Текст книги "Проклятый манускрипт"

Автор книги: Филипп Ванденберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Великан пробормотал извинения и поднялся. Едва он выпрямился, как мастер Ульрих схватил двумя руками стул, размахнулся и опустил его плотнику на голову. Стул рассыпался в щепки, а Великан молча осел на пол.

– Выбросьте его на улицу, от него воняет, – прошипел мастер Ульрих, обращаясь к столпившимся вокруг мужчинам. – А когда он придет в себя, скажите ему, чтобы ноги его больше не было на стройке. Вы меня поняли?

Таким разъяренным мастера Ульриха еще не видели. Строители испуганно потянули Великана за одежду. Рана у него на голове сильно кровоточила, и он в самом деле был похож на зарезанную свинью. И, когда строители тащили Великана на улицу, за ним оставался темный след.

С того самого дня жители Ульма стали показывать на Афру пальцем. В столовую никто не ходил. На улице девушку все избегали.

Со времени того происшествия прошло уже две недели, когда как-то утром рыбак Бернвард обнаружил под своей дверью отрубленную куриную ногу.

– Знаешь, что это означает? – взволнованно спросил он.

Афра испуганно посмотрела на него.

Лицо Бернварда потемнело.

– Тебя хотят обвинить в колдовстве.

Афра почувствовала, как в сердце кольнуло.

– Но почему? Я же ничего не сделала!

– Мастер Ульрих – женатый мужчина, у него очень набожная жена. И твое желтое платье не способствует тому, чтобы тебя считали порядочной женщиной. Вы перегнули палку, и теперь тебе придется за это платить.

– Что же мне делать?

Бернвард пожал плечами. Потом к ним подошла Агнес, его жена. Она всегда относилась к Афре хорошо. Агнес взяла Афру за руку и мягко сказала:

– Никогда не знаешь, чем это может закончиться. Но если хочешь совет, тогда уходи, Афра. Ты умеешь работать и всюду найдешь себе место. С этими людьми не стоит шутить. Сами они – большие негодяи, но хотят казаться святыми. Послушайся моего совета. Так будет лучше для тебя.

Услышав эти слова, Афра расплакалась. В Ульме она обрела родину. Впервые в жизни она чувствовала себя в своем окружении свободно и спокойно. Но прежде всего – здесь был Ульрих. Девушка даже думать не хотела о том, что ее краткое счастье, которое выпало ей на долю, уже закончилось.

– Нет, нет и еще раз нет! – яростно закричала Афра. – Я остаюсь, потому что на мне нет вины. Пусть попробуют обвинить меня!

У Ульриха фон Энзингена тоже внезапно оказалось больше врагов, чем друзей. Среди ремесленников образовались группы, поставившие себе целью саботировать его работу. Каменотесы больше не выбирали лучшие камни, а брали самые ломкие. А в тех балках, которые поставляли плотники, все чаще обнаруживались сучки. Даже старшие мастера, с которыми мастер Ульрих был в прекрасных отношениях, вдруг стали его избегать и теперь получали указания у сына Ульриха, Маттеуса, который уже закончил обучение и сам стал мастером.

В этой трудной ситуации Афра и Ульрих стали еще больше времени проводить вместе. Теперь, когда об их отношениях знали все, они перестали скрываться. Рука об руку гуляли они по рынку, а на берегу реки сидели, обнявшись, и смотрели на уплывавшие вдаль речные пароходы. Но призрачным было их счастье.

Великан, с которым Ульрих фон Энзинген грубо обошелся, очернил Афру перед лицом городского судьи. Его подбил на это адвокат и крючкотвор, которому заплатил Геро Гульденмунт, знавший, что к самому архитектору ему не подступиться. Зато для того, чтобы обвинить Афру в колдовстве, нужно было всего два свидетеля, которые заметили в ее поведении нечто необычное. А необычным считались в то время рыжие волосы или бархатное платье.

Когда Ульрих фон Энзинген прослышал об этом, он поспешил к Афре, которая почти не выходила из дому. Было уже поздно. Рыбак Бернвард заклинал мастера Ульриха, чтобы тот не навлекал несчастья на него и на его жену. Ведь если станет известно о его визите, то его, рыбака, обвинят в том, что он потакал греховной связи. Но Ульрих не уступал.

Афра чувствовала, что ничего хорошего от ночного визита Ульриха ждать не приходится, и с плачем бросилась ему на шею. Лицо у Ульриха было серьезным, и он без околичностей начал:

– Афра, любимая, то, что я должен тебе сказать, разбивает мне сердце; но, поверь мне, это очень важно и это будет самый лучший выход из сложившейся ситуации.

– Знаю, что ты хочешь сказать, – зло закричала Афра и сильно затрясла головой. – Ты хочешь, чтобы я тайно исчезла из города, как преступница, боящаяся виселицы. Но скажи мне, в чем мое преступление? Может быть, в том, что я стала защищаться, когда тот человек хотел совершить надо мной насилие? Или, может быть, в том, что я люблю тебя? Или в том, что моя внешность лучше, чем у других горожанок? Скажи!

– Ты не виновата. – Ульрих сделал попытку успокоить ее. – Нет. Просто возникли обстоятельства, которые поставили тебя, и не только тебя, в такое положение. Я сам даже думать не хочу о том, что могу потерять тебя, но это не навсегда. Но если ты не исчезнешь сейчас из города, они…

Ульрих сглотнул. Он не мог выразить свои мысли.

– Ты знаешь, что делают с женщинами, которых обвинили в колдовстве, – наконец сказал архитектор. – И, могу тебя заверить, моя жена будет первой, кто обвинит тебя. Беги – ради меня! Твоя жизнь в опасности!

Афра молча слушала его, качая головой, и в ней из глубин души поднимались ярость и страх Что же это за мир такой? Прижав к груди сжатые в кулаки руки, как во время молитвы, Афра смотрела на пол прямо перед собой. Она долго молчала, а потом сказала:

– Я уйду, только если ты пойдешь со мной.

Ульрих кивнул, как будто хотел сказать, что ждал такого ответа. А потом произнес:

– Афра, об этом я тоже думал. Я даже забавлялся мыслью о том, чтобы бросить строительство собора и уехать в Страсбург, Кельн или еще куда-нибудь. Но не забывай, у меня есть жена. Я не могу ее просто так бросить, хотя наш брак – далеко не любовные отношения. К тому же она уже давно хворает. Она говорит, что однажды у нее от боли расколется голова. Ей не помогают даже ее громкие молитвы, за которыми она проводит все ночи напролет. Я не могу пойти с тобой. Пойми это!

Афра всхлипнула. Потом безмолвно пожала плечами и посмотрела в сторону. Спустя некоторое время, когда никто не решался поднять взгляд, она решительно подошла к комоду, достала из-под белья потрепанную, обернутую дерюгой кожаную шкатулку и протянула Ульриху.

– Что это? – с интересом спросил он.

– Мой отец, – нерешительно сказала Афра, – умер, когда мне еще не было двенадцати лет. Мне, как самой старшей из пяти дочерей, он оставил эту шкатулку и письмо. Я никогда не могла толком понять, что написано в письме, а еще меньше – что находится в шкатулке. В юности у меня была очень бурная жизнь, и письмо отца потерялось. Когда я вспоминаю об этом, мне хочется ударить себя. Но шкатулку с ее содержимым я храню как зеницу ока.

– Ты меня заинтриговала. – Ульрих попытался открыть плоскую шкатулку, но Афра накрыла его руку ладонью и сказала:

– В письме отец писал, что содержимое шкатулки стоит целое состояние и я должна использовать его только в том случае, если не буду знать, что делать дальше. Хотя не исключено, что содержимое шкатулки может накликать на человечество огромную беду.

– Звучит довольно загадочно. Ты никогда не смотрела, что находится в шкатулке?

Афра покачала головой.

– Нет, что-то меня все время останавливало. – Она подняла на Ульриха взгляд. – Но мне кажется, что настал тот миг, когда нам обоим нужна помощь.

Афра осторожно развязала тесемки, которыми был перевязан футляр, и шкатулка открылась.

– Ну, говори же, что там в этой таинственной шкатулке? – нетерпеливо спросил Ульрих.

– Пергамент, – в голосе Афры сквозило разочарование. – К сожалению, прочесть его нельзя.

– Покажи, – велел Ульрих.

Пергамент был светло-серого цвета, сложенный в два раза, величиной с ладонь. От него исходил своеобразный, но нельзя сказать что неприятный, запах. Развернув его и осмотрев с обеих сторон, Ульрих удивленно замер.

Афра кивнула:

– Ничего. Чистый пергамент.

Ульрих поднес пергамент к мерцающей свече.

– Действительно ничего! – Он разочарованно опустил пергамент.

– Может быть, – тихо начала Афра, – он очень старый и чернила уже выцвели?

– Вполне возможно. Но в таком случае твой отец тоже не мог его прочесть.

– Об этом я не думала. Тогда дело должно быть в другом.

Ульрих фон Энзинген осторожно сложил пергамент и вернул его Афре.

– Говорят, – задумчиво начал он, – алхимики владеют тайным письмом, которое, едва перенесенное на бумагу, исчезает, как снег на весенней поляне, и потом, чтобы его прочесть, нужна какая-то тайная смесь.

– Ты думаешь, что на этом пергаменте скрыто такое письмо?

– Откуда мне знать? Во всяком случае, этим можно было бы объяснить указание, данное в письме, что о содержании пергамента не стоит знать всем.

– Звучит интригующе. Но где же найти алхимика, который сможет нам помочь?

Мастер Ульрих закусил губу, а потом сказал:

– Давно это было. Один алхимик по имени Рубальдус предлагал свои услуги. Он бывший доминиканец, в любом случае, монах, как и большинство алхимиков. Он говорил образами и загадками о сродстве металлов и планет, но больше всего о луне, которая имеет очень большое влияние на строительство собора. Замковый камень свода будет держаться тысячу лет, если его класть в новолуние. По крайней мере так говорил Рубальдус.

– Ты не руководствовался этим?

– Конечно же нет. Я кладу замковые камни тогда, когда подходит их черед. И в любом случае я не смотрю на ночное небо, заканчивая свод. Боюсь, Рубальдус обиделся на меня за то, что я прогнал его тогда. Он надеялся поживиться за счет строительства собора. Насколько мне известно, сейчас он живет на берегу реки и состоит на тайной службе у епископа Аугсбургского. В противном случае он давно бы уже умер от голода. Алхимия – не очень прибыльная наука.

– И не очень благочестивая. Разве Церковь не осуждает алхимию?

– Официально да. Но тайно, на безопасном расстоянии, у каждого епископа есть алхимик – в надежде на чудо, что однажды ему удастся превратить железо в золото или создать эликсир правды. Были такие епископы, даже папы, которые читали больше книг по алхимии, чем по теологии.

– Мы должны найти этого мастера Рубальдуса. Мой отец был умным человеком. И если он сказал, чтобы я открыла шкатулку только в крайнем случае, то он на что-то при этом рассчитывал. Может быть, это поможет нам обоим. Не отказывай мне в этой просьбе.

Ульрих с сомнением посмотрел на нее. На что может сгодиться кусок чистого пергамента? И не слишком ли опасно отправляться к алхимику, если ее и так уже обвиняют в колдовстве? Но, увидев взгляд Афры, исполненный мольбы, Ульрих согласился.

На следующее утро, очень рано, они переплыли реку неподалеку от того места, где Блау впадает в Дунай. Паромщик сонно щурился на утреннее солнце и молчал. Это было только на руку Афре и Ульриху, потому что они были глубоко погружены в свои мысли.

Дом алхимика стоял на небольшом возвышении и был скорее узким, чем широким, – на каждом этаже было всего одно окно. Здание казалось не очень гостеприимным, и каждого, кто подходил к нему, было видно издалека.

Поэтому никто не удивился, когда Ульрих фон Энзинген постучал в двери и назвался. Тем не менее им пришлось долго ждать, прежде чем их впустили. Наконец двери приоткрылись не более, чем на ширину ладони, и показалось лицо, белое, как простыня, со стеклянными глазами. Раздался низкий грубый голос:

– Ах, мастер Ульрих! Архитектор нашего собора! Вы передумали и теперь вам все-таки нужна моя помощь? Хочу вам кое-что сказать, мастер Ульрих: убирайтесь к черту, с которым вы, кажется, заключили союз. – Раздался сдавленный смешок, а потом голос продолжил: – А как же иначе объяснить то, что ваш устремленный к небу собор до сих пор не рухнул, хотя вы и потешались над влиянием луны на строительство собора? Я не забыл ваших слов: «Луна может помочь гуляке, возвращающемуся ночью домой, а для строительства собора не важно, растет она или убывает, светит или нет». Исчезните с глаз моих, вы и ваша прекрасная спутница!

Но прежде чем Рубальдус успел захлопнуть дверь, Ульрих протянул ему золотой, и тут же лицо алхимика просияло. Он убрал засов и открыл двери.

– Я всегда знал, что с вами можно иметь дело, мастер Рубальдус, – иронично проговорил Ульрих и вложил золотой ему в руку.

Тот кивнул головой в сторону Афры и спросил:

– А это кто такая?

– Афра, моя любимая, – прямо ответил Ульрих. Он знал, чем пронять алхимика. – О ней и речь.

Рубальдус взглянул на девушку с интересом. Выглядел алхимик довольно странно. Ростом он был Афре по плечо. Из-под его черного камзола, подпоясанного на талии и едва доходившего ему до колен, выглядывали ноги в чулках. На голове у Рубальдуса был ночной колпак, окутывавший лицо и шею и спускавшийся воротником на плечи.

– Она заколдовала вас, и теперь вы хотите от нее избавиться, – сказал Рубальдус таким тоном, как будто это была самая обычная вещь на свете, голосом, совершенно не подходившим такому маленькому человечку.

– Чепуха. Я не верю в такие фокусы-покусы. – Лицо Ульриха стало строже, и алхимик втянул голову в плечи, как будто хотел спрятаться в раковину подобно улитке.

– Говорят, алхимики владеют тайным письмом, которое исчезает, после того как оказывается на бумаге, и нужно приложить немало усилий, чтобы снова можно было его прочесть.

По лицу мастера Рубальдуса пробежала довольная ухмылка.

– Да, говорят, – его физиономия снова поднялась над воротником, и с гордостью в голосе он объявил:

– Да, да, совершенно верно, мастер Ульрих. Еще Пилон Византийский, живший за три сотни лет до рождения Господа нашего и написавший девять книг о знаниях своего времени, знал о тайных чернилах из железного галлия. Хотя книга, в которой он описывал, как невидимые чернила снова сделать видимыми, потерялась.

– Не хотите ли вы сказать, что – как вы это назвали – чернила из железного галлия невозможно больше сделать видимыми?

Афра в ожидании смотрела на алхимика.

– Ни в коем случае, – ответил тот, с наслаждением выдержав длинную паузу. – Но существует очень мало людей, которые владеют рецептом смеси, способной сделать тайный шрифт снова видимым.

– Я понимаю, – сказал Ульрих. – Но, насколько мне известно, вы, мастер Рубальдус, принадлежите к числу тех, кому известен секрет рецепта.

Будто бы смутившись, алхимик потер руки, довольно хихикая при этом.

– Конечно, проникновение в тайну требует больших расходов. Я имею в виду, что средство от головной боли или плохого пищеварения стоит дешевле.

Ульрих взглянул на Афру и кивнул. Потом, повернувшись к Рубальдусу, кратко спросил:

– Сколько?

– Один гульден.

– Вы с ума сошли. Каменщик не заработает столько и за месяц!

– Но каменщик не сможет также сделать невидимый шрифт снова видимым. О чем вообще идет речь?

Афра вынула из шкатулки сложенный пергамент и протянула алхимику. Тот взял лист кончиками пальцев и стал его разглядывать. Потом поднес его к окну, посмотрел на свет с одной и с другой стороны.

– Действительно, – наконец сказал он. – На пергаменте действительно есть скрытое письмо, очень старый шрифт.

Ульрих пристально взглянул на Рубальдуса.

– Ну хорошо, мастер алхимии, ты получишь гульден, если тебе удастся заставить текст на пергаменте проявиться.

Пока он говорил, на узкой лестнице справа появилась высокая женская фигура в длинном платье, на добрых две головы выше самого алхимика.

– Это Клара, – заметил Рубальдус, возведя глаза к небу (это могло значить все что угодно), и на этом его пояснения закончились. Клара приветливо кивнула и молча скрылась за боковой дверью.

– Следуйте за мной, – сказал Рубальдус и жестом пригласил их идти за ним. Лестница была сделана из тяжелых сырых досок, и после каждого шага раздавался скрип или треск, как будто ступенькам было тяжело нести на себе тяжесть посетителей.

Афра еще никогда не была в лаборатории алхимика. Темная комната выглядела угрожающе. Здесь были сотни вещей, предназначение которых вызывало сотни вопросов. Афра в удивлении замерла. Полки на стенах были заставлены сосудами странной формы из стекла и глины. Пучки высушенных трав, ягод и кореньев распространяли резкий аромат. На сосудах – небрежно подписанные этикетки: красавка, белена, мак, дурман, болиголов или молочай. В стеклянных сосудах, наполненных желтой и зеленой жидкостью, плавали мертвые животные: скорпионы, ящерицы, змеи, жуки и всякие уродцы, которых Афра и не видела никогда.

Подойдя поближе, в одном из сосудов она заметила гомункулуса, человекообразное существо размером не более чем с ладонь, с бесформенной головой и крохотными ручками-ножками. Афра перепугалась до полусмерти и отшатнулась, увидев открытый рот ящерицы, которая была длиннее, чем локоть взрослого мужчины.

Рубальдус, заметивший ее ужас, тихонько захихикал себе под нос.

– Не бойтесь, милая моя, этот зверь мертв и выпотрошен более века назад. Он родом из Египта и называется крокодил. В Египте крокодил считается святым.

Вообще-то Афра представляла себе святых несколько иначе: благородными, прекрасными, достойными поклонения, в общем – святыми. Слова алхимика поразили ее, и она испуганно схватила Ульриха за руку.

В комнате с тяжелыми балками на потолке стало тихо. Было слышно, как потрескивает свеча, горевшая под круглым стеклянным колпаком. Скрученная трубка, выходившая сверху из шара, иногда издавала странные звуки.

– Дайте мне пергамент, – сказал алхимик, обращаясь к Афре.

– А вы уверены, что не испортите шрифт навечно?

Рубальдус покачал головой.

– В этой жизни можно быть уверенным только в одном – в смерти. Но я постараюсь быть очень осторожным. Так что давайте!

На столе в центре комнаты мастер Рубальдус расстелил что-то вроде войлока. На него он положил светло-серый пергамент и зафиксировал его углы с помощью тонких иголочек. Потом алхимик подошел к стене, у которой было сложено бесчисленное множество книг, свитков и просто листов бумаги. Как же, думала Афра, человек может ориентироваться в этом хаосе? Некоторые корешки были подписаны коричневыми чернилами и обозначали содержание или имя и титул его автора, названия трудов, которые для обычных христиан были совершенной загадкой. Некоторые были подписаны шрифтом, напоминавшим Афре попытки маленького ребенка что то написать. Выделялись имена на латыни: Конрад фон Валломброза, Николаус Еймерикус, Александр Некхам, Иоганнес фон Рупесцикка, Роберт фон Честер. Кроме того, здесь были также таинственные заглавия на латыни, такие как «De lapidibus» «De occultis operibus naturae», «Tabula Salomonis», «Thesaurus nigromantiae». На одном из корешков было написано на немецком языке: «Подлинные эксперименты, измышленные царем Соломоном, когда он добивался любви благородной королевы».

– А почему почти нет книг на немецком языке, которые бы описывали ваше искусство?

Взгляд Рубальдуса блуждал по корешкам книг, и он, не отвлекаясь от поисков чего-то определенного, ответил:

– Наш язык настолько беден и находится в таком упадке, что для многих понятий в нем даже нет слов. Для таких слов, как «лапидариум», «некромантия», да даже для самого слова «алхимия» нужно приводить длинные пояснения, чтобы объяснить их значение.

Удивительным образом Рубальдус вскоре нашел то, что искал. Закашлявшись, словно вдохнул дыма, он вытянул из стопки тонкий свиток. То, что при этом остальные книги попадали на пол, казалось, нисколько не смутило его, равно как и поднявшееся облако пыли.

Рубальдус расправил сшитый тонкой ниткой экземпляр, разложил его перед собой и начал читать. По непонятной причине его лицо при этом скривилось, а губы безмолвно зашевелились, как у набожного человека во время молитвы.

– Да будет так! – сказал алхимик наконец, подготовил миску, достал с полки полдюжины бутылочек и колб. С помощью мензурки, которую Рубальдус все время держал на свету, он отмерил разное количество различных жидкостей. Смесь в миске при этом несколько раз изменила свой цвет, от красного до коричневого, и под конец приобрела и вовсе непонятный оттенок.

Афра была взволнована и от волнения – когда бы еще она смогла понаблюдать за алхимиком – осенила себя крестным знамением. Вспомнить, когда она делала это в последний раз, девушка не могла.

От Рубальдуса не укрылся приступ внезапной набожности. Не отрываясь от работы, он захихикал:

– Творите крестное знамение, сколько хотите, если думаете, что оно вам поможет. Мне, по крайней мере, не помогает. То, что происходит здесь, не имеет ничего общего с верой, только со знанием. А, как известно, знание – враг веры.

– Если вы позволите, – заговорил Ульрих фон Энзинген, – я ожидал от вас больше фокусов-покусов.

Тут алхимик остановился, склонил голову набок так, что кончик его ночного колпака стал доставать до пола, и прохрипел:

– Я не позволю оскорблять себя за какой-то паршивый гульден. То, что здесь происходит, – никакое не колдовство, а наука. Убирайтесь к дьяволу с вашим дурацким пергаментом. Какое мне дело?

– Он совсем не это имел в виду, – попыталась успокоить алхимика Афра.

– Нет-нет, правда, – подтвердил мастер Ульрих. – Ходит столько слухов об алхимии…

– О вас и вашей архитектуре – не меньше, – продолжал горячиться Рубальдус. – Говорят, что вы замуровываете в тайном месте деньги и золото, а некоторые даже утверждают, что живую девственницу.

– Чушь! – возмутился мастер Ульрих.

Рубальдус перебил его:

– Видите, вот и с алхимией точно так же. Обо мне и подобных мне людях рассказывают такие вещи, от которых волосы дыбом встают, а при этом я – самый обычный человек. И если мне не удастся найти эликсир вечной жизни, я умру, как и всякий другой человек.

Афра слушала алхимика вполуха.

– Продолжайте же, я прошу вас! – взмолилась она.

Казалось, Рубальдус наконец закончил готовить свою смесь.

– Положите гульден передо мной на стол! – сказал он, обращаясь к Ульриху фон Энзингену, и, чтобы придать своим словам вес, постучал указательным пальцем по столу.

– Вы что же, думаете, мы хотим вас обмануть? – обиженно спросил архитектор.

Алхимик пожал плечами, при этом голова его до самого кончика носа исчезла в ночном колпаке.

Наконец мастер Ульрих вынул из кармана гульден, крутанул его большим и указательным пальцами, и тот со звоном упал на стол.

Алхимик удовлетворенно крякнул и принялся за работу. С помощью пучка шерсти, который он опускал в получившуюся смесь, Рубальдус принялся осторожно промакивать пергамент. По блеску в его глазах Афра догадалась, что он очень взволнован. Она стояла справа от мастера Рубальдуса, Ульрих – с противоположной стороны. Слева на пергамент падал скупой утренний свет. Тишину нарушал только звон стеклянных приборов. Все трое, не отрываясь, смотрели на намокший пергамент. Через некоторое время он потемнел, но никаких следов шрифта на нем не появилось.

Афра обеспокоенно взглянула на Ульриха. Какую цель преследовал ее отец этой игрой в прятки?

Проходили минуты, Рубальдус безостановочно смачивал пергамент. Казалось, он ни капли не взволнован. Да и из-за чего, для него речь шла всего лишь о гульдене. Алхимик заметил беспокойство Афры. И, чтобы подбодрить ее, он промолвил:

– Вы знаете, чем древнее шрифт, тем больше времени ему требуется на то, чтобы стать видимым.

– Вы имеете в виду…

– Именно. Терпение – первая заповедь алхимии. Алхимия – не такая наука, чтобы можно было ожидать результат уже через минуту. В нашем деле даже дни – это не время. Обычно мы считаем годами, а некоторые – даже вечностью.

– Так долго ждать мы, к сожалению, не можем, – нетерпеливо ответил Ульрих фон Энзинген. – Но попытаться стоило.

Он уже собирался было отправить свой гульден обратно в карман, когда алхимик ударил его по пальцам. Архитектор возмущенно взглянул на Рубальдуса, а тот кивнул головой, указывая на пергамент.

Теперь и Афра увидела: то тут, то там начали появляться словно нарисованные призрачной рукой знаки, сначала бледные, как будто скрытые пеленой, потом, словно по мановению волшебной палочки, они становились все четче, как будто здесь не обошлось без вмешательства дьявола.

Когда они, склонившись над пергаментом, наблюдали чудо проявления шрифта, их головы едва не соприкоснулись. Не было сомнения в том, что перед ними какой-то шрифт, хотя ни одна буква не была похожа на те, которым учат учителя.

– Ты что-нибудь понимаешь? – с удивлением спросила Афра.

Ульрих, который благодаря своей работе с чертежами был хорошо знаком со старинными шрифтами, нахмурился. Он промолчал, склонив голову сначала к одному плечу, потом к другому.

Алхимик усмехнулся со знанием дела и, вызвав у своих посетителей приступ гнева, вынул иголки, которыми пергамент крепился к войлоку, и перевернул его.

– Эта жидкость делает любой пергамент прозрачным, – удовлетворенно заметил он. – Трудно читать то, что написано с другой стороны.

Мастер Ульрих рассердился оттого, что сам не додумался до такого простого вывода. Теперь и Афра увидела, как у нее на глазах стали возникать слова, целые предложения, которые хотя и были непонятны, но все же имели какой-то смысл. Шрифт был очень красивым и напоминал произведение искусства.

– Боже мой! – потрясенно произнесла Афра.

А Ульрих, обращаясь к Рубальдусу, заметил:

– Вы наверняка знаете латынь лучше, чем я. Прочтите, что хочет сказать нам таинственный писатель.

Алхимик, тоже немало пораженный результатом собственного эксперимента, откашлялся и начал читать своим низким грубым голосом:

– Nos Joannes Andreas Xenophilos, minor scriba inter Benedictinos monasterii Cassinensi, scribamus banc epistulam propria manu, anno a natavitate Domini octogentesimo septuagesimo, Pontifacus Sanctissimi in Christo Patris Hadriani Secundi, tertio ejus anno, magna in cura et paetinentia. Moleste ferro…

– А что это значит? – перебила Афра поток речи алхимика. – Вы наверняка можете перевести.

Рубальдус провел пальцами по все еще влажному пергаменту.

– Нужно спешить, – заявил он, и впервые показалось, что он тоже заинтересовался.

– Почему спешить? – поинтересовался Ульрих фон Энзинген.

Алхимик разглядывал кончики пальцев, словно проверял, не остались ли на них следы таинственной жидкости. Потом он ответил:

– Пергамент начинает высыхать. Как только он полностью высохнет, шрифт снова исчезнет. И я не знаю, как можно повторить этот процесс, не повредив скрытого шрифта.

– Тогда переводите же наконец то, что вы только что прочли! – воскликнула Афра и переступила с ноги на ногу.

Рубальдус провел пальцем по строчке и, поначалу запинаясь, потом все более бегло и уверенно, начал переводить, в то время как Ульрих, стоявший у него за спиной, схватил перо и мелкими буковками стал записывать на ладони:

– Мы, Иоганнес Андреас Ксенофилос… младший писарь среди монахов монастыря Монтекассино… собственноручно пишем это письмо в году 870 от Рождества Господа нашего… под понтификатом святого отца во Христе Адриана II, в третий год его правления, мучимый беспокойством и раскаянием… Мне тяжело нести бремя, возложенное на меня… всю жизнь мое перо отказывалось писать то, что горело в моей душе адским пламенем… но теперь, когда яд с каждым днем все сильнее затрудняет мое дыхание, подобно тому, как мороз замораживает мушиный помет… я переношу на пергамент то, что не красит ни меня, ни Папу… Из боязни, что смерть застигнет меня, я пишу кровью Святого Духа, невидимой для глаза… Пусть решит Господь Бог, узнает ли хоть одна живая душа о моем проступке… Дело в том, что я, Иоганнес Андреас Ксенофилос, которому скрипторий Монтекассино стал второй родиной, получил однажды поручение записать на пергаменте с нечеткого оригинала – исписанный мелом, он был неприятен для глаз. Содержание его для такого несведущего в делах мирских и в задачах римской церкви, как я, осталось тайной… наибольшей загадкой было то, почему я, против обычая при составлении других сходных документов, должен подписаться именем Константин, цезарь… и я выполнил это требование только после того, как проконсультировался с вышестоящими лицами и получил приказание не думать о вещах, которые не касаются самого младшего из писцов… Конечно, мое образование ограничено тем, что необходимо переписчику в стенах монастыря, но моя глупость не настолько велика, чтобы не понять, насколько подлое задание мне предстоит выполнить. Поэтому я со всей определенностью заявляю: это Я собственноручно написал документ по незаконному велению римской церкви… как будто бы это было написано рукой вышеназванного, который к этому времени был уже около пятисот лет как мертв…

Алхимик замолчал и уставился в пустоту. Казалось, его неожиданно поразила какая-то мысль.

– Что с вами? – спросила Афра.

А Ульрих фон Энзинген добавил:

– Вы еще не закончили, мастер Рубальдус. Продолжайте! Шрифт уже начинает исчезать.

Рубальдус задумчиво кивнул. Потом стал переводить дальше:

– Мой аббат, называть имя которого я поостерегусь, считает, что я не замечу яд, который уже несколько недель добавляют в мою скудную пищу, чтобы заставить меня замолчать навеки, а на вкус он горек, как черный орех, и…

Алхимик запнулся, но Ульрих, сам владеющий латынью, подошел к Рубальдусу и сильным голосом продолжил:

– …даже мед, которым пытаются подсластить мое молоко, которое дают утром, не может заглушить его вкус. Защити Господь мою душу. Аминь. P. S. Я положу этот пергамент в книгу, в верхнем ряду скриптория, о котором мне известно, что никто в нашем монастыре не берет оттуда книги для чтения. Она называется «О пропасти души человеческой».

Ульрих фон Энзинген поднял взгляд. Потом обернулся к Афре. Казалось, она застыла. Наконец девушка вопросительно посмотрела на Рубальдуса. Тот смущенно потирал нос, как будто пытался найти объяснение прочитанному. В конце концов он схватил гульден и опустил его в нагрудный карман камзола.

Неловкое молчание прервала Афра:

– Если я правильно поняла, мы стали свидетелями убийства.

– Да еще и в самом известном монастыре мира, в Монтекассино, – добавил Ульрих.

А Рубальдус подытожил:

– Вообще-то это произошло более пятисот лет назад. Мир зол, просто зол.

Мастер Ульрих не знал, как реагировать на действия алхимика. Еще несколько мгновений назад Рубальдус казался удрученным, если не потрясенным, а теперь от его серьезности не осталось и следа. Можно было подумать, что он смеется над содержанием пергамента.

– Понимаете ли вы, о чем идет речь в документе? – спросил архитектор, обращаясь к алхимику.

– Не имею ни малейшего понятия, – поспешно бросил Рубальдус. – Возможно, вам стоит спросить теологов. В Ульме, по эту сторону реки, есть много таких.

– Разве у вас нет монастырского прошлого, мастер Рубальдус? – Взгляд Ульриха был серьезен.

– Откуда вам это известно?