Текст книги "Принцесса Грамматика или Потомки древнего глагола"

Автор книги: Феликс Кривин

А фон Этик продолжал свой рассказ:

– Все это время солдат Бравоит порывался вмешаться и командовал себе еще усердней, чем тогда, когда спешил на свидание: «Ать, два, бравой!» Но прийти на помощь Гакманиту ему так и не удалось.

И тогда я сказал Гакманиту: «Ударные гласные не зря подставляют себя под удар, их слово от этого обретает смысл, а зачем это вам, в вашем положении? Ведь сколько вас ни бей по голове, смысла в ней, извините, не прибавится».

Он сначала не хотел отвечать. Говорил, что у него свои причины, что постороннему этого не понять, но в конце концов сказал, что идет на это из любви к Каломели. К той самой Каломели, которая заставляет его избивать. «Это, – сказал он, – всего лишь физические удары, но любовь моя при этом торжествует, хотя самому мне приходится нелегко. Ведь Каломель, когда меня достаточно сильно ударят, какое-то время восхищается мной, и даже, мне кажется, немножечко меня любит…» Тут я, не удержавшись, воскликнул: «Но ведь это всего лишь мгновение!»

– И что же он вам ответил? – тут же поинтересовался Морф.

– Он сказал, что вся жизнь состоит из мгновений и, если в нашей жизни хоть несколько, хоть одно мгновение нас любят по-настоящему, можно считать, что мы не зря прожили свою жизнь.

В это время подал голос профессор Храп. Голос у него был громкий и внушительный, но несколько нечленораздельный, и наставникам Хрипу и Сипу пришлось перевести замечание профессора на общедоступный язык:

– Профессор напоминает, что в атмосфере при обычных температурных условиях скорость звука не должна превышать трехсот сорока метров в секунду. Кроме того, он подчеркивает, что звук не может лететь со скоростью света, поскольку у света поперечная волна, а у звука – продольная.

Тетушка Шепотня сказала:

– Ты бы, Гик, поискал себе среди продольных. Это все волна Света, – объяснила она окружающим. – Ему неудобно говорить, но это она.

– Выкладывай, Гик, – сказал дядюшка Децибел. – Здесь все свои, можешь не стесняться.

И нарушитель Гик рассказал:

– Когда юный Плеск встретился с лунным Блеском, они уже не могли блестеть и плескаться по-прежнему, они поняли, что жизнь каждого из них была не полна, что это была всего лишь половина жизни. Вот почему их так потянуло друг к другу: чтобы вырваться из темноты, чтобы избавиться от немоты, чтобы одновременно светить и звучать, то есть жить так, как достойно жить в этом мире… А мы? Когда мы, волны, встречаемся, мы просто не замечаем друг друга, мы проходим друг через друга и спокойно продолжаем свой путь.

– Таково основное свойство волн, – подал голос профессор Храп, и наставники Хрип и Сип донесли этот голос до слушателей.

Тут поднялся Галдеж. Поднялся и сказал:

– Между прочим, это и твое свойство, Гик, не думай, что ты от нас отличаешься!

– Я не отличаюсь. Но я хотел бы отличаться.

– Так я и знала, – проворчала тетушка Воркотня. – Он хотел отличиться и поэтому стал бегать с такой сумасшедшей скоростью.

– Он просто хотел отличиться, – подхватили Шушу-ки, – и поэтому стал бегать с сумасшедшей скоростью за этой волной. Это же так просто…

– Нет, не просто, – сказал нарушитель Гик. – В том краю, где живут Топот и Гул, где уходит вдаль Перестук, пропадая где-то за поворотом, там стоят у дороги деревья и верстовые столбы и с тоской глядят на дорогу. Они ждут: не покажется ли вдали автобус, телега или пешеход. Ну-ка, кто быстрей пробежит мимо пешехода, телеги или автобуса? Они приготовились. Они замерли в ожидании… Вот сейчас покажется телега, пешеход или автобус – и они побегут…

– Деревья и столбы побегут! – зашумел Галдеж. – И как же они побегут – медленно или быстро?

– Мимо автобуса быстро, мимо телеги медленней, а мимо пешехода шагом пойдут.

Децибел сказал:

– Опять ты, Гик, сочиняешь.

– Он не сочиняет, – сказал профессор Храп. – По теории относительности нет никаких оснований утверждать, что автобус движется мимо деревьев, а не деревья мимо автобуса. Если заданы две системы, движущиеся относительно друг друга равномерно и прямолинейно, то любая из них может рассматриваться как покоящаяся.

– Значит, если Гик пробегает мимо нас с превышением скорости, то можно считать, что это мы превышаем скорость, двигаясь мимо него в противоположном направлении? – сказал Хрипу Сип. – Нет уж, не будем валить с больной головы на здоровую!

А нарушитель Гик продолжал:

– Сколько в мире деревьев, столбов, домов… Сколько в мире их, движение которых зависит от нас, способных двигаться! Ведь если те, кто способен двигаться, будут оставаться в покое, то те, которые от природы обречены на покой, никогда не узнают, что такое движение…

– И солдат Бравоит никогда не двинется с места, – сказал фон Этик своим друзьям.

Профессор Храп уже говорил вполне членораздельно:

– В земных условиях атомы газа сталкиваются со своими соседями миллиарды раз в секунду. А в межзвездном пространстве атому, чтобы с кем-то столкнуться, требуется чуть ли не триста лет… Так что хорошо, что мы живем не в межзвездном пространстве, что имеем возможность сталкиваться, как-то общаться…

И Морф подумал, что буквы, только встречаясь, образуют слова…

И Синт подумал, что слова, только встречаясь, образуют предложения…

А иначе в мире ничего бы не было сказано и среди множества неорганизованных звуков не звучала бы осмысленная, членораздельная речь…

И тут опять заговорил нарушитель Гик:

– В том краю, где никогда не было слышно ни Плеска, ни Шелеста, куда не докатывался могучий Раскат и не долетал быстрокрылый Щебет, где не тревожился Шорох и не ликовал Звон, – в том краю жила Тишина, одинокая и гордая царица…

– Я же вам рассказывал, – шепнул фон Этик приятелям. – Тишине было легко и спокойно царствовать, потому что в царстве ее не было ни вредного для здоровья Шума, ни Шумихи, вредной его жены, не толкались Толки, не плелись Сплетни, – ни один звук не долетал в счастливое царство Тишины, потому что вокруг была пустота, а звуки в пустоте не распространяются.

Так шли годы, века и тысячелетия, которые пролетали, как одна секунда, потому что время – понятие относительное… И чем больше пролетало тысячелетий, тем больше старилась Тишина.

И вот однажды…

Однажды, когда пролетело бесконечное множество секунд-тысячелетий, из далекого края звуков долетел настойчивый Зов. Вокруг по-прежнему была пустота, но он все-таки долетел, потому что был настойчив и летел из всесильного края Разума. Он прилетел и крикнул: «Тишина! Ты слышишь меня, Тишина?»

Она его не услышала. Она напрягала слух, но не могла уловить ни одного звука. «Тишина! – взывал Зов. – Откликнись, я пришел к тебе, Тишина!» Тишина молчала… Просто столько лет… И хотя время – понятие относительное, но когда его слишком много проходит, Тишина превращается в Глухоту… Когда столько лет стараешься ничего не слышать, невольно превращаешься в Глухоту – из прекрасной, чуткой Тишины в безобразную, равнодушную Глухоту…

– А я-то мечтал оглохнуть! – сказал дядюшка Децибел. – Гик, или ты издеваешься над стариком, или мне действительно лучше не глохнуть?

6

Фрегат, который фон Этик упорно называл «фрИгат», уносил их все дальше в открытое Книжное море. Фон Этик теперь был с ними: встреча с Морфом напомнила ему о пока еще не решенном споре произношение – написание, и ему захотелось продлить этот спор там, где можно не просто бесконтрольно звучать, но постоянно сверять свое звучание с написанием. Потому что все познается в сравнении, в том числе устная и письменная речь.

Фон Этика потянуло в мир организованных Звуков. Гомон – это, конечно, хорошо. И Вой, и Треск, и Свист, и Галдеж – все это хорошо, но даже все вместе взятые, они не заменят одного значащего Слова.

Они расстались с Мазурием в Периодической системе. У него там было много дел, несмотря на то, что он не оправдал ожиданий химиков как самостоятельный элемент. Но, возможно, существование всех этих элементов было бы неполным без его несуществования? И, может быть, как раз такие, несуществующие, делают простое существование жизнью? Потому что для жизни мало одного существования…

Да, согласно теории относительности, которую так просто и убедительно изложил ухарь Гик, покой может восприниматься как движение, отсутствие как присутствие, нет как есть. Мазурий это и прежде чувствовал, когда собирался отправиться в страну Где Ничего Нет, и на вопрос: а есть ли такая страна? – отвечал:

– Есть. Вернее, нет, но для нее это все равно, что есть: это же страна Где Ничего Нет, поэтому для нее нет все равно что есть.

Он чувствовал: должна быть где-то страна, где он, Мазурий, которого здесь, в природе, нет, может быть полноправным жителем.

– Ах, какая это страна! – мечтательно говорил он. – Чего только нет! Каких там нет рек и озер, каких удивительных восходов и закатов!

И вдруг он перестал говорить о стране Где Ничего Нет и заговорил о тех, которые есть в его родной, хотя и отвергнувшей его, Периодической системе элементов.

– Вы знаете, сколько на Земле Астата? Шестьдесят пять миллиграммов, всего-навсего. Других миллиарды тонн, а его – ничтожная доля грамма, ну как тут не переживать? Ну, я ему, конечно, говорю: спокойно, всем оставаться на своих местах. Тебя, Астат, в природе шестьдесят пять миллиграммов, а меня и вовсе в природе нет. По сравнению со мной тебя вон как много!

Рассказал это Мазурий и заволновался: как там без него Астат? Ведь ему кажется, что его много только тогда, когда он сравнивает себя с Мазурием, а когда ему не с кем себя сравнить… То есть, сравнить-то ему есть себя с кем, только сравнение будет не в его пользу.

– Ать-два, бравой! Пора мне возвращаться к своим, – сказал Мазурий. – Чего доброго Кислород соединится с Железом, а не с Алюминием, а ведь это далеко не одно и то же. Железо он разрушает, Алюминий же – предохраняет от разрушения. Представляете? Один и тот же Кислород!

А Палладий? Ведь он же, наверное, опять не вынимает головы из кастрюли. И это называется благородный металл! Если каждый будет поглощать Водород, то можно вообще остаться без Водорода. Будем потом бегать, искать, добывать искусственным способом.

Пусть посмотрят на Мазурия. Пусть увидят, что бывает, когда какого-то элемента нет. Совершенно нет. И нигде его не достанешь.

– Ать-два, бравой! – сказал Мазурий, как говорил полюбившийся ему солдат Бравоит. – Мне еще нужно один Изотоп застать, повидаться с ним перед разлукой. Ждет он меня, наверно. А может, не надет. Откровенно говоря, зачем я ему нужен?

Изотоп Натрия, Натрий-24, родился всего двадцать девять часов назад, а через час должен был уйти: период его полураспада всего пятнадцать часов, а полураспад и полураспад, как говорил Рубидий…

Их было двое, Натрий и его Изотоп, они сидели друг против друга, присев на часок перед расставаньем.

– Мазурий! – обрадовался Изотоп. – Вот кого я хотел повидать перед уходом!

– Ну еще бы! Только меня тут и не хватало! Между прочим, он прав, – объяснил Мазурий своим спутникам, – перед тем как что-то сделать, нужно непременно с Мазурием повидаться. Мазурий у нас крупный специалист по чужим делам. Потому что своих дел у него нет. У каждого есть дело, а у Мазурия нет, поэтому все идут к нему со своими делами.

– Зачем ты так, Мазурий? Я ведь серьезно хотел тебя повидать.

– И я хотел вас повидать, – серьезно сказал Мазурий. – Хоть я и болтун, и пустомеля, но сейчас, мне кажется, я не обманываю.

– Можешь обманывать, – улыбнулся Изотоп, – все равно я тебе верю. Ни одному элементу так не верю…

Мазурий смутился:

– Ну какой я элемент? Так, ошибка природы… И даже не природы, потому что в природе-то меня нет.

Морф сказал:

– Сегодня ошибка, завтра – не ошибка. Наречие вовсю сегодня пишут слитно, а раньше писали через черточку.

– Вот именно, – кивнул Изотоп. – Возможно, жизнь на нашей планете появилась благодаря ошибке: все безошибочные планеты мертвы.

– Неплохо сказано, – похвалил Синт, – особенно для такого короткого периода полураспада. А сколько мы тратим часов попусту!

– У вас много часов, – улыбнулся Изотоп, – а у меня мало. Вообще-то не так уж и мало… Что ж тогда говорить о тех, кто живет всего лишь долю секунды? А ведь их доля – это их жизнь.

– Я бы не отказался и от такой доли, – сказал Мазурий. – У Рубидия период полураспада семьдесят миллиардов лет, и он дрожит за каждый свой миллиард… Нет! Лучше уж, как Свинец-214, иметь период полураспада считанные минуты, чем трястись за жизнь свою миллиарды лет… У меня нет ни лет, ни минут, но если б они были… если б я был… я бы не обращал внимания на все эти периоды полураспада. Иначе жизнь – это полный распад.

– Как он говорит! – воскликнул Изотоп Натрия. – На такие слова не жаль потратить последний час жизни.

Но Мазурий уже спохватился:

– Я опять тут наговорил… Вот характер: непременно должен что-то наврать, без этого у меня не обходится… А ведь зашел я не для этого.

– Понимаю, – любовно улыбнулся ему Изотоп.

– Я зашел, чтобы сказать вам, Изотоп Натрия: вы не переживайте. Меня открыли в 1925 году два ученых – мужчина и женщина. Зачем? Я думаю, они просто искали повод пожениться. Потому что после того как меня открыли, они вскоре и поженились, вроде бы на радостях. Но для меня-то радости мало: я как не существовал до этого, так и остался не существовать. А вы все-таки существовали, вы немало успели за эти свои часы. И кроме того, не забывайте: вы ведь не исчезнете, вы останетесь во Вселенной, вас охраняет закон сохранения материи. И еще… – Мазурий опять вспомнил теорию относительности. – Пока живы живые, неживые тоже живут…

– Мне хотелось его поддержать, успокоить, – объяснил Мазурий своим спутникам, выйдя от Изотопа. – Знаете, это очень тяжело – уходить. Я, правда, не пробовал, но мне кажется, тут очень нужно – успокоить.

– Да, – кивнул Синт, – нам тоже тяжело от вас уходить. А пора уходить. Успокойте нас на дорожку.

– Ать-два, бравой! – сказал отставной элемент. – Спасибо вам за то, что подарили мне эти слова, с которыми не страшно шагать, даже когда шагать и негде, и некому…

– Пустяки, – сказал фон Этик, – эти слова принадлежат солдату Бравоиту, и они, кстати, остались при нем.

– В этом особенность слов: их можно дарить и дарить, и они все равно при нас остаются, – добавил к словам фон Этика Синт.

– Все равно спасибо за подарок. А теперь внимание: всем оставаться на местах. Начинаю успокаивать вас на дорожку. – Он сделал торжественную паузу. – Знайте, куда бы вы ни ушли, вы все равно останетесь в природе, а это уже само по себе замечательно. Но я не это хотел сказать. Послушайте: когда я жил в сорок третьем номере, где сейчас живет Технеций, у меня был верхний сосед из тридцать пятого номера. Он так боялся, что перестанет существовать, что от страха не выходил из жидкого состояния. А нижний мой сосед, из пятьдесят третьего, до того всего боялся, что испарялся, представьте себе, в твердом состоянии. Только что был твердый, глядь, а его уже нет. Испарился. Это, говорят, борьба за существование: хоть жидкостью, хоть газом – лишь бы существовать. Но ведь это не все равно, в каком состоянии существовать, можно даже и вовсе не существовать и не терять при этом присутствия духа. Так стоит ли так упорно бороться за существование? Неужели это так существенно – существование?..

Он успокаивал их так, что его самого нужно было успокаивать, и очень кстати Синт вспомнил сказку, которую ему рассказывали в детстве, когда он не хотел заниматься синтаксисом:

– В некоторой книге, где растут на дереве фиги, посреди страницы, которой правят царь и царица, между двумя членами предложения жил-был Интервал. Его никто не замечал, он был для всех ничто, пустое место, хотя назывался громко и даже торжественно: Интервал. Когда-то, еще в детстве, мама называла его Промежуточек, говорила, что нашла его промеж уточек, но уточки потом улетели, а его оставили. Мама очень надеялась, что ее Промежуточек, которого она нашла промеж уточек, сумеет когда-нибудь сказать свое слово…

Но он не сказал его, он вообще ничего не сказал, а так и остался Промежуточком, по-взрослому – Интервалом. И все считали, что он вообще ничто, пустое место, и мама плакала, вспоминая, каким он был маленьким и какие большие подавал надежды.

Как-то два члена предложения, между которыми стоял Интервал, задумали между собой соединиться. Казалось бы, что в этом плохого? Они так долго стояли рядом, что уже не могли отделить себя друг от друга, а словам, которые не могут отделить себя друг от друга, естественно слиться в одно целое. Тем более, что одно из слов было ум, так что в поступке их не было никакого безрассудства.

Но, как это иногда бывает, ум отодвинулся на второй план, а на первый выдвинулось определительное местоимение, которое в данном случае было определяющим: сам ум. Пока еще ум был ум, но стоило им соединиться, как их бы захлестнуло безумие, смерч, самум – все сметающий на пути вихрь уничтожения.

Вот тогда-то и выяснилось, что Интервал – это совсем не пустое место. Он встал между ними, и, как его ни ругали, ни уговаривали, ни обзывали пустым местом, он не позволил, чтобы ум превратился в самум, жестокое и безумное орудие уничтожения.

Вот вам и Промежуточек, которого мама нашла промеж уточек, когда сами уточки уже улетели… В трудную минуту наши уточки возвращаются к нам, и мы становимся такими сильными, какими бывали только в детстве…

Мазурий усмехнулся:

– Вы хотите меня уверить, что и я, как тот Промежуточек, кому-то нужен, несмотря на свое полное отсутствие в природе? Ну, знаете, уж как я вру, а вы еще меня похлеще… Ох, выставят вас из вашей таблицы – или откуда там у вас выставляют?

Наступила очередь Морфа.

– Мазурий, – сказал он, – мне тоже хотелось бы на память что-то вам подарить. Синт подарил вам сказку, фон Этик – бравую солдатскую команду, помогающую шагать, несмотря на трудности несуществования. А я подарю вам небольшое открытие. Конечно, для специалиста по этимологии это известная истина, но для меня, морфолога, это открытие, и мне пришлось перерыть для него немало книг. Так вот, Мазурий, ваше имя происходит совсем не от слова мазурик, означающего «обманщик, плут», оно имеет совсем другое происхождение. То же самое, что и танец мазурка.

– Значит, вы считаете, что мне можно верить? Спасибо, спасибо, теперь мне будет не существовать веселей. И не потому, что имя мое имеет общий корень со словом мазурка, а потому что это так важно, когда тебе верят… Когда тебе верят, чувствуешь, что живешь…

Прошло немало часов после разлуки с Мазурием, когда перед ними возник странный берег, не имевший ни начала, ни конца, простиравшийся во все стороны – неизвестно откуда и неизвестно куда. На берегу этом стоял странный конь, запряженный в странный возок, на котором стоял странный возничий и говорил с этого возвышения, вследствие чего слова его звучали несколько высокопарно:

 
Друзья мои!
Мы счастливы безмерно,
Что вы, не убоявшись книжных бурь,
Нашли в себе и силы, и дерзанье
Фрегат направить к нашим берегам,
Необжитым, холодным и суровым,
Вселенная вам шлет привет,
Галактики вам кланяются низко,
Орбиты обнимают вас сердечно
И прижимают к звездам горячо.
Созвездье Чаши поднимает тост
За процветанье каждой вашей буквы.
Созвездье Водолея воду льет
На вашу мельницу. Созвездье Лиры
Звучит сегодня только в вашу честь.
И низко клонит головы свои
Могучее созвездие Дракона,
Созвездье Скульптора,
Созвездье Живописца
Уже готовы вас увековечить,
Хотя ничто не вечно под Луной.
Так, не смутясь всемирным притяженьем,
К вам тянутся сегодня все созвездья,
Поскольку всю Вселенную вмещает
Отрезок небольшой – от А до Я.
 

– Вы слышите, фон Этик: от А до Я, – сказал Синт. – Кажется, вас узнали.

– Ну почему это меня? Разве только меня?

А Возничий между тем продолжал:

 
Вот буква А: созвездье Андромеды,
Звезда Антарес и Альдебаран.
Вот буква Б: созвездье Близнецов,
Ярчайшее светило – Бетельгейзе.
А Волосы прекрасной Вероники,
Название огромного созвездья,
Дань вашей благородной букве В.
А Вега? А красавица Венера?
По алфавиту дальше буква Г.
Могучее созвездье Геркулеса
Ее не зря возносит до небес.
А букву Д несет созвездье Девы
В своих нежнейших девичьих руках.
И спутница Юпитера Европа
Навеки неразлучна с буквой Е.
Почтительно склоняют обе шеи
Пред буквой Ж созвездия Жирафа
И Журавля.
А дальше – буква З.
Ее хранит суровый Змееносец,
Ее гонец – неутомимый Заяц,
Ее советчик – мудрая Змея.
И – в чем ее особенное счастье —
Ее несет родимая Земля…
 

– Ну, наконец-то мы вернулись на Землю, – шепнул Морф фон Этику. – А я уж думал, нам и ночевать в небесах.

 
Я мог бы продолжать. Немало букв
Еще осталось в вашем алфавите.
Но я не буду утомлять ваш слух:
Вселенная хотя и бесконечна,
Но любит краткость.
 

Возничий сошел с воза и сказал:

– Все, что я говорил до сих пор, это стихи. А теперь позвольте перейти на прозу.

Нет, он еще не кончил. Он кончил только стихотворную, так сказать, официальную часть, подготовленную для этого случая в созвездии Пегаса. А теперь ему хочется сказать несколько слов от себя. Прозой. Когда он говорит от себя, он всегда говорит прозой, потому что стихами всего не выскажешь.

– Сам я, как вы уже, наверно, догадались, Возничий из созвездия Возничего, а этот малый – мой конь, из созвездия Малого Коня…

Малый Конь заржал, представляясь новым знакомым.

– А вот это наша Вселенная, – продолжал Возничий. – Вон, видите огоньки? Это созвездие Стрельца. Однажды я этого Стрельца подвозил. Вот была история! Рассказать? Только предупреждаю: без всяких стихов. Стихи – это по части Пегаса.

Малый Конь заржал, высмеивая Пегаса. А Возничий рассказывал:

– Иду это я, значит, точнее, еду на своем возке, смотрю: он стоит на дороге. И руку поднял: мол, подвези. На плече у него щит из созвездия Щита, за поясом стрела из созвездия Стрелы, а у ног гончие псы из созвездия Гончих Псов дорогу нюхают. «Хочу, – говорит Стрелец, – освободить деву из созвездия Девы от дракона из созвездия Дракона». Ну, думаю, это дело хорошее. Подвез его, куда он просил, а на обратном пути вижу – стоит волопас из созвездия Волопаса и плачет горькими слезами. Точно вам говорю, без стихов. Оказывается, этот Стрелец из созвездия Стрельца подстрелил тельца из созвездия Тельца, которого пас волопас из созвездия Волопаса. А я его еще подвозил… Выходит, что я и сам принял в этом участие. Хотя сам-то я не стрелец, я возничий, но у нас во Вселенной все так связано… Вот, пожалуйста: звезда Ми Голубя вылетела из созвездия Голубя и панически несется со скоростью сто километров в секунду. Возможно, из-за этого самого Стрельца. Если так будет продолжаться, мы останемся без созвездий. Это я вам точно говорю, без стихов.

Малый Копь заржал, солидаризуясь с хозяином.

Чем-то этот Возничий был похож на Мазурия. Может, он тоже не существовал, а все несуществующие похожи друг на друга.

– А как вы нас узнали? – спросил Синт.

– Кто ж вас не узнает? Сразу видно: люди серьезные, грамотные. Да и разговоры такие: что писать с черточкой, что без черточки – как же тут не узнать? Мне поручено встретить вас как гостей, но я от себя так думаю: гость – человек посторонний, сегодня он есть, завтра нет, а нам все-таки жить в нашей Вселенной. Вот я и решил поговорить с вами начистоту, без стихов: может, напишете о нашем бедственном положении? Можно с черточкой, можно без черточки, но только так, чтоб о нас прочитали.

Ох, как он был похож на Мазурия! А может, это и был Мазурий? Ведь для них, несуществующих, все равно где не существовать: в Периодической таблице или где-то в созвездии Возничего.

– Напишем, – сказал Синт. – Непременно напишем.

– Вот и хорошо, вот и спасибо. В таком случае разрешите подвезти. – Он усадил их в свой возок. – Чувствуйте себя как дома, во Вселенной у нас нет гостей, все, как говорится, дома… – Он причмокнул губами и сказал ласково: – Но, Малый!

Малый Конь заржал, сигнализируя хозяину: вас понял, перехожу на галоп.

Они въезжали во Вселенную… Звезды становились крупнее и ярче, планеты бежали по своим орбитам так быстро, как секундная стрелка часов. Тут же было и созвездие Часов: во Вселенной дорожили временем.

Они въезжали в бесконечность, в ту самую бесконечность, о которой мечтала Восьмерка, конечная величина, в непостижимую, пугающую и манящую бесконечность…

– Но, Малый! – крикнул Возничий и еще что-то тихонько сказал. Кажется, это было знакомое: «Ать-два, бравой!»