Текст книги "В глубине тебя (СИ)"
Автор книги: Фло Ренцен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ Цирк «Шарите»
Так часто бывает: в сентябре резко наступает холод. Но потом так же резко приходит нечто, чего неизменно устаешь ждать. Каждый год устаешь. Приходит, когда его не ждешь, и зовется «бабьим летом».
Итак, уже почти октябрь. Близится день микро-веддинга, который, возможно, удастся провести в Тиргартене. Только бы бабье лето не кончилось раньше.
Даже ограничения к нам благосклонны – как видно, не придется заказывать кейтеринг на дом, а на регистрации, похоже, смогут присутствовать не только родители Каро, но и другие ее родственники. Родителей Симона давно больше нет.
Пока я там возилась с «оргой», Каро незаметно стабилизировалась и стабильна уже без малого неделю. Стабильна, значит: без «психоанализов», ступоров, конфабуляций, словом, фактически без проявлений психоза.
Симон меняет ей таблетки, а я зачем-то заучиваю наизусть название «амитриптилин» и просто и беззаветно радуюсь, старательно отгоняя мысли о том, что, возможно, перелом этот – неспроста.
Радость моя длится аккурат до того момента, как Каро выдает мне очередной «инсайт»:
– Кати, нам нужно работать над тобой.
Мы только что пообедали вегетарианскими боулами на лавочке в Тиргартене, посмеялись над тем, что получилась вроде как маленькая репетиция. Не знаю, над чем конкретно она собралась работать – мне сейчас, вообще-то, на мою работу ехать пора. Но я с готовностью киваю – если это укрепит ее стабильность – всегда пожалуйста.
– Мы нашли свидетеля. На микро-веддинг.
Прежде чем успеваю выразить надежду, что это не Франк:
– Мы решили, что нашим свидетелем будет Рик.
А я решаю, что Каро попутала имя, контекст и предысторию.
Расстраиваюсь: нестабильна она все-таки.
Но – ан нет:
– Ты сильная, бесстрашная и самодостаточная – докажи.
– Да не-е-е... – не верю ей я, намереваясь обратить все в шутку.
Но она не шутит.
Меня прошибает холодный пот, а слова так и кувыркаются во рту:
– Каро, да ты, оказывается, все та же злюка...
– Ты справишься.
– Я не могу – у него девушка... блин, официальная... гражданская жена, если тебе от этого легче... твоя же, блин, подруга,
– Я знаю.
– И ты меня – с ним... в открытую... ты злая, Каро...
– Я не злая. Это у тебя условности.
– Каро, ты с ума сошла, – брякаю, затем спохватываюсь, мол, что это я такое несу.
Она не обращает внимания:
– С ней он живет, жениться хочет...
– ...она хочет, – возражаю зачем-то.
– ...а вы с ним – любовники.
– Бывшие.
– Не ври мне.
Да твою мать, как она узнала?!!
– Ты якобы не можешь быть свидетельницей, если твой любовник будет свидетелем? Это условности.
Нет, я просто не хочу. То, что у меня с ним... было – это только наше. Соображаю, что бы такое ей сказать, как бы отговорить ее:
– Так, а Нина? Она ж подруга твоя – вот блин, тебе надо?
– Я выше этого. И ты будь.
Насчет «условностей» и «выше этого» – это она явно у женишка своего нахваталась. Тот тоже без комплексов мужик и выше всего на свете.
– Она узнает обо всем, – твержу я, – и будет скандалище. Она такая – не постесняется.
– Ты прекрасно знаешь: Нины не будет на микро-веддинге. Мы с ней еще давно договорились. Только моя родня и коллеги Симона. Ты прекрасно знаешь.
Уф-ф-ф...
– Ты знаешь, Каро, я с ним сплю. Иногда. Мы так хотим. Хотели. Раньше. Вообще-то, давно уже не... А ты очень странная, – говорю сбивчиво, но решительно. Избегаю слова «больная», хоть мне очень хочется ее им обозвать. – И – нет.
– Нет?
– Нет. Поищите кого-нибудь другого. А если уже конкретно подписался Рик, придется вам подключить Нину. Только тогда я на «микре» вообще не появлюсь.
– Что ж, – говорит Каро, поджав губы. – Жаль. Но – вот мы и выяснили. Ладно, что-нибудь придумаем.
– Привет, девочки, – подсаживается к нам третий-нелишний, то есть, д-р Херц собственной персоной.
Симон высовывает из пухлого бумажного ланч-бэга бэйгл с начинкой «Нью-Йорк-стайл» и со вкусом начинает есть. Между этим делом спрашивает:
– Что «придумаем»?
– Кем заменить меня, – говорю. – На свадьбе.
– Ой! Так а зачем? – жуя, удивляется-расстраивается Симон. – Ты передумала?
– Да нет, просто... у меня в тот день, возможно, не получится... – гляжу сурово на Каро.
– Жаль. А то я тебе уже сопродюсера нашел... Если не спрыгнет.
Кажется, Каро пытается делать Симону какие-то страшные знаки, которые тот игнорирует и продолжает:
– Знакомая одна. Бывшая...
Блин, надеюсь, не бывшая жена?..
– бывшая пациентка с бордерлайном. Утверждала, что является жертвой домашнего насилия.
– Да? – и удивляюсь, и пугаюсь я и зыркаю на Каро. – А когда оба свидетеля – «девочки» – то это...
– ... то это Берлин, детка, – смеется Симон. – Но вообще-то она пока еще мужчина и в том браке жила, как мужчина.
Лучше б он тогда бывшую жену пригласил, ей Богу...
– Какой кошмар, так ее... его правда избила... или...
– ...жена – так он, то есть, она говорит. Говорил. Однако, как я уже сказал, у него... у нее бордерлайн, а на сеансах он... она вела себя довольно противоречиво.
– Так а может в натуре это он – жену... – не могу назвать это что-то с чем-то «ею». Вон, и Симон тоже путается.
– Его... ее жена вроде говорит, что сама в порядке. А она... он... пациент...ка настойчиво сравнивала их с женой с Джонни Деппом и Эмбер Херд. Как бы там ни было, мысль о том, что он якобы не сумел постоять за себя, некогда повергла его в тяжелейший кризис.
– Воображаю, – только и нахожусь что соврать я.
– Смею заверить, лечение прошло успешно. Он даже вернулся в работу.
И спросить боюсь, кем работает.
– Он разрешил рассказать тебе о себе. В конце концов, надо же вам хоть немного узнать друг друга.
– Да, действительно... – «соглашаюсь» я для вида, а сама думаю, что не горю желанием от слова «совсем».
– Конечно, ты можешь отказаться, – не без некоторой задумчивости рассуждает Симон, дожевывая. – Я понимаю, что все это довольно странно... и у меня чрезвычайно мало абсолютно «обыкновенных» знакомых. Я пойму и не обижусь, если ты в качестве свидетеля предложишь мне кого-нибудь из твоих.
Да было б кого предлагать...
– Кроме того я же говорю – я не уверен, что он вообще придет. Мало ли – «бордер», сама понимаешь.
Да понимаю, как же не понять. И постараюсь не расстроиться.
– Кстати, сколько у нас на данный момент не отказавшихся приглашенных?
На этом его вопросе мы с обсуждения моего наклевывающегося «сопродюсера» переключаемся на другие организационные вопросы предстоящего микро-веддинга.
Когда, наконец, съедены все принесенные бэйглы, Симон рутинированно, но сердечно чмокает нас с Каро по очереди в обе щеки:
– Чао, девочки. У меня симпозиум.
– Сейчас? – спрашиваем мы в один голос.
– Да. Онлайн в клинике. Я хостую.
И отчаливает.
Для Каро разоблачение ее глючных выдумок, как с гуся вода.
– Значит, все-таки придешь на микро-веддинг? – только и говорит она и смотрит на меня с нескрываемой насмешкой и даже лукавоством. Будто как раз не я ее – она меня на чем-то поймала. – Да, это была проверка. Я тебе говорила: необходимо освободиться от него. Ты думаешь, ты с ним свободна – но что чуть было не заставило тебя не прийти ко мне на свадьбу, которую ты сама спланировала «от и до»? Почему тебя абсолютно устраивает этот... эм-м-м... необычный, да что там – глючный свидетель, предложенный Симоном?
– Ну, может, не «абсолютно» – и все же любой глюк лучше, чем свидетель-Рик, – признаюсь.
– Я так и знала. Значит, ты его боишься. Подсознательно. Боишься, что опять не сможешь сказать ему «нет», когда увидишь. А уж он-то тебе точно не скажет.
– Ладно, Каро, мне работать надо, – говорю, решительно снимаясь с лавочки. – Все нормально. Я за себя отвечаю, он – за себя.
А про себя снова думаю, что его вообще-то давно не было. Наверно, смайлики подействовали. Скорее всего, проблема самоликвидировалась.
Каро поднимается вместе со мной, но в этот момент лицо ее болезненно искажается, она складывается пополам, хватается одной рукой за живот, другой – за лавочку и издает негромкое, но мучительное: «А-а-а...». После этого опускается обратно на лавочку, закатывает глаза и, скрючившись, впивается в лавочку ногтями.
У меня не прошел отходняк после ее «проверок», поэтому соображаю я не сразу. Когда включается соображалка, первой мыслью в меня вламываются ее недавние «спазмы». Таким образом проходит несколько секунд, пока до меня, наконец, доходит, что это такое...
Прихожу в себя уже в скорой – но кто же нас с ней туда запихнул? Кажется, это сделала я. И меня к ней подсадили – как мне это удалось?.. Ни черта не помню.
Мне задают вопросы: на каком «мы» сроке, представлялись ли уже в клинике, в которой «собираемся» рожать, про регулярные осмотры и анализы у гинеколога, про наличие каких-нибудь особенностей, отклонений...
До меня доходит: меня приняли за «вторую» мамашу. Эт Берлин, детка... Не спешу разуверять их – только без передыха набираю Симона, пока, наконец, не умудряюсь снять его с симпозиума.
Каро корчится в схватках, то и дело хватая за руки склонившихся над ней медработников. У нее галлюцинации. Она видит их – и не видит их. Видит не их, а кого-то другого. Она не понимает, где она и что с ней.
Это быстро понимают и теперь беспрестанно спрашивают, принимает ли она наркотики, принимала ли непосредственно перед «родами». Итит твою мать, но это ж не роды, это ж еще не роды... Я бормочу, что «нет» или «не знаю», но мне не верят и продолжают спрашивать, что конкретно она принимала.
– Амитри... амитрил... амитрип...
– ...амитриптилин дают при ступоре – она бывала в ступоре?
– Бывала, – бормочу я. – Давно.
Почему-то мутит также и меня и мне даже начинает казаться, будто я слышу направленный ко мне вопрос, мол, так а я что – тоже?..
Пусть меня тошнит, пусть рябит в глазах до неоновой боли – понимаю, что мне нельзя ни подпускать к себе тошноту, ни отключаться, пока Каро тут мутит, пока она бредит то о себе, то о ребенке, не узнает меня, не помнит, кто она, но знает, что ей больно, «помнит», что ей делали больно и думает, что ей и сейчас делают больно.
Я даже не пытаюсь чего-то там расслышать в ее бреднях и беспорядочных вскриках, а держу ее за руку и тупо надеюсь на чудо. Оно и происходит: когда мы через пару минут приносимся к Шарите, на Liegendanfahrt – въезде для лежачих – нас поджидает Симон.
Каро провозят мимо него, везут по коридору, рядом несусь и я, краем глаза успев заметить, как он пытается сунуть кому-то из медперсонала какой-то пузырек «на дорожку».
Симон требует и угрожает, но его не хотят пускать к ней в зал в связи с короной.
– Вы не муж, – твердят ему, а его переклинивает и у него не хватает соображения утверждать обратное.
– Пустите, – слышу его крики, – я отец ребенка!
Но и это понимают иначе и толдонят:
– Вам нечего делать в родильном зале. Вас предупреждали. Вы подписали договор!
– Какой еще, на хрен, договор?! – кричим мы с ним чуть ли не в дав голоса, хоть и не видим друг друга.
– О донорстве.
Выскакиваю в коридор, потому что, кажется, он их там всех сейчас перебьет:
– Пустите его, – кричу, – он ее муж. Это его ребенок.
Мне не верят, полагая, что я попросту сдрейфила.
– Он ее врач. Психиатр, – не сдаюсь я – и прикусываю язык. – Раньше был. У нее шизофрения. Он знает, что она принимала. Тогда.
Да блин.
– Послушайте, девушка, да как это безответственно! – взрываются все и разом набрасываются на меня. – Вам должно быть стыдно! У нас больных по горло! У нас корона, у нас плановые операции, у нас аварии, травматология, в конце концов! У нас нет коек!
Понеслось... Стоит сорваться лавине – не остановишь.
– Да как вы могли допустить, чтобы ваша спутница жизни да в таком состоянии беременела!
– Ведь вы же здоровая – рожали бы сами!
– О ребенке бы подумали – он-то каким родится!
«ТИ-И-И-ХО-О!!!»
Симон не кричит этого, но находит-таки удостоверение главврача и заведующего элитной, мать ее, психиатрической клиники в Шпандау, которое действует на всех приблизительно так же, как если бы он это прокричал – они смолкают. Лишь какая-то молодая, дюжая тварь продолжает глядеть на меня волком, шипеть и возмущаться:
– Безответственно!
– Она моя подруга! – взрываюсь я. – Она лежит вон там, за стенкой! Иди уже, спасай ее! Спасайте ребенка! Он ее муж! Он врач! Профессор! Они когда забеременели, она все время у него под наблюдением была! А если ты или кто-нибудь еще... – надвигаюсь на ту тварь, – ...мне сейчас хоть что-нибудь вякнете про «unwertes Leben» («жизнь, недостойная жизни») или еще про какую-нибудь наци-хрень, я вам тут такое устрою!!! Вы у меня не соскучитесь! Я в сенате каждого знаю в лицо! У душевнобольных такие же права, как у здоровых!
– Девушка, да что вы, успокойтесь... – говорит дрожащим голосом с сильным акцентом одна из медсестер, низкорослая, полноватая, немолодая женщина.
– Вы мне успокоительное вколоть, что ли, хотите? В смирительную рубашку зашить?
У нее за спиной, недоумевая, шушукаются некоторые, показывают пальцами на меня, мол, кто это?.. Не блогерша какая, не фанатичка ли активистка?.. Права человека, там, все дела...
Пожилая медсестра вообще-то выглядит очень устало, да и другие – тоже, даже та молодая, вредная зараза. Видно, как им тут достается – а я устроила этот балаган. Даже Симон ведет себя тише. Но МНЕ ПОХЕР, сказала.
– Успокойтесь, возьмите себя в руки.
– Вы что – никто не говорил про «unwertes Leben».
– Я сказала, спасай ее иди, ты тут зачем вообще! – рявкаю я.
– Так, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит... – появляется молодой, симпатичный русский врач в очках и – мне вполоборота: – У вас там жена рожает?
– Да не у «нас», а у него, – вытащив из кучи-малы, пихаю вперед Симона, который моментально бросает свои напирания на всех сразу и оживляется:
– Илья, привет. Да это моя там...
– О, Симон, здорово... Так вы – уже?.. У вас же в пригласительной стояло...
Это быстро понимают и теперь беспрестанно спрашивают, принимает ли она наркотики, принимала ли непосредственно перед «родами». Итит твою мать, но это ж не роды, это ж еще не роды... Я бормочу, что «нет» или «не знаю», но мне не верят и продолжают спрашивать, что конкретно она принимала.
– Амитри... амитрил... амитрип...
– ...амитриптилин дают при ступоре – она бывала в ступоре?
– Бывала, – бормочу я. – Давно.
Почему-то мутит также и меня и мне даже начинает казаться, будто я слышу направленный ко мне вопрос, мол, так а я что – тоже?..
Пусть меня тошнит, пусть рябит в глазах до неоновой боли – понимаю, что мне нельзя ни подпускать к себе тошноту, ни отключаться, пока Каро тут мутит, пока она бредит то о себе, то о ребенке, не узнает меня, не помнит, кто она, но знает, что ей больно, «помнит», что ей делали больно и думает, что ей и сейчас делают больно.
Я даже не пытаюсь чего-то там расслышать в ее бреднях и беспорядочных вскриках, а держу ее за руку и тупо надеюсь на чудо. Оно и происходит: когда мы через пару минут приносимся к Шарите, на Liegendanfahrt – въезде для лежачих – нас поджидает Симон.
Каро провозят мимо него, везут по коридору, рядом несусь и я, краем глаза успев заметить, как он пытается сунуть кому-то из медперсонала какой-то пузырек «на дорожку».
Симон требует и угрожает, но его не хотят пускать к ней в зал в связи с короной.
– Вы не муж, – твердят ему, а его переклинивает и у него не хватает соображения утверждать обратное.
– Пустите, – слышу его крики, – я отец ребенка!
Но и это понимают иначе и толдонят:
– Вам нечего делать в родильном зале. Вас предупреждали. Вы подписали договор!
– Какой еще, на хрен, договор?! – кричим мы с ним чуть ли не в дав голоса, хоть и не видим друг друга.
– О донорстве.
Выскакиваю в коридор, потому что, кажется, он их там всех сейчас перебьет:
– Пустите его, – кричу, – он ее муж. Это его ребенок.
Мне не верят, полагая, что я попросту сдрейфила.
– Он ее врач. Психиатр, – не сдаюсь я – и прикусываю язык. – Раньше был. У нее шизофрения. Он знает, что она принимала. Тогда.
Да блин.
– Послушайте, девушка, да как это безответственно! – взрываются все и разом набрасываются на меня. – Вам должно быть стыдно! У нас больных по горло! У нас корона, у нас плановые операции, у нас аварии, травматология, в конце концов! У нас нет коек!
Понеслось... Стоит сорваться лавине – не остановишь.
– Да как вы могли допустить, чтобы ваша спутница жизни да в таком состоянии беременела!
– Ведь вы же здоровая – рожали бы сами!
– О ребенке бы подумали – он-то каким родится!
«ТИ-И-И-ХО-О!!!»
Симон не кричит этого, но находит-таки удостоверение главврача и заведующего элитной, мать ее, психиатрической клиники в Шпандау, которое действует на всех приблизительно так же, как если бы он это прокричал – они смолкают. Лишь какая-то молодая, дюжая тварь продолжает глядеть на меня волком, шипеть и возмущаться:
– Безответственно!
– Она моя подруга! – взрываюсь я. – Она лежит вон там, за стенкой! Иди уже, спасай ее! Спасайте ребенка! Он ее муж! Он врач! Профессор! Они когда забеременели, она все время у него под наблюдением была! А если ты или кто-нибудь еще... – надвигаюсь на ту тварь, – ...мне сейчас хоть что-нибудь вякнете про «unwertes Leben» («жизнь, недостойная жизни») или еще про какую-нибудь наци-хрень, я вам тут такое устрою!!! Вы у меня не соскучитесь! Я в сенате каждого знаю в лицо! У душевнобольных такие же права, как у здоровых!
– Девушка, да что вы, успокойтесь... – говорит дрожащим голосом с сильным акцентом одна из медсестер, низкорослая, полноватая, немолодая женщина.
– Вы мне успокоительное вколоть, что ли, хотите? В смирительную рубашку зашить?
У нее за спиной, недоумевая, шушукаются некоторые, показывают пальцами на меня, мол, кто это?.. Не блогерша какая, не фанатичка ли активистка?.. Права человека, там, все дела...
Пожилая медсестра вообще-то выглядит очень устало, да и другие – тоже, даже та молодая, вредная зараза. Видно, как им тут достается – а я устроила этот балаган. Даже Симон ведет себя тише. Но МНЕ ПОХЕР, сказала.
– Успокойтесь, возьмите себя в руки.
– Вы что – никто не говорил про «unwertes Leben».
– Я сказала, спасай ее иди, ты тут зачем вообще! – рявкаю я.
– Так, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит... – появляется молодой, симпатичный русский врач в очках и – мне вполоборота: – У вас там жена рожает?
– Да не у «нас», а у него, – вытащив из кучи-малы, пихаю вперед Симона, который моментально бросает свои напирания на всех сразу и оживляется:
– Илья, привет. Да это моя там...
– О, Симон, здорово... Так вы – уже?.. У вас же в пригласительной стояло...
– Уже, уже... – нетерпеливо перебиваю я «Илью». – В пригласительной – это микро-ве... венчание будет. Штандесамт – все уже.
– Так, и как это понимать... – раздается грозный голос высоченной тетки-старшей врачихи. – Девушка, вы как здесь оказались?
– В «скорой» приехала.
– Да как вас в скорую-то впустили?!..
– Да не помню я.
– Доро... – Симон и ее знает – и чего тушевался?
Он трогает ее за рукав халата и говорит ей проникновенно:
– Доро, она не помнит.
С этими словами Симон понимающе смотрит на Илью, Илья понимающе смотрит на Симона, затем оба понимающе смотрят на меня, а я пытаюсь посмотреть внутрь себя – и ничего не понимаю, потому что ничего не вижу и ничего не помню. Как тогда, на мосту.
– Доро, – продолжает Симон гипнотизировать врачиху, – да у нас уже все норм...
Действительно, через стеклянную стену вижу, что Каро успокоилась под каким-то вколотым ей кайфом, вероятно, тем самым, который ей только что организовал Симон. Вижу, что она находится на стадии засыпания, а рожать пока раздумала – и слава Богу, рано ж еще как, преждевременно...
– Муж-чи-ны, – отчетливо и с явным неодобрением произносит «нетрадиционная» врачиха Доро – Дороте, наверно – и самолично отправляется в палату к Каро.
Вот те раз, думаю, встречайте.
Оглушенно и опустошенно догадываюсь, что это ж она – родная мамаша Дебс. Сходство с девкой, как две капли воды, только волосы не зеленые.
– Вы в порядке? – справляется у меня врач Илья даже не участливо, а, скорее, с заинтересованным любопытством.
Но ко мне уже подвигается шибзоватенький, щуплый на вид медбрат:
– Разрешите, д-р Арзеньев... – и – мне: Простите, но вам нельзя здесь находиться. Корона...
– Да знаю я... – устало машу я на него рукой. – Мне и самой тут надоело.
А я со своим цирковым шоу надоела им.
Стервозная девка – та вообще каркает:
– На роды вас не пустят, не надейтесь!
– Я туда и не собираюсь, – спокойно грызусь с ней я.
– А я не собираюсь держать мою жену здесь до самых родов, – отрезает Симон.
– Доктор Херц! – взвывают умоляющие голоса резко «вспомнивших», кто он такой. – Ей же лежать нужно! Куда вы ее потащите?
Симон «под расписку» назначает перевозку заснувшей Каро из Шарите в его психиатрию на Айсвердере, где пойдет ночевать вместе с ней в палате для «буйных». Просто там есть все условия для содержания лежачих больных, капельница и все дела. Наверняка найдется и кушетка для ночующих родственников, а не найдется – он диван свой из кабинета туда перетащит. Утром проснется Каро, вставит ему, тогда он и решит, что ему дальше с ней делать.
Я устала до шума в ушах, до рези в глазах и до разлома головы на две или более частей. Меня снова немного мутит и мне срочно нужно на воздух.
Выход я беспроблемно нахожу сама – ума не приложу, зачем за мной тащится этот парень-медбрат.
– Ведь вы сказали, роженица – ваша подруга? – безразлично замечает он.
– Так я ж не в этом смысле...
– Если бы вы не дали понять, что именно в этом, вам не разрешили бы поехать с ней в скорой.
– Слушай, – говорю я ему, – если б я с ней не поехала, она бы тут вообще померла.
***
Глоссарик
боул – «чашка», блюдо, широко распространенное в международной современной кухне, заимствованное из азиатской, в первую очередь, японской и корейской кухни и состоящее из сочетания отварного злакового и бобовых с сырыми ингредиентами, такими как рыба, овощи, фрукты, орехи, семена и зелень, заправляемое салатными соусами
бэйгл – бейгл или бейгель, выпечка, изначально характерная для еврейской кухни, ныне распространённая во многих странах, в форме тора (т. е. похожая на бублик) из предварительно обваренного дрожжевого теста
бордерлайн – синдром пограничноего расстройства личности, характеризующееся импульсивностью, низким самоконтролем, эмоциональной неустойчивостью, высокой тревожностью и сильным уровнем десоциализации
unwertes Leben – «жизнь, недостойная жизни», лозунг в национал-социалисткой пропаганде, внедренный в психиатрию; использовался нацистами в качестве оправдания и установления программы массового уничтожения душевнобольных людей в фашистской Германии во времена Третьего Рейха
