Текст книги "Свет молодого месяца"
Автор книги: Эжени Прайс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Ему случалось видеть, как люди умирали в дуэлях, видеть самоубийц в Новом Орлеане, но здесь было совсем другое. Это должен был быть сумасшедший. То, что он совершил зверское убийство на Сент-Саймонсе, как-то усиливало страх Хорейса. Ужасно было испытывать такой страх дома, на острове, где все чувствовали себя в безопасности.
Он заметил какое-то движение в высокой траве справа от него; потом услышал шум камышей. Он стал дышать ртом, чтобы вдохнуть побольше кислорода. Трава в болоте медленно отклонялась то в одну, то в другую сторону. Это что-то меньше человека, сказал он себе, но не рискнул стрелять. Это двигалось слишком медленно, слишком ровно для дикого кабана; слишком большое для енота или опоссума. Это должно быть большая змея, решил он и осторожно ступил назад, пока не удостоверился, что прав. Это действительно было змеей, восьмифутовым водяным щитомордником, медленно ползшим к освещенному солнцем месту в иле. Хорейсу ничего не оставалось, как тихонько обойти щитомордника и надеяться, что он удовлетворится солнечной ванной в меркнущем свете близкого вечера. Хорейс вернулся на берег ручья примерно на пятьдесят футов дальше и увидел, что какое-то другое, более грузное существо ползет к нему через высокую траву. Не прочь от него, а именно к нему. Он знал, что аллигатор не двигался бы так неуклюже. Потом он увидел черную курчавую голову, рваную рубашку, худые темные руки. Это был негр, ползший на животе. Хорейс нацелил дрожащей рукой тяжелый пистолет и ждал, идя на риск, в расчете, что у негра не было оружия, кроме ножа. Его лицо было в холодном поту. Существо, ползшее к нему сквозь густую траву, не издавало ни звука. Хорейс шагнул к нему, и тогда послышался жалобный скулящий, всхлипывающий звук; негр поднял голову и Хорейс увидел его искаженное лицо. Он плакал.
– Я вижу тебя, – крикнул Хорейс. – Вставай.
– Масса, – всхлипнул негр. – Не убивай меня, масса.
Хорейс ничего не ответил, и тогда неизвестный перевалился на спину и, подняв в неистовой мольбе руки, покрытые засохшей грязью, стал выкрикивать что-то на диалекте гичи, которого Хорейс почти не понимал.
– Я не собираюсь тебя убивать, если ты встанешь и будешь говорить со мной по-человечески, – закричал Хорейс. – Ты живешь на Сент-Саймонсе? Кто твой хозяин?
Совершенно ослабев, человек перекатился и с трудом встал на ноги. Он был, видимо, уже пожилым, хотя определить возраст негра по виду всегда трудно. Он был тщедушного сложения, изнурен, может быть, болен; его толстые красные губы были беспомощно опущены от страха.
– Где ты живешь? – спросил Хорейс.
Хриплый голос был едва слышен.
– Я – живу – Батлер. Я – Батлера – человек.
– Когда ты убежал?
– Пять дней назад. Вы застрелите меня, масса?
– Я сказал тебе, что не буду стрелять, если ты будешь говорить. Мы знаем, что ты убил одну из наших девочек. Почему ты это сделал? – Хорейс старался подавить возникающее чувство жалости. – Почему ты убил ее? – закричал он.
Убийца упал на колени и протянул сложенные руки к Хорейсу. – Дьявол меня толкнул. Большой зеленый дьявол. Пожалей, масса! Пожалей! Пожалей!
– Встань, – приказал Хорейс; ему был невыносим вид коленопреклоненного человека, умоляющего о пощаде.
– Джон! Джули! – Он кричал очень громко. – Джон! Джули!
Они тоже были черные. Они смогут сказать ему, что надо делать.
ГЛАВА XXVIII
Нетерпеливо ожидая Мэри в общей комнате, Хорейс подбросил в огонь небольшую согнутую дубовую ветку, потом еще одну, чтобы чем-то занять себя. Сквозь закрытые окна к Хорейсу долетало печальное пение в хижинах негров. Он им завидовал. Негры умели выражать свое горе. Их напев был печален, но пели они громко, и этим облегчали горе. Он долго стоял у окна, потом тяжело опустился в кресло отца и постарался не думать ни о чем до возвращения сестры из негритянских жилищ. Этот страшный день разбудил прежние противоречия, а теперь начинали возникать новые, и это было слишком рано. Все это было слишком рано. То, что совершил беглец с плантации Хэмптон на мысе Батлер, было отвратительно, но и состояние этого несчастного вызывало у Хорейса такое же беспокойство, как и его преступление.
Он подошел к входной двери в ожидании Мэри и увидел, что ее фонарь, приближаясь, покачивается между ее новыми апельсиновыми деревьями.
– Папа лег? – Спросила она, задувая фонарь и топая, чтобы счистить песок с туфель на веранде.
– Да, около часа тому назад. Тебе непременно надо было вытащить все шатающиеся зубы именно сегодня? Мне казалось, ты никогда не придешь. – Он закрыл дверь и повесил ее пальто на вешалку в передней.
Мэри вздрогнула.
– На улице холодно.
– Я зажег сильный огонь в камине. Идем, посиди со мной. Мне не хочется еще ехать в Блэк-Бэнкс. Мне хочется поговорить.
– Я вытащила только четыре шатавшихся зуба, – сказала Мэри, с удовольствием опускаясь в кресло. – Как папа, чувствует себя хорошо?
– Он спокойнее, чем я. – Хорейс присел на край отцовского кресла. – Как мать Среды все это переживает?
– Именно так, как можно было ожидать от Мэтти. Безропотно. Потому я так долго там была. Мама Ларней и я старались помочь ей заплакать. Мэтти вроде меня – ей трудно плакать. Она сидела в своей хижине и смотрела на огонь. Я прямо-таки видела, что внутри у нее поднимаются рыдания. Потом она задерживала дыхание, задыхалась, давилась, как будто обливаясь слезами. Но не могла плакать. Но черные большей частью плачут легко.
– Может быть Мэтти не может поверить, что это действительно случилось?
Мэри сбросила туфли.
– Она этому безусловно верит. Они принимают смерть как неизбежную часть жизни. Они это правильнее воспринимают, чем мы... Хорейс, ведь он мог и тебя убить.
– Нет, не мог в том состоянии, в каком я нашел беднягу. – Он потер глаза. – Я никогда не забуду окровавленную спинку бедной Среды, – но я также не смогу забыть его лицо, когда он полз ко мне как животное. – Он вскочил. – О, Мэри, что за система!
– Система?
– Рабство. Я ненавижу его. – Он подошел к окну и стоял, глядя наружу, спиной к ней.
– Хорейс?
– А?..
– Ты читал, вероятно, о бойне, организованной Нэтом Тернером в Виргинии в тысяча восемьсот тридцать первом? – Ее голос звучал нерешительно, непохоже на обычный.
Он вернулся к камину и опустился в кресло.
– Да, конечно, читал. Я неделями места себе не находил от беспокойства, все думал о вас всех на этом уединенном острове, – около сотни белых и две тысячи черных. Потом я убедил себя, что плантаторы на Сент-Саймонсе так хорошо относятся к своим черным, что здесь не может произойти ничего подобного.
– Ты действительно думаешь, что это не может случиться у нас?
– Нет. Это может случиться, где угодно. Наши негры покорные, послушные, особенно те, что родились в рабстве, – они не знают другой жизни. О, некоторые из них лгут прямо в глаза, воруют, – но это и дети делают. Вот черные и есть дети. Мы их сделали такими. Это неправильно.
– Но, Хорейс, даже мама Ларней без нас растерялась бы! Она командует нами сейчас, но если бы ей пришлось вдруг уехать и жить без нас, она бы совершенно потерялась, как несчастный маленький щенок.
– Я именно это и имею в виду, Мэри. Мы их приучили к зависимости от нас, а кто знает, что они такое на самом деле, в душе? Разве ты знаешь, что мама Ларней в действительности думает о тебе? о папе? обо мне?
– Хорейс Банч Гульд, тебе надо бы рот щелоком промыть за то, что ты говоришь такие вещи! Мама Ларней любит нас.
– Конечно, она любит нас. Я в этом не сомневаюсь. Но какие у нее мысли о нас, в этой ее мудрой старой голове? Если исключить то, что мы владеем ею, какие у нас основания ожидать от нее постоянного подчинения и верности? От любого из наших рабов? Этот несчастный полоумный бедняга, наверное, лежит на голом полу в хижине для наказанных рабов в Хэмптоне, и спина у него исполосована новым надсмотрщиком мистера Батлера. Этот человек совершил убийство; его должен бы судить и вынести ему приговор судья и присяжные заседатели, – как это было бы со мной, если бы я убил кого-нибудь. Что представляет собой этот надсмотрщик, чтобы судить и наказывать его?
– Хорейс, как ты думаешь, из-за того, что Пирс Батлер не живет в своем имении, его рабов избивают?
– Я не знаю, Мэри. Я отсутствовал одиннадцать лет, если не считать этих нескольких дней после Йеля, – откуда мне знать, что происходит здесь? А ты не знаешь?
– Папа говорит, что на Сент-Саймонсе никто не обращается с рабами плохо. Очень редко продают раба, разве только с одной из здешних плантаций на другую. Я думаю, наши черные – ну, довольные. Мама Ларней тоже так думает. Она там мне сказала.
– Не знаю. – Он вздохнул и вытянул ноги к огню.
– Что ты имеешь в виду, что ты не знаешь?
– Ничего. Когда будут хоронить Среду?
– В следующую среду.
– Но это через неделю.
– Девочка родилась в среду, и Мэтти хочет похоронить ее в среду. Что же мы можем сделать?
– Ничего, конечно. Вероятно, мама Ларней вымыла ее и приготовила.
– Да. Я помогла. Она выглядит очень красиво.
– Успокоилась.
– Хорейс, ты изменился? – тревожно спросила Мэри.
– Не знаю. Нет, знаю. Я не изменился. Думаю, что я понемногу начинаю понимать то, что все время сидело во мне.
– Ты обеспокоен денежным кризисом, в котором, как предполагают, мы находимся?
– Мы в кризисе, сестра, это точно. И я более обеспокоен, чем думал вначале. Через шесть месяцев Томас Батлер Кинг и другие устраивают еще одно коммерческое совещание, и от него будет не больше результатов, чем от первого. Надо что-то делать. Плантаторы-хлопководы гораздо в большей степени находятся во власти нью-йоркских судовладельцев, чем во власти Федерального правительства. Эти плантаторы – люди несомненно искренние, прекрасно информированные (я никогда не смогу достичь их уровня), но большинство из них, видимо, неспособно различать между своими реальными проблемами и политической сферой. А какой результат? Все больше разговоров и растущее озлобление. Ну, я ничем тут помочь не могу, – я не плантатор. Я просто заменяю Джима, пока он не вернется.
– А потом?
Он встал.
– Почем знать, что я буду делать?
– Но ведь ты не уедешь опять, не правда ли?
– Нет. Я осяду здесь прочно. И если мне предстоит быть только подручным, я, может быть, сумею быть полезен. – Он поцеловал ее в лоб. – Ты знаешь, что уже девять часов? Мне надо ехать в Блэк-Бэнкс.
– Тебе очень противно жить там одному?
– Противно? Мне только одно противно – признаться, что мне все больше нравится жить там. Мне, негодяю, очень хочется, чтобы братец подольше оставался на Севере. Пока кот разгуливает, эта маленькая мышка наслаждается жизнью в этом прекрасном доме, и очень счастлива. – Он заговорил серьезно. – Разве не догадывалась?
– Конечно, догадывалась. О, Хорейс, как это неудачно, что Блэк-Бенкс принадлежит Джиму и Алисе!
– Спокойной ночи, сестра. Все-таки, хотя бы «завтра и завтра, и завтра» он мой.
* * *
Первые посетители пришли навестить Хорейса, когда он прожил в Блэк-Бэнксе четыре месяца. Он был целый день в полях, верхом, и только успел привести себя в порядок к раннему обеду, как к парадному входу подкатила коляска. У него сердце упало, когда он увидел двух женщин и ребенка, которым изысканно вежливо помогал сойти Адам; ему было теперь семнадцать лет и он гордо называл себя «Дворецким в Блэк-Бэнкс». Определять ему обязанности оказалось ненужным. Казалось, он был так рад, что там будет жить Хорейс, что сам взял на себя чистку серебра, полировку зеркал, уход за лошадьми и уборку листьев; он подавал Хорейсу еду, а теперь, в белой куртке, принимал гостей. «Адам, видимо, доволен, что гости приехали, чего нельзя сказать обо мне», – подумал Хорейс, схватил свой пиджак и поспешил через гостиную.
Вдова Шедд и миссис Эббот с маленькой Деборой поднимались по широкой парадной лестнице, когда он их приветствовал, – как он надеялся, достаточно вежливо.
– Добрый день, мистер Гульд, – сказали они все одновременно, а Адам, стоя позади гостей, знаком приветствовал Хорейса, как будто он сам все это устроил.
– Мы надеемся, что не помешали вам, – распевала вдова Шедд. – Мы просто подумали, что пора вашим соседям нанести вам дружеский визит.
– Это очень любезно с вашей стороны.
– Мы подумали, что это удачный час для визита, – сказала Мэри Эббот с такой теплой улыбкой, что раздражение Хорейса несколько улеглось. – Мы подумали, что вы, вероятно, вернулись с полей и не слишком заняты, и можно трем вашим соседям навестить вас, ненадолго. Поздоровайся с мистером Гульдом, Дебора, дорогая.
Девочка присела, и Хорейс поклонился.
– Вы оказываете мне большую честь, мисс Дебора. Вы желаете пройти в дом, дамы, или вам нравится это мартовское солнце? Если хотите, можно посидеть на веранде.
Адам все задерживался около парадной лестницы, покачиваясь то на одной, то на другой ноге.
– Извините, масса Хорейс, хотите, чтобы обед подали на веранду?
– Обед! О, нет, нет, – воскликнула Мэри Эббот. – Мы пришли не на обед. Просто дружеский визит, к тому же короткий. На веранде будет отлично.
У Адама был очень разочарованный вид, когда Хорейс отослал его, и он пробормотал достаточно явственно, что постарается не дать обеду остыть. Хорейс решил преподать Адаму урок хороших манер в этот же вечер. Он подал стулья дамам и Деборе, которая благодарно улыбнулась ему очень ласковыми и необыкновенно живыми глазками.
– Можно подать чай? – спросил Хорейс.
– Нет, спасибо, мистер Гульд. – Мэри Эббот засмеялась. – Мы, правда, не собираемся долго сидеть и не хотим, чтобы ваш обед остыл.
Миссис Шедд была необыкновенно молчалива, просто потому, что была занята осмотром – внимательно рассмотрела подушки на стульях, украдкой провела пальцем по деревянным ручкам, проверяя, нет ли пыли, и оглядывалась, пытаясь разглядеть, что делается внутри дома.
– Это ваше первое посещение Блэк-Бэнкс, миссис Шедд? подчеркнуто спросил Хорейс.
– Что? О, нет, нет. Я посещала вашу невестку как можно чаще. Ей, видимо, были нужны друзья, бедняжке. Знаете ли, ее прелестные руки так дрожали, что я думала, она уронит чайник, разливая чай, – просто потому, что его принес черный.
– Я знаю, – сказал Хорейс.
– Она боялась черных? – спросила Дебора.
Хорейс улыбнулся.
– Да, боялась. Это странно, не правда ли, мисс Дебора?
– Конечно, странно. Я их не боюсь, они мне нравятся.
– Мне тоже. – Он все улыбался ей. – Вы подросли, клянусь, барышня, с тех пор, как мы с вами так бешено скакали два месяца тому назад.
– О, мы никогда не придем в себя от этого ужасного убийства, мистер Гульд, – заявила вдова Шедд, сжав виски при этом воспоминании. – Надеюсь, надсмотрщик Батлера как-нибудь избавился от него, – тем или иным путем.
– Он сам избавился от себя вскоре после этого, мэм.
– Что?
– Да, бедняга перерезал себе горло и погиб от потери крови.
– Не слышала никогда о том, чтобы негр покончил самоубийством. Он был, наверное, не совсем в своем уме, – сказала Мэри Эббот с жалостью.
– Да, наверняка. – Хорейс повернулся к Деборе. – Сколько вам лет теперь, мисс Дебора? Или это невежливый вопрос со стороны джентльмена?
– Я с удовольствием скажу вам, мистер Гульд. Мне исполнится девять лет накануне Нового Года. – Она сидела очень прямо, сложив руки на коленях.
– Ну, я бы дал вам по крайней мере двенадцать лет! Вы очень взрослая для девяти лет.
Она улыбнулась.
– Вы здесь, правда, живете совсем один, в этом большом доме? Без какой-нибудь жены или каких-нибудь детей, или еще кого-нибудь?
– Без какой-нибудь жены или каких-нибудь детей, или еще кого-нибудь, – Хорейс засмеялся. – Но, знаете, мне это нравится. Ну, иногда мне скучно, но это дружественный дом. Он такой же дружественный, как старый дом, хотя существует всего лишь несколько лет.
– Вы всегда будете жить здесь один? – спросила девочка.
– Дебора! Хватит, милая, – ее тетя говорила твердо, но ласково.
– Мне нравятся ее вопросы. Очень в точку. Нет, мисс Дебора, я не смогу. Видите ли, Блэк-Бэнкс принадлежит моему брату и его семье. Они как-нибудь вернутся с Севера, и мое счастливое существование закончится.
Дебора сочувствующе сдвинула свои темные, вразлет, брови.
– О, мне так жаль.
– Спасибо, – сказал Хорейс.
– Честное слово, мне кажется, что вам действительно нравится жить здесь одному, мистер Гульд, – воскликнула миссис Шедд. – Как это странно для молодого человека. Неужели вы не находите, что без белой женщины, которая бы заставляла негров работать, невозможно содержать дом в порядке?
– Совершенно никаких хлопот, мэм. А я тоже люблю, чтобы дом был в порядке... Какая прекрасная весна, не правда ли?
– Весна? Да, до сих пор, да. Э... мистер Гульд?
– Да, миссис Шедд?
– Мужчины на острове о вас заботятся? Я имею в виду, они пригласили вас войти в их клубы?
– Нет, мэм.
– О! Как жаль!
– Совсем нет. Впереди еще масса времени. Мне нравится мое одиночество. Вы ездите верхом, мисс Дебора?
– О да, сэр. И мне кажется, я умею совсем неплохо.
– Тогда нам надо как-нибудь покататься вместе. Конечно, если ваша тетя Мэри позволит вам.
– Я не называю ее тетя Мэри. Я называю ее тетя Эббот. Можно мне поехать, тетя Эббот?
– Почему же нет, можно, Дебора, но я никогда не замечала, чтобы ты так много разговаривала, дорогая моя.
Миссис Шедд поерзала и сделала новую попытку.
– Пожалуйста, курите, мистер Гульд, если вам хочется.
– Благодарю вас, миссис Шедд, я больше не курю.
– Ах, вот что. – Она откашлялась. – Мы, наверное, кажемся вам страшно тихими и провинциальными после многих лет вашего отсутствия?
– Жизни на широкую ногу? – Хорейс ухмыльнулся. – Нисколько. Я говорил правду, когда сказал, что мне очень хорошо здесь, в Блэк-Бэнкс, в этот промежуток времени, пока не вернется мой брат. Вы наверняка не хотите чаю, дамы?
– Наверняка, мистер Гульд, – сказала Мэри Эббот, собираясь. – И нам давно уже пора домой. Идем, Дебора, дорогая, вставай. Мы скоро опять увидимся с мистером Гульдом.
Он распрощался с ними и медленно поднялся по парадной лестнице, заложив руки в карманы. Он был уверен, что это был первый из предстоящей в дальнейшем длинной череды посетителей. Теперь, когда у него побывала вдова Шедд, другие тоже захотят посмотреть, каков он не в кругу своей семьи.
Поднявшись на лестницу, он смотрел, пока экипаж не исчез из виду. Его будут оценивать, выясняя, какой след оставила на нем жизнь за пределами острова, но это его не раздражало. А раздражало предстоящее вторжение в его уединенную жизнь. Однако, покататься верхом с девочкой Эббот будет приятно, подумал он, и ему безусловно нравилась Мэри Эббот. Как всегда, его сестра оказалась права.
ГЛАВА XXIX
Главный гребец Джона Вилли сломал руку, и Джеймс Гульд предложил Джону поехать в лодке из Нью-Сент-Клэр, когда они с Хорейсом отправятся третьего декабря. В течение всех осенних месяцев работа на канале Олтамаха – Брансуик шла очень плохо. Казенные рабы постоянно бунтовали против Дэвиса, управляющего. Денег не хватало. Томас Батлер Кинг уехал в Бостон в надежде договориться о дополнительном финансировании. Члены-учредители не собирались с весны, и как ни тяжко было Джеймсу Гульду сидеть в тесном пространстве длинной, узкой лодки, он считал, что, раз Кинг уехал, ему следует присутствовать на декабрьском собрании вместе с Дюбиньоном, доктором Хассардом и другими в новом отеле в Брансуике.
– Как я рад, что ты едешь со мной, сын, – сказал он Хорейсу в то время, как гребцы направляли лодку – длиной в двадцать футов, выдолбленную из одного гигантского кипариса, – к пристани, где Джон Вилли ожидал их вместе с матерью.
– Я всегда любил поездку в Брансуик, – сказал Хорейс. – Во всяком случае, Мэри дала мне длинный список покупок на Рождество из магазина Хэррингтона. Да и интересно посмотреть на город. Когда я уезжал, это была лужица и кучка домов.
– Вероятно, Вилли едет, чтобы повидаться с адвокатом, – грустно сказал старик. – Джон так изменился за этот год.
– Очевидно, из-за неприятностей с Хассардом.
– Да. А ведь земля в действительности принадлежит Вилли. Всем это известно. Очень неприятно. Джон всегда был добрым, беззаботным человеком. Теперь он озлоблен. Совсем другой человек. Однако, не знаю, как бы я вел себя, если бы кто-нибудь попробовал заявить права на пол-акра моей земли.
Лодка приближалась к пристани. Они видели, как миссис Вилли обняла своего высокого темноволосого сына, тревожно задержав его чуть дольше обычного, и, когда он подбежал к краю пристани, чтобы вскочить в лодку, она махнула рукой и послала ему поцелуй.
Раз, два, нажми, – Ларней, хлеб пеки!
Раз, два, нажми, – Ларней, хлеб пеки!
Раз, два, нажми, – Ларней, хлеб пеки!
Мы плывем домой, голодные, как звери!
Водное пространство рек, принимавших прилив, отделяло Сент-Саймонс от Брансуика; лодка легко скользила по сверкающей голубой воде, и гребцы Гульдов пели свои незамысловатые песни; эта песня была посвящена Ларней – самой уважаемой женщине в общине Нью-Сент-Клэр. Хорейс и Джеймс аплодировали каждый раз, когда гребцы заканчивали очередную песню, но Джон Вилли сидел, уставившись в пространство, и только изредка улыбался из вежливости. В перерыве между песнями он разражался негодованием по поводу оскорбительного письма, которое доктор Томас Хассард написал его матери.
– Не может человек молчать, если грубят его матери, – кричал он, стуча по деревянной скамейке лодки. – Если суд этого не сможет уладить, то, клянусь Богом, я сам это решу.
– Постарайтесь сдерживаться, Джон, – советовал Джеймс. – Потеря самообладания ничем не поможет, раз имеешь дело с таким человеком, как Хассард. Он будет сегодня на собрании по поводу канала, и я советую вам не встречаться с ним. Вы – джентльмен, и ведите себя подобающим образом.
Хорейс мало говорил во время пути, но у него сердце болело за Джона Вилли, обозленного, раздраженного, и, видимо, лишенного надежды на помощь.
Пока его отец был на совещании, Хорейс ходил по Брансуику и наблюдал изменения, происшедшие в крохотном городке. В магазине Хэррингтона он нашел не только нитки, обшивки, простыни и беленые рубашки, заказанные Мэри, но и купил восемь голов сахара – пять для Розовой Горки и три для Блэк-Бэнкс, – три новых топорища и полдюжины метелок. В качестве традиционных праздничных рождественских подарков для негров он приобрел целый ряд вещей, которые им понравятся: большие ящики изюма, несколько половинок голов нерафинированного сахара, деревянные ведра, новый железный таган для Ларней, ленты, куски яркого ситца, имбирь, ящики сладкой гвоздики, пятьдесят фунтов леденцов, и различного цвета фланель, чтобы Мэри и их тетя могли шить одежду для детей, которые родились осенью у негров. Он нанял фургон для перевозки покупок к пристани и пошел назад к отелю с тем, чтобы там на веранде подождать отца на теплом декабрьском солнце. Сидя в белом плетеном кресле, он любовался большим, крепко построенным кирпичным отелем; трудно было поверить, что в Брансуике могло быть такое. Он смотрел, как люди входили и выходили из отеля; этот когда-то сонный городок, по-видимому, на самом деле начинал просыпаться. Внезапно он выпрямился. Двое мужчин шумно пререкались на другом конце веранды. Джон Вилли и доктор Хассард! В ту минуту, когда он определил, что это он, Хорейс увидел, что его отец и полковник Генри Дюбиньон вышли из внутренних помещений отеля и спешили к ссорящимся. Хорейс подбежал в тот момент, когда Джон Вилли ударил доктора Хассарда своей тростью по лицу и плечу. Он помог полковнику Дюбиньону развести их, увел Джона и усадил его в кресло.
– Слушайте, вы можете нарваться на крупную неприятность, если будете себе такое позволять.
Тяжело дыша, более от гнева, чем от физического напряжения, Джон сидел, сжав кулаки, с выступившими на его высоком лбу венами.
– Вам следует стараться сохранять самообладание, друг мой, – продолжал Хорейс, стараясь дойти до сознания Джона, пробиться сквозь его ярость. – Послушайте, мы все на вашей стороне. Я не знаю ни одного человека на острове, кто бы считал, что эта полоса земли принадлежит Хассарду. Есть люди, чьи семьи владели землей на Сент-Саймонсе задолго до того, как появились Хассарды, один из первых – Оглторп. Должен же быть какой-то разумный выход. Мы все готовы помочь как можем, но не надо, прошу вас, не надо позволять себе такое безрассудство, как то, что вы сейчас сделали.
Джон бессильно опустился в кресло.
– Хорошо, Хорейс, я знаю, я знаю. Но из-за этого человека я совершенно теряю контроль над собой. Я сам себя не узнаю. Вы можете представить себе, что может такое положение сотворить с человеком, вообще-то нормальным? Он мою мать до могилы доведет.
Через полчаса Хорейс помогал отцу спуститься с лестницы отеля, когда они услышали выстрел. Повернувшись, они только успели увидеть, как Джон Вилли ударил нападающего тростью и упал. В руке доктора Хассарда еще дымился пистолет; он молча смотрел на неподвижное тело Джона Вилли. Когда Хорейс подбежал к нему, Джон Вилли был мертв.
Мэри очень прямо сидела в своем расшитом кресле, глядя в огонь, который Хорейс зажег в камине гостиной в Розовой Горке. Весь район был потрясен. На всем протяжении острова Сент-Саймонс в каждом доме переживали одно и то же – невозможность поверить, что это случилось, ужас, горе: везде, за исключением двух темных домов Хассардов на утесе Блаф и мысе Вест, говорили приглушенным шепотом. И все же, Хорейс в этот вечер чувствовал что-то иное в Розовой Горке, – что-то тяжелое, что он не мог понять.
– Ты и папа привезли его обратно в лодке? – спросила Мэри каким-то безжизненным голосом.
– Да, и отнесли его в дом.
– Что еще может случиться? – Мэри казалась, слишком спокойной, слишком безучастной.
– Я не знаю, сестра. Я не знаю.
– Ты был дома немногим больше года, и за это время на мирном, счастливом маленьком Сент-Саймонсе произошли два убийства. – Голос ее звучал безнадежной усталостью, монотонно, совсем не так, как обычно. – Бедная миссис Вилли. Скоро Рождество. Бедная миссис Вилли.
– Не могу себе представить, кто будет заниматься ее полями теперь, когда нет Джона, – сказал Хорейс.
После долгого молчания Мэри хрипло прошептала:
– Не хочу, чтобы – он – умер.
Хорейс пристально посмотрел на нее.
– Я – не хочу, – чтобы Джон – лежал – на кладбище.
– Мэри!
Она смотрела прямо ему в глаза, по щекам ее текли слезы; она смотрела, не отрываясь, как будто ожидая, что он как-то поможет ей.
– Сестра! О, сестра, разве ты – разве ты...
Сидя очень прямо, Мэри закрыла глаза.
– Я надеялась, Хорейс. Мы – и Джон и я – были заняты своими семьями. Я не уверена, – что он – вообще – знал. – Глаза ее теперь были открыты и она опять смотрела на него. – Я надеялась. Я надеялась.
ГЛАВА XXX
Под хмурым, серым, как дым, февральским небом, Хорейс ехал по дороге в Джорджию. Он старался не думать о том, как могла бы сложиться жизнь сестры, если бы он вернулся домой раньше. Возможно ли, что его возвращение освободило бы Мэри от ее обязанностей, и она смогла бы выйти за Джона Вилли? Правда, Хорейс не смог бы предотвратить смерть Джона, но у нее могли бы быть дети, которые были бы ее утешением.
Он собирался встретить Фрэнка Лайвели, который прибывал с утренним пароходом через час. Ему не случалось оставаться наедине со своим прежним начальником с самого своего возвращения; раньше ему казалось, что ощущение виновности у него уже исчезло, но сейчас оно снова появилось и овладело им так же неотвратимо, как неотвратимо облачное небо господствовало над высокими обнаженными эвкалиптами и кленами по сторонам дороги, ветви которых перепутывались с ветвями сосен и дубов. Он откинул голову назад и смотрел на их верхушки из дребезжавшей, скрипевшей коляски. Высоко на кончиках веток эвкалиптов были видны набухающие почки. Через месяц деревья опять зазеленеют. Клены были уже темно-красного цвета, их тугие, тонкие листья начинали разворачиваться. За церковью, на западной границе земли Вилли, он залюбовался темно-розовыми камелиями, которые почти заглушали кусты, посаженные миссис Вилли у дороги. На Сент-Саймонсе не было ни одного времени года, когда бы что-нибудь, не давало ростки, не цвело. К людям, жившим там, смерть приходила часто, но к земле она не приходила никогда.
Последние два месяца его сестра проводила больше, чем обычно, времени в одиночестве. «Кроме тебя, никто не будет знать», – сказала она ему после похорон Джона и больше ни разу не обмолвилась о своих разрушенных надеждах. До прибытия парохода Лайвели было еще время, и Хорейс, доехав до кладбища, остановил лошадь и сошел с коляски. Подойдя к могиле, он был удивлен, увидев, что памятник Джону Вилли уже поставлен на место – это была обломанная колонна, поставленная на квадратное основание из розоватого мрамора. Обнажив голову, он смотрел, все еще с трудом веря, что его друг мертв и лежит под этим камнем. Он прочел надпись:
ПОСВЯЩАЕТСЯ
ПАМЯТИ
ДЖОНА АРМСТРОНГА ВИЛЛИ,
ПАВШЕГО СМЕЛОСТИ
3 ДЕКАБРЯ 1838 ГОДА
В ВОЗРАСТЕ 32 ЛЕТ И ОДНОГО МЕСЯЦА
Для пораженной горем матери Джона он, конечно, был «жертвой благородной смелости». Но Хорейс узнал, что Джон, будучи не в состоянии еще раз встретиться с доктором Хассардом без нового взрыва гнева, оскорбил его плевком. В будущем прохожие, останавливаясь у этой странной сломанной колонны, будут задаваться вопросом, что же это была за «благородная смелость», за которую Джон Вилли расплатился жизнью. Хорейс называл это по-другому, но он был единодушен со всеми другими семьями на острове, сочувствовавшими семье Вилли. Сколько времени жила надежда в душе Мэри? А Джон – он тоже надеялся? Мужественная, бескорыстная Мэри! Ни сегодня за обедом с Лайвели, когда разговор зайдет о распре между Вилли и Хассардами, ни при других обстоятельствах она ничем не выдаст свое горе. Он повторял себе, что недостоин быть ее братом, но вместе с тем, здесь в тишине кладбища, он не знал, как благодарить Бога за то, что он ее брат. Бог. Он посмотрел на белую церковку, – единственную связь с тем, что находится за пределом смерти, единственную связь с верой в этой жизни.
Церковь была пуста и закрыта на замок.
ГЛАВА XXXI
Лайвели дал им в кредит денег под урожай этого года, и в начале марта работники приготовлялись засеять поля обеих плантаций. День был трудный, ему пришлось объехать все поля, но Хорейс подумал, что Мэри теперь больше похожа на ту, какой она была раньше. Она скакала наперегонки с ним до дороги на Нью-Сент-Клэр и пришла первой. У нее был почти счастливый вид. Подъехав к ней на Долли, Хорейс подумал, что ни один плантатор-мужчина не любил так заниматься севом хлопка, как Мэри.
– Стареет Долли, – поддразнила она, откидывая со лба свои черные волосы, растрепавшиеся на ветру.
– Ничего подобного! Долли бессмертна. Это я старею, – засмеялся Хорейс.
