Текст книги "Солнечная лотерея (сборник)"

Автор книги: Филип Киндред Дик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 56 страниц)

Джонсу не нужно было искать, он прямо пошел к колодцу. Он был погребен под кучей камня, кирпича и досок – когда–то здесь стоял амбар. Вдвоем они опустили ржавую бадью. Через десять минут Хиндшоу уже открывал бутылки с теплым пивом и объяснял, как действуют его магнитные пояса.

Пока он расхваливал свой товар, в его мозгу одна за другой с бешеной скоростью проносились разные мысли. Да–да, в этом что–то есть. Он кое–что слышал про мутантов и даже встречал их. Большинство – отвратительные уроды, бесформенные чудовища. По приказу властей многих методично уничтожали. Но здесь другое дело, здесь было что–то совсем уж странное. Тот, кто может убрать из своей жизни случайности, кто способен уверенно пробираться сквозь путаницу догадок и предположений…

Потому–то и был Хиндшоу хорошим торговцем – он хорошо угадывал. Но бывало, что и он ошибался и неверно оценивал ситуацию. А этот юнец – ого–го! И они поняли друг друга. Хиндшоу был поражен и очарован. Джонс – высокомерен.

– У тебя много денег? – неожиданно спросил Хиндшоу, прервав самого себя на полуслове. С видом прожженного пройдохи он предположил: – Да у тебя небось за душой нет и пятидесяти баксов. Эти пояса тебе не по карману.

– Да есть у меня пятьдесят баксов, – сказал Джонс, – но на этой дешевке меня не проведешь.

Хиндшоу чуть не задохнулся от негодования: за годы охоты среди доверчивых деревенских жителей, ставших за время войны еще более запуганными и суеверными, он и сам стал верить тому, что им врал.

– Что ты сказал? – начал было он, но когда Джонс растолковал ему, что именно он имеет в виду, старый жулик заткнулся.

– Ну да, – растерянно сказал Хиндшоу, когда Джонс закончил свою короткую и энергичную речь. – Ты еще такой юнец… и ты не боишься говорить то, что думаешь?

– А чего мне бояться?

Хиндшоу сказал с расстановкой:

– Что кто–то подсчитает как–нибудь на полу твои прекрасные зубы. Что кто–то может подумать, что ты слишком умный… возьмет и обидится.

– Только не ты, – сказал ему на это Джонс. – Ты и пальцем меня не тронешь.

– Это почему же?

– Ты же собираешься предложить мне вступить в долю. Твои пояса и опыт, мои способности. Пополам.

– Пояса? Ты хочешь продавать со мной пояса?

– Нет, – ответил Джонс. – Это ты хочешь. А я плевать хотел на твои пояса. Мы станем бросать кости.

Хиндшоу совсем растерялся:

– Не понял?

– Играть. Бросать кости. На бабки.

– Я ничего не понимаю в азартных играх. – Хиндшоу заподозрил что–то нечистое. – Ты уверен, что тут все нормально? Что у нас все, черт побери, получится?

Джонс не стал отвечать. Он просто продолжил:

– В этом курятнике где–то через месяц мы откроем дело. Ты станешь получать почти все – мне не это нужно. Потом мы разойдемся. Ты попытаешься меня удержать, тогда я сдам все заведение властям, военной полиции. Девочек отправят в лагерь, тебя посадят.

Хиндшоу испуганно раскрыл рот:

– Ах ты сука, да какие с тобой могут быть дела?

Он схватил бутылку с пивом и шмякнул ее о стену; донышко разлетелось вдребезги, и рука его судорожно сжала «розочку», с острых краев которой капала влажная желтая пена. Он был на грани истерики – какой–то мальчишка смеет с ним так разговаривать!

– Чокнутый! – заорал он и инстинктивно выставил, защищаясь, «розочку» перед собой.

– Чокнутый? – удивился Джонс. – Это почему это?

Хиндшоу замахал руками. Холодный пот тек по его лицу прямо за открытый ворот.

– И ты еще спрашиваешь? Сидишь тут и спокойно рассказываешь, как меня посадишь?

– Но это правда.

Отбросив разбитую бутылку, Хиндшоу в бешенстве схватил мальчишку за грудки.

– Ты что, кроме своей правды, ничего больше не знаешь? – в отчаянии прорычал он.

Нет, он и в самом деле ничего больше не знал. Откуда? Он не делал предположений, он не ошибался, понятия не имел, что такое ложь. Он просто знал, и знал наверняка.

– Можешь отказаться, – пожал он плечами. Он уже потерял интерес к судьбе этого жирного торгаша. В конце концов, все это было так давно. – Делай что хочешь.

Отчаянно тряся мальчишку, Хиндшоу простонал:

– Я влип, и ты это знаешь. Ты знаешь, что у меня нет выбора. Ведь тебе это хорошо известно!

– Ни у кого нет выбора, – задумчиво и сурово сказал Джонс. – Ни у меня, ни у тебя – ни у кого. Мы все тащим это ярмо, как скот. Как рабы.

Хиндшоу медленно отпустил мальчишку. Вид у него был жалкий.

– Но почему? – запротестовал он, воздев к небу свои толстые руки.

– Не знаю. Не могу тебе сказать, пока. – Джонс спокойно допил свое пиво и швырнул бутылку в заросли сухих кустов на краю дороги. За год кусты подросли на шесть футов. – Пошли, мне интересно, что там внутри этого сарая. Я там еще не был.

В стерильно чистую камеру вошел посыльный. Он козырнул охранникам и протянул бумаги Джонса.

– Хорошо, – сказал один из охранников и кивнул Джонсу: – Пошли.

Ожидание кончилось. Он уходит. Джонс, ликуя, последовал за позвякивающим при ходьбе человеком в униформе. Охранник вел его по коридору, залитому желтым светом, через ряд шлюзов с магнитными запорами. Открылась последняя дверь, и за ней он увидел спускающиеся вниз ступени, которые терялись в холодной ночной темноте. По ним разгуливал угрюмый ветер, который тут же стал дергать Джонса за рукава рубашки. Над головой на черном небе мерцали холодные звезды.

Он вышел из здания полиции.

Лестница вела прямо на широкую бетонную дорогу. В нескольких ярдах от обочины, на другой стороне, холодно поблескивала металлом тяжелая влажная машина. Охранник подвел его к ней, открыл перед ним дверь и потом скользнул вслед за ним на сиденье рядом. Шофер включил фары, и машина выехала на дорогу.

Они ехали с полчаса. Когда впереди показались неяркие огни небольшого города, тяжелая машина съехала с разбитой неровной дороги на обочину. Она остановилась среди развалин, заросших сорняками. Дверь перед Джонсом открылась, и ему жестом приказали выходить. Охранник, не говоря ни слова, уселся обратно, хлопнул дверцей, и машина с ревом умчалась, оставив Джонса одного.

Он пошел в сторону огней. Сначала ему попалась полуразрушенная бензоколонка. Потом придорожная таверна, бар, закрытая бакалейная лавка и аптека. И наконец огромная, обшарпанная гостиница.

Несколько человек слонялось в вестибюле, главным образом старики: они курили, равнодушно чего–то ожидая, и в пустых их глазах не было ни лучика надежды. Джонс прошел между ними к телефонной будке возле стойки. Выудив из кармана двухдолларовик, он быстро набрал номер.

– Я в Лаурел Хайте, – сказал он тому, кто снял трубку на другом конце провода. – Приезжай за мной.

Потом стал беспокойно бродить по вестибюлю, глядя сквозь засиженное мухами окно на темную дорогу.

Они все будут выжидать, а ему так не терпится начать наконец. Сначала будет речь, потом вопросы, но для него это все просто правила игры; он давно уже знает, что его условия будут приняты без особой охоты и даже враждебно. Они будут протестовать, но в конце концов все сдадутся: сначала издатель, потом генерал Пацек, а потом и миссис Уайнсток, чье состояние поможет организовать место для собраний и кто станет финансировать саму организацию.

Название ему понравилось. Они станут звать себя «Объединенными патриотами». Его предложит Тиллмэн, крупный промышленник, а легализацию уже провел Дэвид Салливэн, член муниципального совета из Нью–Йорка. Все готово, и все обещает идти точно по плану.

Перед гостиницей появился изящный остроносый флайер. Он осторожно опустился, повис у бордюрного камня ограды, щелкнул замок, и крышка кабины заскользила назад. Джонс торопливо шагнул через порог в холодную темноту. Он подошел к флайеру и нащупал вход.

– Вовремя, – сказал он сидящим во мраке кабины людям. – Все собрались?

– Все до одного, – послышался ответ. – Все в сборе и готовы вас слушать. Вы застегнули ремни?

Он пристегнулся. Крышка кабины скользнула на место, вновь щелкнул замок. Через мгновение остроносая машина взмыла в небо. Она взяла курс на Монтану. Джонс вышел на свою прямую дорогу.

Глава 7

На доске объявлений в помещении почты под толстым стеклом среди плакатов о беглых фальшивомонетчиках и ракетной почте висел большой белый квадрат с жирно отпечатанными буквами:

УВЕДОМЛЕНИЕ ГРАЖДАНАМ! ЗАПРЕЩАЕТСЯ НАНОСИТЬ ВРЕД ОДНОКЛЕТОЧНЫМ МИГРАНТАМ

Настоящим уведомляется, что межпланетные мигрирующие простейшие, называемые шлындами, особым указом Федерального правительства отнесены к категории существ, находящихся под охраной государства. В соответствии с этим указом запрещается чинить им какое–либо зло, наносить вред или увечья, истреблять, или причинять страдания, или подвергать иному обращению, имеющему целью нанесение раны или убийство. Государственный закон за ¹ 30d954A гласит, что любой человек или группа людей, замеченные в нанесений таковых действий особям класса межпланетных одноклеточных мигрантов, называемых шлындами, подлежат наказанию штрафом до ста девяноста тысяч долларов по курсу Западного блока и/или содержанию в лагере усиленного режима на срок до двенадцати лет. Согласно с настоящим указом Департамент здравоохранения при Федеральном правительстве установил, что одноклеточные мигранты, называемые шлындами, являются безвредными, недоразвитыми одноклеточными организмами, неспособными нанести вред ни человеческому здоровью, ни его собственности, и умирают естественной смертью при нормальной температуре земной поверхности. Уведомляется далее, что любой, кто стал свидетелем описанных выше действий, наносящих вред одноклеточным мигрантам, называемым шлындами, и донесший об этом властям, будет вознагражден суммой в десять тысяч долларов по курсу Западного блока.

7 октября 2002 года

Большинство объявлений о фальшивомонетчиках и ракетной почте пожелтели, обтрепались от времени, были засижены мухами. А этот плакат оставался новеньким до конца: примерно через три часа после того, как его повесили, стекло было вынуто, а плакат снят. Его изорвали на клочки и выбросили. А стекло вставили обратно.

Впереди толпы шел рыжий одноглазый человек. Этим он и отличался от таких же, как он, широкоплечих работяг, ведущих за собой толпы… Как только он на мгновение появился в лунном свете, стала видна повязка на рукаве; правая рука его сжимала полевой радиотелефон.

Толпа вообще–то не была толпой в точном смысле этого слова. Скорее она была строго организованной колонной решительных людей. И только позади беспорядочно, без всякой дисциплины шла уже сама толпа, состоящая из школьников, девиц в белых шортах, детей на велосипедах, рабочих возрастом за тридцать, домохозяек со злыми лицами, собак и нескольких стариков, съежившихся от холода. Она ни во что не вмешивалась и держалась в стороне; все дело закручивали эти решительные дяденьки, повиновавшиеся каждому слову рыжего.

– Следующее здание, – шипела рация, словно голос говорящего был опутан паутиной. – Мне отлично видно! Будьте внимательны: нас собираются встретить!

Наверху, прямо над своей жертвой, вращал винтами разведчик. Сама жертва лежала на крыше давно заброшенного пакгауза. Она была совершенно не видна снизу; неизвестно, сколько она пролежала там, высыхая и трескаясь на горячем солнце и выделяя холодную влагу долгими ночами. Ее только что обнаружили во время дежурного облета города.

Он был большой.

– Черт подери, – заверещала рация, когда разведчик осторожно опустился пониже. – Да ему, наверное, лет тыщу. Он здоровый, как футбольное поле, старый черт.

Рыжий ничего не ответил; он разглядывал пакгауз в поисках пожарной лестницы. Наконец он ее нашел: конец ее обрывался в десяти футах над мостовой.

– Тащи сюда вон те ящики, – приказал он одному из подчиненных. – Пустые ящики, вон в том проходе.

От отряда отделилось двое; передав свои фонари стоявшим позади, они рысью побежали через улицу. Было уже поздно, далеко за полночь. Фабричный район в Омаха Фоллс выглядел пустым и зловещим. Слышно было, как где–то далеко урчит мотор машины. Время от времени в напряженно наблюдавшей толпе раздавался кашель, глухое бормотание. Никто не повышал голоса; все сосредоточенно, как зачарованные, почти с религиозным благоговением и страхом наблюдали, как двое таскали пустые ящики и ставили их один на другой под лестницей. Потом рыжий вскарабкался на них, подпрыгнул и ухватился за нижнюю перекладину и подтянулся.

– Полезай, как раз на него выйдешь, – заверещала рация в руках одного из подчиненных. – И осторожней там, на крыше… он лежит на самом краю.

– Он живой? – крикнул рыжий, которому на минутку передали рацию.

– Похоже. Он шевелится, правда еле–еле.

Кивнув, рыжий подхватил десятигаллоновую канистру с бензином и стал карабкаться наверх. Металл лестницы казался влажным под его сильными пальцами. Ворча что–то себе под нос, он миновал второй этаж, зияющие отверстия, когда–то служившие окнами, сквозь которые были видны смутные очертания какого–то военного оборудования, давно проржавевшего и никому не нужного. Наконец он почти добрался. Остановившись, он помедлил немного, переводя дыхание и осматриваясь. Он поравнялся с краем крыши. Ноздри его почуяли слабый, но едкий запах шлында – так хорошо известный ему аромат высыхающего мяса. С большой предосторожностью он поднялся еще на одну ступеньку и теперь уже очень хорошо видел его.

Этот шлынд был самым большим из всех, которые ему попадались. Он лежал поперек крыши пакгауза, тело его было покрыто толстыми складками. Один край свободно свисал с крыши, и если бы рыжий захотел, то мог бы до него дотронуться. Но нет, такого желания он не испытывал. Он даже, наоборот, испугался и невольно отпрянул от неожиданности. Даже смотреть на них он не мог без отвращения – но что поделаешь, надо. Бывало, что надо было даже трогать их; а как–то раз в недобрый час, будь оно неладно, он поскользнулся и упал на одного из них и чуть вообще не утонул в дрожащей массе протоплазмы.

– Как он выглядит? – крикнул человек снизу.

– Прекрасно.

– Большой?

– Очень.

Искусно балансируя на краю, он вытянул шею и присмотрелся внимательно. Шлынд был явно старым, какого–то мутно–желтого цвета: жидкие его выделения потемнели и обесцветили покрытую асфальтом крышу. Похоже, он сильно похудел: каждая складка была в дюйм толщиной. Чудовище, неизвестно откуда взявшееся, чуждая форма жизни, свалившаяся с неба на крышу этого склада. Тошнота подступила к горлу так, что он чуть не блеванул. Отвернувшись, он наклонился и нащупал крышку баллона с бензином.

Он уже разбрызгал бензин по крыше и зажег спичку, когда прямо на крышу, чуть не задев разведчика, с воем стал опускаться первый полицейский вертолет.

Толпа рассеялась, разведчик поспешно удрал. Стоя в тени, рыжебородый убедился, что огонь уже не потушить. Тщетно выпустив струю пены, пожарный вертолет отлетел в сторону. Он помедлил, потом опустился ниже уровня крыши и попытался остановить распространение огня вниз. Сам шлынд уже погиб. Лишь раз по трупу прошла дрожь, и горящие куски кадавра дождем посыпались на мостовую. Он быстро свернулся, сморщился, пустил какую–то жидкость и превратился в совсем уж какой–то бесформенный комок. По улице запрыгал пронзительный, высокий визг: это жизненный сок шлында слепо протестовал против пожирающего его огня. Потом оставшаяся ткань обуглилась и распалась на дымящиеся куски. Пожарный вертолет поднялся повыше, выпустил несколько бесполезных струй и улетел.

– Готово, – сказал рыжий в рацию. Он ощущал глубокое и прочное удовлетворение от сознания, что это лично он, вот этими руками убил это чудовище. – Теперь можно уходить!

Глава 8

На ярко освещенной сцене спектакль был в разгаре. Разряженные фигуры громко распевали песни и суетливо бегали по сцене. Декорации весело сверкали: маленький светящийся квадрат разрезал дальний угол зала. Третий акт подходил к концу. Вот уже все персонажи вышли на сцену. С бесконечным старанием каждый выводил свою партию. Оркестр в яме – классический оркестр, как и полагается, – играл что есть мочи.

Господствовал голос, принадлежавший немолодой, неуклюже двигающейся по сцене фигуре Гаэтано Табелли, давно пережившего свои лучшие годы и все же до сих пор не утратившего блеска актера и певца. Близорукий, с раскрасневшимся лицом, легендарный Табелли ковылял по сцене, резкие черты его выражали то смущение, то замешательство, когда он нелепо пытался пробраться сквозь путаницу теней, составлявших мир Бомарше. Щурясь сквозь очки, Табелли в упор рассматривал своих партнеров, потрясая всех своим глубоким, бесцеремонным и ярким басовым баритоном. Но величайшего Дона Бартоло там и не бывало. Да и не могло быть. Это представление, эта непревзойденная вершина оперного искусства, драматургии и совершеннейшего вокального мастерства, навсегда теперь оставалось неизменной и застывшей формой. Табелли умер еще лет десять тому. А яркие фигуры на сцене были роботы, точные копии оригиналов.

И тем не менее спектакль был очень даже убедительным. Удобно откинувшись в глубоком кресле, Кассик с огромным удовольствием смотрел на сцену. Он всегда без ума был от «Женитьбы Фигаро». Он видел Табелли много раз, и эта роль, исполненная великим артистом с тончайшим вкусом, никогда не надоедала ему. Он любовался яркими костюмами, плавным течением лирической мелодии, хором с накрашенными щеками, который единственно что и умел, так только распевать приятные интерлюдии. Музыка, фантасмагория цвета постепенно привели его в полудремотное состояние. Почти грезя, он с наслаждением наблюдал за тем, что происходит на сцене.

Но вдруг словно что–то толкнуло его.

Он очнулся и выпрямился. Возле него сидела Нина и тоже с восхищением смотрела спектакль; лицо ее было безмятежно. Не успев осознать, что он делает, Кассик незаметно встал.

Заморгав, Нина очнулась от своего забытья.

– Что случилось? – испуганно шепнула она. Он приложил палец к губам, встал и начал протискиваться вдоль ряда к проходу. Выбравшись, он немного помедлил в конце прохода, в последний раз бросив взгляд на сцену.

Беспокойное чувство не покидало его даже здесь, на этом расстоянии. Он прошел мимо застывших швейцаров и вышел в фойе. Здесь, под сводом зала, застланного коврами, где все еще пахло сигарным дымом и дорогими духами, он остановился и закурил.

В пустом фойе он был один, никого больше не было. Позади через полуоткрытые двери доносились звуки, голоса, волнующая музыка Венского симфонического оркестра. Ощущая какое–то неясное раздражение, он крадучись прошелся по залу. Беспокойство не покидало его. Его не могло отогнать даже недовольное лицо Нины. Он уже однажды видел такое выражение на ее лице и знал, что оно означает. Потом обязательно последует объяснение. Одна эта мысль заставила его содрогнуться.

Ну что он ей скажет?

За стеной фойе оперного театра стыла безлюдная ночная улица. Напротив чернели окна пустых офисов, закрытых на выходные. Вход в один из них был освещен тускло мерцающей лампой. Всюду валялись кучи мусора, нанесенного сюда ночным ветром. Обрывки плакатов, газет, всевозможные городские отбросы. Даже оттуда, где он стоял, отделенный от улицы толстым пуленепробиваемым стеклом дверей, сбегающим вниз пролетом бетонных ступеней, широким тротуаром и, наконец, самой улицей, Кассик мог разобрать буквы на изорванном плакате.

ПАТРИО

массовый ми

щиты ро

ДЖОНС ПРИЗЫ

граждан со

Разорванный пополам плакат едва заметно колебался на ветру. Но на каждый такой плакат, сорванный полицией, тысячи других висели на стенах, дверях ресторанов, витринах, барах, туалетах, бензоколонках, школах, офисах, частных домах. Сумасшедший пастух со своим стадом… и запах горящего бензина.

Лишь когда раздались наконец громовые аплодисменты, Кассик взял себя в руки. Вот первые возбужденные зрители стали стремительно выходить из распахнутых дверей; сбоку вышли швейцары и застыли, придерживая створки. Потом повалила толпа: смеясь и разговаривая, кутаясь в меха, хорошо одетые дамы в сопровождении мужчин заполнили фойе, рассыпались по залу, словно упавшие со звоном драгоценности. По широким ступеням спускались зрители, одетые менее изысканно. Еще мгновение, и Кассик был плотно окружен болтающей, шепчущейся, назойливо жестикулирующей толпой.

Скоро к нему протолкалась Нина.

– Привет, – сказал он, чувствуя себя очень неловко.

– Что случилось? – спросила Нина взволнованно и немного сердито. – Тебе что–то не понравилось?

– Извини, – сказал он в ответ – вряд ли она поймет, если станешь ей объяснять. – Декорация последнего акта мне кое о чем напомнила. Что–то гнетущее, страшное, словно кто–то крадется в темноте.

Реакция Нины была мгновенной:

– Работу, да? Тюрьмы, полицейских, что–нибудь еще в этом роде? – Ее голос напрягся, стал резким, и в нем зазвучали осуждающие нотки. – А может, это говорит нечистая совесть?

Он вспыхнул.

– Нет, не то, не совсем то. – Видимо, он произнес это слишком громко: несколько человек вокруг с любопытством оглянулись. Кассик сердито стиснул зубы и сунул руки глубоко в карманы. – Поговорим об этом в другой раз.

– Хорошо, – живо ответила Нина, сверкая белоснежной улыбкой. – Никаких сцен сегодня.

Она ловко повернулась на каблуках, оглядывая стоящих кучками людей. Тонкая морщинка на лбу говорила о том, что она все еще расстроена. Но ссора, видимо, откладывалась.

– Прости меня, – запинаясь, повторил Кассик. – Это все из–за этих проклятых событий. Темная сцена мне про них напомнила. Я всегда забываю, что вся эта сцена происходит ночью.

– Ну ладно, оставь, – ответила Нина, не желая продолжать эту тему. Ее острые ногти впились в его руку. – Который час? Уже есть двенадцать?

Он посмотрел на часы:

– Немного больше.

Нахмурившись, Нина пристально вглядывалась в темноту улицы за стеклом. На стоянке то и дело появлялись машины такси, брали пассажиров и тут же исчезали.

– Может, мы разминулись? Как ты думаешь, он стал бы нас ждать? Мне показалось, я его только что видела, когда выходила.

– А разве мы не дома встречаемся? – Он почему–то не мог вообразить Каминского на опере Моцарта: этот круглолицый, вечно встревоженный человек с пышными усами, казалось, жил в другом столетии.

– Нет, милый, – терпеливо сказала Нина. – Мы встречаемся здесь, неужели ты не помнишь? Ну да, ты, как обычно, думал о чем–то другом. Мы договорились, что подождем его здесь, он ведь не знает, где мы живем.

Толпа потекла из дверей фойе на улицу. Порывы холодного ночного воздуха проникали внутрь; мужчины поднимали воротники пальто, женщины кутались в меха. Давешний запах духов и сигарного дыма быстро исчезал, по мере того как враждебная пустота внешнего мира заполняла пространство фойе.

– Наша маленькая уютная вселенная рушится, – меланхолично заметил Кассик. – Наступает настоящая жизнь.

– Ну и ну, – не слушая его, сказала Нина, критически разглядывая окружающих женщин. – Посмотри, что напялила на себя эта девица. Вон там, в голубом.

Пока Кассик отыскивал ее глазами, сквозь толпу к ним протолкалась знакомая фигура.

– Привет, – сказал Каминский, как только добрался до них. – Простите, опоздал. Я забыл все на свете.

Выглядел Макс Каминский ужасно. Кассик уже несколько месяцев не видел своего бывшего Политического Наставника. Изможденный и сгорбленный, Каминский глядел на него налитыми кровью глазами, вокруг которых синели широкие круги. Когда он протянул руку, она дрожала. Под мышкой торчал объемистый, завернутый в коричневую бумагу пакет. Слегка кивнув Нине, он пробормотал:

– Здравствуй, Нина. Рад тебя видеть, – и тут же забыл о ее существовании.

– Вы не были на представлении, – заметила Нина, с отвращением глядя на его измятый костюм и на неопрятный пакет.

– Нет, я не пошел. – Рука Каминского была влажной и липкой; он неловко отдернул ее и неуклюже стоял, с усилием пытаясь сосредоточиться. – Я не могу высидеть, если это долго. Ну как, пошли?

– Конечно, – сказала Нина ледяным голосом – ее испуг быстро сменился открытой антипатией.

Каминский, похоже, проработал две смены подряд по пятнадцать часов: утомление и нервное истощение сочились из каждой поры его ссутулившегося тела.

– Что это у вас? – показала она на пакет.

– Я вам попозже покажу, – уклончиво ответил Каминский и еще крепче прижал к себе пакет.

– Тогда пошли, – живо сказала Нина и взяла мужа под руку. – Куда мы идем?

– К этой девочке, – бормотал Каминский, едва волоча за ними ноги. – Нам пришлось подобрать ее. Вы ее не знаете. Я забыл вам рассказать. Очень славная. Это навсегда сделает из нас честных людей. – Он попытался засмеяться, но смех его был больше похож на предсмертный хрип. – И не просите, чтобы я вас познакомил, – я не знаю, как ее теперь зовут. Я обнаружил ее в одном из внешних офисов.

Тогда Нина твердо заявила:

– Сначала я бы хотела зайти домой, надо посмотреть, как там Джеки.

– Джеки? – Каминский, семенящий по бетонной лестнице позади, был явно озадачен.

– Наш сын, – холодно ответила Нина.

– Ну да, ну да, – согласился Каминский. – У вас ребенок. Я никогда его не видел. – Его голос словно волочился за ним, как хвост. – С этой работой я просто не знаю, где я и что я.

– Сейчас вы с нами, – сказала Нина, остановившись у края тротуара. В ее напряженной позе читалось недовольство; сложив руки, она застыла, поджидая такси. – Вы уверены, что способны еще на что–то? Похоже, вы уже получили свое от этого праздника жизни.

– Перестань, – резко сказал Кассик.

Появилось такси, и Нина осторожно скользнула внутрь. Мужчины последовали за ней, и такси немедленно взмыло в небо. Внизу мерцали и искрились огни Детройта, как равномерно рассеянные звезды на рукотворном небосводе. Свежий ночной воздух просачивался в кабину, и этот резкий и живительный сквозняк освежил голову Кассика. Даже Каминский, казалось, слегка очухался.

– Мы с вашим мужем в последнее время не очень ладили, – произнес он запоздалое извинение. – Вы, наверно, заметили.

Нина молча кивнула.

– Мы с ним как–то отдалились друг от друга. – Его лицо исказилось. – Думаете, легко видеть, как все, что тебе близко, разваливается на куски? Кирпичик за кирпичиком.

– Что графики, ползут вверх? – спросил Кассик.

– Круто вверх. В каждом регионе, во всех слоях общества. Он достает каждого… и вверху, и внизу. Ну как, черт побери, мы можем это пресечь? По всему свету на каждом углу пылают костры из бензина.

Нина задумчиво спросила:

– И это вас удивляет?

– Это противоречит закону, – резко ответил Каминский, рассердившись, как ребенок. – У них нет никакого права убивать этих несчастных.

Тонкие подведенные брови женщины взметнулись.

– Вас и в самом деле волнует судьба этих… опухолей?

– Нет, – твердо сказал Каминский. – Конечно нет. По мне, так пусть хоть все они попадают на солнце. И он так считает. Так или иначе, всем наплевать на этих шлындов.

– Странно, – сказала Нина четко поставленным голосом. – Миллионы по всей земле возмущены, даже нарушают закон, чтобы высказать свое возмущение, а вы говорите, что всем наплевать.

– Никто так не считает, – сказал Каминский, совершенно теряя смысл того, что он говорит. – Одним дуракам не наплевать, и идиот Джонс прекрасно понимает, и мы это знаем, что шлынды для него – средство, а вовсе не цель. Они лишь предлог, это – символ, это – знамя. Мы все играем в какую–то игру, в какую–то большую и сложную игру. – Он пробормотал устало: – Боже, как я ненавижу все это.

– Ну тогда, – спокойно сказала Нина, – бросьте все это и не играйте.

Каминский задумался.

– Может, вы и правы. Иногда я так и думаю, особенно когда совершенно вымотался, закопался под этими графиками и докладами. Это мысль.

– Пускай себе жгут шлындов, – сказал Кассик, – ну сожгут они всех, а дальше–то что? На этом все и кончится?

– Нет, – неохотно ответил Каминский. – Ну конечно нет. Вот тогда–то и начнется самое главное. Потому что не в шлындах тут дело. К нам–то их прилетело мизерное количество! И где–то существует место, откуда они прилетели, место, где они рождаются.

– За пределами восьми мертвых, – загадочно сказала Нина.

Выйдя из оцепенения, Каминский всем телом повернулся и пристально посмотрел на нее. Морщинистое умное лицо его потемнело; он с подозрением смотрел на нее до тех пор, пока такси не стало снижаться. Нина открыла сумочку и достала пятьдесят долларов.

– Приехали, – коротко сказала она. – Войдете или подождете здесь? Мы недолго.

– Зайду, – сказал Каминский. Видно было, ему не очень–то хотелось оставаться одному. – Взгляну на ребенка… Я никогда не видел его. – Нащупывая выход, он неуверенно промямлил: – Ведь правда же?

– Да, – ответил ему Кассик, потрясенный тем, что его старый Наставник так сдал. Он осторожно протянул руку за спиной Каминского и открыл дверь. – Зайдем погреемся.

Как только Нина толкнула входную дверь, сразу осветилась гостиная. Из спальни раздался раздраженный захлебывающийся вопль: Джеки проснулся и был сердит.

– С ним все в порядке? – тревожно спросил Кассик. – Может, эта штука не работает?

– Просто проголодался, – ответила Нина и швырнула пальто на стул. – Пойду подогрею ему бутылочку. – И она в развевающейся юбке скрылась в коридоре, ведущем на кухню.

– Садись, – сказал Кассик.

Каминский с удовольствием уселся. Пакет он положил рядом, на кушетку.

– Уютное у вас тут гнездышко. Чистенько, все как новенькое.

– Мы сделали ремонт сначала, а потом поселились.

Каминский с беспокойством огляделся:

– Может, нужно что–нибудь помочь?

– Помочь? – засмеялся Кассик. – Нет, ничего не нужно… если ты, конечно, не специалист по кормлению младенцев.

– Какой я специалист. – С несчастным видом Каминский теребил рукав пальто. – Никогда этим не занимался. – Он оглядел гостиную, и на его лице проступило странное чувство, напоминающее голод. – Ты знаешь, я всегда чертовски завидовал тебе.

– Ты это имеешь в виду? – Гостиная действительно была опрятна, хорошо обставлена. В этой маленькой, аккуратной квартирке все говорило о том, что у хозяйки неплохой вкус. – Пожалуй, – согласился Кассик. – Нина хорошо следит за ней. Но у нас тут всего четыре комнаты. – И он сухо добавил: – И Нина любит напоминать мне об этом.

Каминский раздраженно сказал:

– Твоя жена недолюбливает меня. Ты меня прости, но это меня беспокоит. Почему она так ведет себя?

– Потому что ты полицейский.

– Она не любит полицию? – Каминский покачал головой. – Я так и думал. Полицию теперь многие не любят. Все больше и больше народу не любит полицию. Чем больше любят Джонса, тем меньше нас.

– Она никогда не любила полицию, – сказал Кассик как можно мягче; он слышал, как Нина суетится на кухне, разогревая детскую смесь, как цокают ее каблучки, когда она спешит в спальню, как негромко разговаривает с ребенком. – Раньше она работала в информационном агентстве. А там такая публика, что им наш релятивизм до лампочки. Им всем там нравятся старые лозунги Добра, Истины, Красоты. В полиции мало красоты, это верно… и вот она до сих пор гадает, насколько хороша моя работа. – Он насмешливо продолжил: – В конце концов, допустить необходимость тайной полиции все равно что допустить существование фанатичных абсолютистских культов.