Текст книги "Журнал «Если», 2002 № 10"

Автор книги: Филип Киндред Дик

Соавторы: Джо Холдеман,Андрей Синицын,Владимир Гаков,Павел (Песах) Амнуэль,Эдуард Геворкян,Виталий Каплан,Грегори (Альберт) Бенфорд,Олег Овчинников,Дмитрий Караваев,Дэвид Лэнгфорд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Я бросил на него унылый взгляд, Маришка тоже покосилась недобро, но паренек, ничуть не смутившись, бодро продолжил:

– Мы – представители «Церкви Объединения», собираем пожертвования для детей. Если вы в состоянии помочь хоть чем-нибудь…

– Нормально! – сказала Маришка. – А конфетой угостить?

– Конфетой? – Легкая растерянность отразилась на лице паренька. Он полез в карманы куртки – один, другой, с сожалением признался: – Нет. Кончились. А вы не хотите… – Протянул мутноватое фото годовалых тройняшек, при ближайшем рассмотрении – вполне благоустроенных.

– Нет конфеты, – нет благотворительности, – резко заявила Маришка.

– Вы не понимаете, – заволновался паренек, – у этих детей проблемы…

«Возможно, – подумал я, – эти дети действительно нуждаются в помощи. Но если я передам деньги этому молодцу, до детей они все равно не дойдут. Следовательно, отказывая ему, я не остаюсь равнодушным к проблемам детей. – И на всякий случай добавил: – Бедненьких…»

– Все мы чьи-то дети, – заметила Маришка. – И у всех проблемы. У нас с мужем, например, есть плохая черта. Мы как угодно меняем цвета. Бываем по очереди разного цвета: он вот – зеленый, я – фиолетовая…

– Копирайт – Успенский, – сказал я в сторону, но паренек меня уже не услышал. Он спешно ретировался, должно быть, разглядел наконец цвет моего лица.

– Где же мне ее искать? – повторил я удрученно.

– Уже соскучился? – умилилась Маришка и продолжила совсем другим, спокойным и незлым тоном: – Ей-то что? Ей, может, даже импонирует твое внимание. Ты у меня прощения проси.

Она присела рядом на витую оградку газона и закрыла глаза, словом, всем видом показала, что изготовилась слушать.

– Думаешь? – вспыхнул я надеждой. – Ну, тогда… извини, – сказал и удостоился благосклонного кивка.

– Ты кайся, кайся.

Жадно взглянул в зеркальце. Но нет, должно быть, искупить грех не так просто, как совершить.

– Я, – подумав, добавил, – не нарочно…

Каяться пришлось долго. Наверное, до тех пор, пока раскаяние не стало совершенно искренним. Я, не утаивая, рассказал ей все: про ее старую прическу, про ноги и про то, что чем меньше остается помех и препятствий на пути счастья двух влюбленных, тем им почему-то становится не легче, а скучнее. И по окончании рассказа услышал Маришкин притихший голос:

– Ладно, прощаю. Но, честное слово, не могу понять, почему ты должен в этом каяться. Ведь не было никакого преступления – абсолютно! И вообще, – она потупилась, – есть в этой системе наглядного греховедения кое-какие несоразмерности.

– Ты хотела сказать, несуразности?

– Их тоже хватает, – согласилась Маришка.

В очередной раз взглянув в зеркальце, я заметил, что утром, торопясь в кино, забыл побриться. Других странностей на моей физиономии не обнаружилось.

Потом мы ехали домой. На такси, потому что после неудачного похода в кино остались деньги. И потому что… в общем, так было надо.

Потом поднимались к себе на четвертый этаж. Лифт не работал, как это часто случается в дневные часы, и я, не раздумывая, подхватил Маришку на руки и понес наверх. Она болтала ногами и неискренне возмущалась, что я ее помну.

А потом мы мирились. И черт возьми! Ради того, чтобы так мириться, ей-богу, стоит иногда ссориться!

– А… Как кино? – спросила вдруг Маришка чуть хриплым после примирения голосом.

– Так мы же не доехали! – напомнил я, слегка недоумевая.

– Я заметила. Как… оно называлось?

– Какая теперь разница? – Я пожал плечами и с них немедленно начало сползать одеяло. – Ты все равно не поверишь.

– И все-таки. – Острые коготки пару раз нетерпеливо царапнули голое плечо.

– «Зеленая миля», – ответил я. – Правда, забавно?

В следующий раз она заговорила минут через пять. Когда я уже перестал ждать ответной реплики и собрался с чистой совестью вздремнуть.

– А мне даже нравится, – сказала Маришка, и от ее слов я не то что взбодрился – чуть с кровати не упал.

– Нравится? И только-то?

– Я не о том. – Она довольно улыбнулась. – Я тут подумала: может, все не так плохо? То есть, когда тебя за каждое лишнее слово перекрашивают в фиолетовый, это, конечно, дикость. Но ее можно стерпеть. Тем более, лечится это не так сложно. Зато теперь я совершенно спокойна за мужа, когда он заявляется домой после закрытия метро и говорит, что засиделся у Пашки. Или когда выскальзывает в два часа ночи из постели и до утра глядится в монитор. Теперь-то я легко могу убедиться, что ты на самом деле не по борделям шлялся, а пил пиво с Пашкой. И не флиртовал всю ночь с малолетками в каком-нибудь чате «Кому за тридцать… А кому и за полтинничек», а… Чем ты, кстати, занимаешься в интернете целыми ночами?

– Аплоадом, – честно признался я.

– Ого! – Маришка открыла глаза, чтобы поэффектнее их закатить.

– Вот это эвфемизм!

– Это не эвфемизм, а процесс загрузки файлов со своей машины на сервер заказчика, – пояснил я. – Просто ночью интернет бесплатный, а под утро коннект самый надежный.

– Экономный! – похвалила она. – Значит, пока жена мерзнет под двумя одеялами, он там наслаждается утренней коннекцией!

Я смолчал. Я всегда знал, что любить эту женщину – удовольствие ниже пояса. Только сказал:

– Это еще вопрос, кого из нас чаще по ночам не бывает дома.

Глядел я при этом в сторону и вместе с тем, как вскоре выяснилось, в воду.

А наутро Маришка явилась домой вся зеленая.

И вновь четвертый, зеленый

– Нет, ты представь! – попросил я. – Изменил Маришке – мысленно! – причем с ней же, только семнадцатилетней. Это преступление?

– Еще какое! – паясничал Пашка. – Семнадцатилетней – это, скажу тебе, такая статья…

– Ты подумай – мысленно! – с пьяной настойчивостью повторил я. – И тут же наказание! Ладно бы за поступок, но за намерения-то! Вот скажи мне как ме… милиционер программисту…

– Веб-дизайнеру, – с усмешкой поправил Пашка.

– Хорошо, веб-дизайнеру. Скажи, карает УПК за преступные намерения или нет?

– Нет, только за осуществление.

– Ни мыслей, ни фантазий, ни воспоминаний, – я подвел итог. – Так как же нам теперь жить?

– Честно, – ответил Пашка. – Живи настоящим. И цени то, что имеешь.

Я чуть не поперхнулся, пораженный глубиной высказывания. Вот уж от Пашки подобного не ожидал! Я, кстати, не рассказывал, как он подкладывал чистые листочки в середину дипломной работы – для придания объема? А как, играя в DOOM, вместо постоянного бессмертия каждую минуту брал с клавиатуры временное? Так, заявлял он, честнее… И этот человек будет учить меня жизни и честности?

Я возмущенно опустошил бутылку одним затяжным глотком и потянулся за следующей.

На кухне мы были одни. Лишь изредка в беседу пыталось вклиниться негромкое урчание холодильника. Отбрасывал мягкие тени приглушенный плетеным абажуром свет с потолка. На столе в двух блюдцах разместилась закуска – тонкие кружочки копченой колбасы и ноздреватые ломтики сыра. Бутылки с этикеткой «Клинское» выстроились в два ряда: на столе вдоль стены – полные, на полу вдоль плинтуса – пустые.

Кухня – идеальное место для обстоятельных мужских разговоров под пиво. А чем еще заняться нам, лишенным женского общества?

Маришка умчалась на работу на два часа раньше обычного. Чтобы прямо в студии послушать свежую «Кислую десятку».

«Так послушай здесь! – предложил я, кивнув на магнитолу. – Или собственную частоту забыла?»

«Что ты! – возразила она. – Слушать мало, это нужно видеть! Знаешь, как Антошка во время эфира лицом работает? Странно, что его до сих пор на ТВ не переманили».

А сразу после ухода Маришки пришел Пашка и бережно сгрузил на пол прихожей пару гремящих пакетов. Как нельзя кстати!

Я был благодарен ему. За пиво, за то, что выслушал меня без профессиональных своих штучек: не перебивал, не светил в глаза мощной лампой и не бил по лицу. Шучу…

Пашка слушал молча. С пониманием. И когда я завершил рассказ словами: «И тут, слава Богу, все закончилось», подвел под сказанным косую черту.

– Значит, и ты, Санек, – сказал он. – Сначала княжна, потом уборщица, писатель, теперь еще ты. Причем двое последних гарантированно не имели с так называемым толстым самаритянином никаких контактов, кроме аудио-визуальных. Так?

– Так, – согласился я и внес уточнение: – Только самаритянин не толстый, а добрый.

– Не уверен. Но эта загадочная личность привлекает меня все сильнее. Побеседовать бы с ним в частном порядке. Ребят из соседних ведомств привлекать пока не хочу: нет состава. Никто ведь, если разобраться, не пострадал. Вот ты – чувствуешь себя потерпевшим?

– Я? – Я прислушался к внутренним ощущениям. Приятное тепло изнутри распирало грудь, взгляд постепенно терял пристальность, движения стали плавными и расслабленными. – Кажется, нет.

– Ну вот. А подозрения ваши и домыслы звучат, ты извини, довольно дико. Человеку непосвященному их лучше не высказывать, не то быстро загремишь куда-нибудь в лечебно-оздоровительное. Кстати, обследовать бы тебя…

– Я и не высказываю. Только тебе.

– Зря вы вчера без меня в «Игровой» поехали. Стоило бы прижать этого бомжа-распространителя посильнее. Теперь-то он, если не полный идиот, снова там не скоро появится.

– Извини, не сообразил тебя позвать. Время поджимало, да и телефона под рукой не случилось. А разговаривать с ним, по-моему, бесполезно. Это как… – Я заглянул в бутылочное горлышко, подбирая близкое Пашке сравнение. – Все равно что после двух лет работы на Прологе пересесть на Си. Совсем другой язык. Настолько другой, что мозги плавятся.

– Любой язык при должном усердии можно развязать, – заметил Пашка и улыбнулся, показывая, что пошутил. – Я имел в виду, освоить. Подай-ка открывалку!

– Ты как назад поедешь? – спросил я.

– Быстро, – ответил он задумчиво.

– А гибэдэдэйцы?

– Не заметят, – отмахнулся Пашка, и от этого движения пара «бульков» пива ушла мимо кружки. И чего ему не пьется, как всем нормальным людям, из бутылки? – У меня тонированные стекла, – добавил он, глядя на растекающуюся по пластику стола пивную лужицу.

Не покидая табуретки, я снял с крючка над мойкой полотенце. Вот оно – одно из редких достоинств тесных кухонь: все всегда под рукой.

– А то, если хочешь, у меня оставайся.

– Спасибо. – Бешеный кролик хитро прищурился. – У меня сегодня по плану еще одно мероприятие.

– Тогда привет передавай. Я, правда, твое мероприятие в лицо не видел, но судя по голосу…

Пашка помотал головой, как заблудившийся муравей.

– И не увидишь. Знаем мы вас, тайных сластолюбцев! Ладно, не дуйся, познакомлю как-нибудь… Но в чем-то ты прав: всю жизнь за тонированными стеклами не проведешь.

– О чем ты?

– Да так, о своем, профессиональном. Обдумываю концепцию УЦК.

– Уголовно… – я попытался расшифровать.

– Уголовно-цветового кодекса. – Пашка возбужденно привстал на табуретке. – Ведь методы этого самаритянина, если пофантазировать, ты только представь, какую пользу они могли бы принести.

– Твоим коллегам?

– Не только! Всем добропорядочным гражданам. Что, если бы самаритянин прошелся по тюрьмам, где сидят рецидивисты, по колониям для несовершеннолетних…

– По школам и детским садам, – подхватил я с иронией.

– Именно! И обратил бы в свою веру всех потенциальных преступников. Если бы никакое фальшивое алиби, никакие деньги и связи не помогли бы нарушителю закона избежать наказания. Если бы мы могли отслеживать не только совершенные преступления, но и запланированные. Ты спрашивал о намерениях, так я тебе отвечу: да, за них можно и нужно судить! Просто до сегодняшнего дня намерения считались в принципе бездоказуемыми! Подумай и ответь, стоит хотя бы одно предотвращенное убийство тех нескольких минут неудобства или даже унижения, которые ты пережил этим утром? Да, безусловно! Правда, здорово было бы, а?

Я вспомнил, что до сегодняшнего утра тоже считал себя вполне добрым и порядочным гражданином, и с сомнением признался:

– Не уверен. Боюсь, будет много судебных ошибок. Пока судьи не научатся по интенсивности цвета лица обвиняемого определять степень вины. Не хотел бы я из-за наивных эротических фантазий загреметь по сто семнадцатой.

– По сто тридцатой, – поправил Пашка. – Вот и я во многом пока не уверен. Потому и не форсирую, надеюсь сперва сам во всем разобраться. И первым делом выяснить, каким образом самаритянин воздействует на людей. Неявный гипноз, направленный энергетический заряд или неизвестное излучение?

– Или вирус, – припомнил я одну из гипотез Валерьева.

– Или вирус, – кивнул Пашка. – Кстати, – встрепенулся он и потянул из кармана пакетик с «уликами»: коньячной рюмкой и календариком.

– Вот это верно, – одобрил я. – Пиво лучше пить из рюмки: смотрится эстетичнее.

– Ты пьян, – поморщил он муравьиный лоб и подцепил клешней закладку-календарик. – Бумага полиграфическая, глянцевая, – доложил. – Никаких отпечатков, кроме тех, что присутствуют на рюмке, не обнаружено. Без напыления и следов постороннего химического воздействия.

– Так ты и это проверил?

– В первую очередь. Недаром же эти календарики раздавали всем приглашенным на проповедь. Но тут все оказалось чисто. Другое дело тираж…

– А что с ним? Что-то я не припомню никакого тиража.

– Неудивительно: его там нет. Пришлось выяснять в типографии.

– И сколько? – спросил я и даже глотать перестал в ожидании ответа.

– Много, – значительно кивнул Пашка. – Думаю, число экземпляров на этом листочке просто не поместилось бы. Кроме того, выяснилось, что только часть календариков отпечатана на русском языке. Есть точно такие же, но с текстом на английском, немецком, французском и еще чуть ли не сотне языков. Причем, например, на календариках с китайскими иероглифами указаны месяцы лунного года. Но самое странное…

– Что? – спросил я. – Что? Говори, не то бутылкой пришибу!

Но Пашка только улыбнулся, загадочно и снисходительно.

– На всех календарях стоит один и тот же год. Ты хоть удосужился взглянуть, какой?

«Разумеется, нет!» – укорил я себя мысленно и потянулся нетерпеливым взглядом к календарику, но Пашка, опытный интриган, повернул его обратной стороной, вдобавок прикрыл клешней, так, что над его скрюченными пальцами мне отчетливо виделось только слово «УБИЙСТВО» на кроваво-красном фоне, и я с тоскою подумал, что да, без него, похоже, сегодня не обойдется. И Пашка станет первым, кто в действительности умер от любопытства. Причем чужого.

Но я все же пошел у него на поводу и позволил вовлечь себя в томительную угадайку.

– Будущий?

– Не-а, – Пашка довольно покачал головой.

– Прошлый?

– Не-а.

– Значит, нынешний?

– Ладно, не мучайся. На всех календариках указан один и тот же год. Солнечный или лунный, но везде первый.

– В смысле? – я попытался сообразить.

– Без смысла. Просто первый. – И Пашка великодушно поднес мне к самому носу календарик с проставленной вверху одинокой цифрой. Единицей.

И словно бы кто-то невидимый прошептал мне на ухо слова, и я повторил их – странные слова с ускользающим смыслом.

– Миссия мессии, – сказал я, – в усекновении скверны.

Но мой язык уже порядком заплетался, отчего таинственная фраза вышла у меня немногим разборчивее, чем у странного субъекта с пыльным мешком.

«– …Румяней и белее? – произнесла она заученную фразу, не обольщая себя надеждой на ответ, поскольку зеркало в массивной бронзовой раме, установленное на каминной полке, явно не относилось к породе говорящих. Впрочем, никаких слов и не требовалось, хватало и одного придирчивого взгляда, чтобы убедиться, что минувшая ночь не привнесла во внешность девочки сколько-нибудь существенных изменений, оставив ее все такой же миниатюрной, стройненькой и прехорошенькой.

Закончив приводить себя в порядок, девочка облачилась в нежноголубое платье и по узкой деревянной лесенке спустилась в гостиную, где ее уже поджидала матушка, не по-утреннему деловая и чем-то заметно озабоченная.

– Ты очень кстати, – объявила она, не успела скрипнуть последняя ступенька под башмачком любимой дочери. – У твоей бабушки снова проблемы.

– У этой старой маразматички? – поморщилась девочка. Утро, начавшееся так безоблачно, грозило без перехода превратиться в ночь трудного дня.

– Она не старая, а пожилая, – нахмурила брови мать девочки и со вздохом признала: – Что до остального, то тут я вынуждена с тобой согласиться. У бабушки вышла из строя ее чудо-печка. Что немудрено: ведь еще до ее приобретения я, хоть и не склонна к пророчествам, предсказывала, что сия грешная конструкция долго не прослужит. Печка – не водяная мельница и топить ее следует дровами, а не мелкими волнами. И вот результат: престарелая ведьма сидит у разбитой печки и тщетно пытается вспомнить хотя бы простенькое кулинарное заклинание.

И матушка передала девочке объемистую плетеную корзинку, не забыв предварительно заглянуть в нее, чтобы убедиться, что положила туда все, что нужно.

– Так, жестянка с оливками и три склянки с наливками, шесть мясных блюд с подливками и кофе со сливками, – перечисляла она, незаметно для себя заговорив стихами. – А также пирожки и горшочек масла. И на всякий случай надень, пожалуйста, свою шапочку.

– Что?! Это лиловое недоразумение? – возмутилась девочка.

– Да. Хотя, на мой вкус, сей, с позволения сказать, головной убор…»

– Что за галиматья? – поморщился Пашка. – Сделай потише!

– Я тоже не улавливаю смысла, – признался я. – Кажется, что-то по мотивам русских народных сказок.

– С каких пор Шарль Перро стал выходцем из русского народа?

– Ну, французских.

– Не в том суть. Скажи лучше, куда подевалась твоя бдительная княжна?

– Понятия не имею.

Радио я сообразил включить только в две минуты первого, и то лишь после наводящего вопроса: «А как там дела у княжны?». Так что вступительную заставку мы прослушали и теперь терялись в догадках, суть которых Пашка выразил верно: что за галиматья? Часы показывали десять минут первого, однако никаких признаков «Ночных бдений» с ведущей Мариной Циничной в эфире не наблюдалось.

– Может, частота не та? – предположил Пашка.

– Шутишь? Я скорее свой адрес забуду. Или телефон.

Мы еще некоторое время послушали, как какой-то тип – судя по тембру голоса, ему хорошо за тридцать, по интонациям же это вечный щенок, застрявший в пубертатном периоде – повествует о похождениях Красной Шапочки, а потом Пашка попросил:

– Выруби, пожалуйста!

По неписаному закону подлости звонок телефона застал меня в ванной. Однако на этот раз закон сработал только вполсилы, и я не спеша домыл руки, слыша сквозь шум воды, как Пашка снял трубку и сказал:

– Шурик сейчас подойдет. Как вас представить?

«Чего только не нахватаешься, общаясь с секретаршами!» – хмыкнул я и поспешил к телефону.

– Это княжна, – шепнул Пашка, по конспиративной привычке прикрывая клешней микрофон трубки. – Предложила представить ее в разгар лета на нудистском пляже.

– Дай сюда! Але?

– Секретничаете? – полюбопытствовала Маришка.

– Ага, – признался я. – Минувшие дни вспоминаем. Копирайт…

– И понял вдруг, что не могу вспомнить автора.

– Вспоминайте, вспоминайте. Воспоминания склеротиков порождают легенды. Пиво небось пьете?

– Уже нет. Или еще нет. Это как посмотреть. Что-то случилось? – насторожился я.

– Как сказать… У меня две новости, и обе плохие. С какой начинать?

– С той, которая получше.

– У нас изменения в эфирной сетке. Я теперь выхожу на полтора часа позже.

– Почему это?

– Падение рейтинга, – флегматично заявила Маришка. – Ты слышал, что пустили в эфир вместо «Бдений»?

– Слышал, но не въехал. Кто это?

– Некто Максим Фрайденталь. Он только на этой неделе переметнулся к нам из команды «Ухо Москвы». Ведет что-то невразумительное, то ли «Сказка на ночь», то ли «Лабиринты музыки».

– Ладно, – сказал я. – Давай свою самую плохую новость.

– А ты сидишь?

– Нет, и не собираюсь. Сидя я засыпаю… Ты говори, обещаю в обморок не падать. – И сделал осторожный шаг навстречу: – У тебя опять рецидив?

– Хуже… Не у меня, – сообщила Маришка. – Это передается.

И я мгновенно постиг смысл ее слов и безоговорочно поверил им. И даже не удивился – не знаю, алкоголь ли притупил во мне эту способность или я подсознательно готов был к чему-то подобному. Только спросил:

– Каким путем?

– Не волнуйся, – успокоила Маришка, – никакого криминала. Я, честно сказать, сама не поняла. Мы просто сидели с Антошкой в курилке, последнюю десятку обсуждали, вдруг, смотрю, а у него лицо в фиолетовую часть спектра смещается. Медленно так, от подбородка к темечку, и неравномерно: щеки быстрее, а нос – еле-еле.

– Это-то понятно, – буркнул я.

– Что тебе понятно?

– Почему нос медленнее. У твоего Антошки на лице такая картошка – и Церетели за неделю не раскрасит. А о чем он в этот момент говорил, не помнишь?

– О! Много о чем. Как всегда. Кажется, прямо перед этим он раз пять подряд повторил одно слово. Да. Или шесть.

– Что за слово?

– М-м-м… боюсь, – неожиданно призналась Маришка. – Вдруг я его повторю, а меня…

– Не бойся! – я улыбнулся в трубку. – Выдаю тебе разовую индульгенцию. Этот мелкий грешок отпускаю заранее.

И все же Маришка, наученная горьким опытом, произнесла слово по буквам, с затяжными паузами:

– Олег… Тамара… Семен… Тамара… Олег… Иван краткий.

– Вас пэ, о, эн, о… – начал я в тон, но скоро сбился. – Короче, вас понял. Он что, и сейчас такой?

– Антошка? Нет, уже нормальный. Но видел бы ты, чего мне стоило уговорить его передо мной извиниться, причем искренне, причем он так и не понял, за что. К счастью, он даже не заметил, что с ним что-то такое происходило. С трудом его домой отправила, наплела что-то правдоподобное про начало весны, про инфекционное обострение, короче, посоветовала рот раскрывать поменьше, особенно на улице и вообще…

– В общем, конец у сказки счастливый?

– Пока да, но что будет, если завтра все повторится? Может, стоило сразу ему все объяснить?

– Погоди пока объяснять, – сказал я. – Самим бы сначала решить, что такое хорошо, а что такое плохо. Где благо, а где эта… скверна. Что культивировать в себе, а что, наоборот, усекать. Мы с Пашкой третий час только об этом и думаем.

– Да? И что надумали?

– Теперь неважно. После твоего рассказа придется передумывать заново.

– Ну, думайте. Не буду мешать.

– Да ты и не мешаешь. Ты вот что… Постарайся там больше никого не это… – Слово подобралось не самое удачное, но никакое другое просто не шло на ум. – Не заразить.

– Хорошо, – вздохнула Маришка. – Я попробую.

– Ну что? – спросил Пашка.

– Все, – лаконично обобщил я. – Теперь ты сам можешь пройтись по школам, тюрьмам и колониям. Поздравляю. – Мы вернулись в кухню, и под бутерброд с колбасой и сыром я передал ему краткое содержание нашей с Маришкой беседы.

– Значит, все-таки вирус, – констатировал Пашка.

– Вирус, – согласился я. – Или что-то еще, передающееся наподобие вируса. Причем, не знаю, как ты, но я-то точно его носитель. Тебе не страшно сидеть рядом со мной?

– Чего мне бояться? – Пашка изобразил недоумение. – Табельное я еще ни разу не использовал. Взяток не беру. Изменять мне вроде пока некому. А в остальных грехах я как-нибудь найду, перед кем покаяться.

– А твое окружение? Друзья, родственники? За них тебе не боязно?

– Разберемся, – успокоил он. – В конце концов, это моя работа – вскрывать тайные пороки, так что для меня мало что изменится. То ли дело ты… Подумай: кто ты был неделю назад? Обычный веб-дизайнер, вкалывающий за четыре сотни зеленых в месяц. Зато теперь ты поведешь людей к свету!

– К цвету, – скаламбурил я. – Был такой слоган у фирмы «Эпсон»: «Сделай свой мир цветным!» Только, боюсь, никто за мной не поведется. Опять же непонятно, в какую сторону вести.

– Вопрос даже не в этом.

– А в чем?

Бешеный кролик игриво подмигнул и спросил:

– Кто идет за «Клинским»?

– Сегодня, – ответил я, – самый фиолетовый!

И исступленно захихикал, глядя, как торопливо Пашка осматривает свои конечности, только что с табуретки не свалился от смеха.

В час тридцать снова включилась магнитола. Однако вместо родного голоса мне предложили прослушать блок рекламы. Потом еще раз. И еще.

Должно быть, один и тот же блок повторили пять раз подряд, поскольку Пашка четырежды спрашивал у меня:

– Шурик, а у тебя бывает дежа вю?

Потом реклама закончилась, и я целую минуту был счастлив. В динамиках было тихо, лишь время от времени что-то негромко дзинькало. Затем магнитола ожила, но вместо обычного Маришкиного «А вот и я!» эфир заполнил суровый и заспанный мужской голос.

– Ночные новости, – объявил он. – Экстренный выпуск. – И смолк.

Я напрягся. Таким вступлением и интонациями можно довести нервного слушателя не хуже, чем внеплановым «Лебединым озером».

– В студии Сергей Дежнев, – вновь заговорил диктор. Повторил для слабослышащих: – Ночные новости. Экстренный выпуск. – И вдруг выдал: – Ночь, господа! – Пауза. – Пора любви и отдыха от трудовых будней. – Пауза. – Московское время. – Пауза. – Один час сорок две минуты. – Пауза. – Что в сумме составляет… – Продолжительная пауза. – Нет, уже сорок три минуты.

На этот раз Пашка без лишних слов протянул руку к пульту, прерывая экстренный выпуск новостей.

– Нельзя, – с осуждением сказал он, – пить на работе.

– А за рулем? – спросил я. – Можно?

– И за рулем нельзя, – ответил Пашка, протягивая мне пустую кружку.

Я со вздохом плеснул в нее немного из бутылки и напомнил:

– Только закусывай. У тебя же мероприятие – не забыл?

Выпроводил я его только в начале третьего.

– Напомни, чья завтра очередь звонить в семь утра? – спросил он перед уходом.

– Твоя, естественно. Мне по своей воле в такую рань не подняться, – ответил я и… не обманул, конечно, но здорово ошибся.

Потому что без четверти семь меня разбудил звонок в дверь. Пятый или шестой; на предыдущие я не отреагировал, посчитав их продолжением сна.

Босиком прошлепал в прихожую, прищурившись, поглядел в глазок… и убедился, что все еще сплю и вижу кошмар, навеянный прослушанной на ночь сказкой.

«Красная Шапочка!» – вспомнил я, глядя на причудливый головной убор, целиком закрывающий вид на лестничную клетку. Но, приглядевшись, понял, что ошибся. Она просто не была красной, громоздкая соломенная шляпа с кожаным ободком вокруг тульи.

– Кто там?

– Это я, – донесся из-под шляпы знакомый голос.

– А чего сама не открыла? – проворчал я, отворяя дверь.

– Я сумочку свою где-то… – сказала Маришка, шагнула в прихожую и прислонилась к стене, как будто этот единственный шаг отнял у нее все силы. Стянула перчатки, сняла идиотское сомбреро с целиком закрывающими лицо полями…

И тут уж я прислонился к стенке – так что теперь мы стояли друг напротив друга, как часовые по обе стороны от распахнутой двери – и не сполз на пол только потому, что вовремя уперся ногой в полочку для обуви.

Господи, подумал я, какой интенсивный цвет!

Ее кожа и волосы были не бледно-зеленые, не цвета сельдерея или осинового листа, не мятные, салатовые или бамбуковые. Из тех полутора десятков оттенков зеленого, которые обязан знать и различать уважающий себя дизайнер, к ним ближе всего был изумрудный, возможно, даже малахитовый.

Короче говоря, они были очень насыщенного, не просто зеленого, а ТЕМНО– и вместе с тем ЯРКО-зеленого цвета! И я не знаю, чем и как долго надо заниматься, чтобы добиться такой интенсивности!

«Убью, – с отчаянным спокойствием подумал я. – Вот сейчас покраснею и убью».

– Что же мне теперь делать? – спросила Маришка и подняла на меня глаза – зеленые от природы, а теперь позеленевшие до белков, в которых стояли слезы.

– Это зависит, – сказал я, – от того, что ты делала до этого.

– Я расскажу, – пообещала она. – Я все расскажу.

И рассказала.

Цвет третий или второй, а то и шестой, не разберешь

Из-за этого нового ведущего с именем пулемета эфирная сетка поехала, как дешевый чулок. Первое время я просто не находила, чем себя занять…

(Но ты ведь нашла, не так ли? В конце концов ты нашла?)

Сначала мы недолго посидели с Антошкой в курилке, поболтали о том о сем, пока он не начал менять цвет. Потом позвонила тебе, немного успокоилась. Минут десять просто пошлялась по коридору. Да и не хотелось ни с кем общаться после того, что случилось с Антошкой. Такое странное чувство: брожу неприкаянная и до кого ни дотронусь, с кем ни заговорю, у того возникают проблемы. Совсем как смерть, только без косы…

Потом меня неожиданно вызвал к себе Боровой. Я, честно сказать, не предполагала, что он в такое время может быть на работе. Я спросила его: что за дела? Почему я должна выходить в пол второго, когда весь нормальный контингент уже выпал в осадок, остались одни отморозки? Не в таких, конечно, выражениях – мне приходится теперь очень тщательно выбирать слова, – но спросила.

Но Боровой был готов к разговору. Мы побеседовали про рейтинг, про мое поведение во время последнего эфира. Он сказал: у каждого из нас есть множество личных проблем, но лучше бы вы, Марина, являясь на рабочее место, оставляли их за порогом. Наконец признался, что основной причиной перестановок стал сам Фрайденталь. Он просто объявил, что будет выходить в эфир в полночь, поскольку все остальное его время занимают другие проекты.

Развел руками: ну не мог же я ему отказать!.. «Зато…» – сказал он и с хитрой улыбкой полез в сейф.

Я думала, бутылку коньяку достанет или что-то вроде, но вместо этого он показал мне диск «Ораликов». Новый! Еще нераспечатанный. Представляешь? Я в самом деле чуть было не оттаяла. Дал подержать в руках, поглазеть на обложку, но когда я попросила послушать, забрал назад.

«Через три дня, – пообещал. – У нас договор, понимаешь? Первого апреля пробная партия диска уйдет на рынок, одновременно три станции, включая нашу, запустят его в ротацию. Раньше – нельзя».

Я взмолилась: «Ну пожалуйста! Не на студийном оборудовании, на обычном плейере. Разочек…» Но он только повторил: «Нельзя. Невозможно» – и бросил диск обратно в сейф.

Когда я вышла из кабинета, Боровой вышел тоже, практически следом. Даже дверь не закрыл, так спешил куда-то. Времени на то, чтобы запереть сейф, у него, по идее, тоже не было.

Не думай, я не сразу это сообразила, только минут через двадцать. До этого молча страдала: жалела себя и проклинала несправедливое человечество. В особенности его отдельных представителей, которые задабривают тебя диском любимой группы, но в руки не дают… Педанты параноидальные!

Потом мысль промелькнула про незапертый сейф. За ней другая: а что если позаимствовать диск – всего на часочек! – а потом незаметно вернуть на место? Упаковку можно аккуратно распечатать бритвочкой, потом заклеить.

Но когда я второй раз шла к директорскому кабинету, я ничего такого, естественно, не планировала. Думала: сначала постучусь. Если Боровой на месте, спрошу о чем-нибудь, если его не окажется – просто загляну… Постучалась. Не оказалось. Заглянула…

Ноги сами собой подвели меня к сейфу. Рука за диском протянулась. А там на обложке – солистка в новом имидже, и названия песен… такие интригующие!..