Текст книги "Свет молодого месяца"
Автор книги: Эжени Прайс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
– Но почему Джули так сделал? Он не тупой черный. Он твой сын, мама Ларней. И он знает!
– Знает. Но раз масса Джеймс купил новый экипаж и там место для массы Джима и мисс Алисы, я думаю, он надеялся. Получит от меня после вашего отъезда. Хорошо получит от своей мамы.
– Обещай, что ты ему ни слова не скажешь. Мне не надо было тебе говорить. – Мэри заставила себя улыбнуться. – Забудем об этом. О, мама Ларней, мне так хочется верить, что мы получим письмо от Хорейса.
Мэри привязала лошадь у коновязи напротив церкви и минутку посидела, прежде чем соскочить, чтобы помочь отцу. Большую часть дороги они ехали молча; Каролина спокойно сидела между ними. Наконец, Мэри спросила:
– Папа, ты хочешь, чтобы я добежала до дерева мистера Каупера и выяснила?
Она посмотрела на похудевшее лицо отца.
– Да, – сказал он устало. – Да, дочка, пожалуйста.
Джон Каупер протягивал ей письмо, улыбаясь.
– Доброе утро, мистер Каупер, – это от Хорейса?
Да, мисс Мэри, рад сказать. Из Нового Орлеана.
Она взяла письмо, простилась с мистером Каупером и побежала назад к коляске.
Отец не протянул руки за письмом.
– Он нам написал наконец?
– Да, папа. Хочешь, чтобы я прочитала вслух?
– Да, пожалуйста.
– О, Мэри, поскорее, – сказал Каролина. – Тебе наверное отдышаться надо, но – осторожно, не разорви его, когда будешь снимать печать.
Мэри развернула единственную страничку и начала читать.
«Дорогие папа и родные, я знаю, что надо было написать до отъезда из Саванны, но очевидно мистер Лайвели рассказал вам подробности о моем поспешном отъезде. Меня послали найти пропавшую перевозку хлопка. Я довольно легко наше ее и я хочу, чтобы вы знали, что я полностью выполнил свои обязанности по отношению к мистеру Лайвели прежде, чем послал заявление об отставке». – Голос Мэри задрожал.
– Отставке! – ахнула Каролина.
– Продолжай, Мэри, – сказал отец.
– Видите ли, – читала она, – на шхуне, по пути из Саванны в Новый Орлеан я познакомился с джентльменом по имени Джон Дэвис, который является антрепренером (известным и из хорошей семьи) театра Орлеана. Он предложил мне место главного капельдинера в его театре, и я согласился. У меня хорошая комната поблизости в пансионате, и мне нравится город и спектакли в театре. Они более высокого качества, чем в Саванне. Надеюсь, вы хорошо провели Рождество. Любящий Хорейс Гульд».
Мэри перевернула письмо, не веря, что это все. Она взглянула сначала на Каролину, едва удерживавшуюся от слез, потом на отца. Он сказал:
– Помоги мне сойти, дочка. Мне надо пойти в церковь.
Джим и Алиса остановились около них, но Мэри и отец шли дальше, через дорогу и по узкой дорожке к церкви.
– Что случилось с ними? – спросил Джим. – Да, кстати, и что это с тобой, тетя Каролина?
– Мы, наконец, получили письмо от твоего брата, Джим.
– Хорошо! Но почему у всех такой похоронный вид? Как поживает маленький бунтовщик? Что он задумал?
– Вот в этом-то и дело. Он поступил на работу старшим капельдинером в театр в Новом Орлеане, и это все, что мы знаем.
– Хорейс – старший капельдинер? – Алиса засмеялась.
– Йель должен гордиться им по поводу этого высокого достижения. – Джим тоже смеялся, помогая Алисе сойти с повозки.
– Сейчас же прекратите насмешки, – строго сказала Каролина.
Джим церемонно опустил свою тетю на землю, и, приведя себя в порядок, она приказала:
– Ни одного насмешливого слова Мэри и вашему отцу, слышите? У них и так тяжело на душе. И почем знать? Орлеанский театр, может быть, вполне элегантное учреждение.
– О да, дорогая тетя Каролина, посмеиваясь, сказал Джим. – И принадлежит он одному из самых известных антрепренеров – картежников на границе... Я сказал «известный»? Я имел в виду «печально известный».
– Картежник, Джим? Ты сказал «картежник»? – прошептала Каролина.
– Дорогая моя тетя, в Новом Орлеане все играют в карты, – все. Этот мошенник может вернуться домой богачом. – Он взял дам под руки. – В церковь, мои дамы. Если мой маленький братишка устраивается в Новом Орлеане, у нас действительно есть о чем помолиться.
Часть вторая
ГЛАВА XV
Не считая равномерного дребезжания дождя по металлической крыше над оконным выступом, в столовой, где сидели за завтраком Мэри и отец, в доме было тихо. Они только что обменялись листами газеты из Саванны от третьего сентября 1831 года и оба молчали. Все чаще они так сидели молча, а если говорили, то о незначительных, случайных вещах, – о том, что, возможно, Томас Батлер Кинг будет представлять округ Глинн в законодательной комиссии в будущем году, о цене ситца и полушерстяной ткани, о том, что на дорогу, ведущую к ним, надо подсыпать побольше ракушек, что зацвела новая роза, о споре по поводу границ имений Вилли и Хассарда. Хорейс уехал из Саванны уже почти десять месяцев, и за это время написал им всего лишь два раза. Сейчас был сентябрь, а последнее письмо, почти ни о чем не сообщающее как и предыдущее, было датировано двадцать первым мая. Много раз Мэри спрашивала: «Папа, как ты думаешь, он все еще в этом театре в Новом Орлеане?» Хорейс сообщил им только адрес почтового отделения в городе и написал, что ему нравится его работа. Он ни разу не попросил денег и был, видимо, здоров. Больше они ничего не знали.
Джеймс Гульд помешал кофе, отпил и продолжал читать, развернув газету так, чтобы было удобнее.
– Ну, кажется хлопок на рынке держится в цене, – пробормотал он, не поднимая глаза. – Наш сорт длинного волокна по-прежнему стоит пятнадцать.
– Папа! – Чашка Мэри звонко задела на блюдце, и рука ее дрожала, ставя ее на место.
– Что такое, дочка?
Глаза ее были широко раскрыты от какого-то потрясения, краска отхлынула с лица.
– Разве ты не прочитал? Ты же видел эту часть газеты, – разве ты не прочитал?
Джеймс Гульд тяжело вздохнул.
– Да, Мэри, прочитал.
– Так как ты можешь говорить о цене хлопка на рынке?
– Я просто не знал, что сказать, милая.
Она смотрела на него, ее глаза требовали объяснения.
– Что тут можно сказать, дочка? Только то, что это ужасно. Ужасно для белых и ужасно для черных, которые не участвовали в этом. – Он опять вздохнул. – Ужасно для тех, кто участвовал.
Мэри уронила газету на пол и опустилась в кресло. «Пятьдесят пять человек – варварски убиты! Некоторые во время сна!» – Ее начал охватывать новый, ранее совершенно незнакомый ей страх. – «Негр, который был во главе восстания, всегда считался хорошим рабом. Одна семья, которой он принадлежал, по фамилии Тернер, даже обучила его грамоте».
– Это не та семья, против которой он восстал, и мы не можем узнать всю эту историю из газеты, Мэри. Здесь только голые факты. Мы не знаем о степени озлобления обеих сторон, о возможной жестокости, – у нас нет возможности знать, каковы на самом деле условия в Виргинии.
– Но, папа, что могли белые сделать, чтобы их негры задумали такое? Неужели на континенте такие жестокие люди? Или это все северные сплетни?
Джеймс Гульд повертел свою наполовину пустую чашку и ничего не ответил.
– Папа, – я тебя спрашиваю. Как ты считаешь, есть среди белых такие, которые обращаются со своими рабами так жестоко, что умный человек, как этот Нэт Тернер, доведен до убийства? И не один человек, – ведь, эти негры не просто застрелили одного белого в порыве злости, они отрубали людям головы! Они убивали женщин, и стариков, и маленьких детей! Папа, ответь мне!
– Ну, есть и северные сплетни, и жестокость.
– Например, избиения?
– Избиения – и хуже.
– Но разве они не понимают, что рабы стоят дорого? Я хочу сказать, что, если они не считают их людьми, то неужели они не понимают, что, если довести их до крайности, они не будут работать?
– Дочка, я знаю только некоторые плантации здесь, в береговой Джорджии. Я не могу ответить тебе на вопросы о рабовладельцах в других местах.
Мэри понимала, что он сказал не более того, что считал нужным сказать, но она не могла оставить этот разговор.
– Ты можешь себе представить, чтобы Джули так с нами поступил? Можешь? Если дать волю самому дикому полету фантазии, ты можешь поверить, что наш Джули мог бы тебя убить? Или меня? Или Джима? Или тетю Каролину?
– Я не могу этого себе представить.
Мэри встала и начала собирать со стола посуду. Внезапно она поставила ее и схватилась обеими руками за спинку стула, чтобы не упасть.
– Папа, на этом одиноком острове почти две тысячи черных и всего лишь сотня белых!
– Да, правильно.
– Это у тебя вызывает страх?
– Нет. После того, как я продам Берта, я не буду бояться.
Берт! Это угрюмое, невыразительное черное лицо, испещренное кривыми шрамами, похожими па белые шелковые шнуры... Нет не Джули, но вот Берта она могла себе представить стоящим над ее кроватью с поднятым топором.
– Я купил Берта сразу после того, как Хорейс уехал из Саванны, когда поехал в начале года узнать у Лайвели, что случилось, – сказал ее отец. – Восемь-девять месяцев вполне достаточный срок для негра, чтобы привыкнуть к новому месту. Берт злой. Джон, муж Ларней, просто не знает, что с ним делать. Он плохо влияет на остальных. Я не позволю, чтобы его высекли, – да это и не изменило бы его характер. Так что он опять попадет на рынок сразу же, как только здесь будет проезжать работорговец.
Мэри почувствовала дурноту. Совершенно неизвестно было, когда на Сент-Саймонс заедет работорговец. Плантаторы на острове почти никогда не продавали своих рабов. Она не знала ни одного случая, когда негритянская семья была бы разбита из-за продажи. Она не слышала ни об одной порке на острове. Может быть, такие случаи бывали, но она об этом не знала. Не далее, чем на прошлой неделе добродушный Тэб и тихий, застенчивый Джэспер сделались жертвами подстрекательства со стороны Берта. Оба молодых человека впервые отказались закончить свою урочную работу; ее отец был вынужден прибегнуть к крайней мере наказания, которое он допускал на Сент-Клэр. «Пусть все трое отдохнут», – сказал он своему кучеру Джону. И Тэб, Джэспер и Берт были заперты каждый в отдельном помещении, пищи им дали вполне достаточно, но они не могли разговаривать. Менее чем через два дня, не в состоянии вынести одиночество, Тэб и Джэспер дали знать Джону, что они готовы снова взяться за свои мотыги. Берт молчал.
– Берт все еще сидит взаперти... – сказал ее отец.
– Не выпускай его!
– Я и не собираюсь, хотя он нам сейчас до зарезу нужен, чтобы кончить сбор на южном поле.
– Ни в коем случае не выпускай его и помоги мне скрыть все это от Алисы... слышишь, пана? Я надеюсь, что она не узнает ни о Берте, ни о событиях в Виргинии. – Мэри снова начала собирать посуду с шумом, чтобы подбавить себе храбрости. – Еще один испуг, после этого пересмешника, который оказался у нее в комнате на прошлой неделе, и это может оставить след на ребенке Джима. Ей остается два месяца.
Отец медленно поднялся на ноги.
– Ты молодцом все устроила с Алисой. Их дом будет готов в январе. Это может улучшить положение.
– Это улучшит положение здесь, у нас, но Алисе это не поможет. У нее в Блэк-Бэнкс тоже будут черные.
– Скажи маме Ларней, что завтрак был очень хорош. И не бойся. Я теперь же пошлю за работорговцем.
– Я боюсь, – прошептала Мэри, когда он вышел из комнаты. – Я боюсь.
В кухне, одна, все еще с посудой в руках, Мэри с бьющимся сердцем, тяжело прислонилась к деревянному шкапу. Через минуту появилась Ларней, высокая, темная, обрамленная дверью. Черная женщина подошла к ней, и Мэри с трудом удержалась от того, чтобы отодвинуться.
– Слышала что-то плохое о моем мальчике?!
– Нет, нет, – не о Хорейсе.
– Так что ты, детка? Ты выглядишь, будто привидение за тобой гналось по дому.
Мэри поставила посуду и, плача, бросилась в объятия женщине, которая когда-то кормила грудью ее и Хорейса, и Джейн. Длинные темные руки обняли ее и широкая ладонь гладила спину, делая крути, как Ларней обычно гладила, когда случались детские горести.
– Что-то плохое, раз мисс Мэри плачет, – ласково сказала она. – Ну поплачь еще, еще. Нет так, чтобы глаза покраснели, но подольше. – Мэри не могла понять, каким образом газетная статья о случившемся за сотни миль в Виргинии, могла вызвать у нее чувство отчужденности от мамы Ларней. Чувствовать себя презираемой за белую кожу. Именно чувствовать себя белой, и не такой как обычно, по отношению к самому близкому человеку на свете. У мамы Ларней не могло быть скрытой мрачной горечи. Она была членом их семьи, – она гордилась тем, что она член семьи Гульдов.
– Шайка негров в Виргинии восстала против белых, мама Ларней, и убила их без всякой жалости. Некоторых ночью, во время сна. Саблями и топорами. Они зарубили женщин и детей и стариков. В домах они убивали подряд всех решительно белых. Почему? Почему они это сделали?
Ларней отошла на два-три шага. Она взяла тряпку и вытерла совершенно чистый стол. Потом посмотрела на Мэри.
– Как думаешь, мисс Мэри, вот стою, смотрю тебе в глаза и говорю, такая упрямая, нахальная? Ответь, девочка. Черным это нельзя. Хороший черный не смотрит в лицо, с кем разговаривает.
Мэри нахмурилась.
– Я не знала, что есть такое правило.
– Да, такое правило. И хорошее. Своих детей учила не нарушать его. Много белых сердятся, если негр не смотрит на землю, или в потолок или в пол, когда разговаривают. И хорошие белые. Ларней тебе в глаза смотрит. Я – скверная, нахальная черная?
– Нет, мама Ларней. С тобой все по-другому.
Глубоко посаженные карие глаза смотрела на Мэри с минуту, потом Ларней продолжила:
– Вот ты и ответила на свой вопрос, милая. По-другому и есть по-другому. Не забывай. Что было в Виргинии, здесь не будет, на Сент-Саймонс. Мы все другие здесь, и черные и белые.
Мэри села на камышовый стул Ларней.
– Ты знала о том, что случилось в Виргинии, еще до того, как я тебе сказала, да?
– Ну, слышала слухи.
– Но откуда же ты об этом могла узнать?
– Не хочу невежливо говорить, но есть вещи, про которые белые ничего не знают, мисс Мэри.
Мэри вдруг опять стало страшно.
– Мама Ларней, ты когда-нибудь думаешь о том, что ты – раба?
– Зачем это?
– Мне надо, чтобы ты сказала правду. У тебя не вызывает ненависти к нам то, что папа, ну, известным образом, владеет тобой?
Ларней опять вытерла чистый стол, и положила тряпку.
– Разве твой папа управлял первым кораблем с рабами, девочка? Разве он первый купил испуганного негра и заставил жить в стране, где тот не понимал ни одного слова, которое ему кричали? Разве масса Гульд первый дал мотыгу черному и сказал «иди, рой мое поле». Разве твоя мама-ангел первая белая, дала черной кухонное полотенце и сказала «иди, мой мою посуду»? Успокойся, девочка. На этом острове все спокойно.
Мэри подумала с минуту.
– Ты хочешь сказать, раз уж рабство все равно существует, на Сэнт-Саймонсе люди довольны, насколько это возможно? Так?
– Насколько знаю, здесь один только негр не понимает, что ему здесь хорошо живется.
– Берт.
– Мой Джон просил массу Джеймса продать его. Он из Виргинии, близко к месту, где все это случилось. Земля там истощена. Все белые хозяева сердятся на мир. Берт весь исполосован, вот так они сердятся. Его сделали нехорошим негром. Может быть, он родился нехорошим негром, но есть рука, может быть черного надсмотрщика, – в ней бич помог скверному в нем разрастись, как огуречная тина. – Ларней опять вытирала чистый стол. – Надо от него избавиться скорей. Берт – черный дьявол.
Мэри взглянула из кухонного окна. Дождь прекратился, и тени деревьев метались по зеленой траве; день вдруг стал ярким, ветреным, и черные стволы и ветви складывались в узоры, которые сразу изменялись.
– Мама Ларней, а в других местах действительно так плохо? С кем-нибудь из твоей семьи – перед тем, как ты попала к папе, или вообще когда-нибудь белый хозяин обращался жестоко? Бил или еще хуже? Ты была уже молодой женщиной, когда папа купил тебя. С тобой что-нибудь ужасное случалось?
Ларней расправила свои широкие плечи.
– Мисс Мэри, когда надо о чем-то поговорить, нужном, Ларней на месте. Только тогда. Иди, девочка. Мне надо заняться работой. И тебе тоже.
ГЛАВА XVI
– О, Джим, я сказала тебе чтобы ты принес побольше масла! Мне так хочется масла!
– Алиса, здесь по крайней мере четверть фунта на тарелке.
– Ты не понимаешь, о чем я говорю. Я знаю, что от глупого мужчины нельзя ожидать, чтобы он понял, когда женщине страшно хочется какой-то еды, но... – она резко повысила голос, – неужели недостаточно того, что мне приходится жить в этом Богом забытом месте, окруженной уставившимися на меня физиономиями и змеями, и жуками, и ящерицами, – да еще этот ужасный завывающий ветер, который целых три дня не ослабевал. Что же, я еще должна и умирать от голода? – Она швырнула салфетку в лицо Джима. – Я ожидаю ребенка! Меня до смерти пугают каждый день, и я умираю от голода, я не могу жить без масла!
Когда она начала всхлипывать, Джим швырнул салфетку ей обратно.
– Слушай, вытри глаза и ешь завтрак. Ты не первая женщина в ожидании ребенка, но пари держу, ты первая женщина, у которой муж бросает работу, чтобы принести ей еду, когда в доме полно слуг, которые могли бы это сделать. – Он вдруг сел на кровать и пригладил ее волосы. – Алиса, извини, мои нервы тоже издерганы.
– Иди на свою драгоценную работу, – огрызнулась она. – Я ни кусочка не съем, пока ты не уйдешь из комнаты.
– Вот и отлично. – Он направился к двери.
– Джим, погоди. Где ты сегодня работаешь?
– Папа и работорговец из Саванны ждут меня внизу. Мы продаем одного человека. А что?
– Ничего. Я просто хотела знать, где ты будешь.
Он вернулся к кровати.
– Это так важно для тебя?
– Нет. И я вовсе не бедная, если не считать...
– Да, я знаю, – сказал Джим, снова направляясь к двери. – Ты не бедная, если не считать змей, и ветер, и негров, и мох, и ящериц, и жуков! Ешь завтрак. И оденься и приходи вниз вовремя к обеду, слышишь?
Он хлопнул дверью и Алиса забыла о нем; она засунула весь кусок свежего, вкусного масла в рот и откинулась на подушки, на мгновение удовлетворив свою отчаянную потребность. Сильный северо-восточный ветер хлопал ставнями с монотонным постоянством. Она вздрогнула, съела кусочек оладьи; без масла она была безвкусна. Алиса подвинула почти не тронутый поднос к ночному столику, вскочила, надела только две нижних юбки и свободное полотняное платье, которое не застегивалось на ее располневшей талии, накинула на плечи плащ и спустилась вниз; она вышла через парадную дверь, и побежала, сгибаясь от ветра, к кладовке над родником. «Я сама достану масло, – сказала она вполголоса, – если они не хотят мне его давать, я украду и спрячу у себя в комнате».
Она пересекла дорожку, ведущую к жилью слуг, потом повернула через рощу низкорослых дубов и направилась к роднику, выбрав такое направление, чтобы, как она надеялась, ее не было видно из дома. Грубый шерстистый мох, свисающий с молодых деревьев, задевал ее шею сзади, и у нее мурашки пошли по телу, но ее подгоняло неистовое стремление добиться желаемого. Выйдя наконец из дремучих зарослей, она быстро пошла по дорожке под дубом, стоявшим между маленькой мазанкой с толстыми стенами и родником. Она никогда не задавалась вопросом, что хранилось в этой массивной мазанке с одним высоким окном, мимо которой ей оставалось пройти. Но ее охватил ужас, когда она услышала стук и грубый сиплый смех, перекрывавший шум ветра. Оцепенев, она стояла на месте, глядя в невыразительное, испещренное шрамами черное лицо, выглядывавшее из высокого окна.
– Куда торопишься, белая девка? – крикнул Берт и опять засмеялся. Последнее, что она запомнила, был ее крик, потом в ее сознание проник голос Джима. Она лежала на земле около мазанки, и ее муж, склонясь над нею, говорил, что она, по-видимому, решила убить его ребенка.
* * *
– Сын, этот негр продан, его здесь больше нет, – Джеймс Гульд пытался уговорить Джима. – Это происшествие было тяжело пережить Алисе, но ты же видел, что работорговец увез его. Больше неприятностей Не будет.
Джим шагал по комнате от окон до кресла отца.
– Если бы это не означало для тебя потерю шести или семи сот долларов, я бы просто пристрелил эту черную свинью.
– И это было бы преднамеренным убийством. Послушай, сын. Алиса, по-видимому, чувствует себя хорошо. Она сильно перепугалась, но сейчас, кажется, чувствует себя хорошо, если не считать...
Джим резко отвернулся от окна.
– Если не считать ее постоянных жалоб. Продолжай, скажи это, папа. Я уж и не стараюсь защищать ее больше.
– Я это заметил и мне стыдно за тебя.
– Ха!
– Я что-нибудь смешное сказал?! – Старик внимательно посмотрел в лицо сына – челюсти были крепко сжаты, глаза похожи на кремни, каждый мускул был напряжен в этой высокой гибкой фигуре. – Я сказал что-нибудь смешное, Джим? – повторил он.
– Нет, просто мне так показалось.
– Что тебя беспокоит больше обычного?
– Как вести себя, папа, чтобы мною были довольны? Если ты доволен, то недовольная моя жена. Если я доставлю удовольствие жене, увезу ее на Север, чтобы она родила там, будешь недоволен ты. Я хочу попросить тебя об одной вещи, только один раз. Если ты откажешь, я обещаю больше об этом никогда не просить. Вызови Хорейса, чтобы он вернулся и помогал тебе. Ему девятнадцать лет и, счастливец, он не связан ни местом, где жить, ни особой привязанностью к кому-либо, – по крайней мере, насколько нам известно. Как ты думаешь на этот счет? Ты позволишь мне и Алисе уехать обратно в Коннектикут, и вызовешь моего брата вместо меня?
Как обычно, когда надо было решать трудный вопрос, Джеймс Гульд долго молчал. Наконец он спросил:
– А как же с твоим новым домом в Блэк-Бэнкс?
– Пусть братец владеет им. Ты можешь передать ему землю. А я продам ему дом – задешево.
Джеймс закрыл лицо руками.
– Думаю, что мы смогли бы разыскать Хорейса. Но тебя я вынудил насильно подчиниться. А его вынуждать силой не буду. Ты ведь знал, не правда ли, прежде чем спрашивать, что я не смогу согласиться на твою просьбу?
– Да, я знал. Может быть, потому и спросил. Так у меня совесть чиста. Видишь ли, папа, несмотря на то, что она меня адски изводит здесь, я не хочу возвращаться в Коннектикут. Сент-Саймонс – моя родина. И будет всегда, – пока она не доведет меня до невозможности жить здесь. Таким образом, я могу сказать, что ты виноват. А я старался.
Джеймс Гульд посмотрел на старшего сына. Джим всегда был своеволен, но никогда не проявлял жестокости. Однако то, что Джим только что сказал, было хуже, чем жестокость, – это было трусостью.
– Ну, что же, свали вину на меня, если ты считаешь, что иначе нельзя. Ты находишься здесь по моей вине, и я сделал бы все, что могу, чтобы освободить тебя. Все, что возможно, кроме того, чтобы принуждать Хорейса.
– Папа, хочешь, я напишу ему?
– Для чего?
Джеймс глубоко вздохнул.
– Нет, я не думаю, что это поможет. Мэри каждую неделю пишет ему. Он не отвечает, но она продолжает писать. Он знает, что нам хочется, чтобы он вернулся домой. Я думаю, он еще не определился.
– Но это не похоже на Хорейса.
– Он тяжело переживает то, что случилось в Йеле.
– После того, как столько времени прошло? Это совсем неубедительно.
Старик постарался подняться, но упал обратно в кресло.
– Помоги мне, Джим.
– Конечно, папа.
Он оперся на своего сильного сына для устойчивости.
– Джим!
– Сэр?
– Постарайся остаться с нами. У меня нет никого, кроме тебя.
– Моей сестрице Мэри не понравились бы эти слова, – ухмыльнулся Джим. – Мэри – частица меня. Я никогда не думаю о возможности потерять Мэри. – У него выступили слезы на глазах.
– Джейн собирается преподавать в Балтиморе, я иногда думаю о том, что могу потерять тебя, и я потерял Хорейса. Но Мэри останется.
ГЛАВА XVII
Двадцатого октября был прекрасный день, мягкий, тихий. Слепни исчезли. Солнечный свет приобрел тот теплый золотистый блеск, которого Мэри всегда ждала в конце жаркого лета. Она стояла во дворе в северном углу обсаженного розами частокола, объединявшего в единое целое дом Гульдов и их аккуратно разделанный сад. Дом стоял на обычном холме, на некотором расстоянии от зарослей карликовых пальм, групп высоких деревьев и хлопковых полей. Неброский, крепкий, он символизировал североамериканское трудолюбие ее отца и постоянную заботу об ухоженности жилья. Он также символизировал Мэри, она была его хозяйкой. Благодаря красоте выращиваемых ею роз люди, приезжавшие из всего округа Глинн, стали называть ее дом Розовой Горкой. Мэри это нравилось и она быстро привыкла к этому названию. Это была дань долгим часам, проведенным в тяжелой работе под жарким солнцем, когда она воевала со слепнями и жуками, и другими насекомыми. Ее сад стал творческим центром ее жизни. «Розовая Горка», – тихонько сказала она себе, поставив большую корзину с прелой соломой около первой многоцветковой розы, близ угла забора. Она постояла немного, с любовью думая о Розовой Горке и не позволяя себе думать о суматохе, царившей в доме сегодня, – день, когда Алиса должна была родить. Суматоха скоро кончится, – успокаивала она себя. Через два месяца Алиса и Джим переедут в свой дом. А Розовая Горка останется, и она будет ее хозяйкой, пока жива. И этого будет достаточно. Она позаботится о том, чтобы этого было достаточно.
Из южного поля временами доносился смех негров и отрывки песни, по мере того, как изменчивый морской ветер приближал к ней знакомые звуки или удалял их. Было позднее утро, и она машинально посмотрела на дорожку от черного крыльца к южному полю. Там шла маленькая беспорядочная процессия: одиннадцатилетний Адам, тащивший большой коричневый кувшин с сывороткой, шагал впереди, а за ним еще трое детей в будничной одежде неопределенного фасона несли корзины с хлебом; они подбрасывали ногами сосновые шишки, прыгали, смеясь, визжа от удовольствия или вскрикивая от боли, когда босыми ногами наступали на ракушку, стоявшую вертикально на дороге. День Розовой Горки был в полном разгаре. Ей было это приятно. «А мои розы так и не обложены соломой», – побранила она себя и, поддерживая на бедре корзину с сосновыми иглами, протиснулась между кустами, чтобы сначала сделать трудную часть работы около забора.
Только она насыпала душистые длинные иглы вокруг стеблей двух кустов, как пронзительный крик нарушил утреннюю тишину. Мэри вскочила на ноги. Алиса! Мэри была еще маленькой девочкой, ей не было и семи лет, когда ее маленькая сестренка Джейн родилась в этом доме; Розовая Горка была тогда совершенно новым домом. В течение всего этого странного дня она ждала, что произойдет что-то ужасное. Рина, черная акушерка с плантации мистера Каупера, командовала в доме ловкой костлявой рукой; она молча двигалась вверх и вниз, на голове у нее была крепко завязана ее «родильная повязка» – кусок белой ткани, гладко охватывающий лоб и завязанный сзади узлом, концы повязки висели сзади на шее. Их новый ребенок родился, и ничего страшного не случилось. Ее мать ни разу не закричала, а вечером в доме смеялись, и было весело и оживленно.
Алиса закричала опять – резче, чем первый раз. Мэри всю иголками закололо от беспокойства и страха. С Алисой, обязательно случится что-нибудь неприятное. Мэри снова наклонилась к своим розам и насыпала большие пригоршни вокруг стеблей и в высоту зелени; крики становились все громче.
– Мэри! Сестра! Где ты? – Джим бежал по двору с безумным взглядом, на его обычно чисто-выбритом лице чернела щетина.
– Я здесь, Джим, за розами, – крикнула она.
– Это идиотизм заниматься розами в такое время, Мэри. Ты что, не слышишь ее?
– Слышу, конечно. Рина скоро прибудет. Джули поехал за ней рано утром.
Джим схватился за голову.
– Надо мне было поехать самому, чтобы было быстрее. Мэри, а что, если Рина больна, или занята в другом месте? Вдруг она не приедет?
– Она будет здесь с минуты на минуту. А о Джули ты нехорошо сказал. Ведь ты же знаешь, что он спешит изо всех сил. Рину нелегко сдвинуть с места.
– Не читай мне нотаций и выйди из-за этой несчастной розы! Как ты можешь быть такой бессердечной, – возиться с розами, когда Алиса, может быть, умирает?
– Она не умирает, а я не бессердечная. Я нервничаю. А что еще мне делать? Еще не время, – тетя Каролина у нее. Ларней тоже была бы, если бы она позволила негритянке находиться у нее в комнате. – Мэри обошла большой куст. – Джим, Рина ведь тоже черная.
– Господи, как будто я об этом не знаю, сестра.
– Она знает, что доктор не может приехать? Она позволит ей ухаживать за собой?
Джим схватил ее за руку.
– Это твоя задача. Ты единственная, кто может убедить ее, что помощь Рины означает разницу между жизнью и смертью и для нее, и для ребенка. – Его пальцы вцепились в ее руку. – Ты постараешься уговорить ее, да, Мэри? Ты это сделаешь ради меня, не правда ли?
Услышав стук подъезжающей повозки, они бросились бежать. Мэри помогла Рине сойти, потом потянула ее к дому и наверх, в комнату Алисы.
В желтой солнечной спальне крики Алисы были почти невыносимы. Ее веки были тесно сжаты, она цеплялась за постельное белье подобно животному, ищущему, куда бы спрятаться. Рина, казалось, ничего не замечала. Не торопясь, полностью владея положением, негритянка уверенно проверила приготовления, сделанные Каролиной: «Чистое белье, теплые одеяла, кипяток». Называя каждый предмет, она понюхала одеяла и белье, чтобы проверить, насколько они чисты, потом сунула искривленный палец в воду, пробуя температуру. Мэри начало казаться, что Рина никогда не приступит к делу. «Отвернитесь», – приказала старуха. Каролина предупредила Мэри об этом. С ритуалами Рины надо было считаться, и они отвернулись, делая вид, как будто не знают, что она вынимает из кармана передника свои «родильные бусы» и острый нож. «Родильные бусы» она вложила в свою белую полотняную блузу. Потом встала на колени и забросила нож далеко под кровать, чтобы отрезать боль. Когда негритянка встала, Алиса открыла глаза и крикнула: «Уходи отсюда!»
Мэри смотрела, как Рина встала, спокойно поглядела скошенными глазами на больную, потом, прихрамывая, подошла к ближайшему стулу и села.
– Мэри Гульд, убери ее отсюда! Я умру, если она прикоснется ко мне!
Крики начались заново; сейчас это была скорее истерика, чем боль. Мэри беспомощно взглянула на Рину и на тетю, потом решилась. Резким движением – почти пощечиной – она зажала рот Алисы, заставив ее замолчать. – Ты умрешь, если она не поможет тебе. И ты, и твой ребенок умрет. Здесь некому помочь тебе, кроме Рины, а она обязательно поможет.
Глаза Алисы были так безумны, выражали такой страх, что Мэри чуть не ослабила руку, но все же заставила себя по-прежнему крепко зажимать ей рот. Если ей удастся сохранить власть над невесткой еще немного, то, может быть, бедняжка сможет овладеть собой.
– Алиса Гульд, – повторила Мэри так властно, как могла, – Джим не может достать доктора. Если Рина не поможет тебе, и ты, и ребенок, оба можете умереть. Я не позволю тебе так поступить с моим братом.
