Текст книги "Последняя кантата"

Автор книги: Филипп Делелис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

24. SÜSSER TOD[78]78
  Сладкая смерть (нем.).


[Закрыть]

Эйзенах, 20 марта 1694 года

Завтра ему исполнится девять лет. В этом возрасте многие дети еще беззаботно играют, не думая о треволнениях мира.

Но для маленького Иоганна Себастьяна все было не так. Его семья была бедна: отец, Иоганн Амвросий Бах, хотя и пользовался уважением в Городском совете, получал весьма скромное вознаграждение за свою работу муниципальным музыкантом. Его матери Элизабет дня не хватало, чтобы содержать в порядке свой дом на Флайсгассе и обеспечивать воспитание своих тогда еще пятерых детей.

Смерть регулярно отмечала время жизни членов семьи. Иоганн Себастьян не знал своего старшего брата Иоганна Йонаса, умершего в десятилетнем возрасте, ни своей сестры Йоханны Юдиты, умершей шести лет. Три года назад он тяжело пережил кончину своего брата Бальтазара. И кончину, через год, двоюродного брата Иоганна Якоба, который был воспитанником Иоганна Амвросия и жил с ними под одной крышей. Нельзя сказать, что судьба ожесточилась против семьи, но Süsser Tod все же внезапно приходила. «Сладкая смерть», как назвал ее Мартин Лютер,[79]79
  Лютер, Мартин (1483–1546) – видный деятель Реформации, основатель лютеранства. Отрицал роль церкви и духовенства как посредников между человеком и Богом. В Крестьянской войне в Германии (1525 г.) призывал к борьбе против папства и католической церкви, но потом стал на сторону правящего класса.


[Закрыть] к которой надо готовиться смолоду в вере и страхе перед Божьим судом.

Уже два года Иоганн Себастьян посещал латинскую школу Эйзенаха, расположенную в зловещем строении XIII века, где его учителя преподавали ему священную историю и язык Тита Ливия, Цезаря и Светония. Он учился так хорошо, что его решили перевести в этом году в четвертый класс, а ведь он еще очень много времени уделял музыке. С помощью отца он хорошо овладел скрипкой, а со своим дядей Иоганном Кристофом начал осваивать орган.

В этот вечер Иоганн Себастьян должен был бы веселиться в предвкушении своего праздника. Но он, сидя за огромным столом в общей комнате, где от натертого пола исходил запах воска, переводил «Никейский символ веры»,[80]80
  Имеется в виду первая редакция «Символа веры», принятая на Первом Никейском (Вселенском) соборе (325 г.).


[Закрыть] что задал ему строгий Карл Лоренц, учитель латыни, уточнив при этом, что он написан на «кухонной латыни» и являет собой «пример того, чего не следует делать», короче, что «этот текст – фетиш папистов».

Иоганн Себастьян пытался сосредоточиться на работе, но в то же время прислушивался к разговору родителей. Он понимал не все, лишь улавливал отдельные слова, решив, что обязательно потом попросит объяснить их ему. Наверняка он понимал одно: спор шел о Боге.

Элизабет не была необразованной домашней хозяйкой. Воспитанная в добропорядочной семье из Нижней Силезии, более зажиточной, чем семья Бахов, она с убеждением защищала свои взгляды, четко аргументировала доводы, хотя была немного нездорова и выглядела усталой. У Иоганна Амвросия, наоборот, был прагматический ум. Он не любил этих споров и в них строго придерживался доктрины Лютера. Теология не была его сильным местом, и он отвечал жене несколько механически, повторяя трафаретные фразы. Уже не в первый раз слышал Иоганн Себастьян подобные споры, но сегодня он пытался понять суть, и это сказывалось на его переводе «Никейского символа веры».

Элизабет говорила о мюнстерской резне[81]81
  Мюнстерская резня – подавление восстания в Мюнстере (Мюнстерская коммуна (1534–1535), поднятого анабаптистами (религиозное движение, требовавшее вторичного крещения в сознательном возрасте для создания свободной церкви, осуждавшее богатство, участие в государственной деятельности, воинскую службу). Мюнстерская коммуна просуществовала 16 месяцев.


[Закрыть] в Вестфалии и о мученической смерти Иоанна Лейденского,[82]82
  Иоанн Лейденский (Ян Бокелзон) (1509–1536) – голландский революционер-реформатор, вождь Мюнстерской коммуны.


[Закрыть] публично сожженного на костре. Она упоминала о вторичном крещении взрослых, об осознанной просьбе о крещении и необходимости смиренно ожидать второго пришествия.

Иоганн Себастьян не знал, что означают последние слова. Он снова забросил перевод и начал копаться в памяти. Ну конечно же! Возвращение Христа!

Иоганн Амвросий отвечал жене, что надо различать людскую справедливость и справедливость Божью. Справедливость Цезаря… Справедливость Бога… Как и Лютер, он осуждал насилие, но и святотатство тоже.

Элизабет настаивала на вторичном крещении, осознанном крещении, основанном на духовном опыте и аскетизме. Она вспоминала, что именно здесь, в Тюрингии, была дана в откровении эта доктрина, родилась истинная мораль: повиновение и отказ от современного общества. Она обвиняла Лютера в том, что он способствовал репрессиям, Цвингли,[83]83
  Цвингли, Ульрих (1484–1531) – деятель Реформации в Швейцарии, основатель цвинглианства – радикального направления в протестантизме. В 20-х годах XVI в. провел реформу церкви и политического строя в Цюрихе.


[Закрыть] что он в Цюрихе утопил своих противников, курфюрста Саксонского, что он в Франкенхаузене обезглавил Томаса Мюнцера.[84]84
  Мюнцер, Томас (ок. 1490–1525) – один из вождей Крестьянской войны в Германии. Учил, что царство Божье – общество без богатых и бедных – надо строить на земле.


[Закрыть] Она вспоминала два слова Лютера, сказанные им князьям: «Бейте, режьте». И князья оказались такими послушными, что более ста тысяч крестьян, обвиненные в ереси, были уничтожены.

Иоганн Амвросий не мог согласиться с мнением жены, которая всю вину сваливала на Лютера. Он резко попрекнул ее в этом и запретил ей общаться с анабаптистскими мистиками из ее родных мест.

Иоганн Себастьян едва осмеливался смотреть на мать, которая села за стол. Она молчала и, казалось, с трудом дышит. Мальчик поднял к ней взгляд. И вдруг почувствовал смерть. Близкую смерть той, кого он так любит. Слеза скатилась по его щеке. Охваченный безудержной дрожью, он отложил перо и безотрывно смотрел на мать, словно хотел запечатлеть в своей памяти все до малейшей черты ее лица.

Он снова почувствовал, что не должен терять ни минуты, пока она здесь, и решил, что спор, который только что вели родители, смехотворен. Но почему такая непримиримость с обеих сторон? Почему все те люди, о которых говорила мать, были казнены? И что такое сделал Лютер? Почему мать никогда раньше не говорила ему, как она в действительности относится к Лютеру? Кому верить?

– Иоганн Себастьян! Займись своим переводом!

Мальчик быстро взял перо, обмакнул его в чернила и склонился над работой.

Et unam sanctam catholicam et apostolicam ecclesiam…[85]85
  Во едину Святую, Соборную и Апостольскую церковь (лат.) – 9-й член «Символа веры».


[Закрыть]

25. ТИПОЛОГИЯ

Париж, наши дни

Жиль Беранже, удобно расположившись на одном из глубоких диванов в гостиной Летисии, деликатно помешивал лед в стакане с виски. После невероятной утренней новости он не потерял зря время. Расспросил экспертов музея Дома Инвалидов,[86]86
  В Доме Инвалидов находится Военный музей.


[Закрыть] а также специалистов из музея старинного оружия Венсенского замка. Да, сведения об оружии, которым было совершено преступление, выходили за обыденные рамки. И это предвещало нелегкое расследование, непохожее на все банальные криминальные расследования вроде убийства в порыве страсти, сведения счетов между мелкими преступниками, вооруженного грабежа в супермаркете. Оно было совсем из другой области, из детских снов с героями полицейских романов начала века – Арсеном Люпеном и Рультабилем, Бельфегором и Фантомасом. Жиль был убежден, что для того, чтобы по-настоящему углубиться в это дело, ему надо вернуться в детство, не отвергать a priori[87]87
  Здесь: заведомо, заранее (лат.).


[Закрыть] ни одну гипотезу и всячески подогревать свое воображение. Только вот сохранил ли он еще способность входить в этот восхитительный мир с легкостью, без колебаний? Не изменился ли уже его ум? Возможно, его изыскания о музыкантах прошлого спасли его от полного склероза, но ведь сейчас речь идет не о том, чтобы копаться в старых документах или в душах давно умерших предполагаемых свидетелей. Надо было найти убийцу человека, холодный труп которого лежал сегодня в реальном холодильнике Института судебной медицины.

– Так вы мне сказали… шпага восемнадцатого века? Но… это еще хуже, чем кошмар, мы втянуты в какой-то полный бред.

– Да, если точно, то середины восемнадцатого века, – уточнил Жиль невозмутимо, что соответствовало обстоятельствам. – Должен признать, это весьма необычно – холодное оружие ныне. Скорее – нож со стопором.

– И какие у вас предположения относительно убийцы?

– Вот по этому поводу я и пришел повидаться с вами. Я составил своего рода типологию, хотя и немного банальную, думаю, возможных убийц. Я хотел спросить вас, были ли у Пьера Фарана какие-либо контакты с людьми этих категорий?

– Я слушаю вас, – немного растерянно сказала Летисия.

– Это убийство теоретически могло быть совершено только каким-нибудь коллекционером старинного оружия, или сектантом, или извращенцем, или же, конечно, сумасшедшим. Начнем с коллекционера…

– Нет, – решительно отрезала Летисия, – я не думаю, что Пьер знал хоть одного коллекционера оружия. Даже знакомых коллекционеров марок у него не было. Видите ли, коллекционирование само по себе было противно его натуре. Коллекционировать – это значит сохранять, систематизировать, создавать что-то незыблемое. Мы как-то раз говорили с ним об этом, коллекционирование для Пьера было делом рутинным, чуждым движению вещей и самой жизни.

– Но каждый человек нуждается в ориентире, не так ли?

– Да, кроме некоторых категорических сторонников прогресса, таких, как он. Он рассматривал жизнь только как постоянное превышение того, что уже достигнуто. Он отрицал всякие границы и всякие ориентиры.

– Это абсурд, прогресс – не прекрасная прямая линия, ведущая к абсолюту. Это всеобщее понимание. Нам пообещали светлое будущее, но дело, скорее, идет к тому, что впору кричать…

– Да, конечно… Словом, я не думаю, что здесь замешан какой-нибудь коллекционер, а тем более – коллекционер оружия. Во всяком случае, наверняка он такового не знал, но нельзя исключить, что когда-то он обругал кого-нибудь из них и тем самым нажил себе врага…

– Ладно… Перейдем ко второй категории… Секта?

– Еще более невероятно. Он был чрезвычайно убежден в том, что имеет разумный взгляд на вещи во всех областях… Разве только секта атеистов?

– А франкмасонство?

– О них я мало что знаю. Нет, в крайнем случае какое-нибудь политическое движение…

– Мы проверили. Одно время он несколько раз встречался с троцкистами, но на деле за ними не последовал. И потом, главное, эти люди никогда не прибегали к шпаге восемнадцатого века. А ведь это наша основная точка отсчета. Я включил секту потому, что использование шпаги могло, возможно, означать ритуал, я, правда, не знаю какой.

– Да, – согласилась Летисия, – но невозможно представить Пьера, ввязавшегося в какие-нибудь хоть в малейшей степени сверхъестественные церемонию или ритуал. Во всяком случае, по доброй воле.

– Хорошо, третья категория: извращенец.

– О каком роде извращении вы думаете?

– Конкретно – ни о каком, но, к примеру, садисты.

– Я не припомню, чтобы он упоминал о друзьях с садистскими наклонностями… Впрочем, вы уже должны были узнать, что у него было мало друзей. У него был своеобразный характер. За энтузиазм Пьера или любили, или ненавидели, и последнее случаюсь чаще. Я его очень любила…

При последних словах Летисия, словно подавленная ими, опустила голову.

– Да… да… – сказал Жиль, – мне кажется, нет смысла обращаться к последней категории, к категории сумасшедших…

– Если для того, чтобы спросить меня, часто ли он встречался с ними, то да. Но чем больше я думаю об этом, тем больше прихожу к выводу, что эта гипотеза наиболее приемлема.

– И да, и нет. Наверняка надо быть совсем ненормальным, чтобы обзавестись подобного рода оружием, привезти в самый центр Парижа. Согласитесь, это нечто чрезвычайное. Ведь шпагу не спрячешь в карман, как банальный пистолет.

– А в квартиру Пьера? Вы могли бы отыскать сумасшедшего коллекционера с садистскими наклонностями, служащего сатане, который мог бы пересечь Париж с таким оружием?..

– Мы все проверили, но, во всяком случае, ни один из соседей Пьера Фарана не отвечает тем приметам, скажем… идеальным приметам, которые вы сейчас описали. И конечно, можно не уточнять, что ни один из них ничего не слышал и ничего не видел…

Жиль встал и сделал несколько шагов. Потом немного монотонным голосом как бы процитировал:

– «В середине восемнадцатого века Людовик Пятнадцатый правил во Франции, Георг Третий в Англии и Фридрих Второй в Пруссии…»

Летисия подняла голову, словно ошеломленная.

– Что вы хотите сказать?

– О! Ничего… тема фуги дана Фридрихом Вторым Баху, не так ли?

– Да, фуга и шпага принадлежат к одной эпохе, но что из этого следует?

– Пока ничего. Всего лишь вызывающее смущение совпадение. Ведь спор шел о фуге. Кстати, должен вам сказать, что чисто профессионально я не люблю споров, которые предшествуют насильственной смерти.

26. МАСКА

Париж, наши дни

Когда Жиль Беранже изучал жизнь какого-нибудь музыканта, он проявлял примечательную способность как бы самому переживать сцены из его жизни. Это был странный процесс, который не открывал в нем какой-то необыкновенный дар восприятия, а просто свидетельствовал о его огромном воображении. Когда он собирал все элементы, то создавал в уме картину прошлого.

Сегодня Жиль снова пребывал в Вене 5 декабря 1791 года, в комнате, где лежал умерший Моцарт. Он сконцентрировал внимание и постарался вернуться в своем сне наяву к тому моменту, когда заметил за занавеской чью-то мелькнувшую тень. Наверняка это была аллегория, но аллегория, определенно имеющая смысл.

Он сделал вид, будто ничего не заметил, и подошел к кровати, на которой лежал Вольфганг. Черты его лица были искажены и не имели ничего общего с многочисленными портретами, которые потом сделают художники. Вопреки крепким традициям, установленным живыми, которые ищут в этом некоторое утешение, смерть не запечатлела на лице Моцарта ни тени спокойствия. На его висках проступила синева, и Жилю казалось, что красные пятна появлялись на шее прямо над кружевным жабо, которым дополнили его погребальный наряд.

Жиль был уверен, что если б он приподнял веки композитора, то увидел бы в его глазах ужас от последнего видения, видения того, кто сейчас затаился, спрятавшись там, у окна.

Уже давно Жиль верил, что Моцарта убили, но теперь, найдя новое подтверждение тому в спальне покойного, он окончательно утвердился в этом. Он снова вспомнил знаменательное свидетельство Шака о репетиции «Реквиема». По его словам – и никто не опровергнул этого, – Моцарт устроил репетицию в своей спальне 3 декабря около четырех часов дня. Собрались вчетвером друзья Моцарта, они были и солистами, и хором. Моцарт пел партию альта, Шак – сопрано, Хофер – тенора, а Герл, как обычно, своим великолепным голосом – басовую. 3 декабря, всего за два дня до смерти… А ведь Lacrimosa,[88]88
  «Слезная».


[Закрыть] последняя написанная Моцартом часть, начинается чуть ли не через добрый час после начала, да еще исполнение не раз прерывалось, потому что певцы исполняли «Реквием» в первом чтении, с листа. Для Моцарта такие репетиции были традицией, и он, задыхающийся, больной, изможденный, с отекшими руками и ногами, может быть, уже ощущающий частичный паралич, о котором упоминалось в воспоминаниях, час или, возможно, даже два пел сложную партитуру со своими друзьями… меньше чем за сорок восемь часов до того, как испустил последний вздох…

Неожиданно в комнату вошел Франц Ксавер Зюсмайр. Он был учеником Моцарта по композиции уже с начала года, но за то недолгое время добился от своего учителя, который был всего на десять лет старше его, доверия и дружбы.

В двадцать пять лет Зюсмайр проявил очевидный талант в композиции и постигал науку очень быстро. С самого начала Вольфганг признал его своим и проявлял к нему истинное расположение. Он называл его famulus, дружески подчеркивая, что тот является его правой рукой. Сегодня печаль Зюсмайра выражала те же чувства глубокой привязанности, какие Моцарт свидетельствовал ему. Казалось, он потрясен и не в силах сдерживать рыдания.

Жиль взглянул на партитуру «Реквиема», лежащую на низком столике у кровати. Знает ли уже Зюсмайр, что ему предстоит закончить «Реквием»? Констанца, судя по всему, понимает, в какой нищете оставил ее муж, знает, что должна как можно скорее передать «Реквием» заказчику графу фон Вальзегг-Штуппаху. И она, наверное, попросит Зюсмайра закончить его.

Der graue Bote, посыльный в сером, и его не вызывающая доверия маска напугали Моцарта, но пятьдесят звонких полновесных дукатов, которые были первой половиной гонорара, убедили его. В его безденежье от такого предложения нельзя было отказаться, хотя посыльный внушал ему страх.

Зюсмайр закрыл лицо руками и тихо заплакал. Подняв наконец голову, он увидел партитуру, подошел к столику, схватил ее, в волнении перелистал.

Жиль улыбнулся. Зюсмайр остановился на восьмом такте Lacrimosa… Вот отсюда тебе предстоит начать, Франц Ксавер… Не волнуйся, ты почерпнешь из этой партитуры не так уж мало. Тебе повезет, ты найдешь наброски твоего учителя для остальных частей и, главное, у тебя хватит разумения не домысливать новые темы для Communion,[89]89
  «Причастие» (лат.) – одна из частей «Реквиема».


[Закрыть] которую тебе предстоит написать полностью. Ты вернешься к мотивам Requiem[90]90
  Здесь речь идет об одной из частей «Реквиема».


[Закрыть] и Kyrie.[91]91
  Одна из частей «Реквиема», начинающаяся словами Kyrie eleison (греч.) – «Господи, помилуй».


[Закрыть] Спасибо…

В спальню вошла Констанца. Она утерла кружевным платком слезы и подошла к Зюсмайру. Жиля удивило шуршание ее платья с воланами, этого фру-фру, которого современные женщины безжалостно лишены строгими прямыми юбками или ужасными брюками.

– Франц Ксавер, оставьте это, прошу вас, позднее я вам объясню. Ах, Бог мой! Он был прав, предчувствуя, что заказ этого «Реквиема»…

Зюсмайр ничего не ответил и положил партитуру на место.

«Да, – подумал Жиль, – очень верное предчувствие, очень верное… Как и все, я должен был бы прежде всего подумать о… посыльном!»

Он быстро повернулся к окну.

Он стоял там, внушительного вида, в длинном, до полу, плаще, его лицо скрывала совсем простая черная маска, устрашающая больше тем, что она не выражала ничего.

Жиль смотрел на маску, и маска смотрела на Жиля. И в этом противостоянии у Жиля родилось твердое убеждение: из окружения Моцарта посыльный графа Вальзегга, вне всякого сомнения, сейчас больше всего подпадает под подозрение. Граф имел привычку выдавать за свои написанные для него по заказу произведения, и действительно, 14 декабря 1793 года в Виссер-Нейдштадте в память своей жены он предложит к исполнению «Реквием», выдав его за свое сочинение. Чтобы окончательно убедить в этом слушателей, он дирижировал сам. Произведение было настолько прекрасно, что и правда можно было убить, чтобы присвоить его… Но было слишком много свидетелей, знавших, что партитура написана Моцартом, так что обман не мог длиться долго. И главное, к моменту убийства сочинение еще не было закончено… Оставалось одно – какой-то интерес маски… Но, размышляя о виновности посыльного и его хозяина, он, возможно, уходит от истинного виновника.

Жиль в последний раз пытливо посмотрел на маску, он видел ее прямо перед собой… Потом пошел на кухню приготовить себе кофе.

27. РЕЗУЛЬТАТ

Париж, наши дни

В тот день, когда должны были объявить результаты конкурса по фуге, Паскаль де Лиссак предложил Летисии пойти с ней в консерваторию, но она отказалась. Мысль, что путь до Городка музыки она пройдет с кем-то другим, а не с Пьером, была для нее непереносима.

На площади Сен-Огюстен, когда она остановилась на красный свет, рядом с ее «остином» оказалась открытая машина. В ней, пренебрегая утренним холодом, который в принципе опровергал целесообразность подобных машин, сидели два элегантных молодых человека. На них были шелковые рубашки с шейными платками, кашемировые пуловеры и фланелевые куртки. А на голове – кепки вроде тех, какие носили первые автомобилисты. Тот, что сидел ближе, широко размахивая рукой, подавал Летисии знаки, на которые она не реагировала.

Но он был так настойчив, что она в конце концов опустила стекло. Молодой человек быстро сказал:

– Мадемуазель, мадемуазель, мой друг клянется, что он уже видел вас в Риме, а я хочу ему доказать, что этого не может быть.

Он говорил так серьезно и его тон так не походил на манеру разговаривать обычных любителей приключений, что Летисия весело ответила:

– Должна вас разочаровать: это вполне возможно. Я часто бываю в Риме… Когда он меня видел? – спросила она, втягиваясь в игру пассажира, к огорчению водителя, который смотрел прямо перед собой.

– Так вот в чем вопрос, мадемуазель: где вы были между 1498 и 1499 годами?

– Я выгляжу такой древней? – от души смеясь, спросила Летисия.

– Нет, нет… совсем наоборот. Но мой друг утверждает, будто вы так похожи, что не отличишь, на Мадонну «Пьеты» Микеланджело. Да только вот та натурщица умерла в 1499 году.

– Можете заверить своего друга, это была не я. Но возможно, кто-нибудь из моих прапрабабок послужил моделью…

– Самое лучшее – это убедиться немедленно. Вы не хотите проехаться с нами в Рим?

– Право, сегодня все куда-нибудь хотят меня увезти! Мне очень жаль, но я действительно не могу…

Свет сменился на зеленый, и Летисия поехала в сторону бульвара Малерб, а ее поклонники свернули на бульвар Османн. «Надо будет посмотреть самой», – весело подумала Летисия.

Едва она вошла в вестибюль консерватории, как в глаза ей бросились три картины: направо, около приемной, с поникшей головой сидел один из ее товарищей по классу фуги; в центре, на доске для объявлений, она среди многих других заметила листок с результатами конкурса; и наконец, налево, на самом верху лестницы, стоял старый Леон. Скрестив руки за спиной, он с блаженной улыбкой смотрел на нее.

Летисия прошла прямо к доске объявлений, и все три картины мгновенно снова промелькнули в ее голове. Наконец она ясно увидела лист с фамилиями.

Она получила первую премию.

Она прикрыла глаза и подумала об опущенном взгляде Мадонны «Пьеты» Микеланджело… Она добилась своего. Все эти годы труда, ограничений, строгой дисциплины вознаграждены. А почему бы и нет, ведь сокурсники считали ее талантливой.

Она была одна. Она отказала Паскалю в праве пойти с ней. Отец должен был уехать в деловую поездку. Мать всего лишь попросила ее позвонить, когда будут известны результаты. Пьер мертв…

– Мои поздравления, мадемуазель Форцца.

Это был старый Леон. Она не заметила, как он подошел, и сразу же решила, что пойдет отпраздновать свой успех с лаборантом. Она взяла его под руку и потащила в кафетерий. Подняв стакан с перье, старик снова рассыпался в комплиментах:

– Нелегкое было задание в этом году.

– Оно никогда не бывает легким, Леон.

– Я сразу поспешил послушать вашу композицию. Вы знаете, что ее будут исполнять в аудитории для публики?

– Да… да… Я вот думаю, кому это может быть интересно?

– Но, мадемуазель… всем, конечно же, всем! Подумайте сами! Первая премия! Кто знает, может, вы станете первой известной композиторшей.

– Вам не кажется, что слово «композитор» в женском роде звучит забавно?

– Да, но такое слово существует, я проверил…

– Это меня утешает. Почему вы говорите, что в этом году была трудная тема?

– Потому что я слышал, как это сказал профессор Дюпарк одному из своих ассистентов. Он сам выбрал сюжет и…

– Простите… – в замешательстве перебила его Летисия.

Леон привстал и с беспокойством взглянул на собеседницу.

– Так вот, профессор Дюпарк говорил своему ассистенту что-то вроде того: «В фуге в этом году они хватят лиха». И я так понял, что тема будет очень трудная. А уж если вы хотите знать, что я думаю, то скажу: мсье Дюпарк меня не очень этим удивил.

– Да, да… Тема была довольно трудная, – словно для себя проговорила Летисия.

Она быстро попрощалась с Леоном и направилась к кабинету профессора Дюпарка. По пути она попыталась вспомнить о разговорах, которые ходили на его счет и которые она отметала как досужие сплетни. Огюстен Дюпарк был профессором истории музыки с незапамятных времен. Рассказывали, правда, без большой уверенности, будто у него были какие-то неприятности во время войны в Алжире. Казалось, профессор не обращал внимания на скандальную репутацию. Это был строгий, суровый господин, который прогуливал свою бабочку и свою трость с видом, что окружающий мир его абсолютно не интересует. Уже много лет он работал над монументальной «Историей музыки», два тома из которой уже увидели свет и были весьма сдержанно приняты критикой из-за новаторских тезисов, высказанных автором: он утверждал, что музыка родилась в примитивной кельтской общине. Все это крутилось в голове у Летисии, когда она постучала в дверь кабинета профессора Дюпарка.

– Войдите!

Голос прозвучал бесстрастно, как-то механически. Летисия открыла дверь. Огюстен Дюпарк сидел за письменным столом и писал среди нагромождения нот и бумаг. Пачки перевязанных книг и партитур на полках занимали большую часть кабинета, потому что профессор Дюпарк, презрев правила безопасности о допустимой норме книг и бумаг в новых помещениях консерватории, заставил все стены до потолка стеллажами.

Он продолжал писать, и Летисия смиренно стоя ждала, когда он соблаговолит отложить свое перо. Профессор чуть повернул голову направо, и его острый профиль четко вырисовался на фоне окна за его спиной. Потом он снова начал писать и, не поднимая головы, коротко спросил:

– Ну что?

Летисия растерялась, и на какое-то мгновение у нее проскользнула мысль, не обратиться ли ей к кому-нибудь другому.

И тут Дюпарк перестал писать и поднял взгляд на Летисию.

– А-а, Летисия? Так это вы? Я вас не узнал. Примите мои поздравления с первой премией.

– Спасибо, мсье. Говорят, что тему выбрали вы.

– Правильно. Она вам понравилась, если судить по результату. И еще – вы с таким вдохновением говорили о ней на вашей маленькой вечеринке.

– Почему вы ничего не сказали мне, когда я спросила, откуда возникла тема фуги?

– Видите ли, Летисия, сейчас, когда результаты известны, я не делаю из этого тайны, но в тот вечер… Вы и правда хотели бы, чтобы я рассуждал о теме конкурса, которую сам предложил? Нет… даже в моем возрасте у меня еще осталось немного скромности.

Его объяснение прозвучало убедительно. Однако, если королевская тема, как, похоже, полагает Беранже, явилась причиной убийства Пьера, она должна узнать об этом как можно больше.

– Такое задание по фуге было по меньшей мере… странным.

– Странным? Почему же?

– Тема Баха, вывернутая наизнанку… я не думаю, чтобы подобное когда-нибудь было. Почему вы выбрали такое задание?

– А почему вы хотите узнать это? Я не думаю, чтобы в этом был особый смысл. Так, по наитию, по интуиции…

Дюпарк смотрел на Летисию маленькими хитрыми глазками, и она почувствовала, что не продвинется вперед, если не объяснит ему все.

– Я спрашиваю об этом потому, что убеждена: в оригинале, в теме самого Баха, есть… скажем, ошибка, и, следовательно, в зеркальном обращении темы это проявляется.

Казалось, Дюпарк вдруг утратил свою уверенность. Он встал и, не отводя взгляда от Летисии, сделал многозначительную паузу, обошел свой стол. Потом, скрестив руки за спиной, он начал мерить шагами небольшое пространство между столом и входной дверью.

– Что вы хотите этим сказать?

Летисия и сама не знала. Она просто решила пустить ему пыль в глаза. Но теперь нельзя было отступать.

– В теме есть своего рода погрешность, которая мешает рассматривать ее как совершенное произведение.

– Не думаю. Можно найти погрешности в упражнениях ученика, но не в произведении мэтра. К тому же вы знаете, что тема была предложена Баху Фридрихом Вторым.

– Да, это ошибка Фридриха Великого, повторенная Бахом.

– Но, помилуйте, какая ошибка? Будьте более точной…

– Это очень трудно объяснить, это – как бы сказать? – своего рода чувство, что на восьмом такте… Думаю, здесь кроется проблема…

Летисия не сумела объяснить и сразу поняла это по легкой улыбке Дюпарка. Он снова сел за стол.

– Вы только недавно закончили ваш курс, мадемуазель Летисия, но вам еще многое предстоит узнать, – загадочным тоном произнес он. И, помолчав, продолжил: – Ницше считал даром небес одного мэтра музыки, который научил его выражать свои мысли в звуках, потому что, говорил он, звуки, с ошибками или без, позволяют пленять сердца людей. «Кто помыслил бы опровергнуть звуки?» – спрашивал он. И сегодня еще, дорогая Летисия, он задает вопрос вам: кто помыслил бы опровергнуть звуки?..