Текст книги "Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания"

Автор книги: Федор Головкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Такому эксцентричному методу воспитания соответствовали воспитатели, выходящие из ряда обыкновенных. В числе их был будущий изобретатель республиканского календаря Жильбер Ромм, известный также своим практическим курсом республиканизма, который он преподавал своему воспитаннику графу Павлу Строганову, а, главным образом, своею трагическою смертью. Он некоторое время преподавал детям Головкина арифметику[107]107
  Великий Князь Николай Михайлович, граф П. А. Строганов, т. I, стр. 41.


[Закрыть].

Особенное внимание обращалось на физическое воспитание детей. «Для того, чтобы оградить своих детей от ревматизма, которым он сам страдал с пятнадцатилетнего возраста, – рассказывает Тьебо, – он приучал их чуть не с самого рождения принимать немедленно после вставания холодную ванну и питаться исключительно молоком и овощами».

Факты доказали превосходство метода графа Александра. Его дети (их было двое) пользовались прекрасным здоровьем и дожили до глубокой старости.

Граф скончался 5-го августа 1781 г. Как видно из свидетельства о его смерти, он был похоронен на кладбище для иностранцев в Париже. В том же свидетельстве значится, что он был кавалером Мальтийского ордена, камергером королей прусского и английского, владельцем баронства Монна, а также Малым и Большим Во (Vaux) в Швейцарии, родился в Гааге, приобрел права швейцарского гражданства и умер сорока девяти лет от роду.

Его дочь Амалия, которую Тьебо встретил в Париже, одетую утром мальчиком, а вечером девочкой, воспитывалась в Пруссии в разлуке с матерью ее опекуном и дядей, графом Шметтау. Она впоследствии вышла замуж за Местроля д’Арюффан и жила в прелестном замке Вюлльеран близ Лозанны. Это была очень красивая и величественная дама, скончавшаяся в 1855 г. в возрасте восьмидесяти девяти лет и обладавшая до последней минуты прекрасным здоровьем и всеми своими чувствами. В эпоху Революции она усердно принимала у себя эмигрантов, бежавших в Ваатланд и, между прочим, мать маркиза Кюстина. У нее была только дочь, которая вышла замуж за Александра де Фрейденрейха.

Тьебо сообщает, что граф Александр Александрович Головкин поддерживал в течение многих лет переписку с великим князем Павлом Петровичем, впоследствии императором Павлом I, и что эта переписка началась по почину великого князя, настоятельно желавшего вести ее, в виду репутации графа, которого он никогда не видел в лицо. Со стороны графа эта переписка, – как утверждает Тьебо, – имела более нравственно-философский, чем политический характер. Но русские историки, а также граф Федор Гаврилович Головкин ничего не упоминают об этой переписке. Не имеется о ней также ни малейших следов в бумагах графа Александра. Спрашивается, пропала ли эта переписка окончательно, или же она существовала только в воображении Тьебо? Если бы ее удалось отыскать, она явилась бы ценным вкладом в историю Павла I.

Глава V
Последний своего рода

Возвращение в Россию графа Юрия и других внуков посла Александра Гавриловича. – Вероятная причина этого решения. – Обстоятельства, способствовавшие их возвращению. – Женитьба графа Юрия на Нарышкиной. – посольство в Китай. – Обширные приготовления к этой экспедиции. – Неудача. – Последующая карьера графа Юрия: дипломат, обер-камергер, попечитель Харьковского учебного округа. – Характеристика, данная о нем одним из русских аристократов.

Единственному сыну графа Александра, Юрию Александровичу, при смерти отца едва минуло девятнадцать лет. Пользуясь всеми преимуществами тщательного воспитания к тому же прекрасным здоровьем, ему ничего недоставало, кроме большого состояния. По причине его вероисповедания, всякая карьера во Франции была ему закрыта. Не следовало ли ему, в виду этого, направиться в Берлин? Можно ли было еще надеяться на покровительство престарелого Фридриха? Все эти сомнения озадачивали молодого человека. Одна только Россия, родина его предков, представляла шансы успеха для отпрыска рода, носящего историческое имя Головкина.

«В 1783 г., – рассказывает граф Федор, – было, наконец, решено, что мой брат[108]108
  Петр-Людвиг-Фридрих, обер-егермейстер, родился 13-го января 1768 г. – 5 декабря 1821 г.; в 1795 г. женился на Софье Александровне Демидовой, статс-даме, род. 23 мая 1766 г. ум. 19 октября 1831 г. Надо полагать, что именно этот член семейства Головкиных, а не Петр Александрович, как думает кн. Лобанов (Русская Родословная Книга, 2-е изд. 1895 г., стр. 162), во времена Павла принадлежал к реформаторской церкви в С.-Петербурге, так как Петр Александрович, который женился на своей племяннице, графине Камеке, умер еще в 1787 г. (см. таблицу IV). К нему же, стало быть, относится рассказ Масона в его «Memoires secret sur la Russie»: «Французские и швейцарские реформаторы имеют в Петербурге свою церковь, в которой немцам тоже разрешается устраивать богослужения на их языке; а так как первоначальные средства на содержание этого храма поступали от французов, то последние сохранили в своих руках заведывание им. Но немцы настаивали на полном соучастии в делах прихода и начали процесс, который они проиграли. Тогда они стали искать покровительства у Павла, который повелел рассмотреть дело вторично, в ревизионном порядке. Сенат, однако, подтвердил свое первоначальное решение. Последовал новый протест со стороны немцев и Павел приказал решить дело в их пользу. Маннсбендель из Мюльгаузена был тогда французским пастором, а граф Головкин, капитан флота, одним из церковных старост; они позволили себе некоторые замечания по поводу пристрастия государя. Вследствие этого, Маннсбенделя заключили в тюрьму, откуда его выпустили с обязательством немедленно покинуть Россию; графу же Головкину было приказано тотчас же выехать из Петербурга; затем он получил второй приказ отправиться на корабль, которым он командовал, и по прибытии туда был разжалован в матросы». См. Архив князя Воронцова, стр. 400. // Кроме Петра и Юрия у графа Федора был еще меньшой брат Гаврил (1775–1805 г.), капитан на голландской службе, который вернулся в Россию позднее своих братьев. Он в 1797 г. был принят в Семеновский полк и умер 19 октября 1805 г., вследствие ран, полученных им в сражении под Ламбахом. От своей жены, урожденной Ауроры Паткуль, он имел единственного сына, умершего в очень молодых годах. Яков Иванович де Санглен рассказывает в своих «Воспоминаниях» очень любопытный анекдот, характеризующий его как весьма оригинального человека (Русская Старина, т. XXXVI, стр. 487).


[Закрыть], я и мой двоюродный брат, граф Юрий, поедут на родину для того, чтобы поступить на службу и собрать остатки состояния, которое было почти уничтожено».

«Таким образом, – продолжает граф Федор, – этот род, который мог бы с таким блеском возвыситься до подобающего ему места, подходить к нему, после пятидесятилетних скитаний, понемногу и по частям, подобно остаткам племени, находившегося долгое время в изгнании, утратившего свою религию и забывшего свой язык; он просит, чтобы ему опять позволили распоряжаться небольшими владениями, еще не конфискованными деспотизмом или не проданными по глупости и беспечности; и не имея более ни друзей, ни слуг, ни связей, он получает в виде милости от чужестранной императрицы-немки то, что дочь Петра I убеждала его принять, в виде возмездия и дани раскаяния. Нас было трое и мы принесли с собою то, чего Россия не могла бы нам дать – изящное и солидное воспитание, и все же мы могли иметь успех лишь путем интриги. Впрочем, мне нечего упрекать себя в этом и я не упрекаю также других…»

Элегические жалобы графа Федора не вполне основаны на фактах. У Головкиных были влиятельные покровители, среди которых Екатерина занимает первенствующее место. Эта императрица-философ, так ценившая известные сочинения я доктора Циммермана: «Об одиночестве» и «О национальной гордости», вероятно, посмеивалась внутренне над предрассудками, которые невежество и глупость так глубоко внедрили в сердца ее подданных. Эти предрассудки сводятся к принципу, что все, что не от народа, что различается от его нравов и обычаев – как бы они ни были глупы и смешны – в силу внутренней необходимости скверно и не заслуживает подражания. Как умная и хитрая женщина, Екатерина умела щадить эти убеждения. Ей это так хорошо удалось, что русские совсем забыли, что она была немкой. «Известно, – рассказывает Вигель, – как однажды Екатерина, которой надо было пустить кровь, храбро протянула руку своему английскому врачу Роджерсону, сказав ему: «Пускайте кровь, пускайте ее хорошенько, чтобы в моих жилах не осталось ни одной капли немецкой крови[109]109
  Wigel, La Russie envahie par les Allemands, стр. 65.


[Закрыть]».

Поэтому, в намерения Екатерины входило льстить самолюбию окружавших ее лиц, тосковавших по давно и безвозвратно минувшим временам, – когда она вызвала из чужих еретических стран Головкиных, этих блудных сыновей древней Москвы, с тем чтобы вернуть их в лоно святой Православной Церкви.

Нельзя не пожалеть, что в бумагах графа Федора не сохранилось подробностей о переговорах, предшествовавших возвращению в Россию Головкиных. Можно лишь делать предположения насчет влияний, способствовавших перемене мыслей трех последних представителей этого покинувшего родину семейства. Надо полагать, что графиня Камеке, урожденная Головкина, о которой была речь в предыдущей главе, не была чужда этого неожиданного решения[110]110
  Вероятно, просьбы Екатерины Ивановны Головкиной, урожденной Ромодановской, вдовы Михаила Гавриловича, тоже способствовали этому результату. «Екатерина II, – пишет князь Долгоруков в своих Мемуарах (т. 1, стр. 115), – во время коронования вняла просьбам этой почтенной старухи и дала знать семейству Головкиных, что они могут вернуться в Россию в полной безопасности, что их имущество им будет возвращено и что им будет разрешено остаться в реформатском вероисповедании. Сыновья графа Александра Гавриловича, свыкшиеся с пребыванием в Голландии, для себя почтительно отказались от милости императрицы, но приняли ее предложение для своих сыновей.


[Закрыть]. Графиня пользовалась большою симпатиею при дворе Фридриха Великого и была дружна с Екатериной, так что, по всей вероятности, ее молодые племянники обязаны ей ласковым приемом при русском Дворе.

«В первый раз, – рассказывает граф Федор, – когда я, несмотря на мою крайнюю молодость и отсутствие всякой протекции, был допущен к вечернему собранию, что называли «малым собранием у императрицы», Ее Величество, заметив, вероятно, некоторое удивление на лицах остальных участников этого собрания, бывших более или менее в ее возрасте, начала самым естественным тоном рассказывать подробности жизни, которую она вела до ее вызова в Россию. Желая нас ознакомить с удручавшею ее тогда бедностью, она сказала нам:

«Зимою 1742 г. я испытала одну из величайших радостей моей жизни. Мне тогда было всего тринадцать лет и мой отец был так добр, что послал меня, во время карнавала, на две недели в Берлин; но я была так бедна и так плохо одета, что не решалась нигде показаться… Тогда графиня Камеке, его тетя, – прибавила она, указав на меня, – сжалилась надо мною. Она заказала мне, что считалось тогда верхом изящества – платье из желтой камки, обшитое серебряным галуном, и взяла меня с собою к королеве и к принцессам крови, где я могла каждый вечер танцевать. С тех пор ничего, кажется, не доставляло мне такого удовольствия, как то платье!»

Год спустя после приезда в Россию, граф Юрий Александрович женился на Екатерине Львовне Нарышкиной – весьма выгодная для него партия, так как его тесть, обершталмейстер Лев Александрович Нарышкин, был один из приближенных Эрмитажа и его остроумные каламбуры пользовались благосклонным вниманием Семирамиды Севера. К тому же род Нарышкиных был очень богат и восходил до весьма почтенной древности; к нему, как известно, принадлежала мать Петра I, а впоследствии от него произошла особа, сделавшаяся предметом сердечного внимания императора Александра I, ибо брат жены графа Юрия Головкина, обер-егермейстер Дмитрий Львович Нарышкин, был снисходительный супруг. Впрочем, грация и красота его жены, очаровательной Марьи Антоновны, урожденной княжны Четвертинской, его не трогали; но ее чары были достаточно привлекательны, чтобы завладеть сердцем могущественного государя, даже когда они бывали «украшены только простым платьем из белого крепа и гирляндой из тех лиловых цветов, которые называются «незабудками» – как описывает г-жу Нарышкину графиня Шуазёль-Гуффье в своих «Мемуарах».

Карьера большого русского барина в начале девятнадцатого века делалась уже не так быстро, как во времена Елисаветы и Екатерины, когда безусые юноши нахватывали звания и должности гетмана казаков и президента Академии Наук. Но хотя просвещенный ум Александра I принципиально отвергал эти быстрые повышения, они все-таки не были еще совсем забыты в царствование, славные начала коего предвещали победу просвещения над произволом и грубой силой. Поэтому, продолжали искать опору трона предпочтительно среди лиц, блиставших своим происхождением, при чем старались заменить заслуги, весьма часто отсутствовавшие, пышными титулами и высокопарными знаниями. Такова роковая сила привычки!

Нечего, следовательно, удивляться, что граф Юрий, обладавший кроме преимуществ своего имени еще и тщательным воспитанием, проложил себе дорогу так же скоро, как любой безграмотный и грубый мандарин. Придворные альманахи приводят его быстро повышающимся по лестнице чинов, со ступеньки на ступеньку. В 1795 г. он – камергер; в 1801 г. – сенатор, председатель департамента торговли и обер-церемониймейстер Двора; несколькими годами позже – действительный тайный советник и кавалер ордена св. Александра Невского.

В описании этой жизни, протекавшей, в общем, довольно однообразно, можно ограничиться воспоминанием о происшествии, о котором один русский, современник графа Юрия, передает весьма любопытный рассказ:

«В начале 1805 г., – пишет Вигель[111]111
  «Воспоминания», т. II. Их автор Филипп Вигель – весьма любопытная личность. Будучи по рождению немцев, он отличался ненавистью к своему народу – общею всем отступникам чертою. Его весьма интересные «Воспоминания» относятся, главным образом, к царствованиям Павла I и Александра I. Кроме того, он издал в 1844 г. брошюру: «Россия, захваченная немцами». Его точка зрения, открыто выраженная в этом памфлете, представляет собою, вероятно, секретные мысли громадного большинства русского народа. Вигель принадлежат к тому сословию второстепенного дворянства, происходящего от детей священников, чиновников, артистов и всякого рода служащих, прибывших из-за границы, которые – согласно исполнившему отчасти предсказанию маркиза Кюстина (La Russie en 1839, т. II, стр. 126) – «начнут будущую революцию в России».


[Закрыть], – было решено послать графа Головкина, во главе многочисленного посольства, в Китай. Надеясь путем удачных переговоров заставить китайцев возвратить нам Приамурский край, уступленный Китаю во времена Анны Иоанновны и Бирона, когда немцы так хорошо соблюдали интересы России. Может быть, – прибавляет Вигель, – выбор пал на Головкина, потому что он был обер-церемониймейстер, а китайцы из всех народов мира наиболее привыкли к церемониям, но я сознаюсь и даже убежден в том по сие время, что в этом деле с самого начала ничего не было твердо решено. Графа Головкина послали в Китай… так себе… на всякий случай… наудачу. Я сам походил на матроса, который сел на корабль, не спросив, зачем едут в Индию, или в Бразилию, или в Канаду».

Свита, сопровождавшая посланника, была очень многочисленна. Там были секретари, кавалеры, дворяне, прикомандированные к посольству, доктора, фармацевты, историографы, художники-живописцы. Затем представители науки: один астроном, действительный статский советник Шуберт, отличавшийся своею шляпою с султаном и громадной звездой св. Анны, которая красовалась у него на груди; профессора: зоологии, минералогии и ботаники; переводчики и, наконец, знаменитый ориенталист Клапрот[112]112
  Клапрот издал в 1809 г. в Лейпциге (2-е изд. в 1817 г.) анонимную брошюру: «Die russische Gesandschaft nach China im Jahre 1805», которая считается теперь библиографическою редкостью и где он описал приключения этой экспедиции, не пощадив критики по адресу некоторых членов ее, в особенности графа Головкина.


[Закрыть].

Предусмотрительность правительства дошла до того, что оно к этой, и без того очень многочисленной свите, прибавило еще несколько военных топографов, чтобы снимать, в случае надобности, в Китае топографические карты и, наконец, одного архимандрита с внушительным персоналом духовных лиц и студентов богословских наук, – может быть с целью сгладить то прискорбное обстоятельство, что лица, стоявшие во главе посольства, очень мало заботились о православии, ибо Головкин сам был реформатского вероисповедания, Потоцкий – католик, а Байков, первый секретарь Головкина, – атеист. Сорок драгун и двадцать казаков с офицерами должны были сопровождать экспедицию для ее безопасности. Эта предосторожность была необходима ввиду огромного обоза, сопровождавшего ее. Чего только не было в этом обозе! Драгоценные подарки для китайского императора, в том числе несколько зеркал необыкновенной величины, которые, как полагали, должны были в одно и то же время испугать и восхитить китайцев; затем много дорожной мебели, роскошный столовый прибор из серебра для ежедневной надобности представителей посольства; наконец, целый оркестр музыкантов и, дабы не было ни в чем недостатка, – дорожная канцелярия.

Все члены экспедиции были одеты в зеленые мундиры с белыми металлическими пуговицами. Благодаря влиянию графа Головкина, его свите было разрешено нашить на мундиры серебряные галуны и украсить головы зелеными шапками, напоминавшими казачьи папахи.

Вся эта масса людей тронулась в путь отдельными отрядами в начале лета 1805 г. Путешествие совершалось небольшими этапами, и лишь в сентябре этот огромный караван соединился в Иркутске.

Согласно дипломатическому обычаю, граф Головкин не преминул известить китайское правительство о своем прибытии в столицу Сибири и послать ему одновременно подробный список лиц, составлявших его свиту. Ответ китайцев не заставил себя долго ждать. Будучи крайне подозрительными, мандарины потребовали уменьшения персонала посольства, на что со стороны графа тотчас же последовало согласие. Первый, кого принесли в жертву требованию китайского правительства, был астроном экспедиции; многие другие, в том числе знаменитый ориенталист Клапрот, также были вычеркнуты из списков, но по секрету. Приказ о возвращении в Россию был им сообщен лишь в Кяхте, на границе Сибири. Но опасения китайцев не были вполне рассеяны исключением астронома и ориенталиста. «Было весьма потешно, – пишет Вигель, – наблюдать за китайскими солдатами. Подобно азиатским купидонам, с луком и колчаном за спиною, и со стеклянным шариком и павлиньим пером на шапке, эти герои окружали наших драгун, с явно изображенным на их лице страхом. И, действительно, все наши солдаты были великаны с огромными усами, их лошади были более похожи на слонов, а на голове они носили каски неимоверной величины!»…

21 декабря 1805 г. огромный караван длиною почти в версту тронулся по направлению к пустыне Гоби. Целые стада степных лошадей были запряжены в европейские экипажи и повозки, которых они никогда в жизни не видали. Они ржали и становились на дыбы, а нередко и разрывали постромки. На козлах сидели монголы, рядом с русскими кучерами, которые учили их обращаться с поводами. Другие монголы, привлекаемые любопытством, кружились на своих маленьких лошадках вокруг экспедиции. Во главе каравана гарцевал на своей великолепной лошади сам посланник, со страшно величавым видом, сопровождаемый блестящей кавалькадой…

Результаты этого чрезвычайного посольства не соответствовали его блестящему началу. После трехнедельного похода через пустыню Гоби, караван остановился вблизи одного монгольского стана, где его ждали посланные из Пекина навстречу мандарины. Первые дни прошли в обмене вежливостей, т. е. бесконечных церемониях. Посланник обошелся с китайцами совсем на европейский лад, очень любезно и благосклонно, но, по-видимому, такое обращение не производило должного впечатления на монголов. Они смотрели на посланника более как на жонглера, посланного Россией для их развлечения, и с каждым днем их требования становились непомернее. Терпение Головкина было подвергнуто тяжкому испытанию. Китайцы имели даже смелость предложить ему повторить весь церемониал[113]113
  Церемония под названием кэу-тэу. Всякое лицо, допущенное к аудиенции у китайского императора, должно стать на колени, опираясь руками на пол, стукнуть челом три раза о пол, а затем привстать и повторить этот поклон еще два раза. (См. Клапрот).


[Закрыть], которому подвергались все лица, представляющиеся китайскому императору. Его пригласили в помещение, где висел портрет сына небес; он должен был войти туда на четвереньках с подушкой на спине, на которой должна была лежать верительная грамота. Посланник ответил, что он мог бы решить на такое уничижение только в том случае, если бы ему это было разрешено особым приказом его государя. Может быть, он думал напугать китайцев перспективой прожить еще долго на их счет. Но на следующий день все подарки, которые он привез для китайцев, оказались разбросанными на земле, вблизи его палатки. После этого ему не оставалось ничего больше, как вернуться в Россию чрез Сибирь, в страшный холод и под угрозой голода.

Подобно Моисею, но еще несчастнее его, Головкин вернулся в Кяхту, не узрев после 56-дневного скитания по пустыне обетованной земли!

Граф Юрий Александрович исполнил свой долг, как честный человек; но эта экспедиция, явившаяся посмешищем и нанесшая ущерб престижу России на Дальнем Востоке, отразилась также и на его карьере. Ему стали поручать лишь второстепенные дипломатические миссии. В 1808 г. императрица Мария Федоровна выбрала его, чтобы подготовить женитьбу принца Георгия Ольденбургского на великой княжне Екатерине Павловне. Позднее его назначили поверенным в делах в Карлсруэ, а в 1818 г., когда китайская экспедиция уже была предана забвению, – послом в Вене.

В 1820 г. он присутствовал на конгрессе в Троппау, вместе с Нессельроде, Каподистрия, Волконским и Алопеусом, чтобы поддержать там интересы России.

Но его пребывание в Вене[114]114
  Баронесса Монтэ, которая в своих интересных «Воспоминаниях» (Souvenirs, Paris, Plon) оставила нам верное описание высшего венского общества в начале прошлого столетия, несколько раз упоминает о графе Юрии Головкине: «…Граф Головкин, который дошел до великой китайской стены, пользуется с величайшим остроумием преимуществами путешественников, возвращающихся из дальних стран…» (стр. 182) …«Г. Головкин устроил в эту зиму у себя бал; он, между прочим, пригласил на этот бал князя Морица Лихтенштейна, скончавшегося два года тому назад! Какое это было грустное развлечение для его вдовы!»


[Закрыть] продолжалось недолго. Он не сумел приобрести доверия Меттерниха[115]115
  Выписка из частного письма князя Меттерниха от 29 июля 1820 г. (по поводу разразившейся в Неаполе революции): «Невозможно себе представить наивность Головкина; она может быть сравнена лишь с его доброю волею, которая несомненно безукоризненна. Это один из тех людей, у которых не достает руководящей мысли; он корректен и некорректен, клерикал и либерал, христианин и язычник – все в течение четверти часа». (Мемуары князя Меттерниха, т. III, стр. 263). // Выдержка из частного письма князя Меттерниха из Троппау, 1-го ноября 1820 г.: «Вечера, когда гроза гремит снаружи и большие капли дождя стучат в окна, казалось бы, особенно располагают к интимным разговорам. Этот опыт, который мне пришлось так часто делать, проверен мною снова во время длинного разговора с Нессельроде, сидевшим передо мною за столом, за которым я писал, и вышедшеим от меня не более десяти минут тому назад. Он сам начал разговор о невозможности оставить Головкина в Вене. Император не желает читать его донесений, а Каподистрия не хочет его слушать (см. Memoires, т. III, стр. 375).


[Закрыть] и с 1822 г. мы находим его постоянно в отпуску, то в Петербурге, то за границей.

В 1831 г. престарелый граф был назначен членом департамента законов государственного совета. Это для него была совершенно незнакомая область, но в то время в России не смотрели отрицательно на незнание дел: преданность государю, седые волосы, а главное, строго военная выправка ценились в глазах правительства не менее мудрости. Это была та именно эпоха, которая так хорошо характеризуется шуткой князя Петра Долгорукова[116]116
  Prince Pieree Dolgoroukow: «La verite sur la Russie», стр. 46.


[Закрыть]: «Чиновник или генерал, пораженный апоплексическим ударом, назначается в сенате; при втором ударе его производят в члены государственного совета, а при третьем – он может рассчитывать на должность министра».

Несколькими годами позже мы снова встречаемся с почтенным старцем; он исполняет щекотливые обязанности обер-камергера при свадьбе великой княжны Марии Николаевны, дочери императора Николая, с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским: «Граф Головкин вступил в должность по случаю свадебных празднеств, – пишет Кюстин[117]117
  Gustine, La Russie en 1839, т. II, стр. 26 и сл.


[Закрыть] – но у него меньше опыта, чем у его предместника. Один из назначенных им молодых камергеров навлек на себя гнев императора, а на своего начальника – довольно строгий выговор. Это было на балу у великой княгини Елены Павловны. Император как раз разговаривал с австрийским послом. Молодой камергер, получив от великой княгини Марии Николаевны приказание пригласить этого посла на танец, желая скорее исполнить это поручение, прорывает круг, отделявший его от разговаривавших и в присутствии Его величества стремительно подлетает к послу со словами: «Граф, герцогиня Лейхтенбергская просит вас на первый полонез».

«Император, раздосадованный незнанием этикета со стороны молодого камергера, сказал ему очень громко: «Вас только что назначили на должность камергера, милостивый государь, и вам следует учиться ее исполнять: во-первых, мою дочь зовут не герцогиней Лейхтенбергской, а великой княгиней Марией Николаевной, а затем вы должны знать, что меня нельзя прерывать, когда я разговариваю с кем-нибудь».

«Новый камергер, получивший такой строгий выговор из уст самого государя, был, к несчастью, бедным польским дворянином. Император не ограничился этими несколькими словами: он велел призвать обер-камергера и посоветовал ему быть на будущее время осторожнее в выборе камергеров».

Спрашивается поневоле, к чему граф Юрий Александрович добровольно подвергал себя таким неприятностям. Делал ли он это из любви к родине? Или их привязанности к долгу службы? Отчего он не предпочел проводить дни своей старости в почетном отдыхе, достойном сына философа? Надо полагать, что в то время некоторые финансовые неудачи его почти разорили; это подтверждается как будто тем обстоятельством, что он еще в течение двенадцати лет дышал пыльной атмосферой русских канцелярий. С другой стороны этому противоречат распоряжения, сделанные им за несколько месяцев до смерти, коими он учредил майоратное владение над 8000 душ. До восьмидесяти четырехлетнего возраста он исполнял должность попечителя Харьковского учебного округа[118]118
  Император Николай поручил ему эту должность вследствие разговора, который он имел с ним по поводу английских университетов. См. Карнович: Замечательные богатства частных лиц в России. С.-Петербург 1885 г.


[Закрыть], каковое место, однако, вовсе не соответствовало его прежней карьере.

Граф Юрий Александрович не оставил после себя наследников мужского пола. Его единственная дочь, Наталия, вышла замуж за князя Салтыкова, один из дальних потомков которого и теперь еще владеет учрежденным графом Юрием маиоратом[119]119
  В замке, в Ваатланде, где граф Юрий провел счастливые дни своей молодости, можно теперь еще видеть две акварели, представляющие церковь и парк в Константинове, близ Харькова, имении, принадлежавшем тогда ему.


[Закрыть].

«Граф Юрий Александрович, – пишет один из представителей русской аристократии, князь Петр Долгоруков[120]120
  Князь Петр Долгоруков, Мемуары т. I, стр. 116.


[Закрыть], – был тоже порядочный хвастун; это был настоящий тип салонного кавалера восемнадцатого столетия. Высокого роста, стройный, он в девяностолетний возраст держал себя, как человек пятидесяти лет; каждое утро он совершал прогулку по Невскому проспекту и каждый вечер посещал гостиные, любезничал с дамами и ухаживал за всеми мужчинами, имевшими влияние при Дворе. Возвратившись в Россию, когда ему было восемнадцать лет от роду, он никогда не научился, как следует, говорить по-русски. В царствование императора Павла он был сенатором и когда в том департаменте сената, где он заседал, какой-то процесс был решен неправильно, все сенаторы этого департамента получили выговоры «за исключением – как было сказано в Высочайшем указе – тайного советника Головкина, по той причине, что он не знает русского языка, при чем указать ему на необходимость изучить этот язык, как можно скорее»[121]121
  Этот самый анекдот приводится Шубинским в его Исторических очерках и рассказах. Но странно, что этот русский ученый приписывает неаполитанское посольство начальнику неудачной китайской экспедиции, не подозревая, по-видимому, о существовании веселого графа Федора.


[Закрыть].