Текст книги "Последняя кантата"

Автор книги: Филипп Делелис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

47. ПОСЛЕДНЯЯ КАНТАТА

Париж, наши дни

Жиль с некоторым облегчением положил трубку телефона. Летисия чувствует себя лучше, она начала выходить из шока, в который повергла ее невероятная развязка дела. С тех пор прошло три недели. За это время было завершено судебное расследование и отрегулирован вопрос о публикации найденного в Лейпциге документа. Судья выслушал советы консультантов о сдержанности и соблюдении тайны, которые были ему представлены со всех сторон: от протестантских церквей, конечно, но также от влиятельных людей, связанных с католической церковью, и еще от политических деятелей. Каковы бы ни были их мотивации, каждый из участников, непостижимым образом информированный Гласом Божьим, казалось, боялся новой вспышки религиозных войн, тогда как в наши дни как никогда сильно стремление к экуменизму. Переписать настолько важную главу для истории музыки, а следовательно, и для человечества – это казалось всем столь же бесполезным, сколь и опасным.

Жиль подошел к окну. Он отметил, что лето уже пришло на смену весне, а у него не было ощущения, что он по-настоящему прожил ушедший сезон. В то же время он чувствовал огромную усталость, ему так хотелось отдохнуть, понежиться на солнышке, но пока об этом и думать было нечего. Он снова хотел позвонить Летисии, но потом решил, что лучше сделать это завтра.

Он вернулся к своему письменному столу, на котором лежали рядом два листка бумаги. Тот, что слева, был фотокопией текста из Лейпцига, а тот, что справа, – его переводом. Жиль взглянул на часы. Через два часа это, наверное, будет опубликовано в газете «Монд» с несколько смягченным заголовком на первой странице: «Иоганн Себастьян Бах, возможно, обратился в католическую веру», а на страницах «Культуры» появятся две аналитические статьи, озаглавленные: «Бах, посмертный триумф Контрреформации» и «Манускрипт из Лейпцига: спекуляция или правда?». Начнется полемика, которая, Жиль очень надеялся, ограничится тем, что прольют тонны чернил и наломают кучу дров.

Он решил в последний раз перечитать текст лейпцигского кантора.

Но ему не надо было заглядывать в текст. Он закрыл глаза. В первый раз он был не с Моцартом, который так овладел им, а с Иоганном Себастьяном Бахом, 30 мая 1729 года, в Лейпциге. Он видел его, Бах сидел в своем рабочем кабинете на первом этаже школы Святого Фомы, удрученный событиями, что произошли накануне, прижимая к сердцу партитуру, которую сумел чудом спасти от сожжения. В ужасе, расширенными глазами, он смотрел перед собой и видел языки пламени, которые уже, наверное, не погаснут в его памяти никогда. Они пожирали сто его лучших произведений, сто кантат, которые возносили славу Богу на латинском языке, а не на немецком. Но ведь тому же самому Богу!

Иоганн Себастьян вздрогнул. Он стиснул ладонь, смяв партитуру. Он должен был действовать. Он должен был жить. В его голове было еще столько музыки, которую ему не терпелось переложить на бумагу. Он не знал, когда сумеет обрести так необходимый ему душевный покой, но он во что бы то ни стало должен найти способ достичь его. Для этого ему нужно рассказать все, что произошло, и спрятать спасенную кантату. Он не знал, когда сможет поведать это миру, об этом он подумает позже. В конце концов, если ему пришлось раскрыть свою тайну Совету, он же не отрекся от своей веры, и это главное. Придет день, когда люди узнают о трагедии его жизни и услышат католическую кантату, спасенную от уничтожения. Его последнее музыкальное приношение.

Он не спеша подошел к рабочему столу, положил на него партитуру и в задумчивости сел. Потом, словно спохватившись, прикрыл ее левой рукой, как будто все еще боясь, что ее у него вырвут. Правой рукой он схватил перо, обмакнул его в чернила и начал писать:

Они пришли вчера в пять часов утра. Пожалуй, услышав, как они колотят в ворота, я в ту же минуту понял, что им нужен я. Анна Магдалена успокаивала детей, а я один спустился к ним навстречу. Они были там почти все, все те, кто неустанно принижал мою музыку и мешал моей педагогической деятельности. Все эти жалкие, ничтожные умишки, которым недоступны Прекрасное и Возвышенное. Не было никакого суда, никаких объяснений. Им нужны были мои святотатственные, как они говорили, кантаты, чтобы победить ересь и притушить скандал.

Я же хотел поговорить с ними, рассказать им о своей истинной вере. Объяснить им, как она открылась мне в свете их нетерпимости, резни, развязанной их отцами против других протестантских церквей, в сотне тысяч погибших в Крестьянской войне в Тюрингии и бесчеловечной казни Томаса Мюнцера.

Я говорил им о Творчестве, которое тоже было внушено Богом. Образ может быть непохожим, лишь бы он стремился к божественной красоте. Но они, осуждающие любой образ и с подозрением относящиеся к музыке, ничего не слушали.

Я говорил о красоте таинств и силе причастия, которые открывались благодаря вере. Но они угрожали мне и требовали «римские кантаты». Измученный, я показал им шкаф, где прятал кантаты в ожидании дня, когда ситуация изменится и я смогу обнародовать их. Они ринулись к этому шкафу, схватили в охапки сто хранившихся там кантат, которые стоили мне многих часов работы. Проклиная меня, они потащили их вон из дома.

Я не пытался остановить их. Да и разве сумел бы? Я говорил себе, что должен простить их, но не мог. Я вышел вслед за ними и увидел все свои кантаты сваленными в одну кучу во дворе около колодца. Они даже обложили их поленьями, чтобы ветер не разнес листы.

Я не знаю, кто принес огонь. Но он неожиданно появился на конце очень длинного шеста. Они все дружно с облегчением вздохнули.

И сразу все воспламенилось. Я закрыл глаза, думая об этой музыке, которая осталась теперь уже только в моей памяти. Для Бога и для меня.

Пламя сожрало все меньше чем за одну минуту. Несколько обгоревших партитур вывалились из костра, но советники, зорко следившие за тем, чтобы все сгорело дотла, быстро водворили их обратно. Одна страница улетела, унесенная длинным языком их позорного пламени, зацепилась за кронштейн колокола и там дотлела.

Я закрыл глаза. Все было кончено. Советники удалялись, не сказав мне ни слова, словно ничего не случилось. Все произошло быстро и в молчании. Никто из обитателей соседних домов, что стояли на площади, не проснулся, да и сам я спрашивал себя, не сон ли все это.

Угрожающий голос советника Гёсснера вернул меня к действительности. Он говорил мне, что я должен все забыть, отречься. Или по крайней мере скрывать свою ересь, если не хочу, чтобы моя семья умерла от голода. Они достаточно сильны, чтобы помешать мне найти работу в других немецких городах. Они запрещают мне любое общение с католической церковью.

В то время как он неистовствовал и говорил мне об условиях моей дальнейшей жизни, я думал о кантате, которую закончил накануне и еще не положил вместе с остальными. А Гёсснер все говорил, но я его больше не слушал. Она там, наверху, в моей рабочей комнате. Я старался не смотреть на окна своей квартиры при школе Святого Фомы, но все мои мысли были обращены к этой партитуре, последнему свидетельству моего вступления на службу церкви Единой, Святой Католической и Апостольской.

Вернувшись в рабочую комнату, я нашел партитуру на месте. Теперь я могу представить ее миру как доказательство своей веры. Господь по милости своей пожелал, чтобы она называлась «Una Sancta Ecelesia». В ожидании, когда я обрету свободу, я надежно спрячу ее вместе с этой моей исповедью и сделаю так, что, если время, когда ее можно будет обнародовать, не придет до моей смерти, все смогли бы когда-нибудь услышать мою последнюю кантату.

Лейпциг, 30 мая 1729 года

Иоганн Себастьян Бах

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Истина и вероятность

Я особенно благодарен Тьерри Эскайшу, композитору и профессору Парижской высшей национальной консерватории музыки и танца, который охотно согласился перечитать рукопись, внести некоторые поправки и простить оставшиеся неточности, необходимые для интриги романа.

Мать одного моего немецкого друга, прочтя роман, справилась по словарю о религиозной принадлежности Баха. Чтобы избавить читателя от дальнейших поисков и удовлетворить его возможный исторический и музыкальный интерес, скажем, что он найдет здесь и истину… и вероятность.

1. «Музыкальное приношение»: история написания и последователи

Обстоятельства, при которых Фридрих II продиктовал Баху 7 мая 1747 года в Потсдаме тему, были описаны в статье в газете «Берлинские вести» от 11 мая 1747 года и в письме Ван Свитена принцу Кауницу в Вену от 22 мая 1774 года, рассказывающем о воспоминаниях Фридриха II об Иоганне Себастьяне. Все биографы Баха подтверждают это. А также то, в каких условиях работал Бах в Лейпциге, о пересылке «Приношения» по частям и о посвящении, датированном 7 июля 1747 года.

Марсель Битш, однако, обращает внимание на предшествующие теме «Приношения» фуги в «Интродукции» на два голоса ре-минор (1719 год), в «Хорошо темперированном клавире» I (фуги соль-минор и ля-минор (1722 год) и II (фуга ля-минор, 1742 год). Таким образом, остается неясным, какова доля участия в разработке королевской темы в 1747 году Фридриха II и какова – Иоганна Себастьяна.

Мотивы темы вполне явственно слышатся в уже упомянутых произведениях Моцарта и Веберна. А вот что касается произведений Бетховена, Вагнера и Малера, то здесь анализ показал значительную надуманность (впрочем, профессор Дюпарк это подчеркивал).

Структура зеркального обращения «Музыкального приношения» была доказана музыковедом Х.Т. Давидом и подтверждена М. Битшем и И.Ф. Кремером.

2. Встречи композиторов

Что касается встреч Иоганна Кристиана Баха и Моцарта, с одной стороны, и Моцарта и Бетховена – с другой, то они действительно имели место в упомянутые даты. Встреча Вагнера и Малера, а также встреча Малера и Веберна весьма вероятны. В особенности первый официальный визит Малера в Бейрёйт, он имел место по случаю вагнеровского фестиваля и постановки оперы «Парсифаль» в июле—августе 1882 года. По этому поводу он написал: «…я знал, что во мне проявилось то, что является самым большим и самым горестным из всего, и отныне я буду нести это с собой незапятнанным всю мою жизнь».

Подавляющее большинство фраз, произнесенных в романе композиторами, были ими сказаны на самом деле, но при других обстоятельствах.

3. Смерть Моцарта

Большинство деталей, рассказанных здесь, исторически верны… за исключением его убийства таинственным посыльным. Впрочем, похоже, что в ноль часов двадцать пять минут 5 декабря 1791 года, когда Моцарт испустил последний вздох, рядом с ним были Констанца, Софи и Зюсмайр. По крайней мере так они утверждали.

Еще существует легенда об отравлении. Моцарт сам высказал эту версию во время прогулки с Констанцей в саду Пратер осенью 1791 года. От Констанцы это узнал Ниссен, и дальше версия была повторена в прекрасном исследовании Милоса Формана «Амадеус», где в первой главе делается намек на… другую «историческую» версию.

4. Беркут Малера

История правдивая. Она рассказана в книге Бруно Вальтера, посвященной Густаву Малеру. Это произошло летом 1910 года в Тоблахе. Очевидно, Малер был один.

5. Смерть Малера

Малер был убит на «черном» рынке шальной пулей, выпущенной в ссоре двух солдат дивизии американских оккупационных войск. Стрелял дивизионный повар.

Кто поверит в это?

6. Бах и гематрия

Страсть Баха к числам отмечают все биографы. Наиболее серьезно изучили это, вне всякого сомнения, Кэс Ван Хуген и Маринус Касберген. Приведенные в романе расчеты, касающиеся «Музыкального приношения», точны и сделаны автором, но по их методике.

7. Бах и религия

Анабаптисты, конечно же, ни в чем не виноваты. Они здесь изображены все же более уважительно, чем мормоны у Артура Конан Дойла в «Этюде в багровых тонах». И тем не менее я приношу извинения всем, кто почувствует себя уязвленным.

Католицизм Баха – чистейшая выдумка. Ничто не позволяет думать, что он когда-либо отошел от лютеранской веры. И теперь я возвращаю его ей.

Ф.Д.