Текст книги "Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания"

Автор книги: Федор Головкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

XXI. Нессельроде

Это старинная фамилия владетельных графов Священной Римской Империи из Юлизской области[265]265
  Входящей ныне в состав Прирейнской провинции (Пруссия).


[Закрыть], где она по наследству занимала высокую должность. Один из младших членов этого семейства, обладавший небольшими средствами, приехал в Россию и, пользуясь неизвестно чьей протекцией, занимал последовательно место посланника в Лиссабоне и в Берлине; он был также, короткое время, фаворитом Павла I[266]266
  Это был Максимилиан-Юрий-Карп, граф Нессельроде (1724–1810), отец знаменитого министра.


[Закрыть], но так как он любил отпускать очень колкие остроты, то его милость продолжалась не долго. Его выслали в Германию за то, что он начал разговор словами: «Я буду иметь честь рассказать одну вещь, о которой ни Ваше Императорское Величество, ни ваши министры ничего не знают». Ему запретили выдумывать и распространять новости и он удалился во Франкфурт, где он скончался в очень преклонном возрасте. Когда он, еще раньше, проезжал через этот город в Лиссабон, он, уже в пожилые годы, женился на девице Гонтар, происходившей из буржуазно-коммерческой фамилии, особе весьма приятной и умной[267]267
  Она была гугенотского происхождения. Кн. Долгорукова (Российская родословная книга т. III стр. 203), приписывает Гонтарам еврейское происхождение.


[Закрыть]. От этого брака между стариком и женщиной средних лет родился сын, который всю свою жизнь имел вид зародыша, выскочившего из банки со спиртом[268]268
  Это был будущий министр иностранных дел и государственный канцлер Российской Империи; он родился в 1780 г. и умер в 1862 г. о нем рассказывают что Наполеон I, во время парадного обеда, сказал: «Вот маленький человек, из которого выйдет великий человек».


[Закрыть].

Его карьера весьма замечательна. Он мне был представлен его отцом в 1794 г., когда я проезжал в Италию через Берлин. Он его там обучал, как мог, и одевал его в гардемаринскую форму, так как у этого маленького человека была наклонность более к плаванию, чем к маршировке, и не было других шансов устроиться в России, как именно во флоте. Потом я его потерял из виду, до воцарения императора Павла, который, чувствуя особенно пристрастие к немцам, сделал маленького Нессельроде своим адъютантом и, нарядив его в огромную шляпу и в чересчур широкий костюм, посадил его на большую лошадь. Это была уморительная картина. Смерть императора, который его страшно мучил, спасла ему, может быть, жизнь. Но что ему теперь оставалось делать? Я, будучи сам тогда в немилости, взял на себя устроить его судьбу, не думая, правду сказать, что он пойдет так далеко. Я посоветовал ему поступить на дипломатическую службу, на которую заслуги его отца давали ему, до некоторой степени, право, и повел его к графу Панину, министру иностранных дел и моему открытому врагу. Сюрприз Его Превосходительства, когда ему доложили обо мне, был велик, но я уж приготовил вступление: «Мы не любим друг друга, но это не должно нам препятствовать делать добро. Я привел к вам способного молодого человека, без карьеры и без протекции. Возьмите на себя его будущность. Он не думает домогаться тщеславных отличий, но желал бы их заслужить. Подумайте, что вы, в вашем положении, можете для него сделать, и что ваше сердце вам укажет», и с этими словами я их оставил вдвоем[269]269
  Канцлер граф Нессельроде неоднократно упоминает в переписке, опубликованной недавно его внуком (Париж, 1904 г., два тома) о дружеских отношениях, существовавших между ним и графом Федором; впрочем, долг благодарности к Головкину его, кажется, не особенно озабочивал.


[Закрыть]. Последствием этого оригинального свидания была изумительная карьера Нессельроде. Его послали на службу к искусным и строгим дипломатам: к старику Алопеусу в Берлине и к графу Штакельбергу в Гаагу. Затем обстоятельства и служебные перемены вызвали перевод его в Париж на место секретаря посольства при князе Александре Куракине, этом благороднейшем и лучшем из людей, но ничтожнейшем из послов, где Нессельроде оказался весьма полезным и выдвинулся своим умом. Бонапарт, желавший иметь Куракина послом именно потому, что он был глуп, стал коситься на его секретаря, мешавшего ему делать глупости. Многочисленные войны и трактаты того времени еще больше выдвинули этого маленького человека, и император Александр I, любивший окружать себя людьми, которые не имели связей и хорошо знали канцелярскую сноровку, назначил его, к общему удивлению, статс-секретарем иностранных дел. Тогда он женился на дочери Гурьева[270]270
  Гурьев, не менее как Нессельроде, обессмертил себя по части высшей гастрономии. В то время, как зять изобретал пудинг и мороженое «a la Nesselrode», тесть обогатил московское кулинарное искусство гастрономическим шедевром, известным до сих пор под названием «гурьевской каши». Она состоит из составных частей, для переваривания которых надо иметь русский желудок (!).


[Закрыть], всемогущего министра финансов, и все эти обстоятельства, взятые вместе, покрыли его в скором времени орденскими лентами и потоками золота. Добравшись до высшей ступени, он выказал недостатки, благодаря которым он, главным образом, и остался на своем месте, а именно застенчивость в обращении с государем и некоторую неуверенность в переговорах, которая его погубила бы, если б Александр I не любил подавать вида, что он все делает сам. В 1831 г. Нессельроде был назначен министром иностранных дел. О его застенчивости я могу привести поразительный пример.

Когда Бонапарт возвратился в Париж в 1815 г., весь дипломатический корпус оттуда удалился, и мне пришлось, благодаря именно моему ничтожеству, оказать Европе, государю и министрам, которые еще были собраны в Вене, бесценную услугу тем, что я остался в Париже и выехал оттуда лишь после того, как я собрал все политические и военные сведения, которые могли их просветить на счет возвращения самозванца. Я так хорошо выполнил эту задачу, что на двадцать второй день уехал в Базель, вполне выяснив все что им нужно было знать, и увозя к тому же с собою кабинет секретаря короля, которого хотели расстрелять, и одного беглеца-драгуна, которого меня просили спасти. Из Базеля я отправил в Вену весьма обстоятельную записку, советуя, прежде всего, не терять ни минуты времени и напасть на врага со всеми свободными силами. Князь Меттерних и граф Мерси лишь впоследствии рассказали, что моя депеша прибыла в одиннадцать часов вечера, что тотчас же был собран конгресс и что в два часа ночи курьеры повезли лорду Веллингтону и генералу Блюхеру приказы немедленно тронуться в путь. Я не рассчитывал получить благодарность, а еще менее награду со стороны государя, недовольного тем, что он мне, в глазах всей Европы, был так многим обязан, ибо услуга оказалась весьма важной и все другие монархи ждали только его почина, чтобы выказать мне свою благодарность. Я надеялся, по крайней мере, что Нессельроде, на которого я смотрел, как на свою креатуру, и который тогда исполнял обязанности министра иностранных дел, найдет нужным подтвердить мне получение моей депеши; но с тех пор прошло шесть лет и я все еще напрасно жду этого подтверждения. Он знал, что государь не захочет мне выказать свое удовольствие, и с того момента считал своим долгом пренебречь даже внешними формами вежливости, принятыми в кругу воспитанных людей. Надо, впрочем, заметить, что Александр I решил, чтобы армии не двигались вперед, пока его войска не подоспеют; что по прочтении моей депеши, надо было отказаться от этих соображений и что он не мог простить одному из своих подданных почина к сражению при Ватерлоо. Человек с характером, несмотря на то, почувствовал бы долг, который обстоятельства на него возлагают, и не постеснялся бы высказать свое мнение как честный человек, и как министр, но у этого маленького человечка не было столько характера, а душа его уходила в пятки, как только он являлся перед государем.

Его отец грешил противоположною крайностью. Он всегда говорил все, что ему хотелось, смотря по настроению, в котором он находился, а так как он с комическою внешностью соединял тонкую иронию, то его зубоскальство и колкости оставляли иногда глубокие следы. Павел I, которому императрица всегда надоедала просьбами, касавшимися Вюртембергского дома, приказал старику Нессельроде устроить дела принца Людовика, своего тестя, который состоял на прусской службе и задолжал на всех концах Берлина. Когда Нессельроде собрал все счета принца, он поспешил прибавить в депеше свой собственный счет. Его первая депеша по этому поводу начиналась следующей статьей: «За пирожное и конфеты – 2000 червонцев». Можно себе представить смех императора и министра, а также гнев императрицы; и было действительно неприлично увековечить в счетах, представляемых правительству, такого рода расходы, которые позволял себе принц, генерал и человек в сорокалетнем возрасте! Императрица ему этого никогда не простила. Так как этот злой старик в своей молодости служил во Франции, долго жил в Париже, а потом несколько лет вращался в обществе Фридриха Великого и остроумных людей, окружавших короля, то он умел направлять свои колкости так верно, что трудно было от них уклониться. Он меня очень любил, и я уверен, что он со мною посмеялся бы от всего сердца над блестящим, но запутанным положением своего сына, но последний родился, когда он был уже настолько стар, что не мог долго радоваться его успехам.

Г-жа Нессельроде, его невестка[271]271
  Граф Фаллу в своей книге о г-же Свичиной дает весьма симпатичную характеристику г-же Нессельроде, подруге его героини.


[Закрыть], была высокого роста и полна, что придавало ее мужу вид как будто он выпал из ее кармана. Она была умна, поворотлива и хорошо умела обращаться с императором Александром I, придавая себе важную осанку, которая была бы не к лицу худенькой внешности ее мужа, смахивающего на карикатуру, между большой женой, высоким ростом государя и громадным счастьем, выпавшим на его долю.

Я чуть было не забыл одну остроту старика Нессельроде. В своих разговорах с Павлом I он бывал очень нескромен; его в этом открыто обвиняли и делали вид, что от него бегут. «Меня обвиняют, – сказал он однажды громко, – в том, что я повторяю Его Императорскому Величеству все, что слышу, но я могу поклясться, что в этой стране я никогда ничего не слышал, что заслуживало бы повторения».

XXII Барон д’Анштетт[272]272
  В «Семействе Разумовских» князя Васильчикова, III т., стр. 441, находится рассказ о происхождении семейства д’Анштетт, который мы приводим здесь для сравнения: «Иван Осипович Анштетт, родом из Страсбурга, был человек замечательного ума, хотя немного циничен. В 1789 г. он поступил на русскую службу в чине офицера и был определен на галерный флот, находившийся под начальством принца Нассау-Зигенского. После шведской войны он был переведен на дипломатическую службу, оставаясь при этом под начальством принца Нассау-Зигенского. Ему поручили тайные переговоры в Берлине и в Польше. В 1801 г. он был назначен советником посольства в Вене. Разумовский оценил его блестящие способности. В Вене Анштетт сумел сблизиться со всеми выдающимися людьми. Он подружился с Поццо ди Борго и с Гентцом и способствовал вероятно сближению посла с этими политическими метеорами. Анштетт принадлежал к числу тех космополитических дипломатов, которых тогда было так много и которых добродушная Россия принимала с распростертыми объятиями. Не подлежит, впрочем, сомнению, что Анштетт, благодаря своему уму и своим широким знаниям, сильно отличался от массы других авантюристов, которым поручали, со столь характерной для нашей родины беспечностью, самые важные дипломатические секреты». Анштетт впоследствии был вознагражден за оказанные им услуги местом русского посланника во Франкфурте-на-Майне.


[Закрыть]

Принц Нассау-Зигенский, будучи послан императрицей к графу Артуа, который тогда находился в Нимвегене, просил меня рекомендовать ему надежного секретаря. Я вспомнил молодого эльзасца, состоявшего первым приказчиком и бывшего на содержании у старой француженки-интриганки, превратившейся, после разных приключений, в содержательницу модного магазина, которая просила меня как-нибудь его строить. Принц, не колеблясь, принял его и нашел в нем массу талантов. Но их отношения отличались от других подобных же: обыкновенно начальник составляет черновые, а секретарь переписывает их дословно; в этом же случае напротив, принц диктовал, секретарь исправлял импровизированную редакцию, и тогда уж принц, с большим трудом, переписывал черновой, который он часто даже не умел прочесть. Секретарь, взятый из-за прилавка и казавшийся мне не более, как толстым немцем, почти еще мальчиком, сделался г. д’Арштетт, уполномоченным посланником императора Александра I в самых важных случаях[273]273
  Например, на Венском конгрессе.


[Закрыть], кавалером ордена св. Анны 1-й степени, наконец, во всех отношениях «особой», которого Бонапарт смертельно ненавидел и требовал его выдачи, как своего подданного. У него был лишь тот недостаток, что он любил выпивать, и это однажды обнаружилось при довольно необыкновенных обстоятельствах. Будучи пьян и присутствуя на церемонии передачи императору Александру I лордом Абердином ордена Подвязки, он позволил себе, в момент благочестивого молчания, сказать громко: «Какая… комедия!» Император, который в душе, может быть, был того же мнения, ограничил свой гнев тем, что велел поместить в приказе, чтобы с тайным советником д’Анштетт не долго говорили о делах после обеда. Тогда любили выскочек. Вельможа за подобную выходку потерял бы свое место.

XXIII. Фридрих-Вильгельм III (король прусский)

Король хорошо сложен; его лицо без выражения. Вначале он бывает застенчив; разговор у него простой и смышленый; последовательный, когда он касается простых или серьезных вещей, и отрывистый, смущенный, когда становится остроумным и веселым; с внешней стороны король как будто враг почестей и низкопоклонничества, но в душе – крайне взыскателен; стремится к добру, но ленив до крайности и придерживается определенной системы, из боязни работы. Вместо характера, который он воображает иметь, в действительности же не имеет, у него много упрямства, заменяющего ему необходимость размышлять. Он все делает только для того, чтобы избавиться от министров и угодить королеве; никогда ничего не читает, не пишет и не рисует; ходит в церковь только в высокоторжественные дни; в театре всегда засыпает, танцует только ради этикета, к искусствам и наукам относится безучастно; ездит верхом только для упражнения; любит женщин только в силу своего темперамента, свою жену – в силу привычки, своих детей – инстинктивно, а королевскую власть – потому что она дает ему возможность делать то, что он хочет.

XXIV. Королева Луиза Прусская (1804 г.)

Вошедши на престол, королева Луиза наложила на двор и на общество печать своих строгих принципов добродетели, своего пристрастия к празднествам и удовольствиям, а также некоторой ветрености, к которой ведет недостаток серьезных данных; и действительно, в Берлине тогда можно было видеть самые неприличные вещи, совершаемые под покровом благопристойности. Дикость короля и ничтожество королевы ограждали их от соблазнов умственной жизни, а их семейная жизнь была слишком печальна и монотонна, чтобы молодая женщина, как королева Луиза, желавшая блистать и задавать тон, могла ею удовольствоваться. Она сначала пожелала собрать вокруг себя общество, но как только король встречал у своей жены кого-нибудь, кроме обер-гофмейстерши, дежурной камер-фрейлины, вечного камергера и своего личного адъютанта, его недовольство становилось очевидным и постепенно росло. Он позволял вести себя в церковь и в театр, но как только он садился в кресло, немедленно засыпал, так что бедная королева видела только одно средство к достижению цели, а именно, устранив все препятствия, взять на себя представительство; ее красота, изящество и желание нравиться и блистать дали ей, в короткое время, несмотря на отсутствие разговорчивости, полную возможность это сделать. Тогда стали думать только о балах и балетах и со всех сторон в Берлин стали стекаться иностранцы, принося с собою свое любопытство и свои деньги. Король, при всей своей любви и предупредительности к жене, имел однако иногда приступы личного достоинства, вполне неожиданные для окружающих и весьма забавные для посторонних, допускавшихся, как я, к секретным совещаниям о праздниках. По этому поводу я могу привести два примера: когда ставили балет «Свадьба Филиппа Испанского и Марии Английской», он не разрешил королеве нарядиться в коронные бриллианты. «Эти вещи существуют не для комедии», говорил он. Его никак нельзя было разубедить и даже горькие слезы королевы не тронули его. Таким образом, у нее для торжественной роли королевы Марии, имелись лишь ее собственные бриллианты, довольно незначительные, а также те, которые ей могли на этот случай уступить принцы крови и придворные дамы. Герцогу Кембриджскому пришлось понизить до уровня прусского короля свои понятия о пышности Филиппа II, который не мог предугадать существования такого короля.

По случаю же балета «Свадьба Александра и Статиры», в котором мы, к величайшему скандалу города, страны и Европы, танцевали на публичной сцене, в присутствии двадцати пяти тысяч человек, вышло еще во время репетиции, что новобрачные, уже утомленные от их предшествующего выступления в танцах, должны были еще выстоять целый час, пока мимо них проследовали и протанцевали депутации от покоренных народов. Это было само по себе невыносимо и к тому же противоречило достоинству завоевателя Индии и его супруги. Предлагали поставить им трон, кресла, положить подушки, но король оставался при своей дилемме: «Если вы хотите изобразить танцовщицу, то надо начать с испытания своих сил». Так как все средства убеждения потерпели неудачу, то королева трогательно просила меня вступиться за нее, и я принял на себя деликатное поручение смягчить столь упрямого в мелочах монарха.

Я воспользовался репетицией в старом замке и уединенной прогулкой короля в одной из смежных зал, чтобы испытать на нем свое красноречие и свою логику. Король выслушал меня милостиво.

– Я до сих пор считал все мотивы, выставляемые королевою, фантастическими, но вы меня убедили, что справедливость требует уступить, – сказал он мне.

– И Ваше Величество позволите мне приказать от Вашего имени принести красные бархатные подушки, обшитые золотою бахромою, которые можно будет взять из кладовой, где хранятся коронные принадлежности? – спросил я.

– Хорошо! – ответил он.

И я побежал ликующий, чтобы отдать соответствующие приказания.

Статира была в восторге, а Александр Великий – принц Генрих, меньший брат короля, – сделал мне честь расцеловать меня от всей души. Настал, наконец, великий день и великое «на соло» королевы, которое впоследствии было надлежащим образом раскритиковано; настала брачная церемония; подошли индийские народы. Королева хочет сесть, – а подушек нет; все удивленно смотрят друг на друга; посылают одного статиста за другим, а подушек нет, как нет. Королева чуть не упала в обморок от усталости и досады. Как только мы в процессии вышли из театра и спустились в танцевальный зал, я пошел осведомиться о причинах этого упущения. Король, как мне передали, сказал обер-гофмаршалу:

– Не надо подушек, вы скажете, что о них позабыли. Если же королева почувствует себя слишком усталой, то она сама будет в этом виновата.

Но этим не ограничивались огорчения, причиняемые этой очаровательной женщине мелочностью ее мужа. В обществе светских дам уважение считается иногда дешевым товаром. В ту же зиму произошли два случая до того незначительные сами по себе, что мне было бы совестно о них упоминать, если бы те, которые привыкли к придворной жизни, не знали, какое влияние имеют на нее, нередко, самые ничтожные мелочи, более обрисовывающие характеры людей, чем крупные события.

Когда королева объявила, что к карнавалу (1804 г.) на ней будет платье такой замечательной красоты, что его нельзя ни с чем сравнить, все присутствовавшие при этом дамы стали изощрять свои умы и опустошать свои кошельки не для того, чтобы соперничать с королевой, а чтобы достойным образом показаться рядом с Ее Величеством. Моя жена, к сожалению, взяла полет выше. Не желая сделать меня участником если и не оскорбления величества, то все же оскорбления разума, она, потихоньку от меня, купила кашемировую шаль такой ценности, что сама королева и принцессы не сочли возможным позволить себе эту фантазию. Эту шаль она разрезала на полосы, которые укрепила на платье из белого крепа. Когда настал день бала, коим предполагалось открытие карнавала, моя жена прибыла туда с таким расчетом, чтобы застать уже там королеву и уловить как раз момент высшего торжества ее туалета; издали платье жены выдавалось только своею скромностью, но когда она подошла ближе и на ней увидели знаменитую шаль, послышался общий шепот, и горизонт покрылся густыми тучами, которые хотя и не разразились грозой, но зато остались навсегда нависшими над головой моей жены. Напрасно она, немного спустя, устроила для королевы французский спектакль, удовольствие весьма редкое и высоко ценимое в этой стране, каковое празднество меня чуть было не разорило, так как Лихтенауский театр в следующую ночь сгорел; это обстоятельство тоже не способствовало прояснению горизонта.

Бонапарт, который в это время уж начал распределять милости между коронованными особами, послал в Берлин к праздникам два кружевных платья, одно для королевы, а другое для супруги доверенного секретаря короля. Такого рода равенства, уже довольно оскорбительное само по себе, могло быть сглажено большою разницею в цене обоих платьев. Действительно, одно было во всех отношениях лучше другого. Но к вящей досаде королевы генералу Бурнонвиллю было поручено передать королеве менее красивое платье. Один момент колебались, следует ли принять и носить это платье, но немецкие дворы в то время уже находились на покатой и скользкой плоскости презрительного к ним отношения.

XXV. Меттерних

Я познакомился с графом Клементием Меттернихом – так он тогда назывался – в Дрездене, в начале этого столетия. Он был сыном весьма посредственного человека, может быть, как раз благодаря этому достигшего высшего положения в стране, которая вовсе не была его родиной[274]274
  Семейство Меттерних происходит из области Нижнего Рейна.


[Закрыть]; его мать, напротив, была очень умная и ловкая женщина. Он тогда лишь недавно кончил университет, но был уже чрезвычайным посланником императора Австрийского при Саксонском Дворе. Будучи хорошо сложен, он умел также хорошо одеваться. Его лицо, с белокурыми волосами, было очень бледно, а его рассеянный вид считался у женщин признаком романтизма, тогда как мужчины его находили смышленым. Несколько русских и польских дам, бросившихся ему на шею, увлекли его по пути романа, вместо истории, на который казалось, его предназначала его карьера. Его манеры были величавы и вполне подходили к высоким должностям, а непоколебимая сдержанность указывала на его призвание к дипломатии. Впрочем, некоторые признаки чванства, появившиеся вслед за первыми любовными приключениями умаляли хорошее мнение, внушаемое им вначале. Можно было подумать, что он больше всего будет домогаться репутации человека, пользующегося успехом у дам. Не будь его жены, внучки князя Каунитца, женщины достойной по уму своего знаменитого деда и не столько красивой и любезной, сколько рассудительной, на которой он женился ради приличия и с которой жил на условиях снисходительности к себе, – он, в погоне за столь призрачной славой, упустил бы из виду свое истинное назначение. Его жена, из дружбы к нему, указывала ему на неудобства его поведения, что она не решилась бы сделать из любви. Это была единственная слабая сторона, подмеченная мною в то время у него, и он, несмотря на занятия, отвлекавшие его от подобных мыслей, долго и тщетно против этого боролся.

Во всем остальном он с ранней молодости проявлял прилежание и мудрость, вполне владея как своими чувствами, так и своею внешностью. Холодный и сдержанный в разговоре, несмотря на лежащее в основании его характера тщеславие, он умел управлять своими взглядами, жестами и выражениями – вопреки некоторой раздражительности. Он легко и быстро работал с желанием усовершенствоваться и был более расположен к наукам и к искусствам, чем к литературе. Будучи с внешней стороны одинаково невосприимчивым к похвалам и к критике, он в душе был к ним очень чувствителен. Одним словом – это был настоящий дипломат, благодаря счастливой наружности, гибкой натуре и тщательному воспитанию.

Я легко к нему привязался. Откровенность и живость в моем обращении слишком отличались от его холодности и сдержанности, чтобы не обратить его внимания, а так как нас пленяет то, что нас поражает, не досаждая нам, то мы скоро сблизились. Он чувствовал, что у меня ум живее и что я обладаю более пылким воображением, но в то же время сознавал, что у него больше мудрости и рассудительности, чем у меня, благодаря чему он был менее сдержан со мною, чем можно было ожидать вначале в виду его положения и его характера. Однажды он зашел ко мне, чтобы сказать мне, что ему хотят поручить посольство в Пруссии и что его мать очень желает, чтобы он его принял, но что он чувствует себя не достаточно способным, чтобы взять на себя это поручение. Берлинское место считалось очень скользким, и, хотя оба Двора тогда были связаны общею опасностью, грозящею им со стороны Франции, требовался все-таки более чем обыкновенный талант, чтобы поддержать столь новые для обоих Дворов отношения. Так как я основательно знал и страну, и человека, о котором шла речь, то советовал ему принять. Он последовал моему совету, и его назначение не заставило себя ждать. Он тотчас же отправился на новое место служения, и так как я мог встретиться с ним лишь через несколько месяцев, то дал ему теперь же необходимые для начала инструкции[275]275
  Из этих «инструкций» впоследствии вышла характеристика, данная графом Федором о короле Фридриха Вильгельме III (см. выше).


[Закрыть], – не в смысле политики, ибо он по этой части знал больше меня и я побоялся бы дать ему в этом отношении советы, которые могли противоречить намерениям моего правительства, а для характеристики тех лиц, с которыми ему пришлось бы иметь дело с первых же дней. Он остался доволен этими инструкциями и помимо той страсти, от которой он еще далеко не исправился, т. е. ухаживания за женщинами, которые были в моде, он вел себя в Берлине как образцовый дипломат; в упомянутой же страсти он дошел до того, что даже королева Луиза заподозрила его в том, что он относился к ней недостаточно почтительно. Его дом в Берлине считался весьма приятным и должен был иметь эту репутацию в стране, где не было подобного дома, всегда открытого для приезжих иностранцев.

Наша дружба укрепилась вследствие одинаковых привычек. Но Европа приближалась к событиям, которые должны были потрясти ее в основании и на столь продолжительное время. Я скоро после этого вернулся в Россию и встретился с Меттернихом лишь в 1807 году, в Париже, где он тогда был послом. Он принял меня по-дружески, чему я очень обрадовался. Он, правда, прибавил к этому некоторое величие, но я ему это легко простил, ибо понял, что он хотел показаться мне во всей своей славе.

Я знал его раньше, когда он, на менее важном посту, чувствовал себя немного неловко; теперь же он не боялся большого плавания, и я остался им менее доволен. Но наше положение в обществе резко изменилось, и это зависело от общественных успехов, имеющих во Франции решающее значение. Я имел огромный успех в обществе, потому что я, благодаря моим манерам, моей речи и даже благодаря моим недостаткам, чувствовал себя коренным французом, и что мое политическое ничтожество лишало любезности, коими меня осыпали, всякой остроты. Попав с самого начала в высшее общество, я имел там вид оранжерейного растения, разведенного в лучшие дни старого режима. Мне не платили, с тем, чтобы я принимал черное за белое, или чтобы я бранил сегодня то, что я хвалил вчера; я громко возвышал свой голос там, где никто не решался высказывать свое мнение и слово оставалось за мною по той простой причине, что никто не смел его выговорить. Меттерних не мог видеть никого, кроме Двора и правительства, и должен был дружиться с приверженцами нового порядка вещей, когда же ему случайно приходилось бывать в других кругах, его там боялись, и он их боялся. Он был хорошо сложен, хорошо одет, довольно любезен, но все это носило немецкий отпечаток. Он ведь был послом и мог собирать сведения только за деньги и иметь успех только ценою угождения, тогда как я, не представляя из себя ничего и пользуясь даже репутацией быть слегка в опале у своего Двора, мог войти в интимные сношения со всеми партиями и без всяких с моей стороны расходов, все видеть и все знать.

В положении моего старого друга ничего не могло быть более выгодным и полезным, как наша близкая дружба; но по причине ли самолюбия, или по своей недоверчивости – он предпочел запереться в величии своего посольства и окружить себя таинственностью. Он делал вид, что уже знает то, чего он не мог опровергнуть; и то, что он считал возможным еще скрывать от меня, он высокомерно оспаривал. Впрочем, мы не могли согласиться с ним на счет принципов поведения. Система раболепства и двуличности, которую европейские дипломаты приняли в отношении Бонапарта, казалась мне столь же унизительной, сколь бесполезной. Этот завоеватель, который, говоря откровенно, был обязан своим величием мелкоте своих современников, мог легко быть приведен в смущение откровенностью и уважать твердость характера: это надо было знать и этим пользоваться. Но этого как раз никто из лиц, приставленных к нему, не знал и этим не руководствовался. Меттерних правильно говорил, что каждый посол, аккредитованный при Бонапарте, само собою становился премьер-министром Двора, представляемого им, и что он должен был иметь соответствующие полномочия. Но это была лишь посылка, из которой следовало сделать весьма важный вывод, не приходивший в голову ни ему, ни другим, а именно, что этот полномочный премьер-министр никогда не должен отступать от принципов, которые он провозгласил, и не должен стараться усыпить пошлыми фразами и истрепанной лестью наиболее внимательного из всех монархов. Сколько раз я ни умолял князя Куракина, русского посла, разъяснить своему Двору, что первый из государей, который скажет «нет», без дальнейших разговоров, на какое-нибудь предложение тюильрийского кабинета, заставит Бонапарта отступить! Но страх обуял весь свет. Монархи, первые министры, послы лишились как будто зрения, слуха и, что главное, храбрости. Имя Бонапарта имело на кабинеты и на войска такое же действие, как имя Ибудакали в опере «Багдадский Калиф».

Я стоял за Меттернихом во время знаменитой сцены, происшедшей в Сен-Клу в 1808 г., и я не был им доволен, хотя он тогда говорил очень хорошо; но надо было говорить громче или заставить молчать Бонапарта, который громким и отчетливым голосом изрыгал потоки ругательств по адресу австрийского императора, но было ясно, что они относились ко всей Европе. Посол отвечал правильно, но по привычке, или из чувства почтения, так тихо, что на два шага нельзя было его расслышать. А поэтому публика видела в этой, единственной в своем роде, сцене только деспота, который бранит своего раба, затруднявшего сказать что-либо в свое оправдание. Как только эта сцена кончилась, шпионы, увешанные орденами, стали шпырять по всему собранию, чтобы собрать мнения присутствующих. Один из них, наиболее настойчивый, зная мою откровенность, подошел ко мне и стал, под предлогом участия к Меттерниху, высказывать свое сожаление по поводу ужасного положения, в котором он очутился во время этой сцены. Большое число лиц, окружавших нас, не помешало мне ответить, что г. Меттерних вел себя очень нехорошо, что ему за это досталось по заслугам и что, несмотря на почтение, которое я питаю к монархам, я бы не дал себя таким образом в обиду. «А что же вы бы сделали?» – спросил он. – «Я заставил бы императора вдуматься в свое достоинство и обратился бы к нему так громко, чтобы меня можно было слышать на самом конце галереи, со следующими словами: «Ваше Величество, так как мой августейший государь не уполномочил меня говорить о подобных вещах при свидетелях, то Ваше Величество признаете правильным, если я Вам на это не отвечу». Мои слова тотчас же были переданы по назначению. Все думали, что Бонапарт велит мне передать выражение своего неудовольствия, но он, подумав немного, сказал холодно: «Это был бы правильный ответ, но люди, которые умеют так отвечать, теперь не у дел». Впоследствии будет видно, какое воспоминание он сохранил об этом инциденте.

Вскоре после этого вспыхнула война и, надо сознаться, что подобные сцены вызываются тогда, когда существует намерение порвать сношения. Долго Меттерниху пришлось просить о выдаче паспортов, до тех пор, пока, наконец, явился жандармский офицер, которому было поручено проводить его до австрийских передовых постов, уже весьма отдаленных от границ Франции. Тогда его жена и дети остались на моем попечении. Несмотря на кажущуюся опасность, сопряженную с такою привязанностью, выставленною на показ, я посвятил себя всецело семейству моего друга, так как всегда был убежден, что прямой путь – единственный, по которому можно идти с некоторою безопасностью. В течение многих месяцев, поневоле проведенных графиней Меттерних в Париже, она видела у себя только меня и еще одно лицо, которое она удостоила своего особого внимания.