Текст книги "Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания"
Автор книги: Федор Головкин
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)
В дороге
Лозанна, 10 сентября 1816 г.
…Вчера я еще лежал в постели, как вдруг раздался шум, и какое-то явление, какой-то призрак меня душит в своих объятиях, приговаривая: «Едем вместе в Италию». То был знаменитый адмирал Чичагов, тот самый, которого обвиняли, что он Бонапарту дал прорваться у Березины. Это доставило мне пятичасовой разговор, замечательный по своим подробностям и доказавший мне, что такое история – эта первая из наук цивилизованных людей! Я не согласился ехать с ним вместе. Храбрый адмирал, пожалуй, принял бы меня за флот или за армию, а я люблю быть господином самому себе; но я назначил ему свидание в Милане, а он мне посоветовал провести зиму во Флоренции или в Пизе. Это немного надосадит Северу, ибо у Чичагова есть язык, а у меня – перо, но мне это безразлично.
Милан, 21 сентября
…Если история о разбойниках дошла бы до Вас, Вы могли бы считать меня в числе ограбленных. Шайка разбойников устроилась на Симплоне, но в пятницу до моего отъезда пятерых из этих господ привели в Бриг, а других пятерых в Дом д’Оссоля. В понедельник, в десять часов утра, было совершено нападение на три экипажа, в расстоянии получаса от Сесто Календе; но грабители – три обитателя Ароны, – убедившись в том, что в экипажах ехали только женщины и дети, ограничились тем, что ограбили их. После этого они перешли через Тессин, ниже города, и весело отправились к себе домой ужинать. Но нескромный свидетель их заметил и побежал в Сесто, чтобы предупредить о них кого следует, и им отрезали путь. Леди Баресфорд, выехавшая из Милана три дня тому назад, тоже подверглась нападению…
Пиаченца, 26 сентября 1861 г.
…Кажется, что все шайки Италии собрались в Пьемонте. Повсюду вас предупреждают трогаться в путь лишь после «Ave Maria», самый момент разбоев, и останавливаться на ночь до «Angelus»[282]282
«Ave Maria» и «Angelus» – у католиков молитвы к Богородице. (Прим. перев.)
[Закрыть]. Сегодня утром в пять часов нас у ворот Милана собралось девять экипажей и нас все-таки еще не хотели пропустить. По дороге мы встретили жандармов, патрули и задержанных. Случайно один из жандармов шел вместе со мною на протяжении четырех миль, и меня забавляло видеть, как он присматривался к людям с подозрительными физиономиями. Всеми этими неприятностями мы обязаны англичанам, ибо разбойники метят на них. Трое из нападавших на леди Бересфорд должны были сегодня предстать перед судом и затем быть повешенными.
В пути, 20 сентября
…Сколько бедняков в Апеннинах! Это возбуждает ужас и жалость. Они встречаются по сорока и по пятидесяти, с дикими воплями. Два дня тому назад у дверей того проезжего дома, где я ночевал, было найдено два человека умерших с голоду. Урожай в этом году был богатейший, но церковную область разоряют эти ужасные монополии. Вообще, в Италии все народы жалуются на своих монархов. При моей точке зрения я нахожусь иногда в неловком положении, когда мне приходится слышать, что они говорят: когда же я начинаю оправдывать князей, мне на это отвечают: «Пусть будет так, но все эти бедствия действительно существуют и в них, стало быть, виноваты министры, которых надо прогнать!»
Я только удивляюсь, как все население не переходит в клан разбойников; между тем от Болоньи до Флоренции не слыхать про нападения. Все разбои сосредотачиваются в Ломбардии, где нынче мудрено проехать без какого-нибудь приключения.
III. Флоренция (1816–1817)Флоренция, 10 ноября 1816
Сегодня мне минуло пятьдесят лет, и я хочу с вами, мой дорогой друг, вторично пережить жизнь; это принесет счастье всему остальному. Какая погода! Какая страна! Какой красивый город! Какие хорошие люди! Какое мирное правительство! Какая свобода! Как я хорошо сделал, что приехал сюда, в эту переднюю рая, когда мне нельзя было дольше остаться с Вами! Но надо рассказ мой упорядочить. Как только я немного пообчистился, здешние русские и дипломатический корпус стали осыпать меня любезностями. Никто не выждал моего визита. «Приходите обедать, приходите погулять, приходите в нашу ложу!» В театре меня представили первому министру и другим; мои карты разослали без моего ведома. Наконец, я еще сам не успел очнуться от приезда, как уже был вполне устроен. Эйнары[283]283
Жан-Габриэль Эйнар (1775–1863), женевский банкир, употребил свое влияние и свое огромное состояние на помощь грекам в их борьбе за независимость. Он был избран национальным собранием представителем Греции при всех дворянах Европы. Впоследствии он жил в Женеве и в Больё.
[Закрыть], цвет здешнего общества, не отстали от других. Французский посланник[284]284
Ла Мэзанфор, который раньше жил в России. Он известен своей «Одой» (к русским) (С.-Петербург 1842 г.) и сочинением «Tableau politique de l’Europe» (Лейпциг 1813 г.)
[Закрыть] навестил меня спустя несколько часов после моего приезда, когда я только что встал с постели, и сказал мне, «что он просит дать ему возможность исполнить то, что он считает своим долгом». Наконец, у меня оставались на свете только две заботы: не быть вынужденным представиться ко Двору, что было противно моей лене и моим финансам, и подыскать себе подходящую квартиру. Мне в обоих случаях необыкновенно повезло: вопрос о представлении уладился сам собою, не оставляя тени сомнения на счет моего благоговения к Их Императорским и Королевским Высочествам, а квартирный вопрос кончился тем, что мне удалось раздобыть одну из самых хорошеньких квартир в городе, а именно во дворце Аччиаджоли, между Троицким и Старым мостами, первый этаж с парадною лестницей для меня одного. Огромный зал в два света со стенами из белого порфира с золотыми украшениями, мраморными скульптурами и большим балконом; уютная гостиная с большой террасой над рекой Арно; спальня в стороне от всякого шума, уборная, хорошая комната для Юлиана – все это изящно обставлено и – вместе с конюшней – за семнадцать цехинов[285]285
Один цехин (золотая монета) равняется 3 рублям серебром. (Прим. перев.)
[Закрыть], или восемь с половиною луидоров в месяц, причем за три месяца уплачено вперед. Содержатель французского ресторана посылает мне карту в двенадцать часов, а избранные мною блюда – в четыре часа, так что я могу свободно располагать моим вкусом и моим кошельком.
Российский посланник генерал Хитрово, обер-камергер Нарышкин[286]286
Александр Львович Нарышкин (1760–1826) сын Льва Нарышкина, развлекавшего великую Екатерину своими каламбурами; его брат, обер-егермейстер Дмитрий Львович женился на прелестной Марии Антоновне Четвертинской, знаменитой вниманием, которое ей расточал Александр I, Их сестра Наталия Львовна была супругой Юрия Головкина, двоюродного брата графа Федора.
[Закрыть] и моя племянница[287]287
Анна Ивановна, урожденная княжна Барятинская; ее прабабка, графиня Наталья Гавриловна Головкина, была сестрой деда графа Федора.
[Закрыть], супруга обер-гофмарла[288]288
Обер-гофмаршал граф Николай Александрович Толстой (1761–1816).
[Закрыть], заняли у меня не менее одного дня в неделю, согласно моему выбору, и еще другой день по их выбору, а Луккезини[289]289
«Он был прусским посланником в Париже, когда восходила звезда Бонапарта, и погубил себя с самого начала удивительной неловкостью, состоявшей в том, что к Бонапарту, во время аудиенции, обратился на итальянском языке. Этот человек, который был готов все отдать, чтобы быть французом, счел себя оскорбленным, и сколько потом стоило унижений, чтобы ослабить этот недостаток такта, который он никогда не мог забыть! В то время Луккезани в компании с Таллейраном и Марковым набрал сокровища. Несчастные немецкие князья приезжали в Париж, опасаясь потерять остаток их владений. После того как они устраивали свои дела с Таллейраном, последний посылал их к Маркову, а Марков, покончив с ними торг, направлял их к Луккезани. Наконец, Бонапарту представился случай удовлетворить свою ненависть. Он послал прусскому посланнику к подписи договор, от которого последний отказался с негодованием. Тогда он показал ему доказательства, что его жена стащила у герцога Корсуэрен бриллианты и предоставил ему выбор или подписать договор, или же быть, вместе с женою, отправленным до границы как воры. Несчастный подписал и выехал на курьерских лошадях в Берлин, чтобы покаяться в своем жалком поступке, что его и погубило (Примечание графа Федора).
[Закрыть], которого я, ради его красноречия, был очень рад застать во Флоренции, и посланники захватили у меня другие свободные дни. И так это выходит – как в Париже, и я буду обедать дома лишь изредка, по своему особому желанию или капризу.
За мною уже обеспечено кресло у графини д’Альбани; оно стоит отдельно от других, против маленького столика, рядом с ее креслом. Она меня приняла со словами: «Какое мы сделали хорошее приобретение!» А затем следовали общие воспоминания…
Остановимся теперь на некоторых подробностях, касающихся лиц и событий. Русский посланник[290]290
Генерал Николай Федорович Хитрово, женатый на дочери знаменитого фельдмаршала Кутузова.
[Закрыть] умен и приятен в обращении, но он большею частью бывает болен, а страшный беспорядок в его личных делах налагает на него отпечаток меланхолии и грусти, которых он не может скрыть. Его образ жизни лишен здравого смысла. По вторникам и субботам у него бывает весь город, и вечера заканчиваются балом или спектаклем. По поводу каждого придворного события он устраивает праздник, из коих последний ему стоил тысячу червонцев. При таком образе жизни он задолжал Шнейдеру за свою квартиру и во все время своего пребывания во Флоренции берет в долг картины, гравюры, разные камни и пр. Его жена скорее некрасива, чем красива, но она романически настроена, не мажется, в моде, хорошо играет трагедию и горюет о своем первом муже, покойном графе Тизенгаузене[291]291
Граф Тизенгаузен был убит в сражении под Аустерлицем.
[Закрыть], этой немецкой дылде, а также о своем славном старике-отце Кутузове. Она не может на меня глядеть, потому что мои изящные манеры напоминают ей этого героя, о котором она не перестает думать и гордиться, что она его дочь. Словом, все в этом открытом доме преувеличено, хотя и вполне прилично. У них есть дочь от первого брака – ей пятнадцать лет – она хорошо сложена, весела, желает нравиться и является самым лучшим украшением гостиной. Любительские спектакли, которые меня здесь преследуют, – своеобразны; дают хорошую или плохую пьесу, в которой играют княгиня Суворова, графиня Тизингаузен, г. Фонтенэ от французской миссии и несколько других, еще похуже. Их окружает все одна и та же рамка: толстый князь Шаховской[292]292
Он еще во время Консульства приезжал в Париж, чтобы выбирать артистов.
[Закрыть], помощник директора французского театра в Петербурге, садится за стол, как будто для того чтобы образовать труппу. Г-жа Хитрово поочередно должна изображать то г-жу Жорж, то г-жу Дюшэнуа[293]293
Знаменитые трагические артистки.
[Закрыть], и после впечатления, которое она производит своим талантом, публике приходится не меньше удивляться переменам ее костюмов для каждой сцены, а также силе ее легких…
Другого рода спектакль, где присутствую в ложе, дается здесь в доме обер-камергера Нарышкина, которого, по случаю его роскошного образа жизни и его огромных расходов, величают здесь князем и светлостью. У него большой дворец близ Перголы, маленький дворец на Арно и для отдыха чудная дача близ Фиезолы. Управляющим у него состоит какой-то немецкий барон, секретарями служат три кавалера с орденами в петлицах; одному художнику, состоящему на жалованьи, поручено наблюдать специально за покупками; его супругу сопровождают две дамы; наконец, большая свита ливрейной прислуги и лошадей, о которых нигде не имеют понятия. Мне все это показали в городе и на даче, и я хочу с Вами поделиться моими впечатлениями.
Первый обед был дан специально для меня, но нас было в гостиной тринадцать человек. В четыре часа было доложено, что обед подан, и меня поместили между хозяином и хозяйкой. Княгиня Суворова, дочь Нарышкина[294]294
Елена Александровна Нарышкина в 1800 году вышла замуж за князя Аркадия Александровича Суворова (1750–1811), единственного сына знаменитого фельдмаршала. Ее муж утонул, когда переправлялся вплавь через Рымник, реку, на берегах которой его отец одержал славную победу, увековеченную в его титуле.
[Закрыть], была единственная дама, которая могла сесть с нами без особого приглашения. Пять минут спустя, когда подали суп, сам Нарышкин провозгласил имена тех из присутствующих, которые удостоились сесть за наш стол, остальным же пришлось обедать за другим столом. Подавали три различных обеда, по-русски, по-французски и по-итальянски, с неимоверным изобилием напитков, цветов и фруктов. В то время как мы сидели за столом, нам были представлены художники; они целовали руку у хозяина и подносили ему свои произведения, а за это свертки, по 30 цехинов каждый, переходили из рук казначея в их руки.
Но не то еще нам пришлось видеть на даче, несколько дней спустя. Нас пригласили к трем часам: г-ж Луниных[295]295
Сергей Михайлович Лунин, московский богач, сын которого впоследствии был замешан в военный бунт декабристов, в то время находился со своим семейством во Флоренции.
[Закрыть], моих соседок, адмирала Чичагова, нескольких итальянцев и меня. На террасе, вблизи гостиной, были размещены сорок музыкантов, игра которых привлекла всех окрестных жителей, бросивших свои сельские работы, чтобы послушать музыку. Но все это казалось мне лишь живописным украшением дивного местоположения и прелестного дня. Когда мы садились за стол, был соблюден тот же этикет, как в городе, и за вторым столом пришлось сидеть лицам, которые вполне могли рассчитывать на место за нашим столом. Сервировка изобиловала деликатесами и редкостями всех стран. Наконец, когда встали из-за стола, нас пригласили на большую террасу, где все было приготовлено к нашему восхищению – вы думаете, красотами прелестнейшей в мире природы? – отнюдь нет! – чтобы мы восхищались фокусами знаменитого фигляра! Наступала ночь и этот молодец хотел нам как раз показать свои лучшие номера, как было доложено о начале фейерверка, и сколько он ни протестовал, на него не обратили внимания и перешли на другую террасу, где уже собралась масса зрителей, целые монастыри и деревни. Когда фейерверк кончился, Нарышкина три раза поклонилась своим гостям и все отправились в экипажах на Перголу. Я был так пресыщен удовольствиями, что не имел никакого желания слушать новую музыку, сочиненную на «Севильского Цирюльника», это мастерское произведение Паизьелло[296]296
Итальянский композитор 18-го столетия (1741–1816), сочинивший первую оперу на эту тему. – «Севильский Цирюльник» Россини впервые был сыгран в Риме в 1816 г. По-видимому, граф Федор говорит здесь именно об этой новой опере Россини, которая в ноябре 1816 г. уже могла дойти до Флоренции.
[Закрыть].
Но вернемся к этой квинт-эссенции России, к этому Востоку, перевезенному в шести берлинах на Запад – к семейству Луниных. Барышня со мною немного кокетничает, но в общем это люди довольно благородные, довольно богатые и довольно воспитанные. Так как сам г. Лунин слишком глуп, чтобы добиться какой-нибудь славы, то они прилагают все старания, чтобы раскритиковать какую-нибудь знаменитость или чью-нибудь репутацию. Обе дамы до того безобразны что могут обратить в бегство кого угодно, но у дочери, может быть, один из лучших голосов Европы, а мать до того окружает себя цветами и алебастровыми вазами, что вместе с ними тоже представляет нечто в роде волшебной сказки.
Вчера мы присутствовали на прелестнейшем концерте: Инфантина, знаменитый Маргелли, графиня Аппони и г-жа Эйнар, которая, несмотря на свою ограниченность, вела себя прекрасно. Вы увидите из письма к Вашей матушке, какую роль она и ее муж здесь играют. Общество было избранное и опять-таки преобладали русские. Здесь еще ожидают Кочубеев, Паниных, и др. Я со своим умеренным характером удовольствовался бы теми, которых я застал здесь. Когда я хочу отдохнуть от всех этих величий, я удаляюсь к Толстым. Они устроились на окраинах Флоренции, под самыми пушками цитадели, в глубине роскошного сада, откуда, видны все окрестности. Их домом управляет Веле, мой бывший дворецкий. Графиня живет там со своим сыном. У них можно найти простой и вкусный стол, разумную беседу, и я могу там обедать каждый день. Графиня все еще очень хороша собою, а ее сын, в возрасте тринадцати лет, красив, как картинка[297]297
Он умер в 1825 г., в Петербурге, скоро после своей матери, которая похоронена на кладбище под Мон-Валерьеном, близ Парижа
[Закрыть]. Как будто для контраста, они держат у себя очень безобразную, но забавную обезьяну.
…Но вот приехала герцогиня Нарбонн и прислала за мною.
Флоренция, 6-го ноября 1816 г.
…От графини Аппони я пошел к г-же Нарышкиной[298]298
Марья Алексеевна Нарышкина, урожд. Сенявина (1769–1822)
[Закрыть]. Она как раз писала и жаловалась на перья. Что перья! Я вынужден писать без пюпитра – ибо нельзя все тащить с собою – и никогда не привыкну к этому. Пока я восторгаюсь их фазанами, является камердинер, ставит на стол большой четырехугольный сверток и уходит. Я срываю оберточную бумагу и нахожу под ней прехорошенькую английскую шкатулку, которая раскрывается и преобразовывается в пюпитр со всеми необходимыми отделениями для письменных принадлежностей! На этой красивой подставке я имею честь Вам теперь писать, сударыня. На другой день я рассказываю об этом подарке Луниным, у которых как раз была в гостях наша посланница. «А что вы охотнее всего выпросили бы у г-жи Нарышкиной, если бы знали вперед о ее страсти делать подарки, – спросила она меня. – Ведь у нее столько вещей, которые можно дарить!» – «Ах! Я попросил бы у нее старую шаль, чтобы сделать себе из нее теплый жилет на зиму, а также Португальскую воду, ибо во Флоренции нельзя раздобыть сносных духов», – ответил я. После этого я, как всегда, отправляюсь домой, чтобы переодеться к обеду. И что же я вижу? Прелестную шаль, распростертую на белье, и большой флакон Португальской воды парижского произведения на столе. Я одеваюсь и являюсь к этим дамам с грозным выговором. Я предупреждаю их, что потребую скоро луны и солнца. После разных шуток я говорю г-же Хитрово, что нельзя подвергаться такому риску, что я мог бы захотеть ее маленькую печатку, которую она так любит, и поймать ее на этом. Затем я иду обедать к графине Толстой. Я сажусь и чувствую, что меня что-то давит в кармане; я его ощупываю и что же оказывается? – в кармане – печатка! На сей раз я решил молчать и даже не говорить об этом моей племяннице, так как дело принимало ужасающие размеры. С тех пор они забавляют тем, что стараются меня ловить, осведомляясь о моем вкусе насчет той или другой вещи. Вы, конечно, поймете, что я все нахожу отвратительным, мерзким и что это вызывает бесконечный хохот. Генерал Хитрово хотел препроводить ко мне прелестно оправленную луну, которую я еще раньше облюбовал, но я ему заметил, что я назойливость прощаю только дамам, а от него требую больше уважения к себе.
Флоренция, 13 ноября 1816 г.
…У нас теперь гостят князь и княгиня Гагарины, очень милые люди, но которые здесь только проездом. Он, до некоторой степени, знаменитость[299]299
Григорий Иванович Гагарин (1782–1837), посланник в Риме (1828–1833) и в Мюнхене (1833) Григорий Иванович Гагарин (1782–1837), посланник в Риме (1828–1833) и в Мюнхене (1833–1837).
[Закрыть]. Красавица Нарышкина в него влюбилась, и любовь их была настолько неосторожна, что ей посоветовали отправиться в путешествие, а статс-секретарь получил отставку. Благодаря этому, он помирился со своей женой[300]300
Екатерина Петровна Гагарина, урожд. Соймонова, сестра Софьи Свечиной, перешедшей в католицизм, автора «Христианских Мыслей». Ее племянник Иван Сергеевич Гагарин (патер Гагарин) родился в Москве в 1814 г., сделался в 1843 г. иезуитом и умер в Париже в 1882.
[Закрыть], с которой ради этой страсти расходился, и они теперь казались совершенно счастливыми… Княгиня Гагарина близкая подруга моей племянницы Толстой[301]301
Екатерина Николаевна Толстая (1789–1870) вышла замуж за Константина Ксаверьевича Любомирского.
[Закрыть], и их связывает католицизм. Они находились во главе светских дам, отступивших от православной церкви, и их неосторожный пыл был причиною изгнания из России иезуитов. Здесь, где они свободны поклоняться Римскому Богу, они соблюдают чрезвычайную сдержанность, а в Петербурге они мечтали о мученичестве, как итальянки мечтают о любовнике. Муж графини теперь умирает в Карлсбаде и должно быть уже умер, что нас заставляет не пускать ее к нему. Ее здоровье не перенесло бы путешествия зимою, и она все равно опоздала бы или оказалась бы излишней. При нем, впрочем, неотлучно находится его дочь, княгиня Любомирская, с мужем, так что в уходе нет недостатка…
Что касается России, то я должен Вам рассказать забавную вещь. Никто не знает так мало толку в еде и никто так плохо не кушает, как Лунины, мои соседки. Они на это жертвуют четвертую часть своих доходов, но ничего в этом не понимают и, в конце концов, умрут от расстройства желудка, какое получается в кухмистерских. И вот я однажды стал им рассказывать, как посланник, у которого один из лучших поваров Европы, угостил меня паштетом из фазанов с трюфелями – такими вкусными, что когда я шесть дней спустя опять у него обедал, я настоятельно просил дать мне хотя бы остатки этого паштета. От этого рассказа в моих соседок потекли слюнки. Они устроили совет и пригласили к себе этого знаменитого повара, стараясь его всеми мерами задобрить и, наконец, заказали ему такой же точно паштет, как я описал. Вчера Гагарины и я были по этому случаю приглашены к обеду. Он был великолепен. Но знаете ли Вы сколько он стоит? 168 паоли[302]302
168 паоли равняется 90 франкам.
[Закрыть]! Я это рассказал Хитрово, который заметил: «Эти сумасшедшие бабы не знают, что мой повар величайший вор на свете, и что когда моя жена заказала прошлый вторник четыре тарелки сладких пирожных, он ей подал за них сверхсметный счет в 200 паоли»[303]303
200 паоли равняется 107 франкам.
[Закрыть] – Вы совершенно правы, называя подобное расточительство ужасным. Когда этот генерал, которого я, впрочем, люблю от всего сердца, был здесь еще без жены и обедал вдвоем со своим секретарем, ежемесячный расход на стол, не считая вин и десерта, был определен в 500 червонцев (400 луидоров); заметьте при этом, что жизнь здесь вообще дешево стоит; Луккезини мне еще вчера сказали, что если бы не опасение вызвать напрасную болтовню, они каждый день звали бы к себе обедать не менее десяти человек.
Флоренция, 16 ноября 1816 г.
Умер Виртембергский король[304]304
Фридрих I, по милости Наполеона I, король Виртемберский
[Закрыть]. Смерть одного тирана, какая это будет радость для многих!
Но помните, что настанет время, когда о нем будут жалеть. Это был единственный благонадежный оплот против либеральных идей, которые погубят Германию. Теперь глава оппозиции сделался монархом. Увидим, что из этого выйдет для страны! Ваш брат[305]305
Юрий Головкин, русский посланник в Штутгарте.
[Закрыть] будет сначала очень доволен, но скоро положение покажется ему нестерпимым. Пока что, Растопчин шныряет там, чтобы примириться с помощью сестры[306]306
Екатерина Павловна, сестра Александра I и супруга Вильгельма, короля Виртембергского (1816–1864).
[Закрыть], с братом, но он обманется в своих надеждах, ибо сестра потеряла всякое влияние. Мне дали прочесть этот великий секрет в письме, полученном с Севера и писанном официальным лицом.
Флоренция 24 ноября 1816 г.
…Со мною случилась довольно странная вещь, и Вас, может быть, заинтересует узнать об этом некоторые подробности. Это касается письма посланника, с которым я вел переписку, в то время, когда он был на Вашем сейме[307]307
См. ниже в отделе переписка Головкина письма графа Каподистрия.
[Закрыть]. Оказывается, что Бернодотт пожаловался по поводу моего сочинения, и меня просят пощадить в будущем союзников того, кому я обязан величайшим благоговением. Мне не запрещают писать, нет; мне даже кажется, что хотят немного польстить моему писательскому самолюбию, как доказывает следующая фраза: «Желательно, чтобы им, окруженное таким почетом, как Ваше, не было замешано в официальных жалобах, столь правильно мотивированных». А вот мой буквальный ответ; он так короток, что я решаюсь его здесь привести: «Не пользуясь известностью, ни как писатель, ни как государственный деятель, я мог бы удивиться, что мне приписывают сочинение: «Рассуждения и пр.», которое даже не носит моего имени. Но если энергичная защита дела религия, нравственности и законных монархов составляет тот признак, по которому думают узнать меня, то я не имею основания на это жаловаться. Я сожалею, что причинил беспокойство шведскому Двору, но если он так хорошо осведомлен, то как же он не знает, как давно и насколько я удалился от всего, что называют службой и влиянием, и что не мне, по-видимому, будет поручено защищать интересы племянника Е. и. Величества, моего августейшего государя. Если же на этот счет еще существовало бы сомнение, то я просил бы Ваше Превосходительство его рассеять.
«Моя жизнь так ничтожна, так безобидна, что я в этом отношении уверен в протекции того, кто может оказать таковую…»
Русская колония увеличилась с приездом графа Кочубея[308]308
Виктор Павлович Кочубей, возведенный впоследствии в княжеское достоинство.
[Закрыть], бывшего министра внутренних и иностранных дел, с женою, детьми, свитой, в общем, с девятью дорожными постелями. Затруднение разместить их всех и разговоры на этот счет были бесконечны. Он потерял пятерых детей, но столько же у него еще осталось. У нас, кроме того, гостят гг. Гурьевы[309]309
Здесь, вероятно, идет речь о министр финансов и его сыне.
[Закрыть], отец и сын, возвращающиеся из Неаполя и чувствующие себя настолько превосходными, по части знаний, над всеми другими дворянчиками, что в их присутствии нельзя даже говорить о дне и ночи.
Над всем этим можно бы смеяться, но что заставляет плакать от грусти, это сплетни между госпожами Хитрово, Луниными, матерью и дочкою, и княгиней Суворовой. Это превосходит все что Вы могли бы себе представить, и пьеса из девятнадцати действий была бы недостаточна, чтобы изобразить все это. Болтовня о мужчинах всех наций, должные утверждения, дерзости всякого рода – все это могло бы меня заставить бежать до самой Сицилии, если бы я узнал об этом другим путем, а не через г-жу д’Альбани, которая всегда все знает.
Флоренция, 13 января 1817 г.
…Сегодня Новый год по русскому стилю, и я, дорогой друг, хочу воспользоваться этим праздником для того, чтоб повторить те пожелания, которые я для Вас возобновляю каждый день. По поводу этого праздника я Вам расскажу наивный анекдот. На Рождестве графиня Апраксина почувствовала себя дурно: она легла в темной комнате при открытых дверях. И вот какой разговор она услышала между двумя русскими из ее свиты: «Вот что мне кружит голову – почему у нас Рождество на двенадцать дней позднее, чем у итальянцев!» – «Как ты глуп, что путешествуя так много, ставишь такие вопросы! Тебе следовало бы понять, что когда Господь родился в Палестине, курьеру, привезшему известие об этом папе в Рим, потребовалось потом двенадцать суток, чтобы доехать до Москвы и доложить о том царю! Обе церкви празднуют не день рождения, а день прибытия курьера, привезшего весть об этом». – «А, теперь я понимаю, и нет ничего проще». Эта история вызвала много смеха, но надо согласиться, что разные объяснения, которые нам дают по этому поводу историки, немногим лучше.
Флоренция, 25 марта 1817 г.
Госпожи Лунины, мои соседки, выехали в Рим после бесконечных неприятностей с прислугою – самою отвратительною, какую можно себе представить.
Горничная, непозволительная рожа, которой вдруг пришло в голову лечить свой ревматизм в России, берет тридцать луидоров, чтобы поехать туда морем, но возвращается через несколько дней, объявив, что она решила ехать сухим путем; другая горничная, собирающаяся рожать, утверждает, что она не может перенести дилижанса; немецкий камердинер, следуя примеру этих горничных, требует денег, чтобы совершить путешествие одному, и доводит дело до того, что вызывает этих беззащитных дам в суд. Наше посольство, под влиянием либеральных идей, принимает сторону прислуги и доводит дам до отчаяния. В конце концов, пришлось мне заняться этим делом. Дамы не явились, прислуге было отказано в иске и ей пришлось обратиться к милости своих господ. Дамы уехали довольные мною, находя, что я широко расплатился за их обеды.
Как только эта история кончилась, в один прекрасный день, рано утром, ко мне является генерал Хитрово, в страшно расстроенном виде, и приносит мне толстый пакет с придворною печатью. Я подумал, что он получил приказ посадить меня в лодку и потопить меня, до того его лицо было мрачно и до того я привык к большим катастрофам. Когда же я распечатал пакет и не нашел в нем ничего трагического, я полюбопытствовал узнать, откуда у него явилось это мелодраматическое выражение, и он сознался, что в том отчаянном положении, в котором находятся его дела, и в тот момент, когда он ожидал помощи, ставшей для него необходимой, он получил ошеломляющее известие о потере своего места; что это место совсем упраздняется, и что ему отказывают в какой-либо помощи; и, наконец, что немилость эта, по-видимому, решена бесповоротно, так как ему предлагают маленькую пенсию, но с условием, чтобы он остался жить в Тоскане. Я был удручен, так как я его сердечно люблю, и он для меня всегда был очень мил. Надо было проявить хладнокровие и осторожность, ибо вопрос шел о чести и о свободе. Мы решили соблюдать строжайшую тайну и тотчас же отправить секретаря в Рим, чтобы просить Италинского, которому было поручено на будущее время исполнять также обязанности поверенного в делах при тосканском Дворе, не предъявлять своих верительных грамот до тех пор, пока ему не дадут знать отсюда. Тем временем я собрал всех кредиторов у одного из здешних адвокатов, чтобы выяснить их претензии и доказать нашу добросовестность. Далее было решено, что г-жа Хитрово поедет в Петербург, чтобы отыскать какие-нибудь средства и предотвратить полное разорение; что хозяйство будет распущено и все будет продано; что необходимо нанять маленькую квартиру и выведать настроение Двора, дабы, в решительный момент, когда придется сделать роковое сообщение, публика могла говорить только о несчастии, постигшем посланника. Все удалось как нельзя лучше, и когда третьего дня было произнесено решительное слово, Двор и общество высказали еще больше участия, чем мог ожидать этот бедняга[310]310
Хитрово скоро после того (в 1819 г.) умер.
[Закрыть]. Для меня это было большое утешение…
Я чувствую себя теперь очень хорошо, но мое лечение было бы еще успешнее, если бы не приезд графа Маркова, который прибыл из Неаполя ко мне, как приезжают на свидание с невестой. Он стар, в опале, и я напоминаю ему хорошие времена. Указывая на нас обоих, он всем повторяет: «Вы видите двух старых служак бессмертной Екатерины». По утрам он приходил болтать, по вечерам – играл в карты, и его удавалось выпроводить не ранее как в два или в три часа утра. Наконец, он уехал в Париж, чтобы заготовить там приданное для своей дочери, довольно приятной, но болезненной барышни и чтобы сделать удовольствие г-же Гюс, своей старой любовнице. Счастливый путь![311]311
Аркадий Иванович Марков (он же Морков) был послом в Париже с 1801 по 1803 г., где имел дочь от связи с г-жей Гюс, Варвару Аркадьевну, вышедшую замуж за князя Сергея Яковлевича Голицына. Узаконенная указом императора Александра I, она унаследовала графский титул и состояние своего отца.
[Закрыть]
Но я чувствую, что Вы с нетерпением ждали, чтобы я Вам сказал, что было в пакете, присланном мне от Двора. Но не сердитесь, если это будет длинная история. Надо Вам знать, что пробыв несколько недель во Флоренции, я не мог равнодушно смотреть на обоих внуков великого Суворова, предоставленных на улицах и в конюшнях самим себе и нуждающихся нередко во всем необходимом, благодаря тому, что их мать думала только о любовных приключениях и собиралась родит в третий раз, уже после смерти мужа. Дети были такие милые, особенно старший сын[312]312
Александр Аркадьевич Суворов (1804–1882) был один из самых лучших русских людей прошлого столетия. Этот прекрасный человек оставил в Прибалтийских губерниях память справедливого и просвещенного правителя. Будучи с 1861 по 1863 г. генерал-губернатором С.-Петербурга, он действовал наперекор страшному Муравьеву, Виленскому диктатору.
[Закрыть], что такое поведение матери должно было вызвать возмущение, и что их дед и бабушка Нарышкины мне ради этого опротивели; наконец, я принял довольно странное решение, будучи как всегда, убежден, что хороший, сам по себе, поступок и прямой путь всегда ведут к цели того, кто не дает себя сбить с толку. Я поэтому решился написать государю и просить его, чтобы он доверил мне этих двух детей с небольшой долей пенсии, которая была им назначена, после того как их сумасшедший отец, растратив огромное состояние их деда, имел несчастие утонуть в Рымнике. Я до отсылки письма не говорил об этом никому, из опасения, что мне могли бы помешать, и хорошо сделал, ибо все подняли по этому поводу крик. Нарышкины, которых я предупредил в исполнении самой священной связанности, были вне себя от бешенства; генерал Хитрово, бывший фаворит, говорит, что император терпеть не может людей, которые, как я, в известных случаях разыгрывают из себя Сюлли; княгиня-мать пришла ко мне, упрекая меня со слезами на глазах в непоследовательности моего поведения, – но я не отвечал ни на что и выжидал, чтобы над этими детьми свершилось Божье милосердие.
Наконец, этот роковой для Хитрово курьер привез толстый пакет на мое имя. Император повелела благодарить меня за выказанную мною столь почетную для меня и для внуков италийского героя заботливость. А граф Каподистрия, со своей стороны, присовокупил, что он счастлив быть органом высочайшей воли в таком случае, когда он обстоятельствами призван быть ее выразителем, и благодарить меня за то, что я ему доставил этот случай. Министерство получило приказание руководствоваться моими указаниями относительно расходов, которых потребует переезд и устройство двух молодых князей. Не правда ли, как все это мило? Я сейчас же написал в Гофвиль[313]313
Гофвиль – знаменитое в свое время учебное и воспитательное заведение в Швейцарии – в кантоне Берн. См. ниже переписку с графом Каподистрия, письмо № 3.
[Закрыть] и уже наметил одного добродушного немецкого барона, чтобы проводить туда в мае месяце моих мальчиков. Я исторгну их, таким образом, из невежественной среды и спасу от угрожающей им нравственной и физической опасности; их счастье вознаградить меня за мою смелость. Мать привела мне своих сыновей, заливаясь слезами и прося меня повергнуть к стонам императора ее вечную благодарность. Старший, которому 12 лет, очень мил со мною. Я с ним беседую и гуляю и обращаюсь с ним немного на немецкий манер, в ожидании ответа от г-на Фелленберга[314]314
Фелленберг был тогда директором учебного заведения в Гофвиле.
[Закрыть]. Длинное письмо Каподистрия комично со стороны человека, который не сумел обойтись со мною единственный раз, когда он мог это сделать.
Мне пишут из России что моя тетя продает 4000 крестьян для того, чтобы заплатить долги своего сына[315]315
Тетя графа Федора, Екатерина Александровна Головкина, урожденная Шувалова (1733–1821), и ее сын граф Алексей Гаврилович, известный коллекционер, скончавшийся в 1823 г.
[Закрыть].
Флоренция, 21 апреля 1817 г.
Генерал Хитрово переносит свое несчастье очень мужественно. Он не ожидал такого исхода, а все надеялся на помощь от государя, который всегда был его другом. Так как он сам был прост в обращении и без претензий, то его любили в обществе, и так как он расстроил свои дела, чтобы увеселять других, то к нему относятся с величайшим сочувствием. Он все продает и рассчитывается со своими кредиторами; свое хозяйство он упразднил и нанял маленькую квартиру.
Флоренция, 18 апреля 1817 г.
Этому письму пришлось долго вылежаться. Дела этого бедного Хитрово поглощают меня всецело. Все эти русские не только расстроили свои дела, но вообще не имеют самых элементарных понятий о порядке и, когда катастрофа разражается, у них нет ни счетов, ни квитанций, и чтобы как-нибудь выйти из затруднений, они готовы подписать все, что им подсунут. Так как я очень интересуюсь Хитрово и нахожу, что с ним обращаются ужасно, а он противопоставляет всему этому бодрость и хладнокровие, я принял на себя – не выводить его из этого лабиринта, но, по крайней мере, подготовить те нити, по которым он мог бы из него выйти. Он находится теперь между двумя сортами людей: купцами, которые его надували, и аферистами, желающими воспользоваться случаем, чтобы сделать то же самое. Его жена – сумасшедшая, и ничто не может ее остановить в ее расточительстве. Она еще сама не знает откуда взять деньги, чтобы поехать в Россию для спасения семьи и чтобы на это время обеспечить жизнь своего мужа и своей дочери, а между тем она занимает в театре две ложи и зажигает вечером в своем будуаре по десяти свечей, не говоря обо всем остальном. Как только она уедет, я надеюсь поставить все на приличную ногу, а пока я ее тороплю, как будто я боюсь заразиться от нее чумою…
