ли сам капитан Белоголовый? Есть ли у него пушки? Сколько пулеметов? Сколько солдат? Ждут или не ждут нападения партизан?
До села проведет ее Перевалов. И будет до следующей ночи ждать ее в лесу. В Братске есть надежный человек. Как его найти, Перевалов объяснит ей по дороге.
Перепроверил, все ли хорошо поняла. И под конец спросил еще раз:
– Надеешься на себя, Пелагея?
– Сумею, Николай Михалыч.
– Станут спрашивать, откуда пришла, зачем?
– Скажу, из завода. Родню проведать. У меня вправду там маманина тетка живет.
– Ну, с богом! Первое дело – не робей! Второе – на рожон не лезь!
3
К дороге вышли, когда еще только начинало светать.
– Рано, – сказал Санька. – Дождемся солнышка. Кто нынче по дорогам ночью ходит.
Вернулись назад, в глубь леса. Присели на сухой хвое под старой сосной. Палашка привалилась к стволу, закрыла глаза. Пусть думает, что она спит. Но Санька и не пытался заговаривать.
Бесчувственный какой!.. Может, тоже обижается?.. Ему-то на что обижаться? Стукнуть не успела его. А надо бы... Хоть бы раз в жизни получил оплеуху от девки. Может, остепенился бы, верченый... Всех война искалечила! Жил бы домом своим, при семье, не был бы такой... И ни к чему бы тогда и ссориться, не то чтобы драться... Не век же она, клятущая, протянется. Придет и ей конец...
И вспомнилось, как братка пересмешничал над ней: «Вот кончим воевать. Замуж тебя отдадим. Будем жить-поживать да добра наживать!» Его уж нет на свете, а войне все конца не видать...
А уж так ей хотелось, чтобы скорее пришел этот конец. И она стала думать, как вызнает все у беляков, как партизаны разобьют их... и здесь на Ангаре, и на Лене, где Демид Евстигнеевич, и по всей Сибири. И самого главного ихнего Колчака выгонят напрочь, пусть убирается к своим японцам... И тогда уж войне конец...
И выходило так, что вот от нее, простой девки слободской, тоже зависит, скоро ли быть концу войны. Так уж надо идти скорее!..
Санька словно подслушал ее мысли.
– Пора!
Палашка открыла глаза. Солнца за лесом еще не видно. Но небо в просветах меж сучьями стало голубое, глубокое.
– По этому большаку дойдешь до Братска, – сказал Санька, выведя Палашку к дороге. – Полчаса тут ходу. А идешь ты из деревни Долоновой, семь верст отсюда. Там ты ночевала. Запомнила?.. Дойдешь до села, гляди четвертый дом по левую руку. Хозяину передай привет от Саньки Перевалова. Звать его Афанасий Иваныч. Он тебе пособит во всем. Ночью пущай проводит тебя к большой сосне. Все запомнила?
– Все.
– Ну, давай руку!
Палашка протянула руку, а глаза отвела в сторону. Не дай бог, начнет обниматься. Совсем трудно будет тогда уходить...
– Скажи уж на прощанье, что зла на меня не имеешь.
– Имею! – сказала Палашка.
И быстро пошла, не оглядываясь.
В четвертом с краю доме на Палашкин стук калитку открыла немолодая сухопарая баба.
– Кого тебе? – неприветливо спросила баба, подозрительно оглядев Палашку.
– Мне Афанасия Иваныча, – ответила Палашка и подумала, плохо, что Санька не сказал, как зовут хозяйку.
– Пошто он тебе, кралечка?
– Велели привет передать от... – начала Палашка и запнулась.
А может, жене и нельзя говорить про партизан, да, может, это и не жена... а может... – И Палашка торопливо оглянулась, три ли дома за ее спиной, до конца улицы.
Хозяйка заметила ее замешательство, усмехнулась, шмыгнув длинным носом.
– Что-то спозаранку приветы разносишь, девонька! – и уже совсем сердито закончила: – Нету ево дома.
– А когда будет?
– Не сказывал, – и хотела захлопнуть калитку.
– Тетенька! – взмолилась Палашка. – Пустите меня в избу, я все расскажу.
– Чего все-то? – проворчала баба, однако ж приготовилась слушать.
Палашка оглянулась. На ее счастье, улица была пуста.
– Я от партизан, тетенька, – сказала Палашка и тут же поняла, что этого-то и не надо было говорить.
– Уходи по добру! – зашипела баба и стала выпихивать Палашку на улицу.
Но Палашка была сильнее и к тому же поняла, что неприветливая хозяйка не столько обозлена, сколько напугана. Палашка оттолкнула ее и вошла во двор.
Закрыла за собой калитку и сказала оторопевшей бабе:
– Ты меня не гони! Меня схватят – и тебе конец. Не первый раз в этом дому партизан принимают.
– Господи! Господи! – запричитала баба. – Сколь я ему говорила, ироду!.. Да заходи скорее в избу, пока соседи не углядели.
В избе хозяйка постепенно отошла и разговорилась. Палашка узнала, что зовут ее Дарьей, хозяину она не жена, а сестра. Жена померла еще в прошлую зиму.
Выждав, пока хозяйка совсем успокоится, Палашка перевела разговор ближе к делу. Но ничего не узнала. Дарья Ивановна на все вопросы отвечала одно: как пришли эти ироды-убивцы, с той поры и за ворота не выходила. И где у них что, и чего сколько, ничевошеньки не знает. Бог милостив, еще в глаза ни одного из них не видывала. И век бы не видать.
– Тетя Даша, мне бы соснуть часок, – попросила Палашка. – Всю ночь в дороге. Только бы так, чтобы от чужих глаз подальше.
– Никто и в избу не заходит, – успокоила ее Дарья Ивановна. – Ложись на печку да и спи на здоровье. Али, поди, с дороги есть хочешь?
Палашка поблагодарила.
– Спасибо, тетя Даша! – и потянулась к своему узелку.
Когда Палашка развернула кусок сала, хозяйка принесла миску соленых огурцов и тоже подсела к столу.
– Давно не едала. – И пожаловалась Палашке: – Кой день прошу Афоню кабанчика зарезать, покуда не дознались да не забрали. Все ему недосуг. Дома, почитай, не живет. Не каждый день и ночевать домой приходит.
Забираясь на печку, Палашка еще раз напомнила:
– Дольше полден ты мне спать не давай, тетя Даша.
– Спи, не сумлевайся. Разбужу!
4
Палашка припасла предлог, которым можно было прикрыться, если бы кто заметил ее снующей взад и вперед по улицам большого села. Она разыскивала свою двоюродную бабку. В этом не было даже прямой лжи: Палашка, сроду не бывавшая в Братске и не видавшая в глаза старухи, на самом деле не знала, на какой улице проживает ее бабка.
За несколько часов она обошла все село. Но узнала очень немного. На улицах попадались ей солдаты и офицеры. От последних она укрывалась особенно тщательно. От одной мысли заговорить с кем-либо из солдат или офицеров, у которых, конечно, можно было кое-что выведать, ее бросало в дрожь.
Единственное, в чем она убедилась: в местном гарнизоне царило спокойствие. Многие солдаты бродили под хмельком. Там и тут из дворов доносились нестройные песни. Видимо, никто не принимал всерьез партизанской угрозы и уж, конечно, не ожидал скорого нападения.
Уже под вечер – как раз в то время, когда Палашка остановилась против островерхой черной башни, уцелевшей от старинного Братского острога, и размышляла, сколько же лет надо простоять дереву, чтобы так почернеть, – мимо нее, подпрыгивая на засохших комьях, пронеслась со стуком и бряком запряженная тройкой вместительная коляска с откинутым верхом. В коляске сидели два офицера, один пожилой, второй совсем молоденький. Пожилой сидел со стороны Палашки, и она успела его рассмотреть. Запомнились седые, почти белые жгуты усов на докрасна обветренном лице.
Коляска умчалась под гору, к пристани, куда подваливал длинный плоский пароход с несуразно высокой трубой, извергавшей клубы густого черного дыма.
– Чего загляделась?
Высокая темноглазая девка в нарядном полушалке, небрежно накинутом поверх яркой малиновой кофты, с любопытством глядела на Палашку.
Девка была одних лет с нею и глядела приветливо. И с лица понравилась Палашке: большеглазая, с аккуратным, малость вздернутым носиком и веселыми полными губами.
– На офицера загляделась?
– А кто это такой? – спросила Палашка.
– Кто такой? – удивилась темноглазая. – Ты чо, с луны свалилась? Самый главный начальник, капитан Белоголовый!
– Не здешняя я, с Николаевского заводу, – пояснила Палашка.
– Тебя как звать-то?.. Палашка? Ну, будем знакомы. А я Аксютка. А ты чего прискакала? Женихов искать? – слова вылетали у нее быстро-быстро, как птичий щебет. Не дожидаясь ответа на вопрос, она отвечала на него сама и тут же задавала новый. – Женихов здесь пруд пруди! Только самостоятельных нет. Каждый норовит ухватить свое и в сторону. Лучше уж с офицерами. Они обходительнее. Ты с офицериками гуляешь? Хочешь, познакомлю? Ты девка что надо! Мы с тобой, знаешь, каких отхватим! Чего молчишь? Думаешь, хвастаю?..
«Бесстыжая!» – подумала Палашка и еще подумала, что таким вот жить легче, такая не оттолкнула бы своего парня, как она – Палашка – оттолкнула Саньку...
– У нас в соседях, – Аксютка по-свойски обняла Палашку за плечи, – офицерик на квартире стоит. До чего красавчик! Я тебе покажу его. И, знаешь, – Аксютка фыркнула и перешла на торопливый шепот, – утром выйдет во двор, весь голый! И зачнет руки-ноги взметывать. А я затаюсь в сарайке и смотрю в щелочку. Утром вместе посмотрим. Понравится – познакомлю. Он к учительнице ходит. Только она не больно его привечает. Да он, как на тебя посмотрит, забудет свою учительницу.
«Ой, бесстыжая!»
Палашка хотела прямо высказать, что она думает, но вовремя спохватилась, сообразила, что Аксютка еще может пригодиться ей.
Но все же сказала:
– Не за этим я приехала!
– А за чем же? – простодушно спросила Аксютка.
Палашка смутилась. Ну-ко, действительно объясни: зачем?
И объяснила не очень убедительно:
– Ну, просто посмотреть...
Аксютка выразительно захохотала.
– ...у вас против нашей слободы – как город, – продолжала выкручиваться Палашка. – Сказывают, пушки привезли, чуть не с дом...
Аксютка снова залилась.
– Знаем мы эти пушки! На языке пушки, а на уме пушкари. Никаких тут пушек нету.
– Скажешь, и пулеметов нету?
– Пулеметы есть, сама видела. Мне один офицерик обещал дать из пулемета пострелять. Соврал, поди. Все они до этого добрые... Знаешь что? Пойдем к нам! Поедим, поспим малость, а вечером... – она лихо подмигнула Палашке.
– Недосуг мне сейчас, – отказалась Палашка.
– Чо делать?
Палашка сказала, что должна отыскать свою бабку.
– Звать-то как ее?
– Марфа Кузьминишна.
Аксютка на минуту задумалась.
– Вроде в нашем конце есть такая. Пойдем, тетка у меня всех старух знает.
Палашка не могла придумать никакого предлога, как отвязаться от назойливо любезной Аксютки. Решила пойти и сбежать потихоньку, когда Аксютка уляжется отдыхать.
Выручил случай.
Тройка запыхавшихся коней лихо вынесла в гору давешнюю коляску. Сидевший в ней офицер – Палашка успела только разобрать, что это не седоусый и не молоденький его адъютант – окликнул:
– Аксюта!
Солдат на козлах придержал коней. Аксютка вскочила в коляску. Замахала рукой Палашке:
– Поехали!
Палашка замотала головой.
– Вечером сюда приходи! – крикнула Аксютка, и коляска с нею и офицером скрылась за поворотом.
Палашка спустилась к пристани. Очень-то близко подойти не осмелилась. Остановилась возле баб, торговавших солеными грибами и огурцами, семечками и мятой мокрой брусникой.
Но и отсюда хорошо было видно седоусого капитана, стоявшего на верхней палубе парохода. Возле него стояли молоденький адъютант и еще два офицера. На открытой корме толпились солдаты.
Палашка порадовалась про себя, что хоть на один вопрос сможет точно ответить Николаю Михалычу. Решила дождаться, пока отчалит пароход, а потом побродить по селу, авось еще что узнается. Чтобы не стоять без дела, попыталась пересчитать, сколько солдат уезжает вместе с капитаном. Несколько раз сбивалась со счета – солдат на корме было много, и к тому же они то и дело переходили с места на место – и начинала пересчитывать сызнова.
За всем тем не заметила, что к ней зорко присматривается молодой казачий урядник, стоящий вместе с тремя другими казаками, облокотясь на перильца выкинутых на берег пароходских сходен.
Убедясь, что точного счету не получается, Палашка собралась уходить. Купила у толстой рябой бабы два стакана семечек (у нее были «николаевские» деньги: Николай Михалыч дал «на всякий случай»), но не успела еще ссыпать их в платок, как кто-то, подойдя сзади, цепко ухватил ее за локоть.
Палашка в испуге оглянулась.
Рослый казачина в урядничьих погонах смотрел на нее с недоброй ухмылкой.
– Тебя-то мне и надо!
У Палашки руки и ноги стали, как не свои. Выронила платок с семечками.
«Дарья, змея, выдала!.. Замечают теперь... На погибель послал в этот дом Санька!..»
Урядник щурил круглые глаза, как кот на пойманную мышь.
– Кого это ты выглядывала, красавица?
Палашка вырвала руку, постаралась возмутиться.
– Никого не выглядывала! По берегу пройти нельзя!
– Однако, я тебя, девка, первый раз вижу? Откуда заявилась?
– Из Николаевского заводу. Вот откуда!
Лучше бы Палашке этого не говорить...
Урядник перестал ухмыляться. Рванул за руку.
– Айда в контрразведку! Там разберемся, какого ты заводу.
Палашка решилась на последнее средство.
– Чего привязался! – огрызнулась она. – Знала бы, вовек не пошла! Сказывали девчата: здесь солдатики молодые, веселые. Женишка можно присмотреть. Поверила, дура! А тут, как кобели, на людей бросаются!..
Казачина весело заржал.
– Давно бы так! А то – ничего не выглядывала. Стало быть, меня и выглядывала. Я вашего брата насквозь вижу.
Но руку Палашкину не выпускал и еще прибавил шагу.
– Куда ты меня волокешь?
– Знамо куда. На смотрины. Сама сказала, женихами интересуешься.
«Из огня да в полымя!» – подумала Палашка. И стала корить себя. – Поторопилась! Может, обошлось бы и без этого посула. Не нашла другой отговорки!..»
– Чего ты меня силком тащишь? Сама найду, не обробею. Да пусти ты, чего уцепился!
Урядник больно, как клешами, сдавил Палашкины плечи. Заглянул ей в глаза. По красивому сытому его лицу пробежала снисходительная усмешка.
– Дуры вы, бабы! Не понимаете хорошего обращения. Запросто могу свести в контрразведку. Там тебе целый взвод женихов приспособят. Ей богу, дуры! Нет чтобы по-хорошему!
После такого разъяснения Палашка больше не вырывалась.
Сперва ей показалось, что урядник ведет ее в тот же конец, где на тракту изба Афанасия Иваныча, и снова шевельнулось подозрение на Дарью. Но вместо того чтобы свернуть на трактовую улицу, урядник повел ее проулком, уходящим в гору. Остановился в конце проулка, перед когда-то крашенными, теперь облезлыми воротами. Открыл калитку, втолкнул Палашку во двор. На дверях избы висел замок.
– Хозяйки дома нет, – сказал урядник. – Вот и хорошо. Скулить некому.
Взял Палашку за руку и подвел к сарайке в дальнем углу двора.
Пинком ноги открыл низенькую дверь.
– Заходи!
Видно, страшное было у Палашки лицо, потому что решил подбодрить ее. Сказал грубовато, но незлобиво:
– Чего обмерла? Чай, не убивать тебя стану!
В сарайке пахло конским потом и еще чем-то пряным и душным.
– Садись! – сказал урядник, указывая на охапку соломы, накрытую попоной.
