Текст книги "Партизанская богородица"
Автор книги: Франц Таурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
– Амба! Зря коня загубили...
– Ты не коня жалей! – со злобой глядя на него, закричал Сергей. – Не коня! Знал бы, какой человек был! Большевик!
– Большевиков у нас в отряде трое, – бросил партизан в папахе, – а коня такого нет ни одного.
Хлестнул плетью по лошадиной туше и неторопливо, враскачку пошел к своему Серому, который мирно пощипывал проросшие сквозь прутья плетня, припорошенные дорожной пылью длинные стебли пырея.
Остальные четверо арестованных и с ними старый мастер Василий Михалыч были зарублены шашками.
Штабс-капитан сдержал офицерское слово.
Ни один не был повешен.
Знаменитый на всю Россию...
1
Ганьку Петрова раздели догола. Он стоял, зябко подрагивая толстыми ляжками, и поеживался не то от холода, не то от забористых шуток.
Надзиратель Чибисов принес юбку.
Отдавая Брумису, который был и режиссером, и костюмером, а также суфлером и гримером, сказал:
– Не порвите или, упаси бог, не замотайте. А то мне баба такую выволочку даст...
– Ты бы, служивый, замест юбки хозяйку свою сюда самолично представил, – посоветовал кто-то из артистов.
Предложение встретили одобрительным гоготом.
Брумис сдвинул белесые с рыжинкой брови, метнул укоризненный взгляд. Излишнее веселье могло вызвать подозрение тюремного начальства.
– Очень благодарю вас, господин надзиратель, – сказал он, произнося каждое слово с той тщательной правильностью, с какой говорят на неродном языке.
Ганька натянул принесенную надзирателем синюю бумажную юбку. Но не через голову, как надела бы женщина, а так, как надевают штаны.
– Не выйдет из тебя доброй бабы, – заметил все тот же весельчак.
В ответ Ганька соблазнительно пошевелил бедрами.
Кофточкой послужили Ганькины же кальсоны. Когда их натянули на руки, получилась кофта с великолепными буфами и запасом емкости для подушки, с помощью которой Ганьке сформировали роскошный бюст. Сложенное вдвое выношенное тюремное одеяло заменило персидскую шаль и прикрыло все грехи в изысканном туалете городничихи.
Немалые хлопоты вызвала также костюмировка городничевой дочки. Но с дочкой все же было проще: ей не полагалось столь пышной фигуры. Сам городничий был одет в потрепанный китель с бумажными погонами. Его руководящее должностное положение подтверждала висевшая на боку шашка. Точнее, ножны: дать в руки арестанту, тем более политическому, оружие, – было, конечно, невозможно.
Остальные чиновники были в партикулярном платье. А унтер-офицерская вдова даже в штанах.
Румянами (толченый кирпич) и белилами (толченый мел) каждый артист умащивал себя сам. Брумис только завершал образ: наводил углем брови, подглазины и морщины и приклеивал пеньковые бороды и усы.
Занимался он этим в дальнем углу барака, отгороженном тремя сшитыми вместе одеялами и служившем и гримировочной, и кулисами.
Сцена была рядом, на нарах.
Накладывая грим, Брумис давал каждому артисту соответствующие наставления.
Огромному, с квадратными плечами городничему он сказал:
– На первый окрик не будем выходить. Дождемся, пока зайдет в камеру сам. Ты, Иван Анисимович, берешь за шею, я связываю руки. Дальше все, как условились. Если я сгорю, команду принимай на себя... Усы крути осторожно. Клей плохой.
Ляпкину-Тяпкину – горбоносому, сухощавому и верткому Азату Григоряну – велел лечь рядом с Иваном Анисимовичем и припасти тряпку, – заткнуть рот надзирателю.
А городничихе – Ганьке Петрову – напомнил:
– Нож в стене под нарами. Спрячешь в сапог. Гляди в оба глаза на Казаченко. Будет мешать, кричать – убей!
– Будет сделано, Владимир Яныч! – заверил Ганька, и, заметив проталкивающегося среди арестантов надзирателя, скорчил рожу и воскликнул хриплой фистулой: – Ах, какой пассаж!
Наконец все были загримированы и проинструктированы.
Опустили занавес. То есть, два арестанта вскочили на нары и растянули прикрепленные к шестам одеяла. Зрители заняли места: в первых рядах, на лавках, надзиратели, за ними, стоя, сбившись тесной толпой, их поднадзорные.
– А ну начинай!
– Не тяни нищего за суму! – раздавались в толпе нетерпеливые возгласы.
– Занавес! – распорядился Брумис.
Парни спрыгнули с нар, положили занавес на пол и сами уселись тут же, поджав ноги.
Открылась сцена, и на ней городничий в кителе с бумажными эполетами и вокруг него – пестро одетые чиновники.
Городничий откашлялся и произнес внушительным густым басом:
– Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор...
2
Брумис проснулся задолго до прихода надзирателя.
Это и лучше. Можно еще раз все продумать. Но всё, до самых малозначащих мелочей, уже продумано... И как ни заставлял себя обратиться мыслями к предстоящему через час, много полтора, – непослушная мысль то заскакивала вперед, то напротив, опрокидывалась в прошлое...
И он то видел себя и своих товарищей на свободе, надежно укрытых в глухой, никем не хоженой тайге, отыскивающих по звездам путь на север к низовьям Ангары, в вольные партизанские волости, не подвластные ни колчаковским карательным отрядам, ни их чешским пособникам... то бродил сопливым еще мальчонкой по совсем другим, таинственно чинным лесам далекой своей родины...
Тогда ему – маленькому мальчугану, сироте, из милости взятому на воспитание дальними родичами, эти дубравы, где пас он отъедающихся желудями свиней, казались дремучими дебрями...
А потом пришлось повстречаться с сибирской таежной глухоманью, и те далекие леса детских лет казались теперь светлыми, прозрачными, радостными...
Но они были так далеко...
Жизнь швыряла Брумиса из края в край обширного Российского государства.
Подростком батрачил в родной Курземе, по гроб запомнил едкий запах свиного хлева и горький привкус ячменного хлеба...
Юность прошла в закопченной котельной у ненасытной топки дряхлого пароходика, неторопливо ползавшего из Риги в Либаву, иногда в Ревель.
Потом долгие годы службы в царском флоте. Та же лопата кочегара, только топка больше и прожорливее, да за бортом не балтийские, а тихоокеанские волны, да постылая муштра, а временами и боцманские зуботычины...
Там, на флоте, и приобщился к «политике». Успел попасть под подозрение. Выручили Цусима и японский плен.
Первая революция прошла стороной. Знал о ней лишь понаслышке. Но зерна были заложены еще в матросском кубрике, проросли в японских бараках для военнопленных и, когда вернулся из плена, дали ростки.
Потому и мотался с завода на завод – из Риги в Екатеринбург, из Екатеринбурга в Саратов, – пока не попал в черные неблагонадежные списки.
От германского фронта избавила Цусима. В битве, похоронившей военно-морской престиж Российской империи, Брумис лишился трех пальцев на левой руке.
На второй год войны был арестован на маевке, просидел шесть месяцев в одиночке саратовской тюрьмы и был выслан в Восточную Сибирь. Здесь местом жительства определили ему заштатный городишко Тулун. Работал слесарем на лесопильном заводе.
Летом семнадцатого года вступил в партию большевиков и в Красную гвардию. После Октября был членом Совета рабочих депутатов. Когда станцию и город заняли чехи, остался в подполье. По беспалой руке был опознан и после короткой комедии военного суда очутился в пересыльной тюрьме знаменитого на всю Россию Александровского централа...
...Барак пересыльной тюрьмы – не камера-одиночка. На сплошных нарах бок о бок полсотни человек. Народ пестрый. Вроде все за политику посажены, но сразу видно: по-разному дышат. И не только в партийной принадлежности дело. Есть и такие, что и не думали активно бороться против Колчака, которым любая власть – власть, где уж с ней спорить или, упаси боже, супротивничать ей. И попали за ограду централа нечаянно. Кто не вовремя задержался в мастерской, когда там собирались дружинники, кого видели разговаривающим с «комитетчиком», кого просто зацепили на улице в поздний час... Такие «невинно» пострадавшие опасны своей растерянной подавленностью, своим малодушием. Из них тюремное начальство вербует осведомителей, свои «глаза и уши». Есть и горячие головы, которые, не таясь особо, подбивают на восстание и побег... И такие опасны. Сами исчезают, неведомо куда, – на утренней перекличке был, а на вечерней его и не поминают. И не только его, а глядишь, и его соседа по нарам, справа или слева...
Брумис держался осторожно, внимательно присматривался. В разговоры не встревал. На вопросы: «Как и почему?» отвечал коротко, что вины за собой не знает, а взяли, вероятно, за то, что был когда-то выбран в совет. Ходил, как и прочие, на разные хозяйственные работы: ремонтировал бараки, пилил и колол дрова. Два раза посылали «на волю» – убирать хлеб. У начальника тюрьмы были свои «дела» с местными богатеями. Работать «на воле» – это вроде и не работа, а праздник: хоть на несколько часов вырваться из опостылевших тюремных стен. Но посылали не каждого, не всех подряд, а по выбору. Начальник караула на утренней перекличке, проходил вдоль строя и тыкал пальцем: «Выходи!» Кому сказано, три шага вперед, а оставшиеся в строю смотрят тебе в спину с завистью.
Два раза вызвали и Брумиса. И оба раза, когда начальником караула был прапорщик Ваганов. Арестанты Ваганова боялись, пожалуй, больше других офицеров. Хоть и не дрался. Взгляд пронзительный, строгий. Голос резкий, прикрикнет – словно плетью стегнет. И почему он Брумиса наряжал на «вольные» работы, никому непонятно было. За тюремные ворота выпускали только старожилов, так сказать, проверенных. А Брумис в пересыльной всего без году неделю.
Почему караульный начальник проявил к нему такое внимание, Брумис узнал от самого Ваганова.
...Арестанты, растянувшись цепочкой по ощетинившемуся рыжей стерней полю, подбирали срезанную лобогрейкой пшеницу, вязали снопы и составляли их в суслон. Для Брумиса работа была непривычная, да и недохват трех пальцев сказывался на проворстве движений. Он отставал от соседей своих, работавших справа и слева. По сторонам смотреть было некогда, и он не заметил, как к нему подошел начальник караула.
– Брумис! – окликнул прапорщик Ваганов. – Подойдите ко мне!
Предстоял нагоняй на нерасторопную работу. Так понял Брумис, хотя ничего угрожающего в голосе прапорщика не было.
Брумис огляделся по сторонам. Работавшие рядом арестанты ушли вперед на добрую сотню шагов. Конвойные солдаты, стоявшие по углам поля, были еще дальше. Так лучше. Всякую брань и издевку легче перенести одному, нежели на людях.
Брумис подошел к начальнику конвоя и молча вытянулся перед ним.
– Вольно! – негромко произнес Ваганов.
Потом внимательно, даже пристально оглядел арестанта и... неожиданно:
– Покажите левую руку, Брумис!
Так же внимательно осмотрел руку, словно пересчитал, сколько пальцев недостает на ней, и спросил:
– Городулина, из вашего барака, знаете?
Брумис вспомнил, что на перекличке на эту фамилию отзывался высокий, чернобородый, богатырского сложения арестант с глубоким шрамом возле левого уха.
– Так точно, господин прапорщик!
Ваганов все также пристально смотрел ему в глаза.
– Передайте Городулину, что я назначил вас членом тюркома! – тоном приказа сказал Ваганов. – Вы поняли?
– Никак нет! – ответил Брумис.
– Приказ товарища Таежного, товарищ Брумис.
Брумис продолжал смотреть на него дисциплинированно-тупым и послушным взглядом.
Тогда Ваганов назвал ему пароль.
– Теперь ясно?
– Так точно! – отчеканил Брумис.
– Идите! – Ваганов улыбнулся доброй улыбкой, которую было так странно видеть на его всегда строгом, даже суровом лице. – Кстати, за мешкотную работу я вам вечером всыплю. Так что приготовьтесь.
Но наказывать Брумиса не пришлось. Арестанты, работавшие рядом, зная, что грозит товарищу, прихватили каждый к своей полосе один справа, другой слева, – и Брумис сумел подтянуться.
Ваганов сделал вид, что ничего не заметил, только небрежно бросил:
– Захочешь работать, так можешь!
...Иван Городулин, выслушав Брумиса, взял его за грудки и пообещал придушить тут же, не сходя с места.
Брумис назвал пароль.
– Ляжешь сегодня со мной рядом, – сказал Городулин.
И ночью, когда все утихомирились и уснули, посвятил его в дела тюремного подполья.
В пересыльной тюрьме действовал подпольный тюрком. Он был связан с иркутскими большевиками через Ваганова. Задача тюркома – подготовить восстание и побег заключенных. Сигналом к восстанию должно было стать нападение на централ партизанского отряда Нестора Каландарашвили. Но накануне назначенного дня стало известно, что партизаны не смогут подойти к тюрьме.
Тогда стали готовить восстание своими силами.
Готовить восстание в тюрьме – ходить по лезвию ножа. В разношерстной массе арестантов могут оказаться и провокаторы, которые продадут, и бесшабашные «сорви-головы», которые выдадут дело своей несдержанностью.
Члены тюркома, рассеянные по всем баракам, изучали настроение людей, искали надежных. Среди арестантов было много бывших бойцов Красной Армии, партизан и рабочих дружинников – людей, знакомых с боевой дисциплиной. Их легче было организовать в боевые десятки, взводы. Вскоре большинство заключенных подчинялось руководству тюркома.
Надо было усыпить бдительность тюремной администрации. Тюрком приказал безоговорочно выполнять все приказания надзирателей и конвойных, не отказываться ни от каких хозяйственных работ, не вступать в пререкания, строго соблюдать установленный в тюрьме режим. Члены тюркома бдительнее надзирателей следили, чтобы кто-нибудь попыткой бегства не насторожил тюремное начальство.
Начальство «клюнуло на приманку». Заключенных по уши загрузили хозяйственными работами, но внутри тюрьмы обстановка значительно смягчилась. Надзиратели перестали по ночам дежурить в бараках и, навесив на двери пудовые замки, собирались в караулке, где коротали ночь за картишками и солеными солдатскими анекдотами. Арестанты всю ночь были предоставлены самим себе, и члены тюркома не теряли времени даром.
Обо всем этом Городулин рассказал Брумису.
– Вот только связи надежной между членами тюркома нет, – пожаловался он. – На работы наряжают каждый барак отдельно. Вся связь через Ваганова. Иной раз пять-шесть дней пройдет, пока всех известишь. И ничего придумать не можем.
И тогда Брумис предложил свой план.
Городулин одобрил, но усомнился.
– А сумеешь?
– Приходилось, Иван Анисимович, – успокоил Брумис. – Еще в японском плену. А потом и дома. И в Тулунском совете я заведовал культурно-массовой секцией.
– Попытаем, – сказал Городулин.
...Администрация тюремная разрешила. Начальник тюрьмы даже высказался в том смысле, что это занятие полезное: отвлекает от дурных мыслей и намерений.
Так Брумис стал режиссером и антрепренером.
Постепенно он зачислил в труппу весь состав тюремного комитета. Теперь члены тюркома могли встречаться на репетициях. А Брумис, по ходу дела, стал главным связным, и в его руках сосредоточились все нити, соединяющие воедино участников задуманного дела.
Наметили день восстания. На ближайшее воскресенье. По субботам у начальника тюрьмы собирались свободные от караула офицеры, и можно было рассчитывать, что остаток этой ночи они будут спать крепче обычного.
Но вчера через Ваганова стало известно, что в ближайшие дни большая часть заключенных пересыльной тюрьмы будет переведена в Забайкалье. И что конвоировать арестантов на станцию железной дороги прибудет специальный отряд, под командой известного карателя поручика Малаева. Иркутский подпольный комитет предупреждал, что готовятся массовые расстрелы в пути.
Раздумывать было некогда. Пришло время действовать.
Старший надзиратель охотно разрешил сыграть новую пьесу, которую готовили почти целый месяц. Надзиратели едва ли не более арестантов были рады спектаклям. И неудивительно. Многие из них провели в централе полжизни.
Спектакль прошел отлично. Артисты играли с необыкновенным подъемом.
– Уж постараемся в последний раз! – шепнул Ганька Брумису.
И надзиратели и арестанты животы надорвали...
А на рассвете предстояло сыграть второй спектакль. И на сей раз без репетиций...
3
Ночи этой, наверно, не будет конца...
Уже заметно посерел подтянутый к самому потолку, перекрещенный толстыми прутьями решетки прямоугольник окна. Различимы стали фигуры тесно сбившихся на нарах арестантов, и оттого еще тяжелее стал казаться набрякший портяночным духом воздух. Кто-то бессвязно и испуганно бормотал во сне, слова заглушались храпом и сиплым дыханием...
А надзиратель все не шел...
Из-за реки, откуда-то с дальнего конца деревни, донесся трудолюбивый петушиный возглас, и почти тотчас же, словно по сигналу, зазвенел за дверями связкою ключей надзиратель.
Скрипнула дужка замка. Звякнул засов.
В приоткрытую дверь надзиратель выкрикнул негромко, но басовито:
– Повара, выходи!
И, мало погодя, уже громче и строже:
– Повара, на кухню!
В ответ только храп стал пожиже.
Вконец рассерженный надзиратель перешагнул порог барака, поднял фонарь, чтобы осветить нары, и тут же выронил его, а сам захрипел и забился в сильных руках Городулина. Брумис проворно связал надзирателю руки и ноги. Азат Григорян осторожно, но старательно заткнул тряпкой рот, разъяснив при этом:
– Кричать не будешь – жить будешь. Кричать будешь – жить не будешь.
Отнесли надзирателя на нары. Положили рядом с Ганькой Петровым.
Ганьке Городулин наказал строго:
– Остаешься за старшего. Из барака до сигнала никому не выходить! Гляди в оба!
Повара – Иван Городулин и Азат Григорян – натянули свои арестантские балахоны. Брумис – из всех троих он наиболее подходил и ростом и комплекцией – облачился в шинель надзирателя. Надвинул поглубже на лоб фуражку с широким козырьком, расстегнул кобуру нагана, взял в левую двухпалую руку фонарь и повел поваров на кухню.
...Кухня в противоположном углу тюремного двора. Надо пройти мимо третьего и пятого бараков. Против дверей каждого – грибок для дежурного надзирателя. Под грибком фонарь. От грибка вокруг, сажени на три, выхвачена из волглой полутьмы истоптанная многими сапогами полужидкая глинистая грязь – дождь, как подрядился, льет каждую ночь...
Брумис прикинул: может, обойти бараки серединой двора? Еще хуже – вызовешь подозрение. Да и нельзя заходить на кухню, оставляя в тылу неразоруженного неприятеля. Надо брать с ходу...
Брумис убавил шаг и, когда Городулин поравнялся с ним, сказал:
– Первый твой. Отстанешь, ногу подвернул, например...
– Управлюсь! – пробасил Городулин. – Вы своего не упустите.
– Нас двое, – успокоил его Брумис.
Обогнув барак, вздохнули облегченно. Под ближним грибком никого не было. Оба надзирателя стояли возле дверей дальнего барака.
Захотелось ли словом перекинуться или спички отсырели – там уж какая-нибудь причина, а «нашему козырю в масть», как сказал Городулин.
– Кто идет? – гаркнули в два голоса надзиратели.
– Поваров на кухню веду, – ответил Городулин.
Так было условлено заранее. Брумис опасался своего произношения. Григорян – тем более.
Застывшие на сыром ветру и ошеломленные неожиданным нападением, надзиратели почти не сопротивлялись.
Их отвели в барак, раздели и связали.
Одна надзирательская шинель досталась Григоряну, другая – Ганьке Петрову. Присматривать за Казаченкой он поручил хмурому и молчаливому Демидову, которого Городулин оставил старшим в бараке, приказав быть наготове.
Напоминание, пожалуй, было излишним. В бараке давно уже никто не спал. Несколько человек порывалось идти на подмогу.
Городулин остановил их, сказав:
– Потерпите малость. Всем дела хватит.
Вчетвером быстрым шагом направились на кухню. Там обычно отсиживались надзиратели, на обязанности которых было патрулировать по тюремному двору. Брать их на кухне было удобнее, нежели на дворе, – шум могли услышать часовые на вышках.
Но, как ни торопились, опоздали. Не дойдя до кухни сотни шагов, увидели: четверо надзирателей идут им навстречу. Едва успели раскинуть, кому кого брать.
Городулин – хоть и взял на себя самого рослого надзирателя – справился быстрее всех. Такого удара хватило бы и на быка. Ганька и Григорян тоже не замешкались. Только Брумиса подвела искалеченная рука. Его подопечный вырвался и с криком побежал к главным воротам.
Ганька настиг бегущего и ударил рукоятью нагана промежь лопаток. Надзиратель ткнулся лицом в землю и, захлебнувшись жидкой грязью, замолк.
...В надзирательскую, где отдыхала очередная смена, ворвались толпой. Ворвались так стремительно, что только один высокий и рябой надзиратель успел выхватить наган. Но выстрелить не осмелился. Увидел перекошенное в ярости лицо Ганьки Петрова, который прыжком ринулся на него, выронил наган и поднял руки.
Ганька резким ударом свалил его на лавку, заломил назад руки.
– Убью, падла!
– Помилосердствуй, браток! Служба... – взмолился рябой.
– Заплакал, гад! – скрипнул зубами Ганька.
Но злоба уже схлынула. Бить не стал, только туго-натуго стянул ремнем руки.
Рядом Азат Григорян спокойно и проворно вязал надзирателя Чибисова.
– Не того вяжешь, – шепнул Чибисов на ухо Азату и кивком показал на толстомордого арестанта, который, склонившись над стоящим в углу столом, шарил рукой возле телефонного аппарата.
– Кнопка там. Звонок начальнику централа, – шептал Чибисов.
– Казаченко! – резко окликнул Григорян.
Толстомордый вздрогнул и отшатнулся от стола.
– Сигнал подаешь! – закричал Григорян. – Предатель!
Ганька, оставив рябого, кинулся на Казаченку. Городулин успел раньше и огромной своей рукой сдавил горло предателю.
– Товарищи! – в отчаянном крике захлебнулся Казаченко.
– Серый волк тебе товарищ! – сквозь зубы выдавил Городулин и телефонной трубкой нанес нему страшный удар по виску.
Казаченко мешком свалился на стол. Ганька для надежности еще ткнул его ножом между ребер.
– Теперь быстро в конвойную роту! – подал команду Городулин. – Пока не подняли по тревоге.
– Не поднимут, – успокоил Демидов. – Провода перерезаны. Часовые с вышек сняты.
Он только что вошел и стоял еще на пороге.
...Часовой конвойной роты, не сопротивляясь, пропустил повстанцев в казарму. Ваганов поставил в караул «своего». Солдаты крепко спали, и всю команду захватили без шума и без крови.
Сопротивление оказал один Ваганов, который спал в отдельной комнатке, отведенной для конвойного начальника.
Ваганова «брали» Брумис и Ганька.
– Мне нельзя уходить с вами, – сказал им Ваганов. – Приказ комитета оставаться здесь.
– Как же так, Александр Дмитрич! – огорчился Ганька. – Мы думали, вы у нас за командира.
Ваганов хмуро усмехнулся.
– Приказ комитета. Понял! – вставил Брумис.
– Что приказ! – проворчал Ганька.
– Ты не первый сидишь в централе, – разъяснил Ваганов. – И не последний. Колчак еще всей Сибирью правит. – И резко, словно команду подал: – Полосни меня ножом!
Ганька тупо смотрел на него.
Ваганов взял у Ганьки нож, ударил себя в грудь, чуть пониже ключицы и рванул нож на себя.
Сказал, сцепив зубы:
– Симуляция должна быть правдоподобной... Чего уставился? Крови не видал? Теперь вяжи руки-ноги. Да на совесть, без жалости...
Ганька стал вязать его, матерясь про себя.
Выходя, Брумис и Ганька остановились у двери.
Ваганов смотрел им вслед. Кивнул им и сказал тихо, чуть слышно:
– Удачи ребята!
4
Пулеметный огонь прижимал к мокрой земле.
Солнце еще не взошло, но дождь, сыпавший всю ночь, перестал, и в редкие разводья облаков проглядывало свежее утреннее небо.
Городулин попытался еще раз поднять людей на решительный бросок, хотя и понимал, что время упущено. Засветло с одними штыками (патронов почти уже не оставалось) на пулеметы переть скучно. А у чехов, охранявших каторжный корпус, патронов хватает... Строчат, как горох сыплют, без умолку...
Не удалось врасплох взять. Предатель Казаченко сделал свое дело. Предупредил начальника тревожным звонком. Тот в одних исподних из окна выпрыгнул – и в казарму к чехам... Недоглядел Ганька за Казаченкой... теперь головы кладем...
Добраться бы до стены. Там пулемет не достанет. Сбить ворота, ворваться во двор. В рукопашной чехи не выстоят. Да их и меньше, числом задавить можно...
Но вокруг стен ров. Хоть и не ров – канава. Да в ней вода налилась от дождей, глинистые откосы осклизли... Пока выберешься из нее, скосят всех пулеметом... А! была не была!..
– Подымайсь! Вперед!
Самый первый достиг рва, прыгнул в ржавую воду. С левого фланга Брумис поддержал рывок, дал залп последними патронами.
Оглянулся. За ним всего трое. Среди них Ганька. Этот не выдаст! И только подумал так, Ганька на всем бегу рухнул на землю, раскинул руки. Срезала чешская пуля... Выхватил гранату, единственную, – последний вагановский подарок, – сдернул кольцо, верной солдатской рукой метнул на звук. Оборвал пулеметную дробь...
Снова оглянулся. Махнул рукой.
– За мной, ребята!
И увидел... бегут...
Побежал и сам. Стреляли вдогон. Две пули ужалили. Одна в руку, другая по ребрам скользнула. С ног не сбили. От смерти ушел...
...Уходили по Балаганскому тракту. Чехи не преследовали. Не осмелились. Видать, довольны были, что отстояли каторжный корпус и сами целы остались.
И все же повстанцы уходили, не мешкая. Даже раны перевязывали на ходу. С часу на час могли подойти головорезы поручика Малаева. От тех милости не жди. Это – не чехи, которым, в общем-то, наплевать с высокого дерева на все русские распри и которым теперь уже все равно, чья, в конце концов, установится власть: Колчака или Советов, – самим унести бы ноги подобру-поздорову... из треклятой этой Сибири... А каратели – те до партизанской, а особенно до большевистской крови люты...
Шли весь день, почти не останавливаясь. К вечеру свернули с тракта в тайгу. Костров не разводили. Спали, сбившись кучками, по трое, по четверо. А тюркомщики далеко за полночь проспорили, решали, куда податься, как вернее пробиться к своим...
Утром разошлись на три стороны.
Городулин и с ним человек двадцать рабочих – железнодорожники из Иркутска, Иннокентьевской и Зимы и шахтеры черемховских копей – пошли на запад, в сторону Черемхово. Оттуда, из шахтерского города, можно было установить связи с Иркутским подпольным комитетом.
Повстанцы, имевшие оружие, пошли с Демидовым во главе на восток. Думали пробиться на верхнюю Лену, на соединение с действовавшим там отрядом «дедушки» Каландарашвили.
Остальные, по предложению Брумиса, решили пробираться на север – в низовья Ангары. В тюрьму доходили слухи, что там, в волостях Кежемской и Нижне-Илимской, власть снова в руках Советов, что по деревням собираются партизанские отряды. И пробираться туда было легче, нежели на Лену. Здесь, вблизи от железной дороги и губернского центра Иркутска, почти в каждом селе либо чешская рота, либо команда карателей, либо взвод колчаковской милиции. В дальних северных волостях обстановка была иной. Известно было, что крупные отряды белых занимают только Николаевский завод и Братский острог. Их можно было обойти стороной.
Брумис склонял и Городулина двинуться в низовья Ангары.
– Не попадете вы в Черемхово, – убеждал Брумис, – по всем дорогам болтаются милиционеры и каратели. Теперь, после побега, сколько их нагонят! Зачем самому голову в петлю совать? – и как самый сильный довод: – Разве нам, большевикам, не найдется дела в партизанских отрядах?
– Все это верно, – отвечал Городулин. – Да ведь и мы не к теще на блины торопимся. Комитет приказал всем иркутским подпольщикам стягиваться в город. Значит, и там дело готовится. В общем, так: заваривайте там кашу погуще, подымайте мужиков на Колчака. Теперь не восемнадцатый год, а девятнадцатый. Успели и мужички распробовать, что к чему. А мы изнутри огоньку подпустим. Чтобы у беляков везде земля под ногами горела.
– Тревожусь я за тебя. Ты мне, Иван Анисимович, стал дороже родного брата.
– А мы братья и есть, – серьезно сказал Городулин. – И кровь одна, и кость одна – рабочая. И враг один. Не вешай голову, Владимир Яныч! Еще увидимся!
Потом снял с ремня наган вместе с кобурой.
– Возьми на память от брата.
Брумис достал свой наган.
– Не надо, – остановил его Городулин. – Отдай кому из ребят, кто с тобой пойдет. А я, – он усмехнулся, – перехожу на мирную работу. Подпольщику до поры до времени оружие помеха. А придет время, будет и оружие.
5
Добрался ли Городулин до Черемхово и что сталось с ним и его спутниками – Брумис не знал. Но и направление, избранное им, на поверку вышло далеко не столь безопасным.
С ним пошло около сотни человек.
И именно потому, что путь на север, то есть в глубь тайги, в сторону от городов и железной дороги, казался наименее опасным, к Брумису примкнули и все те, кто менее всего помышлял о борьбе и кто думал лишь об одном: как сберечь свою голову на плечах в столь тревожное время.
Менее стойкие всегда и менее дисциплинированы.
Брумис строго-настрого запретил заходить в деревни, пока три-четыре суточных перехода не останутся за спиной. Но последние крохи взятого в тюремной пекарне хлеба съели в первый же день. Рацион из голубики, костяники и не спелой еще брусники показался нестерпимо скудным. И с ночного привала самодеятельные фуражиры сделали набег на ближайшую деревню.
Окончился он трагически.
Поначалу все складывалось удачно. В крайнем дворе затихшей на ночь деревни обнаружили под поветью десяток куриц. Свернули им шею. Показалось мало. Попытались приколоть годовалого поросенка. На истошный визг выскочил хозяин с пешней в руках. Обороняясь, один из мародеров малодушно выстрелил. Всполошилась вся деревня. Послали двоих верхами в волость. Оттуда к утру прискакал взвод конных милиционеров.
Трусливые и тупые мародеры не сумели даже след отвести и сами показали дорогу к привалу.
...Застигнутые врасплох повстанцы метались по поляне, падая под перекрестным градом пуль. За несколько минут, пока бойня не уступила место битве, полегла почти половина брумисовского отряда.
Но частый сосняк, обступивший поляну, только в начале схватки был подмогой милиционерам. Среди вчерашних арестантов были и старые солдаты. Они сразу определили и численность нападающих, и расположение, и особенности их позиции. Под прикрытием тех же сосенок зашли милиционерам в тыл.
Живыми из всего взвода ушли только двое, оставшиеся на опушке коноводами. По ним стреляли, но безуспешно. Убили всего одну лошадь.
Пока на кострах варилось и жарилось конское мясо, провели отрядную сходку. Много было шуму и взаимных попреков. Большинство склонилось к тому, чтобы ночных фуражиров расстрелять всех до единого. Но когда стали выяснять их имена, ни одного в наличии не оказалось. Или все пали жертвами ими же вызванного налета, или благоразумно укрыли друг друга.
Продолжать путь всем вместе было бессмысленно. Никакой боевой ценности отряд не представлял. Ни спайки, ни оружия: несколько револьверов да милицейские карабины без патронов. Такой отряд в первом же бою был обречен на разгром и уничтожение.
