Текст книги "Свет молодого месяца"

Автор книги: Эжени Прайс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Часть первая

ГЛАВА I

Небо давало только слабое ощущение света, в рубке лоцмана яркий фонарь с увеличительной линзой освещал двадцать делений компаса, но в такую ночь было трудно вести судно. Тучи нависли подобно тяжелым завесам, неподвижные от тяжести непролившегося дождя. Знакомые ориентиры вдоль извилистого речного фарватера едва различались. Низкий, громоздкий пароход двигался, как казалось, в пустом пространстве.

Трое из четырех пассажиров, находившихся на борту «Южной Каролины», заранее предвкушали поездку при лунном свете по рекам, стекающим к берегу Джорджии, от Дэриена до острова Сент-Саймонс, и потом на юг, до Сент-Мэри, на границе Флориды. Три разговорчивых пассажира – двое мужчин и одна женщина – совершенно спокойно примирились с необходимостью ждать более двух часов, пока прилив поднимет судно с песчаной отмели, на которую оно наскочило по выходе из дока в Дэриене. Когда они сели на пароход в три часа, яркое солнце стояло высоко в ровном голубом небе жаркого августовского дня. Все понимали, что стемнеет задолго до того, как они доберутся до острова Сент-Саймонс, находившегося на расстоянии примерно двадцати морских миль; но в такую ясную летнюю погоду плоские пространства по берегам при полной луне превратятся в сказочное зрелище.

Четвертый, казалось, не предвкушал ничего, и даже во время долгого ожидания на песчаной отмели остальные пассажиры вынуждены были отказаться от попыток втянуть его в общий разговор.

Был уже седьмой час, когда пароход смог наконец двинуться по узкому ходу через Дженералз-Кат в несколько более широкую реку Батлер. И даже несмотря на большую вероятность дождя, трое оптимистически настроенных пассажира ожидали, что погода прояснится перед тем, как выйдет луна. Однако небо покрылось тучами, и когда пароход прошел через Вуд-Кат и повернул в красную воду Южной Олтамахо, лоцман, команда и пассажиры устроились так, чтобы по возможности наименее неприятно провести время, пока пароход шел своим медленным, небезопасным курсом темной полутропической ночью, то огибая, то проплывая между огромными кипарисами, стоявшими в русле реки подобно мрачным статуям.

В маленькой каюте для пассажиров, юный Хорейс Банч Гульд сидел, сгорбившись, на одной из деревянных скамеек. Он предпочел бы сидеть в темноте, не только потому, что хотелось покоя, но и потому, что хорошо знал местность, и ему достаточно было посмотреть на проплывающие мимо окрестности, чтобы определить, сколько времени ему отпущено на передышку. Из освещенной каюты он время от времени видел кипарисы в реке и знал, что они плывут по Южной Олтамахо. Он услышит крики матросов, когда будут промерять глубину реки над предательскими мелями примерно в миле от начала пролива Баттермильк. Из пролива они войдут в реку Фредерика, и менее чем через два часа он будет дома на острове Сент-Саймонс и будет вынужден рассказать отцу эту неприглядную историю. Он считал, что проявил слабохарактерность, решив поехать домой сразу после неприятностей; из-за этого ему придется оправдываться, когда он встретится лицом к лицу с человеком, которого и уважал и боялся. Боялся? Это слово потрясло его. Разве он мог бояться высокого, худощавого человека с печальными глазами, который всегда был в равной степени добрым и твердым? Или он боялся, что, встретясь с отцом, он впервые почувствует себя виноватым?

Он нервно вертелся на неудобной скамейке, повернувшись спиной к другим, делая вид, что смотрит в маленький иллюминатор каюты. Он думал, что если действительно существует Бог, определяющий взаимоотношения людей, то он пришел к чрезвычайно странному решению по поводу родителей и их потомства. Если сын попал в скверное положение, то мало того, что ему надо нести свое собственное бремя, ему приходится еще волноваться об отце. Из одной проблемы получаются две... С легким чувством стыда, впервые с тех пор, как уехал из дома, он страстно пожелал, чтобы у него была мать. Его молоденькая, веселая, хорошенькая мать-англичанка. Когда ему было шесть лет, она уехала в Саванну лечиться, да так и не вернулась. Она внезапно умерла в ту неделю, когда они ждали ее домой, а из-за урагана оказалось невозможным перевезти тело назад на остров Сент-Саймонс, и ее похоронили на кладбище в Саванне.

Он продрог, несмотря на сырую, обволакивающую жару, и достал свой плащ; ему стало стыдно, что руки у него тряслись, но некоторым облегчением было то, что остальные пассажиры казались слишком заняты своим пустым разговором, чтобы тратить внимание на него. Да и, в конце концов, ему только восемнадцать лет. Он учился в обществе своих однолеток далеко от дома и овладел умением ставить барьер между собой и старшими. Он был вежлив с ними, но, когда учился на первом курсе, во время первого студенческого мятежа утратил уважение к взрослым – почти всем, за исключением отца и Джеримайя Дея, ректора Йельского университета. Но даже доктор Дей оказался неспособным понять точку зрения студентов во время последних беспорядков, и Хорейс в душе также вычеркнул его.

Он натянул плащ на уши, пытаясь отключиться от идиотской болтовни тучного, невежественного плантатора из Сент-Мэри и двух других пассажиров неопределенного вида. Ему была нужна тишина, чтобы обдумать, что он скажет отцу и его раздражали резкие, шероховатые нотки в голосе толстяка, говорившие о неумеренном потреблении виски. Слава Богу, они не обитатели Сент-Саймонса. С ними можно не церемониться. Ни один из них не поинтересуется, почему он едет домой из университета за два года до окончания. Этот плантатор с тяжелой челюстью имел право говорить – он тоже заплатил за проезд. Но то, что он говорил, уже вызывало отвращение у Хорейса, хотя до времени, которое он провел в Йельском университете, это может быть не вызвало бы у него никакой реакции.

– Да, сэр, и да, мэм, – заявил плантатор. – Я выбрал этот пароход за его название – «Южная Каролина». Вот это штат! Единственный штат в этом Союзе достаточно храбрый, чтобы решительно выступить против усиливающейся тирании Федерального правительства в этот опасный для нашего Господа тысяча восемьсот тридцатый год.

Два других пассажира – муж и жена, как предположил Хорейс, охотно соглашались; женщина часто кивала с видом человека, уверенного в правильности своего мнения, а мужчина старался, когда это было возможно, вставить короткое высказывание: «Это заставляет богобоязненного человека молиться и думать, говорю я, молиться и думать.

– То, что заставляет порядочного богобоязненного свободолюбивого человека молиться и думать, дружище, – продолжал плантатор, кладя одну здоровенную ногу на другую, – это сколько еще времени хлопковые штаты могут мириться с облапошивающими федеральными тарифами! Что-то даст трещину, и это не Федеральное правительство будет, оно только и знает что драть!

Он грубо захохотал по поводу своей собственной шутки. Хорейс съежился. Хотя в его собственной речи все еще сохранялись следы звучания Южной Джорджии, юноша прекрасно усвоил, что это отграничивает человека от американцев, живущих на Севере. В течение двух лет пребывания в пансионе близ Нью-Хейвена, а затем в Йельском университете он многое узнал о Юге и Севере страны, которую его отец, выросший в Массачусетсе, приучил уважать как Союз. Хорейс всем сердцем полюбил Нью-Хейвен, Коннектикут; он очень скоро почувствовал себя там дома, несмотря на то, что, когда он уехал с острова Сент-Саймонс, ему было всего четырнадцать лет. Многие его соученики говорили с четким произношением Новой Англии, как и его отец, и Хорейсу было хорошо с ними. Он чувствовал себя своим в мире, где скоро стал самостоятельным.

В течение всей поездки на Юг из Нью-Хейвена он боролся со смешанными чувствами гнева и горя, не в состоянии осознать, что все кончено. Даже в те долгие часы, когда он и его товарищ по комнате, Алекс Дрисдейл, ехавший с ним вместе до Саванны, обсуждали случившееся, было трудно поверить, что он и Алекс никогда больше не усядутся вечером в такой знакомой спальне, закинув ноги на письменный стол; латинские тексты устроены на коленях, пылает огонь в камине, а старая медная лампа коптит несмотря на то, что они ее все время подвертывают, коптит так, что глазам больно. Он спал в последний раз на своей дорогой кривой кровати... Никогда больше он не побежит по хрустящим опавшим листьям через университетскую территорию, вдыхая осенний воздух с острым запахом дыма – запах горящего дерева в Новой Англии был совсем особенный. Во время утренней молитвы в пять часов, неделю тому назад, он развлекался, вырезая в скучный час на своей любимой скамье две первые буквы своих инициалов, собираясь вырезать «Г» на следующее утро. Но удар судьбы поразил их в этот день, на занятиях по коническим сечениям. Он больше не ходил на молитву.

– А я все-таки вырезал мои инициалы на Заборе, Алекс. А ты?

– Да, конечно. – Алекс засмеялся. – Конечно, вырезать инициалы на скромной стороне второкурсников – не то же самое, что вырезать их на стороне старших курсов на милом старом Заборе. – Напускная бодрость исчезла из его голоса. – Эх, что там, Хорейс, если бы мы там остались, мы бы сидели на Заборе с гнетом вины за этих девятерых.

Забор, некрасивое деревянное сооружение, на котором йельские студенты громоздились больше пятидесяти лет, спорили, обменивались шутками, – все еще казался более реальным, чем эта скамья в каюте. Он больше никогда не будет сидеть на Заборе.

Еще вчера он был с Алексом – это было нечто серьезное. То, что он одинок и почти дома, было бессмыслицей. Он постарался сосредоточиться на милых воспоминаниях о Йеле, когда он был еще скромным первокурсником, и знаменитый Бунт по поводу Хлеба и Масла показался ему скорее интересным, чем опасным. Сначала воспитание, полученное им в детстве, не позволяло ему бросать посуду как выражение протеста против плохой еды, но впоследствии он стал принимать участие в этом, ему нравился звук разбивающихся тарелок, он подбадривал студента, который вышвырнул из окна столовой целое блюдо жесткого, как дерево, ростбифа. Он вспомнил веселье и окровавленные носы, и камни, летающие в воздухе, во время спровоцированного кем-то совместного бунта горожан и университета; вспомнил те чудесные часы, когда он знакомился с заграничными моряками, когда он смотрел, как причаливают и отчаливают большие суда в доках пролива Лонг-Айленд; долгие, интересные дебаты на собраниях Линония, – единственное место, где студент мог высказать свое мнение, так как никто не решался говорить откровенно на занятиях. Он тихонько промурлыкал несколько тактов из «Да здравствует дорогой Йель» и внезапно остановился. Все это было кончено, и для него, и почти для половины выпуска тысяча восемьсот тридцать второго года. Сорок три молодых человека никогда больше не пройдут по территории Йельского университета.

Он смотрел, не отрываясь, в мокрую черную ночь, и у него внезапно вспыхнула в памяти одна тема, которую он избегал обсуждать с Алексом во время их поездки на Юг: сказанное ректором Джеримайем Деем относительно студентов-южан. Ректор Дей заявил: «Из истории бунтов в университете известно, что часто их инициаторами являются студенты-южане, которые считают, что приказы существуют только для рабов». Хорейс это воспринял как невыносимую обиду. О, он признавал, что для этого могли быть кое-какие основания, но такое обобщение было несправедливо; в последних событиях участвовало столько же студентов-северян, сколько южан. Даже больше северян, он был уверен в этом, вспоминая решительные выражения лиц некоторых его товарищей-янки – людей из Новой Англии, Огайо, Пенсильвании, Нью-Йорка. Они все были заодно – Omnes in uno. Правда, инициаторами протеста были Гримке и, особенно, Стейнер, – оба они южане, – но Хоппин, из Новой Англии, тоже был одним из лидеров. Алекс Дрисдейл был так взбешен огульным осуждением, высказанным ректором Деем, что Хорейс сознательно не затрагивал этой темы во время их путешествия домой. Его товарищ защищал Хлопковые Штаты абсолютно во всем, а Хорейс так не мог. Он вздохнул. Многое надо продумать, когда он будет один на Сент-Саймонсе. Споры насчет Севера и Юга с Алексом и с кем угодно вызывали у него беспокойство. Люди спорили на эту тему, исходя из эмоциональной преданности, не опираясь на логику. Внезапно ему пришлось сдержать слезы. Его товарищи теперь были утрачены, – как если бы они умерли. Правы они или нет, но он никогда больше не сможет так сблизиться с каким-либо кругом, даже со своей семьей. Он гордился тем, что он – сын плантатора; он любил Юг так, как всякий человек любит то место, где он родился, но часть его души осталась в Новой Англии. История Северо-Востока волновала его в той же степени, как и хорошо знакомые рассказы об основании колонии Джорджия при форте Фредерика на острове, где он родился, – может быть, они даже больше его волновали. Правда, менее ста лет прошло с тех пор, как генерал Джеймс Оглторп разбил испанцев ровно в трех милях к югу от плантации его отца, у Кровавого Болота, на земле Кейтера. Всю свою жизнь он жил среди мест, связанных с началом истории Джорджии; скоро пароход причалит у развалин старого форта Фредерика. Генерал Оглторп когда-то казался почти одним из его предков, но теперь, после того, как он во время школьных каникул он посетил Банкер Хилл и Индепенденс Холл, проехал по той дороге, где скакал когда-то Поль Ревир, он гордился тем, что его дед Гульд погиб в бою при Саратоге, когда его собственному отцу было шесть лет. Какой бы ни интересной казалась фигура генерала Оглторпа, ему пришлось потесниться и дать место дедушке Гульду и целой новой группе героев Севера. Горизонты мысли Хорейса расширились почти пугающим образом. Он не совсем понимал, почему плантатор из Сент-Мэри сердился и вносил путаницу в мысли. На острове Сент-Саймонс жили люди, которые говорили так же как этот плантатор, с таким же поверхностным, фантастическим мышлением. Он не думал о них за время своего отсутствия. Но это были люди, которых его отец, северянин, без видимого затруднения принимал как соседей и друзей. Как же мог Джеймс Гульд, родившийся в Нью-Йорке и выросший в Масачусетсе, быть в добрососедских отношениях с самодовольными Южанами вроде этого плантатора, ведь от его мышления, раз и навсегда усвоившего одно понятие и не допускавшего новых идей, веяло такой же затхлостью, как от него самого.

– И вовсе меня не удивит, – говорил плантатор, – если Южная Каролина потребует аннулирования, если эта федеральная тирания будет продолжаться, об этом говорят в Чарлстоне, я как раз оттуда сейчас, и люди взбешены. В конце концов, если у штата есть право решать, войти ему в этот самый Союз или нет, что же, нет у него, что ли, права аннулировать то, что ему не нравится в Конгрессе?

– И еще, – продолжал плантатор, – все эти разговоры об отмене рабства приводят меня в бешенство. Если человек хочет владеть рабами, так, ведь, это свободная страна, не так ли? Пусть янки там что хотят делают, а мы будем делать что мы хотим, я вот как говорю. Хлопковые Штаты должны сохранить свои права. Те же права, которые были у нас, когда мы вошли в этот самый Союз.

В мыслях Хорейса эхом отозвался сильный, убедительный, хорошо поставленный голос одного его товарища-южанина, произнесшего зажигательную речь в тот вечер, когда они составили петицию протеста против университетских властей: «У нас было право решать, поступать в Йель или нет, не так ли? Так разве у нас сейчас нет прав? Если власти предъявляют невозможные, нечеловеческие требования к второкурсникам, разве у нас нет права протестовать? Разве мы обязаны подчиняться тирании преподавателей университета, куда мы поступили по нашей свободной воле? Разве это не свободная страна?

Хорейс вскочил, побежал через каюту, толкнул набухшую деревянную дверь и вышел под дождь.

Он слышал, как у штирборта команда бросала лот; это означало, что они скоро войдут в пролив Баттермильк. Он смотрел в темноту, выжидая, чтобы глаза к ней привыкли, он знал, что узнает знакомые ориентиры, как только пароход войдет в реку Фредерика.

Если дождь будет продолжаться, он все равно насквозь промокнет, прежде чем дойдет до Нью-Сент-Клэр, хлопковой плантации его отца. Если ему не удастся взять лошадь у мистера Фрюина, ему придется идти пешком две мили. Но, по крайней мере, на пристани никто не будет его встречать. Даже несмотря на то, что от университета было отправлено письмо его отцу. Семья не знает, когда ожидать его приезда.

Глядя вниз на крутящуюся белую пену, взбиваемую деревянным боковым колесом, он стал думать о своей семье; им сейчас уютно в большом доме, который Джеймс Гульд построил для Джейн Гульд за год до ее смерти. Наверное, только в одной спальне на втором этаже горит лампа в девять часов вечера. Он предполагал, что сестра его матери, тетя Каролина Херрис (ей около тридцати лет), вероятно, читает у себя в комнате. Дальше по широкому коридору, рядом с тетей Каролиной, комната его младшей сестры; дверь в нее закрыта, ставни даже днем не открываются. Джейн еще учится в Моравской женской семинарии в Бетлехеме, в Пенсильвании. Его старшая сестра Мэри окончила ту же школу и теперь находилась дома уже почти пять лет. Хоть это, по крайней мере, вселяло в него некоторую надежду. В противоположность Джейн, Мэри не будет приставать к нему с вопросами. Она, может быть, попробует решить его будущее за него, – иначе она не была бы Мэри, – но она не будет проявлять любопытство. Может быть, она не согласится с тем, что он поступил правильно, но она понимала, как думает мужчина. Вдруг оказалось, что ему крайне необходимо увидеть Мэри. Добродушная, верная тетя Каролина распоряжалась хозяйством, а Мэри все больше занималась плантацией. Исключая заботу о Хорейсе, самым важным делом в жизни Мэри было ухаживать за отцом. Сегодня она, наверное, сидит напротив него, читает ему, взбивая подушки, подложенные под ноги, как обычно, на табуретке перед его глубоким креслом, обитым коричневой кожей. Мэри очень красива, но из-за ее преданности Джеймсу Гульду ей некогда было, насколько знал Хорейс, встречаться с молодыми людьми. Все эти годы, пока он не был дома, Хорейс, думая об отце и о Мэри, знал, что они всегда вместе.

На одну секунду его потянуло к этому теплу, любви и надежности, но он изменился. Хорейс Гульд, такой каким он стал теперь, стремился не к семье, а всего лишь назад к детству. По крайней мере, думал он, его брата Джима там не будет. Возможно, что они проплыли один мимо другого в противоположном направлении на последней неделе. Джим согласился приехать домой, чтобы помочь отцу с управлением плантацией, но его жена из Нью-Йорка, на которой он женился сразу по окончании университета, терпеть не могла Юг; в начале лета каждый год Джим должен был отвозить Алису назад в Коннектикут и привозить ее осенью.

«Ты будешь потрясен, увидев папу, Хорейс, – написала ему Мэри в последнем письме. – Хорошо, что ради папы, Джим собирается жить здесь. Наш дорогой старичок совсем стал инвалидом, ему очень трудно садиться на лошадь, а ты понимаешь, что с ним будет, когда он не сможет каждый день объезжать поля. Я не хочу тебя тревожить, брат, но он совсем, совсем хромой. И выглядит старым, – ему можно дать семьдесят или больше, а ведь ему еще шестидесяти нет».

«Южная Каролина» миновала плантацию Хэптона у мыса Батлер в северном конце Сент-Саймонса и мыс Пайк, плантацию Томас Хассарда. Хорейс зашел в каюту за своим саквояжем и вернулся на палубу, чтобы заметить, как вспыхнет огонь костра, который кто-нибудь да постарается зажечь на мокром песке пристани. Пароход неуклонно плыл вперед, а ему хотелось задержать его. Он боялся, и он ехал домой, и эти два обстоятельства невозможно было объединить.

Страх перед встречей с отцом усилился, когда пароход, трубя, подходил к берегу. Как будто все спешило: скрипучие сходни были перекинуты на пароход, и, казалось, мгновенно улеглись на место, когда судно ударилось в старую деревянную пристань.

Пробежав по пристани, чтобы уйти из освещенной части, Хорейс постоял минутку в темноте, глядя на знакомый ориентир форта Фредерика – разваливающиеся руины батареи Оглторпа, вырисовывавшиеся на фоне низкого дождливого неба, на краю высокого мыса у реки. Он был уверен, что никто из портовых грузчиков-негров не узнал его. Он стал выше ростом, и плащ, накинутый на его темно-зеленый костюм, придавал ему более солидный вид. Его можно было принять за преуспевающего молодого агента по хлопку, приехавшего на остров по делам. Покачивающийся мокрый мох звал его, но он был здесь чужим и весь остров казался нереальным. Он был в тяжелом сне, знакомые вещи и знакомые люди оказывались в чужих местах, совершенно заблудившиеся, совершенно непонятные.

В таверне мистера Фрюина по другую сторону пристани светились приветливые огни. Там будет уютно и сухо, и под влиянием импульса Хорейс повернул туда. Он еще никогда не выпивал на острове Сент-Саймонс, но теперь он взрослый человек. Почему бы не выпить?

Когда он шел мимо большого дома Фрюина по пути к таверне, со ступеней спустился высокий человек и захромал к нему, размахивая обеими руками.

Это был его отец.

ГЛАВА II

Взад и вперед, от кресла, где сидел Джеймс Гульд, до высоких боковых окон, залитых дождем, Хорейс ходил по знакомой высокой комнате. Он был дома, он снова шагал по ковру с изображением птиц и роз, он видел темную панель на стенах и голубые обои, которые его мать выбрала тринадцать лет тому назад, но он до сих пор был в сырой одежде, в которой приехал, как будто для того, чтобы стало ясно, что он приехал на короткое время.

– Я лучше бы чувствовал себя, если бы ты присел, сын. Нам надо поговорить.

– Сегодня, сэр? Нам обязательно надо поговорить сегодня?

Джеймс Гульд с трудом пошевелился, стараясь найти удобное положение для ноги.

– Нет. Нет, нам не обязательно говорить сегодня.

У него был такой ласковый голос. Хорейс внезапно сел в кресло напротив него.

– Извини меня, папа. Если ты в таком состоянии смог решиться встретить меня, то самое малое, что я могу сделать, это поговорить, если ты этого хочешь.

При свете свечей в железных канделябрах на столе около кресла отца Хорейс заметил обиду в глазах старика.

– Неужели я выгляжу таким инвалидом, когда хожу, сын?

Хорейс заставил себя улыбнуться, хотел сказать что-нибудь веселое и ободряющее. Ничего не придумал.

– Мэри хотела ездить каждый вечер встречать тебя, но я не пустил ее.

– Каждый вечер, папа? Ты отправлялся туда каждый вечер?

– Ну, я не хотел, чтобы ты приехал домой и тебя никто не встречал бы.

Хорейс подумал, почему его отец так и не научился разговаривать с удовольствием, как большинство южан. Ведь он жил на Юге с тысяча семьсот девяносто шестого года; а на острове Сент-Саймонс, среди дружественных, общительных плантаторов с тысяча восемьсот седьмого года, когда он получил правительственный контракт на проект и постройку первого маяка на острове. Он полюбил Сент-Саймонс так сильно, что уехать не смог, но островитянином по-настоящему так и не стал.

– Я просто приезжал в коляске и ждал парохода у Фрюина, – сказал Джеймс Гульд. – Обычно возвращался домой до темноты. Сегодня в первый раз пароход так запоздал.

В университете у одного из профессоров был такой же сухой, лишенный всякого чувства голос, как у его отца. Хорейс также никогда не ощущал, что ему удается установить с ним близкий контакт, но он хорошо относился к нему.

– Лучше бы ты не приезжал на пристань! Я хочу сказать, – разве ты думаешь, что я не знаю дорогу к нашему дому от Джорджии?

Джеймс Гульд смотрел на ковер. Потом он посмотрел на Хорейса.

– По-моему, ты не очень изменился, сын.

– О, я изменился, отец. Не потому ли ты меня послал учиться? Разве ты хотел бы, чтобы я остался провинциалом, деревенским парнем?

– Почему бы тебе не выпить этой хорошей холодной простокваши, пока мы говорим?

«Вот в этом и была трудность», – подумал Хорейс. Он никогда по-настоящему не говорил с отцом, а теперь, когда возникло так много всего, что трудно объяснить, как ему вдруг сразу начать? Он отпил глоток и поставил стакан, в душе жалея, что сестра оставила их наедине.

– Что теперь будут делать другие мальчики? – спросил отец.

– Другие мальчики?..

– Да. Сорок два твоих товарища, которые уехали из университета тогда же, когда и ты. Как будут устраивать свои жизни?

– Думаю, что большинство из них еще не знает. Мы поклялись держать связь друг с другом. – Хорейс потрогал толстое золотое кольцо на правой руке. – Мы заказали эти кольца с выгравированной надписью совсем перед отъездом из Нью-Хойвена. Мы дали клятву носить их всю жизнь.

– Можно мне посмотреть кольцо?

Хорейс протянул руку.

«Omnes in uno», – прочитал отец надпись на золотом кольце. – «В знак братства?»

– Да, отец.

– У некоторых из них, наверное, уже есть какие-то планы, – сказал Джеймс Гульд.

– Алекс Дрисдейл говорит, что поступит в другой университет. Мы с ним близкие друзья, но наши взгляды во многом расходятся.

– В какой университет ты хочешь поступить, Хорейс?

Юноша поставил свой наполовину пустой стакан.

– Ни в какой, отец. Я с этим покончил. Если преподаватели в Йельском университете так несправедливы, что же должно быть в других местах?

Джеймс Гульд долго молчал. Потом сказал:

– Ошибку совершает человек, если он мечтает о будущем своих сыновей. Отец должен помогать своим сыновьям, дать им образование, если он в состоянии это сделать, поддерживать их в стремлениях, но на этом и надо поставить точку.

– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, папа.

– Я мечтал о том, что оба моих сына будут работать юристами. Джим женился неразумно, слишком рано. Думаю, что он и не собирался становиться юристом. – Он глубоко вздохнул. – Я тебе не писал об этом, Хорейс, но я купил соседний участок земли, Блэк-Бэнкс, – семьсот пятьдесят акров. Я официально передаю его Джиму, чтобы он приехал сюда и жил здесь. Когда он и Алиса вернутся этой осенью, они начнут строить себе дом. Но мне не следовало бы этого делать.

– Почему? Джиму повезло.

– Нет не повезло. Он оказался в капкане, его защемило между женой и его отцом-инвалидом, которому он нужен, чтобы помочь управлять землей. Алиса ненавидит эти места. Она боится негров и терпеть не может наш мох, свисающий с деревьев. – Джеймс Гульд откинул голову назад и продолжал, как бы говоря сам с собой. – Нет, у Джима и в мыслях не было заниматься юридическими науками. Если бы я не предложил ему дело, от которого он просто не мог позволить себе отказаться, он бы занялся отелями вместе со своим тестем в Нью-Хейвене.

Худое, угловатое лицо Хорейса стало напряженным. Он опять зашагал по комнате, то трогая какую-нибудь статуэтку, то открывая и закрывая крышку переплета семейной Библии, то смахивая воображаемую пыль с высокого письменного стола отца; у него вдруг возникла крайняя необходимость поговорить о своих собственных неприятностях. Надо объясниться и покончить с этим.

– Папа, ты не хочешь знать, почему я ушел из университета?

– Мне больше всего хочется знать, сын, что ты теперь думаешь делать.

Юноша сел на ручку диванчика у другой стены, нервно сжимая и разжимая руки.

– О, у меня все будет, как следует. Я чем-нибудь займусь. Видишь ли, я научился в университете думать.

– Это верно? – Хорейс узнал любимую, ничего не говорящую фразу отца. Он нередко оставался в сомнении, не зная, что подразумевалось под этими словами.

– Я хочу сказать, что я научился думать сам, самостоятельно. Иначе я бы не принял участия в протесте. Я целиком присоединился к нему, и умом, и сердцем. Но сначала я это обдумал.

– Это верно. – На этот раз не было вопросительной интонации.

– Отец, ты не хочешь спросить меня о том, что там произошло? Я уверен, что ты получил письмо от всемогущего ректора, но ты разве не хочешь знать правду?

Мимо уха Хорейса прожужжал москит, и он шлепнул его очень сильно.

– Ректор написал всем родителям. Я знаю, что произошло.

– Ты знаешь то, как они это понимают. Мы знали, что они изложат свою версию раньше, чем мы будем иметь возможность рассказать вам, как оно было.

– Я думаю, что, раз я – твой отец, университет был обязан меня информировать. – Он пошарил в кармане старой твидовой куртки и подал Хорейсу сложенное письмо, читанное много раз, судя по тому как оно было потрепано.

Хорейс прошел по комнате, взял письмо и положил его, не раскрывая, на подставку для свечей.

– Мне незачем читать его. Я его слышал сотни раз.

– Мне кажется, ты все-таки должен прочесть его. Если ты хочешь, чтобы я разобрался с полной справедливостью, ты должен знать, что мне сообщили.

Юноша развернул письмо.

– Тридцать первое июля. – Он усмехнулся. – Да, они времени не теряли, не правда ли? Это тот самый день, когда мы узнали, что они требуют чтобы мы ушли! Ты, видимо, получил один из первых экземпляров этого шедевра.

Голос отца был спокоен.

– Прочти вслух, сын.

– Да, отец. «Часть второкурсников в этом университете вступила в организованные объединения с тем, чтобы сопротивляться законам и правилам учреждения по вопросу о способе проведения опроса студентов. Оказалось необходимым, наконец, предостеречь их от имени ректора, что такого рода поступки должны прекратиться. К сожалению, должен сообщить, что они опять повторились. И что ваш сын принимал участие в них. В начале изучения конических сечений была подана петиция о разрешении отклониться от обычного метода опроса по этому предмету; о том, чтобы вместо анализа геометрического чертежа и ответа по памяти как обычно, они могли просто прочесть анализ по книге и объяснить ход...».

Хорейс бросил письмо.

– Папа, это их мнение, и здесь только половина правды.

– Сын, я прошу тебя читать, не комментируя.

Лицо юноши вспыхнуло и рука задрожала, когда он продолжил.

– «Мнимая причина желаемого изменения заключалась не в продолжительности занятия, а в полной бесполезности (как утверждалось) обычного метода опроса на этих и других занятиях...».

Хорейс ударил по бумаге тыльной стороной ладони.

– Это подтверждает мои соображения. Они пишут только о половине того, что было на самом деле. Да, занятия были слишком длинными. Они слишком поздно внесли в расписание весь раздел изучения конических сечений в этом году... Позже, чем когда-либо в истории Йельского университета! Большинство из нас плохо чувствовали себя из-за перегрузки, недостатка сна, – ведь, в пять утра мы обязаны являться на молитву, папа, каждое утро, все лето, мы задыхались во время жарких дней, и...

– Читай письмо до конца, – перебил его отец.

– Все, отец? Здесь три страницы нелепостей!