Текст книги "Проклятый манускрипт"

Автор книги: Филипп Ванденберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Первые, еще не совсем проснувшиеся лучи солнца осветили фронтоны домов. Поэтому маршировавшие охранники привлекли к себе внимание жителей. День обещал быть интересным. Перед ратушей был построен помост из сырого дерева, посреди которого стоял позорный столб. По пути на рынок женщины с любопытством оборачивались. Дети перестали играть с обручем и волчком и вприпрыжку побежали за охранниками. В мгновение ока вокруг позорного столба образовалась толпа.

Когда жители Ульма узнали Геро Гульденмунта, послышались крики удивления, а также ехидные смешки. Дело в том, что Геро Гульденмунта нельзя было назвать любимцем горожан. Возгласы зевак становились все громче. Все гадали, чем же провинился этот богатый щеголь.

Наконец на помост взошел городской судья Бенедикт и прочел обвинительный приговор, согласно которому Геро фон Гульденмунт подговорил беглого крепостного и заставил его подпилить лестницу на строительных лесах возле собора. При этом пострадал невиновный, да упокоится его душа. Геро Гульденмунт, свободный гражданин Ульма, наказывается за это двенадцатью часами позорного столба.

Пока городской судья прикреплял приговор к столбу, полицейские схватили Геро Гульденмунта и повели к помосту. Капитан открыл перекладину, в которой были проделаны три отверстия толщиной в руку, просунул горло и предплечья приговоренного в соответствующие отверстия и привязал корпус и ноги.

Вид у Геро, стоявшего со скрюченной спиной, руками и ногами, торчавшими из перекладины, был жалкий. Ненадолго воцарилась неловкая тишина. Что заставило народ замолчать – сочувствие или страх перед богатым самодуром?

И тут раздался тоненький и ясный голосок. Белокурая девочка не старше двенадцати лет, в длинном синем платье, ничего не боясь, пела известный пасквиль:

 
Мою мать сожгли на костре как ведьму,
Отца повесили как вора,
И поэтому меня, дурачка,
Совсем никто не любит.
 

Вдруг послышался задорный хохот. Откуда-то полетели гнилые яблоки. Ни одно не попало в цель. Зато яйцо в крапинку угодило Геро прямо в лицо. Вслед за ним полетели заплесневелые капустные головки, и один листок приклеился ко лбу Гульденмунта.

Неподалеку был колодец, и торговки стали носить большие кружки с водой и выливать их на голову беззащитному франту. Они задорно танцевали вокруг него, задирали юбки и недвусмысленным жестом насмехались над богатым франтом. То, что именно Геро Гульденмунт стоит у позорного столба, вызвало море радости.

Привлеченная шумом, Афра тоже подошла посмотреть, что происходит. Она не знала, кто там стоит у позорного столба, и лицо человека, стоявшего на помосте, было ей незнакомо. Но яростные крики толпы ей сразу все объяснили:

– Повесить этого негодяя! – кричали одни.

– Бедняга испачкает свой красивый камзол! – вопили другие.

Или:

– Так ему, мерзкому франту!

Только когда одна торговка, к вящей радости зрителей, выплеснула на приговоренного ведро с помоями, лицо Геро снова прояснилось. Афра подошла поближе к опозоренному. В ожидании дальнейших издевательств Геро Гульденмунт зажмурил глаза. Мокрые волосы свисали на лоб. В правом уголке рта прилипли остатки каких-то растений. Яйца и тухлые овощи, валявшиеся вокруг наказанного, распространяли страшное зловоние.

И вдруг Геро открыл глаза. Взгляд, лишенный какого бы то ни было выражения, скользнул по толпе и остановился на Афре. Его лицо потемнело. Глаза засверкали ненавистью и презрением. И, оглядев Афру с головы до пят, Гульденмунт надул щеки и изо всех сил плюнул.

Полицейским, следившим за тем, чтобы никто не начал рукоприкладствовать, едва удалось сдержать разбушевавшийся народ. Разъяренные мужчины и женщины, в первую очередь женщины, швыряли все, что попадется под руку, в привязанного к позорному столбу. Не прошло и часа, как чванливый франт оказался забросанным кучей вонючих отходов высотой в метр.

Около полудня с помоста объявили о том, что сообщник Геро, беглый крепостной, виновный в смерти страсбургского посланника, будет повешен завтра утром. Глашатаи побежали по улицам, выкрикивая новость, вызвавшую всеобщий интерес. Последняя казнь состоялась шесть недель назад, очень давно для таких жадных до сенсаций людей, как жители Ульма. При всем этом они абсолютно не были кровожадными, но в те времена казнь человека вносила в размеренную жизнь приятное разнообразие.

Казни никогда не проводились в стенах города, они считались чем-то таким, к чему добропорядочный гражданин не должен иметь никакого отношения, то же самое касалось и палачей. Они тоже жили за стенами города, и им всегда было очень трудно выдать своих дочерей – если таковые имелись – замуж. Как и в повседневной жизни, в казни тоже были свои собственные классовые различия. При этом обезглавливание считалось очень почетным, а сожжение на костре или повешение причислялось к низшему уровню.

С этой точки зрения событие, которое состоялось следующим утром, нельзя было назвать развлечением для высшего общества. Собралась орущая толпа и начала танцевать вокруг приговоренного. Тому предстояло проделать свой последний путь на спине осла, что считалось особенно позорным и вызывало презрение. Но публику это развеселило. Впереди шел священник с распятием в руке и, казалось, бормотал молитвы, но при этом его больше интересовали красивые дочери горожан, сонно выглядывавшие из окон.

Палач ожидал процессию на эшафоте, построенном недалеко от городских ворот. Он был одет в платье из мешковины и подпоясан широким кожаным ремнем. Кожаная полоска на его выбритом налысо черепе выглядела очень смешно, потому что шевелилась при каждом движении головы.

Виселица состояла из двух вбитых в землю столбов и одной поперечной балки, на которой и вешали приговоренных. Для устрашения палач оставил последнего повешенного на виселице. И теперь его наполовину разложившийся, источавший зловоние труп раскачивался на утреннем ветру. Вокруг трупа кружились в поисках поживы тучи мух.

Стражники дали Леонгарду Дюмпелю напиток из мандрагоры, который привел приговоренного в одурманенное состояние. Когда процессия добралась до эшафота, кандалы с Дюмпеля сняли. Он безвольно подчинился приказу, даже приветственно помахал рукой толпе, как будто все это происходило не с ним. Прислонившись к одному из столбов, он исповедовался священнику. Приговоренный был на удивление спокоен и то и дело повторял:

– Вот и ладно. Вот и ладно.

– Давай уже! – нетерпеливо закричал старик, обращаясь к палачу. – Мы хотим увидеть, как повесят этого прохвоста.

– Мы хотим увидеть, как его повесят! – хором повторила толпа.

Наконец палач прислонил к поперечной перекладине виселицы лестницу, поднялся по ней и на расстоянии вытянутой руки от полуразложившегося трупа закрепил новую веревку с петлей на конце. Потом подкатил колоду, поставил ее вертикально и велел приговоренному взобраться на нее. Затем подошел к Леонгарду и набросил ему петлю на шею.

Внезапно в толпе стало тихо. С открытыми ртами и горящими глазами люди наблюдали, как палач спустился с колоды и убрал лестницу. Все замерли. Только канат, на котором болтался полуразложившийся труп, раскачивался на ветру и издавал скрипучие звуки. Дюмпель смотрел на зрителей и испытывал чувство гордости оттого, что все это внимание предназначается именно ему.

– Мы хотим услышать, как хрустнет! – закричал старик, ранее уже обративший на себя внимание толпы. Все понимали, что имел в виду старик: хруст, который раздается, когда приговоренного к смерти вешают и ломаются шейные позвонки.

– Мы хотим услышать, как хрустнет! – снова заорал старик, вне себя от ярости.

Едва он замолчал, как сильным ударом ноги палач выбил колоду из-под ног приговоренного. Колода упала. И с ужасным треском Дюмпель провалился в петлю. Последняя судорога, последняя попытка расправить руки, как будто он хотел взлететь, и приговор был приведен в исполнение.

Толпа захлопала в ладоши. Женщины, побросавшие свои кухни и явившиеся прямо в передниках, завопили, как плакальщицы. Некоторые подростки начали бегать с расправленными руками, подражая последним движениям повешенного.

А в это время настоящего инициатора преступления купали банщицы, натирая его пахучими мазями.

Платье, которое через два дня прислал портной Варро да Фонтана, вызвало у Афры угрызения совести. У нее еще никогда не было такой красивой одежды, платья из блестящей зеленой материи, с длинной юбкой, начинавшейся под грудью и спадавшей до самого пола. А прямоугольный вырез с бархатными тесемками, переходивший в высокий ворот, был похож на окно, обещавшее тысячу удовольствий. Широкие же рукава носили только благородные дамы. Платье да Фонтана сидело на Афре в буквальном смысле как влитое.

В доме рыбака Бернварда не было зеркала, чтобы получить общее представление, но когда девушка оглядывала себя, сердце ее начинало биться быстрее. Какой же повод может быть простой трактирщицы, чтобы надеть такое платье?

Отношение к ней Ульриха фон Энзингена по-прежнему не давало Афре покоя. Она не знала, как с ним разговаривать. Содной стороны, он относился к ней так отчужденно, что она стеснялась сама разыскивать его. Сдругой стороны, он заказал для нее платье, которому позавидовала бы любая богатая горожанка. Иногда Афра начинала сомневаться: не играет ли с ней архитектор, не развлекается ли, велев сшить для нее платье, которое ей совершенно не подходит. Ночью девушка не могла уснуть, ее терзала только эта, одна-единственная мысль. Потом она встала, зажгла свечу и стала рассматривать зеленое платье, висевшее сбоку на ее шкафу.

Когда Афре снились сны, она видела другую девушку в зеленом платье и не знала, она ли это или же кто-то другой, потому что не могла разглядеть лица. Девушка бежала по Соборной площади, а за ней мчалась толпа орущих мужчин и впереди всех – Ульрих фон Энзинген.

Но хотя обычно во сне человек не может сдвинуться с места, потому что все конечности словно наливаются свинцом, девушка из снов Афры легко, словно перышко, подпрыгивала, избавившись от преследователей, и, как птица, приземлялась на крыши большого старого города. Потом Афра, как правило, просыпалась и тщетно искала разгадку странному сну.

И так могло бы продолжаться очень долго, возможно, до самого Страшного суда, если бы не случилось нечто неожиданное, на что Афра никогда не надеялась, как на отпущение всех грехов.

Глава 3
Чистый пергамент

Пришла весна, наступил май. Весна в этом году, в отличие от всех последних лет, была довольно теплой. С юга дули теплые ветра, которые помогали забыть о холоде и влажности. Весенний праздник на площади привлек внимание всех, от мала до велика. Люди приходили издалека. Торговцы и ремесленники города продавали свои товары и изделия. Еще было множество зевак, а также музыкантов и вообще странствующих артистов, развлекавших честной народ. На постоялых дворах и в тавернах были танцы.

Рыбак Бернвард и его жена познакомились на весеннем празднике в первое майское воскресенье. Это было много лет назад, так давно, что они и сами уже точно не помнили, но супружеская чета постоянно раз в году возвращалась туда, на место своей первой встречи.

Это было во время майского танца в «Олене», на процветающем постоялом дворе в Оленьем переулке, где в основном собирались ремесленники. Этой весной они тоже решили отдать дань традиции.

Афра провела этот день, когда работы в соборе были приостановлены, на ярмарке. Она любила эту суматоху, любила наблюдать за незнакомыми людьми и аттракционами, которых было множество. Развлечений в ее жизни было не так уж много. Подмастерье каменотеса, пригласивший Афру на танцы в «Олене», получил решительный отказ. Нет, с мужчинами она не хотела иметь никакого дела и от этого совершенно не страдала.

Напрасно она высматривала мастера Ульриха, единственного мужчину, к которому по-прежнему испытывала влечение. Конечно же, Афра знала, что Ульрих фон Энзинген намного старше ее и вообще женат, кроме того, она и сама толком не понимала, что ей от него нужно, но это не мешало ей думать. Возможно, именно его отчужденность так притягивала Афру.

Довольная, она вернулась домой еще до наступления темноты. Рыбак Бернвард и его жена еще не пришли с майских танцев, и Афра решила лечь спать пораньше. Она как раз сняла платье и еще не успела распустить волосы, когда кто-то громко постучал в дверь. Комната Афры находилась под самой крышей, и в ней было всего одно окно, выходившее на реку, поэтому девушке не было видно, кто это пришел в такое позднее время.

Сначала Афра решила не выходить, но когда стук стал сильнее, она спустилась вниз и, не открывая двери, спросила:

– Кто это пришел в такой поздний час? Рыбак Бернвард и его жена еще не вернулись.

– Мне не нужны рыбак Бернвард и его жена!

Афра тут же узнала этот голос. Это был Ульрих фон Энзинген.

– Вы ли это, мастер Ульрих?! – удивленно воскликнула она.

– Ты меня впустишь?

И тут Афра осознала, что на ней надета только льняная длинная нижняя рубашка. Девушка инстинктивно натянула ее до самой шеи. Ситуация была достаточно необычной: то, что мастер Ульрих пришел к ней так поздно, сильно смутило Афру, и она вся задрожала. Наконец она открыла двери, и Ульрих вошел в дом.

– Мастер Варро сообщил мне, что платье тебе необыкновенно идет, – сказал архитектор, как будто такой поздний визит был самым обычным делом.

Афра почувствовала, как сильно забилось ее сердце. Она беспомощно кивнула, боясь сказать что-нибудь глупое, и слабо улыбнулась. Она немного испугалась, когда услышала свои собственные слова:

– Портной прав, мастер Ульрих. Хотите взглянуть?

– Именно за этим я и здесь, госпожа Афра, – ответил Ульрих, как будто это само собой разумелось. Его голос успокаивал, и в тот же миг Афра отбросила все сомнения.

– Тогда идемте, – сказала она, как будто это было в порядке вещей, и жестом пригласила Ульриха подняться по лестнице. Когда они направлялись в комнату Афры, она решилась нарушить неловкое молчание:

– Рыбак и его жена, которые заменили мне родителей, танцуют сегодня в «Олене». А вы почему не танцуете?

– Я-а-а?! – засмеялся мастер Ульрих и потянулся. – Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я последний раз отплясывал. А что тебе мешает заняться этим, девица Афра? Как я слышал, ты очень популярна среди каменотесов и столяров.

– А они у меня нет, – едко ответила Афра. – Эти ребята бегают за каждой юбкой, если ее обладательница не старше их матери. Нет уж, лучше я останусь одна.

– Так ты однажды в монастыре окажешься. Было бы очень жаль такого красивого ребенка, как ты.

Афре была приятна лесть, хотя она и не воспринимала ее всерьез. Но на этот раз все было иначе. Девушка с наслаждением впитывала слова Ульриха, словно свежий утренний воздух летнего дня. Слишком уж долго она ждала приветливого слова или невинного флирта.

В своей комнате Афра поспешно убрала со стула свое повседневное платье – больше посадить гостя было некуда. Потом она вынула из шкафа платье, сшитое Варро, и протянула его Ульриху.

– Красиво, очень красиво, – заметил он.

От Афры не укрылось, что Ульрих едва взглянул на работу портного.

– Вы хотели… – неуверенно начала она.

– …чтобы ты надела платье. Платье без содержимого так же скучно, как литургия. Ты не находишь?

– Как вам будет угодно, мастер Ульрих.

Хотя на ней была длинная нижняя рубашка, Афре казалось, что она стоит перед Ульрихом голышом. Обычно она не стыдилась. Тот, кто многие годы жил в деревне, среди простых добродушных людей, забывал, что такое стыд. Но в этой неожиданной ситуации Афра почувствовала, что ей стыдно переодеваться перед Ульрихом.

Такой человек, как Ульрих фон Энзинген, имевший большой опыт общения с людьми и, казалось, знавший, как себя вести в любой ситуации, заметил ее нерешительность, оседлал единственный в комнате стул и повернулся к Афре спиной. И, подмигнув, сказал:

– Ну, давай. Я уже не смотрю.

Афра покраснела. Она чувствовала себя иначе, чем когда раздевалась перед художником Альто Брабантским: ее охватил страх. Внезапно девушка жутко испугалась, испугалась того, как она отреагирует, если Ульрих фон Энзинген подойдет к ней. На самом деле она ничего другого не хотела, но опыт общения с мужчинами лишил ее каких бы то ни было иллюзий. Как часто в часы одиночества Афра думала о том, удастся ли ей когда-нибудь полностью отдаться мужчине. Тогда она чувствовала себя опустошенной и неспособной испытывать страсть.

Теперь, сняв с себя нижнюю рубашку, девушка стояла голая за спиной Ульриха. Он не видел ее, и она почувствовала легкое разочарование оттого, что он не обернулся. С тех пор как мастер Альто изобразил ее на иконе святой Сесилии, она гордилась своим прекрасным телом. Афра проворно надела зеленое платье, поправила грудь и пригладила воротник. И, приглаживая косу, уложенную венком, она задорно, словно ребенок, играющий в прятки, воскликнула:

– Мастер Ульрих, теперь можно смотреть!

Ульрих фон Энзинген поднялся и удивленно взглянул на Афру. Он уже давно знал о том, что она прекрасна, прекраснее, чем все остальные дочери граждан Ульма, которых родители по воскресеньям водили в церковь. Афра была не похожа на других. Ее темные волосы блестели, как шелк. На щеках играл легкий румянец, губы были безупречны, а глаза обещали тысячи наслаждений.

Мастер Альто научил Афру принимать позы, выгодно подчеркивавшие линии ее тела. Она перенесла тяжесть тела на правую ногу, слегка повернув левую, руки были сложены за головой, как будто она все еще поправляла волосы. Эта поза особенно подчеркивала ее грудь, выглядывавшую из выреза, и Ульрих не сразу смог отвести от нее взгляд и оглядеть стройное тело.

Он был смущен. Лицо ее чем-то напоминало Уту, фигуру, стоявшую в Наумбургском соборе, – самое прекрасное воплощение в камне к северу от Альп. А тело Афры не шло ни в какое сравнение с телами Умных Дев, украшавших главный портал Магдебургского собора.

Афра с улыбкой смотрела на Ульриха. Она с удивлением обнаружила, что Ульрих фон Энзинген, известный архитектор, может смутиться. Когда она глядела на него, то видела отчетливые признаки неуверенности. Он избегал ее взгляда, и впервые в жизни Афра почувствовала, что она в силах полностью подчинить себе мужчину.

– Что же вы молчите? – попыталась она разговорить Ульриха. – Могу себе представить почему. Вы находите, что такое роскошное платье не подходит простой трактирщице из столовой. Не так ли?

– Наоборот, – возразил Ульрих. – При виде тебя у меня перехватило дыхание. Я бы скорее сказал, что такая красивая девушка, как ты, не подходит для работы в столовой.

– Вы смеетесь надо мной, мастер Ульрих!

– Ни в коем случае! – Он подошел к Афре на шаг. – С момента нашей первой встречи, там, в хижине наверху, я потрясен твоей красотой.

– Вам очень хорошо удавалось это скрывать, – ответила Афра. Комплименты Ульриха придали ей уверенности. – Я приняла Вас за чудака, женившегося на архитектуре. В любом случае, вы показали себя не с лучшей стороны, хотя я спасла вам жизнь.

– Я знаю. А насчет чудака ты не совсем не права. Все настоящие деятели искусства поглощены только своим искусством и собой. И в этом нет никакой разницы между поэтами, художниками и архитекторами. Но есть у них еще кое-что общее: муза, женщина неземной красоты, которой они поклоняются и которую превозносят в своих произведениях. Вспомни, кого воспевал Вальтер из Фогельвейде [8]8
  Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1170 – ок. 1230) – стрийский поэт-миннезингер. (Примеч. ред.)


[Закрыть]в своих «Сказочных песнях». Или, к примеру, Губерт ван Эйк, [9]9
  Губерт ван Эйк (ок. 1370–1426) – нидерландский живописец. (Примеч. ред.)


[Закрыть]известнейший художник нашего времени. Его мадонны – отнюдь не святые, они – женщины, достойные преклонения, с обнаженной грудью и чувственными губами. А фигуры, которые выставляют мои собратья по цеху на порталах соборов, как будто бы к вящей славе Господа, на самом деле являются воплощением их муз или мечтами мужчин, воплощенными в камне.

Ульрих подошел еще на шаг. Афра непроизвольно отступила назад. Вот и наступило то, чего она боялась, на что так надеялась. Как ей хотелось близости с ним, как мечталось, чтобы это случилось, а вот теперь она отходит от него. Чего же она хочет? Она с огромным удовольствием провалилась бы сквозь землю.

Ульрих заметил ее нерешительность и остановился.

– Не бойся меня, – тихо сказал он.

– Я не боюсь вас, мастер Ульрих, – ответила Афра.

– Ты наверняка еще никогда не спала с мужчиной.

Афра почувствовала, что кровь бросилась ей в лицо. Все ее чувства взбунтовались. Как вести себя? Должна ли она солгать и ответить: «Нет, мастер Ульрих, вы будете первым»? Или рассказать ему о том, что произошло с ней много лет назад?

Под влиянием минутного порыва она сказала пусть неполную, но правду:

– Мой господин, у которого я с двенадцати лет работала за хлеб и кров, изнасиловал меня, когда мне было четырнадцать. Когда через два года он попытался это повторить, я убежала. Теперь вы знаете, как обстоят со мной дела.

Афра заплакала. Если бы Ульрих спросил, почему она плачет, она не знала бы, что ему ответить. В голове не было ни единой мысли. Она даже не заметила, что Ульрих сочувственно обнял ее и стал нежно гладить по спине.

– Ты забудешь об этом, – спокойно заметил он. Внезапно Афре показалось, что она проснулась. Но сон, который она видела, был действительностью. Когда она осознала, что оказалась в его объятиях, по всему ее телу пробежала приятная волна. Девушка почувствовала жгучее желание прижаться к нему. И она уступила этому желанию. Только что она проливала слезы и вот уже начала безудержно хохотать. Да, Афра смеялась над своими слезами и вытирала их кулаком.

– Извините, на меня что-то нашло.

Много дней спустя, когда девушка вспоминала события этого вечера – а это происходило не раз, – она качала головой и спрашивала себя, как могло случиться то, что случилось потом: Ульрих все еще обнимал ее, когда она отошла на шаг и опустилась на постель. Она лежала перед ним, совершенно беспомощная. На секунду оба замерли. Потом Афра взялась за подол платья, задрала его выше срамного места и таким образом предложила себя мастеру Ульриху.

– Я хочу тебя, – услышала она шепот Ульриха фон Энзингена.

– Я тоже хочу тебя, – серьезно ответила она.

Когда Ульрих лег сверху и вошел в нее коротким сильным движением, Афра хотела закричать, не от боли, а от наслаждения. Она испытала то, что никогда раньше не испытывала: парение в облаках, головокружение, отсутствие всяких мыслей. Были забыты ужас и отвращение, которые долгое время поднимались в ней, когда она думала о том, что ее может коснуться мужчина. Ульрих любил ее так нежно и самозабвенно, что ей хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

– Хочешь ли ты быть моей музой? – спросил архитектор, и голос его звучал почти по-детски.

– Да, хочу! – воскликнула Афра.

И, обхватив Афру за талию так, что она выгнулась дугой, как арка портала, и продолжая в ней свои похожие на волны движения, он сказал:

– Тогда я поставлю тебе памятник в своем соборе. Пусть тебя помнят века, прекрасная моя муза.

Движения его стали сильнее. А прерывистое дыхание привело Афру в восторг. Она выгнулась, чувствуя силу, исходившую от его мужественности. И внезапно Афру охватило внутреннее пламя. Ей показалось, что вокруг зазвучали прекрасные звуки хоралов. Раз, другой, а потом Афра опустилась на постель.

Она лежала с закрытыми глазами и не решалась взглянуть на Ульриха. И хотя из-за тяжести его тела она с трудом дышала, ей хотелось, чтобы он продолжал лежать на ней вечно.

– Надеюсь, я не испортил твое прекрасное платье, – словно издалека услышала она голос Ульриха.

Это замечание показалось ей не совсем уместным. За то, что она сейчас пережила, Афра готова была отдать и свое платье, и все, что у нее было. Но, возможно, Ульрих фон Энзинген был так же охвачен чувствами…

Прошло некоторое время, прежде чем Афра снова смогла ясно рассуждать. Первая мысль, которая пришла ей в голову, была: рыбак и его жена! Даже подумать страшно, что будет, если они застанут ее с мастером Ульрихом.

– Ульрих, – нерешительно начала Афра, – будет лучше, если…

– Я знаю, – прервал ее Ульрих и поднялся с нее. Он поцеловал девушку в губы и сел на край кровати. – Хотя ты уже не ребенок. Рыбаку не в чем тебя упрекнуть.

Афра встала и пригладила свое зеленое платье. И, поправляя косу, сказала:

– У тебя есть жена, и ты знаешь, что это значит для такой, как я.

Ульрих фон Энзинген закричал:

– Никто, ты слышишь, никто не посмеет тебя обвинить! Я сумею этому помешать.

– Что ты хочешь этим сказать? – Афра вопросительно посмотрела на Ульриха.

– Городского судью самого можно обвинить в любовной связи. Но для этого нужны свидетели. А вообще он поостережется делать это. Потому что иначе ему пришлось бы обвинить и себя, и свою любимую. Ни для кого не секрет, что два раза в неделю Бенедикт спит с женой городского писаря Арнольда. Последнее обвинение в прелюбодеянии в этом городе было подано семь лет назад. – Он схватил Афру за руки. – Я защищу тебя.

Слова Ульриха подействовали на нее успокаивающе. Еще никто никогда ей такого не говорил. Но, когда они стояли так друг напротив друга, Афру охватили сомнения: а стоило ли отдаваться на волю чувств к Ульриху?

Казалось, он прочел ее мысли.

– Ты сожалеешь? – спросил архитектор.

– Сожалею? – Афра попыталась загладить неловкость. – Я не хотела бы пропустить ни одной минуты последнего часа, поверь мне. Но сейчас будет лучше, если ты уйдешь раньше, чем вернутся Бернвард и Агнес.

Ульрих кивнул. Потом он поцеловал Афру в лоб и исчез.

Рыбацкий квартал был погружен во мрак. То тут, то там мелькали отсветы факелов ночных гуляк, возвращавшихся с танцев. Пьяный наткнулся на мастера Ульриха, пробормотал извинения и скрылся. В двух шагах от дома Бернварда слонялся человек с фонарем. Подойдя ближе, архитектор узнал Геро Гульденмунта. Но внезапно фонарь погас, стало темно, и фигура скрылась в ближайшем переулке.

Этой ночью и несколько последующих дней Афра витала в облаках. Она убежала от своего прошлого. Ее жизнь, которая до недавнего времени обуславливалась только повседневностью, внезапно приняла другое течение. Афре хотелось жить и переживать. Врожденная застенчивость и отчужденность, которая подходила ей как трактирщице из столовой при соборе, сменилась самоуверенностью. Иногда Афра вела себя даже несколько вызывающе. Она наслаждалась свободным обращением с каменотесами и плотниками, слушала их комплименты, шуточки и колкости и смело отвечала на них, да так, что грубые насмешки сразу смолкали.

Конечно же, от строителей не укрылось, что мастер Ульрих фон Энзинген, которого раньше никогда не было видно в столовой, теперь обедал исключительно здесь. А если внимательно последить за тем, как Афра подавала архитектору посуду, то можно было увидеть, как их пальцы нежно соприкасались. Это давало повод для сплетен. Кроме того, Ульрих и Афра не делали тайны из своей привязанности друг к другу, когда встречались после работы.

Ульрих раскрыл Афре глаза на архитектуру, объяснил ей разницу между старым и новым стилем, между крестовым сводом и крестовым ребристым сводом, рассказал о золотом сечении, невообразимым образом услаждающем глаз человека, как серенада услаждает слух той, кому она посвящается. Все же содержание sectio aureaпо-прежнему было скрыто от Афры. Она не понимала, как разделить отрезок так, чтобы прямой угол, образуемый всем отрезком и стороной квадрата, был равен квадрату другого отрезка; даже сами закономерности, выведенные греком Евклидом, которыми играли великие архитекторы, потрясли Афру до глубины души. Она стала смотреть на собор другими глазами, и, когда у нее было время, она, бывало, посвящала деталям архитектурного сооружения целый час.

Изредка, ночью, Афра и Ульрих любили друг друга высоко на лесах или, если погода была хорошей, на берегу реки. А поскольку при этом пострадало новое зеленое платье, Ульрих заказал мастеру Варро два новых, одно красное, второе желтое.

Афра давно перестала стыдиться и одевалась как богатая горожанка, хотя модные платья вызывали злые пересуды. В столовой она нередко слышала: «Она хорошо его обслуживает».

То, что именно желтое платье принесет в ее жизнь жуткие перемены, казалось Афре таким же нереальным, как и ясное солнце в день поминовения усопших. Но все было так, и никак иначе.

Варро да Фонтана привез на платья дорогие ткани из Италии, там желтый цвет считался особенно благородным. Ни портной родом с юга, ни Афра не знали, что к северу от Альп желтый цвет имеет совершенно другое значение. Желтые платья носили для привлечения к себе внимания банщицы и проститутки.

Первыми новое платье заметили торговки. Когда Афра шла по рынку, на котором раньше сама продавала рыбу, она услышала злые окрики:

– Наверное, прибыльное это дело – расставлять ноги! Тьфу, пошла прочь!

Многие плевали ей под ноги или при встрече поворачивались к ней спиной. Афра не понимала, почему произошла такая перемена в отношении к ней, и продолжала носить злосчастное желтое платье.

В субботу, когда в столовой обильно ели и выпивали, случилось нечто невообразимое. Плотник, которого за его высокий рост называли Великаном, бросил Афре на стол пять пфеннигов и, подогреваемый пивными парами, крикнул:

– Иди сюда, маленькая шлюшка, обслужи меня прямо здесь, на столе!

Крики строителей внезапно стихли. Все глаза были устремлены на Афру, а Великан тем временем доставал из штанов свое хозяйство.

Афра замерла.

– Ты что, думаешь, я из тех, кого можно купить за пять пфеннигов?! – ответила Афра. И, бросив презрительный взгляд на его бесформенное мужское достоинство, добавила:

– Ничего более отвратительного я в своей жизни не видела.

Собравшиеся вокруг них загорланили и застучали кулаками по столу.

– Вот деньги, так что давай, отрабатывай их! – крикнул Великан и, раскинув руки, направился к Афре. Он схватил ее железной хваткой и прижал к столу. Столпившиеся вокруг них мужчины вытянули шеи.

Афра отчаянно отбивалась.

– Да помогите же мне! – кричала она, но мужчины только стояли и смотрели. Сопротивляться силе Великана было просто невозможно. Из последних сил Афра ударила его коленом между ног. Великан, громко вскрикнув, присел, отпустил Афру и скрючился на полу. Афра поднялась и бросилась к выходу, боясь, что остальные ее задержат. И тут в дверях показался Ульрих фон Энзинген. Крики строителей смолкли.

Архитектор обнял Афру. Она всхлипывала. Ульрих нежно провел рукой по ее волосам, не спуская рассерженного взгляда со своих подчиненных.

– Все в порядке? – тихо спросил он.

Афра кивнула. Ульрих разжал объятия и подошел к Великану, по-прежнему лежавшему на полу, скрючившись от боли.

– Вставай, свинья, – едва слышно проговорил Ульрих и больно пнул плотника в бок. – Вставай, чтобы все могли посмотреть, как выглядит свинья.