Текст книги "Последняя кантата"
Автор книги: Филипп Делелис
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Филипп Делелис
«Последняя кантата»
Памяти Арно
1. REQUIEM AETERNAM[1]1
Вечный покой (лат.). – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. пер.
[Закрыть]
Вена, 4 декабря 1791 года
Он тихо напевал.
Закончив один такт, он, задыхаясь, падал на подушки и напевал дальше:
Requiem aetemam dona eis…[2]2
Вечный покой дан им… (лат.) – Здесь и далее в этой главе строки из «Реквиема» В. А. Моцарта.
[Закрыть]
«О, здесь пауза. Пауза…» – думал он, хватая перо. Оно скрипело, оно никогда не поспевало за его мыслью.
За окном была Вена. Его Вена, радующаяся жизни и любви, возбужденная, восторженная и неблагодарная. После осады города турками в 1683 году имперская столица возжелала отрешиться от пережитого ужаса и ринулась в разгул роскоши. Лучшие архитекторы того времени – Фишер фон Эрлах, Хильдебрандт и Габриелли де Роверето – дали волю воображению и превратили город в бонбоньерку в стиле рококо.
Была уже почти полночь. Вытянувшись на постели во взмокшей от пота ночной сорочке, которая липла к телу, он не мог позволить себе поддаться слабости. И он писал.
Под его пером рождалась новая звучная мелодия, извлеченная из небытия. Произведение могущественное и величественное, легкое и волнующее, с которым он сам знакомился, напевая. Он пел то фальцетом, подражая сопрано, то сдвигал брови, переходя на партию басов.
«Ах, как это прекрасно! Я должен был написать это намного раньше. Только католики что-то поняли в смерти!»
Lacrimosa dies ilia…[3]3
Плачевен тот день… (лат.)
[Закрыть]
Он подумал о Бахе, убежденном лютеранине, который выбрал структуру католического богослужения для «Мессы си минор», своего шедевра.
«Ты тоже, ты тоже понял это, Иоганн Себастьян? Ответь мне, черт возьми!»
Он снова упал на подушки в приступе кашля. Уже два дня Вена была окутана туманом, и это вызвало у него воспаление бронхов. А в эту ночь туман еще более сгустился. Уже не первый раз он оказывался здесь в таком состоянии – больной, в постели, в лихорадке. Прохлада Венского леса часто застигала его, когда он под утро возвращался домой из консерватории с Констанцей или один.
«Констанца! Где же она?»
– Констанца! Констанца!
Его призывы остались без ответа. Он вспомнил, что она отправилась на новую постановку его «Волшебной флейты» в театре Шиканедера.[4]4
Шиканедер, Эммануэль (1751–1812) – немецкий актер, театральный деятель, режиссер, композитор.
[Закрыть] Он взглянул на часы, они всегда лежали у него под рукой, и представил себе полный зал «Фрайхаузтеатра». Он до минуты знал хронометраж своей оперы и мог жить в одном времени с музыкантами, певцами и публикой.
«А вот сейчас вступать тебе, величественная Царица ночи!»
Он улыбнулся при мысли, что нарушил традиционный символизм музыкальных регистров, предоставив силам тьмы высокий регистр, а силам света – регистр низкий. Потому что свет есть познание и мудрость. Музыка может передавать много глубинных мыслей, если мы владеем ключом к ней.
Он подумал, что Констанца по окончании спектакля ненадолго задержится с труппой, и, добавив несколько нот в партитуре, воскликнул:
– Правильно! Нужно морально поддержать их! И потом, ведь Констанца пьет там и за наше здоровье и, стало быть, за мое выздоровление!
Qua resurget ex favilla…[5]5
В который восстанет из пепла… (лат.)
[Закрыть]
Теперь каждое движение давалось ему все труднее. Он провел ладонью по потному лбу и прикрыл глаза.
«Я так устал. И все же надо закончить. Предположим – это глупо, конечно, – что сегодня я умру… Если я напишу партию для баса и песню, что будут делать струнные инструменты? А если я напишу для струнных, найдут ли они гармонию? И потом, я не могу писать для струнных раньше, чем для баса. Это было бы новацией. Но я и не могу позволить им смеяться надо мной рыдающими скрипками. Вот, мол, я тебе пиликаю на конском волосе или кишечной струне! В одну сторону… в другую… Очень протяжно! И как они акцентируют все это… еще… Нет! Нет!.. Музыка должна быть как можно более легкой, милостивой, как… промысл Божий!»
Его снова схватило изнеможение. Бешено заколотилось сердце.
– Полно, старина, – сказал он, обращаясь к самому себе, – зря ты так торопишься! Твой конец еще далек!
Он с трудом приподнялся и приписал еще несколько тактов. Самое трудное было не записывать ноты, а поднимать руку, чтобы обмакнуть перо в чернильницу. Он так еще и не решил дилемму между голосами и инструментовкой. И снова с тоской подумал об уроках, которые когда-то давал ему отец. У него всегда были непростые отношения с ним. Леопольд не понял его и до конца так и не смирился с тем, что он уже не тот ребенок, которого демонстрировали восхищенной публике, что он стал взрослым мужчиной, жаждущим свободы, чтобы вершить свои дела. Даже если этой свободе суждено было обернуться жизнью подчас легкомысленной и разорительной. Не говоря уже о правилах приличия; они созданы для тех, у кого есть время их соблюдать.
Когда он понял, что окончательно превзошел своего отца? И всех других музыкантов своего времени? Возможно, даже всех музыкантов, которые были и которые будут?
Всех? А может быть, всех, кроме Баха? Он подумал о фугах «Хорошо темперированного клавира», которые услышал у барона ван Свитена[6]6
Ван Свитен, Готфрид, барон (1734–1803) – директор Королевской библиотеки в Вене, почитатель Баха, друг Гайдна и Моцарта, покровитель Бетховена.
[Закрыть] девять лет назад, в 1782 году. Он вспомнил, как они потрясли его, разом отбросив все подобные сочинения – фуги Эберлина и даже Генделя – в разряд «занудливых стишков».
Тогда он незамедлительно изучил партитуры фуг «Клавира», изучил с огромным интересом. Но самую прекрасную фугу он узнал много раньше. В 1764 году, в Лондоне.
Он вздохнул и снова опустился на подушки.
«Сейчас я усну. Я усну, но мне нельзя спать. Ах, если бы у меня было сейчас столько сил, как тогда, в дни праздников Святой Анны и Святой Бригитты! Не одна венка вспоминает те времена, а парк Пратер до сяк пор еще краснеет от моих выходок! Добрый император Иосиф Второй – мир его душе! – мудро поступил, отдав Пратер венцам. Лишь за одно это он заслуживает места в раю!»
Ободренный этой мыслью, он приподнялся, встал с постели. Сделал несколько шагов по комнате, держась за поясницу, словно стараясь побороть разбитость, и направился в гостиную. Стоя в двери, поискал что-то глазами.
– А-а, вот и он! – сказал он себе, увидев на буфете графин богемского стекла с вином.
Он налил себе стакан, залпом выпил и тут же налил снова.
«Так-то будет лучше! Почему мне не прописывают его как лекарство? С тех пор как я решил, что вино пойдет мне на пользу, я перестал кашлять. Следовательно, продолжим!»
Когда он возвращался в спальню, ему послышались чьи-то шаги у входа в квартиру. Нет, он не бредил, паркет и правда поскрипывал… Он остановился и позвал:
– Констанца, это ты?..
Ответом ему была только тишина. Он вошел в спальню и лег на постель. Усталость, казалось, отступила, дышать стало легче. Он схватил перо и, продолжая напевать, написал три такта.
– А ты, Иосиф, – произнес он вслух, вспоминая покойного австрийского императора, – ты ее знал, ты знал тайну? Нет, разумеется, а, однако, ты мог бы…
Он написал еще два такта, напевая различные партии.
– …Наконец ты, как и все, узнаешь тайну… Да, все ее узнают, потому что я ее от-кро-ю. Да!
Judicantus homo reus.[7]7
Человек, судимый за его грехи (лат.).
[Закрыть]
«Ради этого я отказался от нынешнего музыкального сезона в Лондоне. Впрочем, путешествие было бы слишком утомительно, к тому же – что Лондон, я уже бывал там. Еще в те времена, когда отец повсюду выставлял меня напоказ как редчайший феномен! Но можно ли сердиться на него? А какие они все скаредные, какие жадные эти знатные вельможи! Я-то знал, к чему должен стремиться… Или зря я не согласился на Лондон? Там можно было бы хорошо заработать… Нет, нет, я не могу… То, что я должен сделать здесь, слишком важно!»
Он снова услышал поскрипывание паркета, и это прервало его мысли. Он поднял взгляд.
Его перо повисло в воздухе, между мыслью и бумагой.
В проеме двери стоял человек в сером. Посыльный. Маска скрывала его лицо, полы длинного плаща спадали до самых ступней ног.
Человек сделал несколько шагов и застыл около кровати.
– Но что вы здесь делаете? Как вы вошли? Надеюсь, вы явились не за партитурой, я еще не закончил ее.
И как бы в доказательство этого он написал еще несколько нот. «Слишком много нот!» – сказал ему как-то Иосиф II. Какое счастье, что, словно заглаживая свою вину за глупое суждение, он дал ему Пратер!
– Вы же видите, я еще не закончил: я работаю над ним, над вашим «Реквиемом», ваш хозяин будет доволен. О, но… Вы же не говорите, что он не может ждать, что его похороны состоятся завтра в соборе Святого Стефана? Хотя такое случается, когда слишком спешат!
Он расхохотался, и это кончилось ужасным приступом кашля.
Человек в сером подождал, пока он откашляется, и спокойно сказал:
– Это не его похороны предстоят, а ваши, мэтр.
Он выронил перо. Чувство, которое он испытал во время первой своей встречи с посыльным, было еще живо в его памяти. Это была сама Смерть, она заказала ему «Реквием»!
– Как это – мои похороны? И не рассчитывайте! Мне всего тридцать пять лет! Бах умер в шестьдесят пять! Мне предстоит жить почти столько же, сколько я прожил, и я должен еще многое написать! Я знаю, все мои творения вот тут, тут! – сказал он, показывая на свою голову.
Человек в сером отошел от изголовья кровати, стал справа и застыл в неподвижности, словно изваяние.
Это был не он, не посыльный. Тот был выше, его движения – более резкие, и маска у него была другая.
И тогда он понял, что это конец.
Со Смертью можно было шутить. С Богом можно было разговаривать. В своей музыке он столько раз обращался к Богу на ты! Но против заурядного убийцы он ничего не мог поделать!
Lacrimosa dies ilia…
Вольфганг Амадей Моцарт заслужил, чтобы 6 декабря 1791 года, после полудня, в венском кафедральном соборе Святого Стефана был совершен обряд отпевания,[8]8
Многие биографы Моцарта указывают, что отпевания не было.
[Закрыть] очень упрощенный реформами Иосифа II. Вынос тела состоялся в пятнадцать часов, и легенда гласит, что из-за буйной метели никто – даже Констанца – не присутствовал при погребении.
Однако метель сильно подвергается сомнению историками, которые ссылаются на «Вести графства Цинцендорф» от этого числа, где говорится: «Погода теплая. Временами (sic!) небольшой туман…» Никто не отметил места общей могилы. Семь лет спустя, когда город решил взять на учет захоронения, не нашлось никого, кто мог бы указать место, где был предан земле Моцарт.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ИЗЛОЖЕНИЕ ТЕМЫ
В основе любой фуги лежит единственная, неизменно преобразуемая тема: толстый том Музыкальных идей, которые все извлечены из одной Идеи!
2. ЛЕТИСИЯ
Париж, наши дни
Летисия внимательно оглядела себя в зеркале. Оно отражало очаровательную девушку с прекрасной фигурой, приятным лицом с тонким ртом и темными глазами. Ее черные волосы – от итальянской родни – благодаря тщательному уходу ниспадали на плечи красиво. Летисия склонила голову направо, чтобы посмотреть на себя с другой точки. «Можешь идти, старушка! Но, смотри, не расслабляйся!» – подумала она и улыбнулась той своей сокрушительной улыбкой, столь коварной у других женщин, к которой она из христианского милосердия прибегала лишь изредка.
Дочь лионского банкира и венецианской принцессы, она унаследовала от отца чувство своей незаурядности и равнодушие, а от матери – отсутствие предрассудков и страстность.
Джованна Форцца вскоре после своего замужества выказала желание покинуть Лион, где ее супруг Жорж Пикар-Даван управлял банком, носящим его имя, и вернуться в Венецию. Мсье Пикар-Даван, сославшись на то, что ему трудно будет управлять банком из-за границы, эмигрировать отказался. Привязанность к лагуне, к Морской таможне, к площади Сан-Марко – ко всему вместе – была настолько сильной, что принцесса покинула мужа. Ему удалось оставить маленькую Летисию у себя, но при условии, поставленном матерью, что девочка будет носить фамилию Форцца.
Летисия надела длинное темно-синее платье, затянутое в талии, белоснежный воротник которого отлично подчеркивал черноту ее волос. «Вечер с Лиссаком, старушка, – это не шуточки». Она сдвинула китайскую ширму, прошла через свою «творческую мастерскую» к старинному «Бёзендорферу»,[10]10
«Бёзендорфер» – австрийская фирма музыкальных инструментов.
[Закрыть] единственному черному элементу, которому дозволено было наряду с ее волосами выделяться на сочетании пастельных и тусклого белого цветов.
Сев за пианино, Летисия начала играть Итальянский концерт Баха, играть немного в более быстром темпе, чем указано в партитуре. Не прерывая игры, она обвела взглядом свое жилище. Американская кухня была в образцовом порядке; в гостиной с глубокими белыми кожаными диванами и длинным низким японским столом царил художественный беспорядок, как раз в меру; книги начинали переполнять сделанные на заказ шкафы, но ведь такова судьба всех настоящих библиотек. «Ночную зону» скрывали две китайские ширмы. И лишь один «рабочий» угол оставлял желать лучшего – около пианино стояли чертежный кульман, на котором лежал большой лист нотной бумаги, и широкий письменный стол в стиле Людовика XVI с партитурами, книгами о композиторах и музыковедческими трудами.
На середине Итальянского концерта она прервала игру нестройным аккордом и направилась к письменному столу. Там она разобрала на стопки книги, положив некоторые вопреки логике вместе: «Искусство шумов»[11]11
«Искусство шумов» – музыкальный манифест художника и композитора Л. Руссоло (1885–1947), представителя итальянского футуризма.
[Закрыть] Луиджи Руссоло оказалось рядом с крайне ортодоксальным «Курсом гармонии» Франсуа Базена. В порыве вдохновения она вдруг кинулась к нотной бумаге, чтобы записать несколько тактов на нотном стане.
У входной двери прозвенел колокольчик, но Летисия не двинулась с места. Лишь после третьего звонка решила, что пора открыть: она закончила записывать тему.
– Добрый вечер, Паскаль, как дела?
– Добрый вечер, Летисия. А я уже думал, что вас нет дома. Звонил несколько раз.
– Несколько раз? Извините меня, я не слышала. Я записывала партию гобоя.
– Главное, что вы не забыли про наш вечер.
– Конечно, нет. Но не стойте же у порога, проходите.
Паскаль де Лиссак вошел в квартиру, и ему стоило усилий скрыть свое любопытство. Заместитель директора одного из подразделений Министерства культуры, он встречался с творческими личностями исключительно в своем кабинете, так как оберегал себя от постоянных обвинений в пристрастности при выделении многочисленных субсидий, которыми распоряжался.
С Летисией было несколько иначе. Он познакомился с ней на одном обеде у их общих друзей и сразу же поддался ее обаянию, хотя и спрашивал себя, разумно ли это увлечение, принимая во внимание два затруднительных обстоятельства: а) она творческая личность, б) она на десять лет моложе его.
Летисия тоже не осталась безразличной к молодому мужчине. Довольно высокий, стройный, с лицом, которое то и дело озаряла улыбка, в небольших очках в золотой оправе, он выказал незаурядную образованность и блестящее чувство юмора.
– Итак, Паскаль, куда вы поведете меня сегодня вечером? На что-нибудь, что пользуется бешеным успехом?
– Да. В театр Нантер Амандье. Они возобновили «Шесть персонажей в поисках автора».
– Пиранделло я знаю наизусть. А больше ничего вы не можете предложить?
– Совершенно новый спектакль: актеры – любители.
– Надеюсь, не вы их субсидировали?
– Нет, им удалось добиться помощи от Министерства труда.
– Любопытно! Таким же образом вы смогли бы отделаться от доброй доли просителей: спектакль «В ожидании Годо»[12]12
Пьеса Самюэля Беккета (1906–1989), ирландского писателя, поэта, драматурга, жившего во Франции.
[Закрыть] мог бы послужить аллегорией экономической темы и получить субсидию, естественно, от Министерства финансов…
– О, мысль заслуживает рассмотрения, но я не хочу совсем лишаться своего денежного фонда. Назойливые просители оправдывают мою заработную плату. Практически мы все зависим от Министерства культуры. Но давайте лучше поговорим о вас: чему предназначена партия гобоя, которую вы сейчас упомянули?
– Она входит в мое первое произведение. Оно для семи инструментов, которому я дам номер: сочинение номер один.
– И как вы его назовете?
– Очень просто: «Септет, сочинение номер один». Главное – в названии ничего романтического…
– Ах, как жаль! – вздохнул Паскаль с притворным огорчением. – Не «Фантастическая симфония», как у Берлиоза. Не «Ночь на Лысой горе», как у Мусоргского! С современными композиторами мы утратили страстные романтические названия…
– О нет! – возразила Летисия. – В легком жанре некоторые еще увлекаются этим. Но они, пожалуй, прибегают к несколько эзотерической поэзии, китайской, не знаю уж какой еще… На их фоне Малларме[13]13
Малларме, Стефан (1842–1898) – французский поэт, один из теоретиков символизма.
[Закрыть] заставляет вспомнить Малерба,[14]14
Малерб, Франсуа (1555–1628) – французский поэт, родоначальник классицизма во Франции.
[Закрыть] а Рене Шар[15]15
Шар, Рене (1907–1988) – поэт, один из видных представителей французского модернизма.
[Закрыть] – Мольера…
– Скажите, Летисия, стоит ли давать номер сочинения вашему септету, ведь вы еще только сдаете выпускной экзамен в консерватории… на будущей неделе. Разумно ли это?
– И да, и нет. Во-первых, я уже получила первую премию за гармонию, вторую премию за фортепьяно, а диплом историка музыки – еще в прошлом году. К тому же на будущей неделе меня ожидают последние экзамены – по фуге и полифонии. Я сдам их раньше, чем закончу свою композицию, если это может вас успокоить…
– А письменную работу по композиции вы не представляете?
– Нет, я хочу доказать себе, что способна написать хорошую фугу, как в восемнадцатом веке, но понятия не имею, по каким академическим критериям можно было бы судить произведение по-настоящему оригинальное. Я не посещала и никогда не буду посещать класс композиции. Разве Баху и Моцарту когда-нибудь вручались первые премии по композиции? Абсурд!
– Согласен с вами. А вас не огорчила в прошлом году всего лишь вторая премия по фортепьяно?
– Я никогда не стремилась стать пианисткой, и первая премия, следовательно, не главное для меня. Впрочем, я ожидала этого: когда вы садитесь за инструмент, в девяноста девяти случаях из ста вы прекрасно понимаете, что не превзойдете определенного уровня, как бы ни старались улучшить свою технику. Это вызывает некоторое чувство неудовлетворенности, вы видите вершину, но знаете, что никогда не достигнете ее. А один из ста остающийся процент – я еще преувеличиваю – предназначен виртуозам.
– Намного более досадным мне кажется то, что все в вашем окружении, напротив, считают вас непревзойденной и не понимают поражения или даже просто успеха меньшего, чем они ожидали.
– В музыке есть композиторы и есть исполнители. Великие композиторы, как правило, не блестящие исполнители даже своих собственных произведений. Хотя, конечно, есть и исключения.
– Лист?
– Можно признать высоким искусством некоторые его партитуры, но он не принадлежит к числу композиторов первого ряда. Нет, лучшим примером исключения может послужить, конечно же, Моцарт. А современные композиторы все чаще и чаще пишут синтезированную музыку для инструментов, которых как бы и не существует.
– Если я правильно понимаю, ваш диплом по фортепьяно сам по себе вам в какой-то степени безразличен, а главное для вас – получить первую премию по фуге.
– Вы все поняли! Итак, мы идем смотреть эту пьесу?
3. КОРОЛЕВСКАЯ ТЕМА
Потсдам, 7 мая 1747 года
По приглашению гофмейстера посетитель сел на диван в приемной, где по случаю воскресного вечера уже ярко горели канделябры. Положив руки на бархатные подлокотники, он огляделся. Ему не правилась роскошь этого нового дворца Сан-Суси, его позолоченные потолки и яркие краски настенной живописи. Сам он жил в скромной квартире при школе церкви Святого Фомы в Лейпциге и никогда не завидовал власть имущим. Он знал, что уже недалек конец его земной жизни, но он имел счастье почти всю ее посвятить прославлению Бога. Бог выбрал его, чтобы он служил ему, даровав столь редкий дар, которому завидовали все его друзья и большинство коллег.
Двери широко распахнулись, чтобы пропустить человек двенадцать в расшитых одеждах. Они несли скрипки, виолы да гамба, трубы, гобои и теорбы.[16]16
Теорба – старинный струнный щипковый музыкальный инструмент.
[Закрыть] Не взглянув на визитера, они пересекли приемный зал и скрылись за дверью напротив. Он подумал, что, пожалуй, уже слишком стар для того, чтобы отправиться в такое дальнее путешествие – из Лейпцига в Потсдам. Слов нет, его сын Карл Филипп Эмануэль,[17]17
Бах, Карл Филипп Эмануэль (1714–1788) – ученик И.С. Баха, клавесинист, композитор, так называемый «берлинский» или «гамбургский» Бах.
[Закрыть] состоящий на службе у прусского короля, уже давно побуждал его встретиться с королем. Уверял, что король – страстный любитель музыки. Но чего ради ему предписали пуститься в путь? Разве нельзя было подождать, когда государь сам пожалует в Лейпциг? Как все же нетерпелива молодость! Хотя ведь известно, что король Пруссии – воплощенное нетерпение. Разве не он, едва вступив на престол, объявил войну Австрии? В двадцать восемь лет! И эта встреча со старым музыкантом, с ним, тоже не представляла никакой срочности. По крайней мере он уверен: не было настоятельного повода к такой спешке…
В огромной соседней гостиной король Фридрих II готовился сыграть со своими музыкантами один из тех миленьких, но неглубоких концертов, которые он обожал. Он уже с силой подул в мундштук своей флейты, разогревая внутренний воздушный канал инструмента, чтобы легче было настроиться на ля фортепьяно, как к нему приблизился гофмейстер и доложил о прибытии капельмейстера Иоганна Себастьяна Баха. Королевский дирижер уже поднял свой смычок, но король сделал ему знак остановиться. И торжественным голосом, словно читая указ, объявил:
– Господа, приехал старик Бах!
Он жестом отослал музыкантов и приказал ввести гостя.
В ту минуту, когда Бах перешагнул через порог, в гостиной послышались звуки фортепьяно. От усталости Бах видел уже не очень хорошо и не сразу понял, что за клавиром сидит сам король. Только убедившись, что никого другого в гостиной нет, лейпцигский кантор признал очевидное: этот человек лет тридцати пяти, не больше, хотя он без парика и прочей королевской мишуры, – несомненно, молодой деспот, которого вся Европа обожала, боялась или ненавидела… И он встречал его музыкой!
Фридрих II играл фугу. Тема была простая, но приятная, даже не лишена красивости, оригинальности и немного – смелости в мелодической разработке. Король развил ее, насколько мог лучше, на два, а потом на три голоса. Сознавая пределы своих возможностей, он вдруг оборвал мелодию, наиграл тему одной правой рукой, потом встал и направился к Иоганну Себастьяну, который склонился перед ним в поклоне. Когда же он выпрямился, то с удивлением увидел, что Фридрих II тоже приветствует его поклоном.
– Добро пожаловать в Потсдам, мэтр. Надеюсь, путешествие было не слишком утомительным? Ведь для вас это дальний путь. Я понимаю…
Король с улыбкой взял Баха под локоть и бережно провел в глубь гостиной.
– Ваш сын многое рассказал мне о вас и открыл для меня вашу музыку. Иными словами, он открыл для меня музыку. До вас были просто ноты, а с вами – музыка. И это – немецкая музыка!
– Ваши слова – слишком большая честь для меня, ваше величество. И до меня были прекрасные музыканты, и после будут еще более талантливые.
– Нет, это вы слишком скромны: я уверен в суде истории, мэтр Бах… Пойдемте со мной, я покажу вам несколько интересных инструментов.
Фридрих Великий сделал знак Иоганну Себастьяну следовать за ним, и они прошли в смежные покои, где стояли два фортепьяно.
– Что вы думаете об этих клавирах, господин Бах? – спросил король.
Иоганн Себастьян приблизился к первому и увидел знакомую табличку: Готфрид Зильберман. Он улыбнулся. В свое время у него был долгий спор с этим органным мастером из Фрейберга относительно его способа усовершенствования изобретения Кристофори.[18]18
Кристофори, Бартоломео (1655–1735) – итальянский мастер музыкальных инструментов. Изобрел фортепьяно с ударной (молоточковой) механикой, впоследствии усовершенствованное Г. Зильберманом (1683–1753).
[Закрыть] А именно – по поводу способа настраивать инструмент, чтобы можно было правильно играть во всех тональностях. Первые инструменты Зильбермана не были совершенными на высоких звуках, и их туше было недостаточно гибким. А главное, их аккорд, или «темперация», не позволял достигать абсолютно точных модуляций. Зильберман сначала принял замечания Баха довольно скептически, но постепенно согласился с ним настолько, что его последние фортепьяно почти полностью отвечали требованиям лейпцигского кантора.
Иоганн Себастьян попробовал интервал соль-бемоль – ре-бемоль в высоком ряду клавира и недовольно поморщился.
– Он бьет выше себя самого,[19]19
По выражению того времени: интервал больше, чем должен был бы быть. – Примеч. авт.
[Закрыть] – сказал он государю, отходя от инструмента.
Таким образом Бах проверил все фортепьяно, находящиеся во дворце, около нескольких он задерживался. Придворные издали созерцали странный обход старого кантора, который даже не успел сменить дорожное платье, и молодого короля, внимающего объяснениям мэтра. Фридрихом II было куплено около пятнадцати инструментов Зильбермана. Бах пришел к выводу, что клавир, на котором король играл, когда он вошел, лучший.
– А вы знаете, ваше величество, что есть много клавесинов, более приемлемых, чем фортепьяно. Это тоже неплохой инструмент, но вряд ли у него есть будущее…
– Ах, мэтр Бах, к чему такая суровая оценка? И не вам, человеку, совершившему революционный переворот в музыке, убеждать меня, что только прогресс движет миром. Или по меньшей мере придает ему небольшое движение вперед… Что вы скажете о теме для фуги, которую я играл, когда вы вошли?
– Очень красивая, очень интересная, ее можно хорошо разработать. Правда, есть один курьез в пятой ноте, он, пожалуй, немного смущает… Кто сочинил эту тему?
– Я.
– Мой сын в таком случае не ошибся, превознося ваши музыкальные таланты, ваше величество. Вы используете превосходную тональность ут-минор[20]20
Ут – старинное наименование поты до.
[Закрыть] настолько тонко…
– Благодарю вас, но, к сожалению, я могу только наметить тему…
С уверенностью, которую давали ему власть и молодость, король взял Иоганна Себастьяна за руки и улыбнулся ему.
– Мэтр, я хотел бы, чтобы вы разработали для меня эту фугу…
И, не дожидаясь ответа, он подвел старого кантора к фортепьяно и попросил его сесть за клавир. Бах сосредоточился и приступил к королевской теме. В несколько тактов он с легкостью разработал трехголосную фугу. Было совершенно очевидно, что для старого мэтра это было просто школьным экзерсисом. Восхищенный король расположился в кресле.
Но Бах не ограничился этим. Тема нравилась ему. Он модулировал ее на терцию и ввел четвертый голос. Потом, разделив три первоначальных голоса, он создал иллюзию шестиголосной фуги. И под его пальцами звучало уже не фортепьяно, а целый оркестр. Иоганн Себастьян достиг апогея в своем искусстве. Никогда еще музыкальные фразы не сплетались так тесно, они, словно не завися от главной темы, беспрестанно скрещивались и расходились…
Наконец Иоганн Себастьян закончил свою импровизацию, и последний безупречный аккорд ут-минор еще долго звучал в королевских покоях. И они вдруг показались совсем маленькими, слишком маленькими, чтобы вместить такую великую музыку.
Бах повернулся и увидел на глазах короля слезы.
Фридрих II, все еще сидя в кресле, медленно приподнял руки и принялся аплодировать короткими хлопками, глядя Баху в глаза. Потом они сошлись, и король обнял Иоганна Себастьяна.
– Знаете, мэтр… Германия будет великой и сильной. Во всех областях ее превосходство будет утверждено на века. Вы и я назначены свыше и наследниками германского ума прошлого, и предтечами Германии завтрашнего дня. Мы должны завершить наше дело и передать его будущим поколениям. Именно с этой целью я пригласил вас в Потсдам. Только ради того, чтобы вы сыграли эту фугу…
