Текст книги "Свет молодого месяца"
Автор книги: Эжени Прайс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
– У тебя действительно мужество твоей матери.
– И твое, – повторила Мэри, останавливая Тома у ворот.
ГЛАВА XX
«18 января 1832 года.
Дорогой Хорейс Банч!
Помнишь, мы так звали тебя, когда ты был маленьким? Надеюсь, что ты не беспокоился о нас из-за того, что я задержалась с письмом на несколько дней, но на прошлой неделе был большой переезд. Наконец, Джим и Алиса переехали в свой новый дом в Блэк-Бэнкс. Розовая Горка опустела, но я должна сознаться, что это приятная пустота. Папа подарил им десятерых негров, и среди них, к сожалению, Адама и Ка. Сожаление относится к нам. Ка становится отличной стряпухой, и будет скучно без Адама, ему двенадцать лет и он умнеет с каждым днем. Будем надеяться, что те десять, которые уехали, сумеют сообразить, как вести себя с Алисой. Она никогда не поймет негров. Она хочет, чтобы они выполняли свою работу так, чтобы их совершенно не было видно и чтобы никогда не высовывались их недоумевающие черные лица. Джим уехал в довольно хорошем настроении, но у него нет уверенности относительно будущего. Разумом я понимаю, что это, собственно, их дело, и меня не касается, а сердцем не могу быть так беспристрастна.
Мы скучаем по тебе, брат, надеемся, что ты здоров, и что тебе нравится твоя работа, какая бы она ни была.
Твоя любящая сестра Мэри Гульд».
Хорейс сложил письмо, потом снова развернул его; он сердился на Мэри за то, что она старалась напомнить ему, как он был «маленьким мальчиком», сердился на себя за то, что не нашел в себе силы сообщить им, что работает на речном пароходстве почти год. Теперь все равно, они уже знают об этом от Джеймса Гамильтона Каупера. Почему Мэри притворяется, что они не знают? Сложив письмо еще раз, он поднял крышку своего чемодана и бросил письмо в верхнюю часть, где были и остальные письма.
Он обвел взглядом свою каюту на «Принцессе». Она была тесновата, но он жил в ней один. Его заработок был в три раза больше, чем тот, который он получал от Лайвели на Коммерс-Роуд, и почти вдвое больше того, который Дэвис платил ему в театре. Он получал хорошо сшитые форменные костюмы и фуражки с галуном, в которых очень хорошо выглядел. Работа была не тяжелая. Он встречался с различными людьми, набирался опыта, узнавал жизнь. Он причесался, надел фуражку и посмотрелся в зеркало. Лицо было несколько неправильной формы, может быть, слишком худощавое, но вообще он был доволен собой. Он быстро прошел на палубу к каюте капитана. Пока он сам хотел здесь работать, место было ему обеспечено. Капитан был им доволен, – доволен тем, как он держал себя с глупыми хихикающими старыми девами; с плантаторами, решившими развлечься, оставив дома своих жен; с распутными, грубыми людьми с Запада, охотно швырявшими деньги за плохие напитки с красивыми этикетками, за хорошеньких девушек, за знакомство с аристократами-плантаторами, находившимися на борту парохода. Он презирал речных шулеров, которые избрали «Принцессу» для своих занятий, но отношения с ними у него были мирные, он научился говорить с ними их специфическим языком и не обнародовал своих взглядов. Когда пожилой человек покончил с собой на полированной верхней палубе «Принцессы» из-за того, что проиграл в карты деньги, которые вез детям своей покойной дочери, у Хорейса был приступ дурноты. Но в следующий раз, когда кого-то застрелили, никакой дурноты это уже не вызвало. У него дела шли как следует, все это его не касалось. Он оставался самим собой. Но его злило то, что он не нашел в себе мужества написать домой о том, какая у него работа. Поднимаясь по лесенке к помещению капитана, он отбросил эти мысли и постучал в дверь к капитану, готовый к следующей буйной, беспокойной ночи на борту «Принцессы».
«23 мая, 1832 года.
Дорогой Хорейс!
Папа стал несколько менее нервным теперь, когда мы уже три месяца живем одни в Розовой Горке. А вот хорошая новость! Он согласился стать одним из основателей только что организованного нового Земледельческого и спортивного Клуба. После твоего отъезда он почти перестал бывать на собраниях Клуба весельчаков Сент-Клэра. Я понимаю, почему. У них собрания такие шумные и для человека, постоянно испытывающего боли, как папа, это утомительно. Да он и не был никаким гулякой. Новый клуб будет собираться в прежнем доме Сент-Клэр, там же, где и светский клуб, но папу привлекает «земледельческий уклон». Члены клуба будут составлять и читать доклады по различным вопросам выращивания хлопка, и сообщения нашего милого старичка будут иметь успех. Он с каждым днем пополняет свои сведения о приморском хлопке, дающем длинную нить. Так что вместе со мной радуйся тому, что он не только вступил в клуб, но и будет их главным секретарем, – скучнейшая работа, которой он будет страшно доволен.
Мы надеемся, что ты счастлив и что дела у тебя идут хорошо, и что ты иногда вспоминаешь нас.
Твоя любящая сестра Мэри Гульд».
«1 августа 1832 года.
С днем рождения, дорогой мой Хорейс Банч!
Мне просто трудно поверить, что моему братишке исполнилось двадцать лет! Если бы ты был здесь, мы бы устроили самое грандиозное празднество за всю историю Сент-Саймонса. Папа сегодня о тебе не говорил, и, вероятно, ничего не скажет, но тетя Каролина и мама Ларней, и Джули все поздравили тебя с днем рождения, и папа в душе тоже, наверняка.
Я дальше напишу тебе о менее важном событии, а то могла бы слишком расчувствоваться. Последние новости о браках: полковник Вильям Вигг Хассард наконец-то женился! Ларней об этом «сорока на хвосте принесла». Однако доктор Том не проявляет пока никаких признаков влюбленности. Если уж его поразит когда-нибудь стрела Амура, то, пожалуй, весь остров погрузится в морские волны! Хассарды – такие культурные люди, а доктор Том все ссорится с семьей Вилли из-за нескольких футов земли. Ты знаешь какой он упрямый. Я об этом немного говорила с Джоном Вилли, когда была в церкви. Капитан Александр Вилли опять нездоров, и Джон боится за здоровье матери, если неприятности будут продолжаться.
Так как сейчас август, у нас страшнейшая жара, но мои олеандры – просто розовые и белые облачка, и мирты тоже. У Джули была летняя простуда, но сейчас он поправился. Наша сестричка Джейн пишет довольно часто. У нее работа идет успешно, и особенно большим успехом она пользуется в балтиморском обществе. Папа каждое воскресенье спешит к дереву мистера Каупера, надеясь получить письмо от тебя, но не принимай эти мои слова за упрек. Мы знаем, что у тебя есть причина не писать. Слухи, конечно, до нас доходят, но мы ждем, чтобы ты сам написал. И ждем мы всегда с любовью.
Любящая тебя сестра Мэри Гульд».
Хорейс прочитал это письмо, стоя на углу улицы в Новом Орлеане. «Принцесса» была поставлена в док для покраски, и в ближайшие три дня ему нечего было делать. Откладывать письмо родным далее было невозможно. Никакого приемлемого оправдания не было. С коробкой почтовой бумаги под мышкой, он медленно дошел до площади Арм, нашел скамью под дубом и сел, чтобы обдумать, что же написать. Он был рад, что отец вступил в новый клуб. Он мог совершенно искренне это сказать. Ему, так же как Мэри, казалось забавным, что один из холостяков Хассардов женился. Он мог сказать, что он рад, что Джим и Алиса живут в своем доме и что он надеется, что они оценят красоту местности Блэк-Бэнкс. Он мог просить передать привет Джейн в Балтимор.
И главное: он мог, наконец, признаться, что работает казначеем на речном пароходе па Миссисипи.
Вверх и вниз по всей гамме заливался пересмешник, и у него сжалось сердце. Пересмешники были для него всегда связаны с островом Сент-Саймонс. Он закурил сигару, надеясь не допустить новой вспышки ностальгии. До тех пор, пока человек связан со своим прошлым сентиментальными переживаниями, он не станет свободным. Ему улыбнулась хорошенькая мулатка, проходя мимо. Он подмигнул ей, ностальгия исчезла и он поспешил в свою каюту на «Принцессе», чтобы написать письмо и покончить с этим.
ГЛАВА XXI
«12 июля 1833 года.
Дорогой Хорейс!
Ты мне не поверишь, но папа сегодня за завтраком опять потребовал, чтобы я прочитала ему твое письмо, почти годовой давности. Оно истерто совсем в клочки. Я потеряла счет, сколько раз я его читала маме Ларней, а тетя Каролина неделями держала его у себя в комнате. Смешные мы, правда? Я стараюсь не обременять тебя своими письмами, но когда ты нам напишешь опять, пожалуйста, скажи нам, что тебе легче на душе от того, что мы уже знали, что ты работаешь на речном пароходе, и что в нашей любви к тебе никаких изменений не произошло. Я-то чувствую, что тебе стало легче, но пане было бы очень важно, если бы ты об этом написал. Ждать письма от тебя год очень большой срок для него.
За последнее время дважды смерть посетила остров. Капитан Александр Вилли и первенец Кингов, красивый мальчик, Вильям. Капитан Вилли был стар и болен, но для миссис Вилли это утрата, и мы все боимся, что доктор Хассард теперь будет устраивать еще больше неприятностей. Она благодарит судьбу, – и это правильно, – что Джон все еще не женат и находится дома, так что ее земля будет по-прежнему давать урожай. Его сестры не замужем и тоже дома, но ее настоящая опора – Джон. Он хороший человек, из таких, какие не часто встречаются. Конечно, смерть такого маленького мальчика, как Вильям Кинг, – очень горестное событие. Миссис Кинг вела себя удивительно мужественно на кладбище во время похорон. Благодарение Небу, ее муж был дома, когда это случилось. Он в это время почти всегда в отъезде. Ты знаешь, я плачу редко, но я плакала на похоронах мальчика. Почему так тяжело хоронить молодых? Не потому ли, что у нас чувство, что их обманули, что они так и не узнали жизни? Не знаю. Еще недавно жизнь казалась мне чем-то ясным, чем-то, что легко подчинить. Теперь она кажется более суровой и иногда непонятной. Ты знаешь, что мне уже двадцать четыре года? Ну, пора ехать на поля. Как обычно я напишу на будущей неделе.
Любящая тебя сестра Мэри Гульд».
«24 ноября 1833 года.
Дорогой Хорейс!
Я, наверное, писала тебе о славной паре из Ирландии – младшем брате покойного мистера Джорджа Эббота и его жене, которые откликнулись на просьбу вдовы Эббот приехать и помочь ей. Энергичный мистер Ричард Эббот с хорошенькой женой Агнессой, прелестный ребенок Дебора и няня-ирландка. Все как будто складывалось хорошо для милой миссис Мэри Эббот, но бедняжку будто злой рок преследует. Месяц тому назад Агнесса Эббот умерла во время родов, оставив новорожденную Энни, а вчера няня-ирландка умерла, и Мэри Эббот осталась одна с двумя детьми, требующими заботы. Она совершенно одна, так как убитый горем молодой отец уехал работать в Дэриен. Но Мэри Эббот – женщина мужественная и, кажется, любит обеих ирландских девочек так же, как собственных двух. Дебора, та, которая постарше, особенно мила. Я ловлю себя на том, что езжу в Орандж-Гроув возможно чаще, чтобы поболтать с этой обаятельной крошкой. Ей четыре года, но она умненькая, как шестилетняя.
Наша сестричка Джейн, по-видимому, поселилась в Балтиморе насовсем. У нее дела идут успешно. Джеми, наш прелестный племянник, научился говорить, что ему два года, и заявляет об этом громогласно и часто. Я не пишу много о Джиме и Алисе. Что о них сказать? Она с трудом переносит здешнюю жизнь. Даже если я приношу ей розу из моего сада, когда она ее нюхает, обязательно выползет паук ей на руку или на шею, и дело кончается истерикой. Как бы я хотела, о, как бы я хотела, чтобы Джим мог увезти ее в Нью-Хейвен. Одному Богу известно, как папа, тетя Каролина и я скучали бы по ребенку, но Джим так стареет, – у него на висках волосы поседели, и его когда-то настоящая любовь к Алисе превратилась в нечто, не поддающееся определению. Все же, земля в Блэк-Бэнкс дает хорошие урожаи, и в финансовом отношении у нас все благополучно. Я заканчиваю, чтоб не написать такого, что я не хочу писать.
Твоя любящая сестра Мэри Гульд».
Письмо Мэри было обвинением более определенным, чем если бы она написала прямо. Хорейс скомкал письмо и бросил его в угол каюты, в раздражении на нее и на себя за то, что он теперь ясно определял, – эгоизм. Он это называл по-другому, но в действительности был эгоистом. Человек, который годами живет, сообразуясь только с собственными побуждениями, не может рассчитывать найти покой. Покой. Он сухо рассмеялся. Покой его никогда не интересовал. Он требовал жизни, все, что она может дать, собственной жизни, на которую он наложил бы собственный отпечаток. Он по-прежнему считал, что никогда не найдет этого на Сент-Саймонсе. Там его задушат лаской, любовью, семейным уютом и провинциализмом, и надежностью. Там нет возможности для человека поставить на карту свои способности, найти свое особое место. Дома он просто стал бы еще одним фермером, выращивающим хлопок, – но без своей земли. Конечно, он был нужен отцу. Мысль о том, что Мэри выполняет мужскую работу – его работу, – вызвала такой взрыв ненависти к себе самому, что он ногой швырнул стул, сбежал на нижнюю палубу «Принцессы», пробежал по сходням и отправился в ближайшую таверну на набережной Нового Орлеана.
«24 февраля 1835 года.
Дорогой Хорейс!
Угадай-ка! Джейн приехала домой навестить нас. Ей нравится преподавать в Балтиморе в такой же степени, как ей нравится бывать в местном обществе, но самая главная новость – она влюблена. Некий мистер Орвилль Ричардсон, который, как она утверждает, самый замечательный человек в мире. Папа так рад ее приезду, что он прямо-таки трогательно старается позабавить нас своими смешными выходками, как раньше. Я рассказала тебе приятные новости о Джейн (она собирается тебе написать, но ты не очень жди), а теперь я расскажу плохие новости. Неделю тому назад у нас ночью был небывалый мороз, минус восемь градусов! У бедного мистера Джона Каупера погибли его оливковые деревья, и, конечно, я сидела и смотрела как мои милые апельсиновые деревья замерзают и вянут. Они все погибли. Приезд Джейн – подарок судьбы, потому что гибель моих апельсиновых деревьев – это было почти как чья-то смерть. Я была просто безутешна. Мне и теперь тяжело, когда я одна и думаю о том, как мне хотелось бы видеть тебя, знать о тебе. Твое последнее письмо пришло шесть месяцев тому назад, и в нем почти ничего не было сказано. Похоже, что я сержусь? Джейн принесла мне чай и передает тебе привет.
Любящая тебя сестра Мэри Гульд».
Джейн. Хорейс улыбнулся, вспоминая хорошенькую младшую сестру. Джейн собирается написать ему, но, конечно, не напишет. Мэри он не видел пять лет, а она ему пишет так, как будто он по-прежнему участвует в жизни на Сент-Саймонсе. Джейн никогда бы этого не сделала. Она уважала свободу другого человека, потому что тоже выбрала для себя свободу. И все же Джейн была всего лишь его беспечная маленькая сестренка. Мэри была его другом, и впервые в жизни ему захотелось быть чьим-нибудь другом. Чьим? Мэри? Отца? Он откинулся на стуле и посмотрел в маленькое окошко на большой изгиб Миссисипи, который «Принцесса» обогнет через несколько часов. Те же пейзажи, опять та же старая набережная вдоль той же старой реки. Для пассажиров это романтика, для него – все привычно. У него отложено немного денег. Он может взяться за что-нибудь другое. Он прошелся по каюте и встал у окна. Новый Орлеан тоже теперь утратил новизну. Очарование Королевы исчезло. Впервые за много месяцев почувствовав одиночество, он постарался припомнить лицо Линды Тэтчер. Он припомнил его, но не совсем четко. Теперь она стала для него тем, чем была в действительности тогда – немолодой женщиной, которая хорошо относилась к глупому мальчику. Может быть, Линда, в конце концов, была его другом. Тогда это слово привело его в ярость, но последнее письмо Мэри заставило его признать, что ему хотелось бы быть чьим-нибудь другом. Даже наедине с самим собой ему было неловко вспоминать, как он хотел утешать Линду, заботиться о ней. Не было ли это стремлением придать себе значительность? Чем было вызвано его желание заботиться о Линде – любовью к ней или себялюбием?
Спустя много времени он улегся на свою койку. «Я-никогда-не-был-ничьим-другом». Он произнес это вслух, причем голос у него звучал также скрипуче, как когда он пытался сказать что-нибудь глубокомысленное Линде. Он откашлялся. «Я признаю это. Я никогда не был ничьим другом».
«22 июня 1835 года.
Дорогой Хорейс Банч!
Твой старый друг, Хью Фрейзер Грант, женился и теперь взял на себя плантацию доктора Гранта Элайзафильда на материке. А доктор и миссис Грант переехали насовсем в Оутлэндс, где они проводили лето на Сент-Саймонсе. Хью сказал мне на свадьбе, что он очень хотел, чтобы ты был шафером, но не надеялся, что ты приедешь. Джейн еще здесь, но, видимо, ей не терпится уехать на север к ее мистеру Ричардсону. Мы уверены, что она обвенчается с ним еще в этом году. Мне хотелось бы знать, по крайней мере, есть ли у тебя кто-нибудь, кто тебя любит там, где ты живешь. Ты никогда не пишешь о своих друзьях. Я устала сегодня. Извини, что это письмо коротенькое и невеселое. Мне, правда, невесело. Может быть, ты совсем не собираешься вернуться домой, но я не оставляю надежды.
Твоя любящая сестра Мэри Гульд».
Хорейс прочитал это письмо через несколько минут после того, как «Принцесса» причалила опять у пристани в Новом Орлеане. Он стал теперь ждать ее писем, и почему-то на этот раз боялся, что письма не будет. И поделом это было бы ему после того, как много лет у него было нежелание, почти страх по отношению к этим письмам. То, что он никогда не был дружен ни с кем из семьи, не меняло их отношения к нему. Его семья продолжала любить его таким, каков он есть, продолжала надеяться, что он вернется. Он медленно сложил листок и сунул его в карман жилета. Он не мог рассказать Мэри о своих друзьях, потому что у него не было настоящих друзей. Никого, кого бы он любил. Никого, кто бы любил его. Из-за смеха, суеты, криков на пристани он так остро ощутил одиночество, что ему казалось, если он не уйдет, то задохнется. Он быстро пошел прочь от дока, через площадь Арм и прямо в собор. Он не был в церкви по крайней мере года четыре. Он встал на колени, в тишине, ему казалось, что он бросается в глаза, что он неловок, но его успокаивала высота спинок у церковных скамей и полумрак.
Он не знал, сколько времени он пробыл там, – пять минут, полчаса, час. Он не старался молиться, и одно стало совершенно ясно. Он был так же одинок в тишине, как в шуме пристани.
ГЛАВА XXII
Мэри положила свое перо на стол в большой нише столовой, где она писала Хорейсу, и долго смотрела в розоватый свет наступающего дня, прежде чем перечитать то, что она написала. Первые два или три года она быстро выкладывала все, что ей приходило на ум, и никогда не перечитывала. Она не виделась с братом шесть лет, и писать ему становилось все труднее. По крайней мере, Хорейс за этот год написал пять или шесть раз, а не так, как раньше – один-два раза. Она упрямо считала, что это хороший признак, даже несмотря на то, что его письма мало сообщали о его работе и совсем не говорили о том, каким он стал. Она вздохнула. Может быть, он стал совсем чужим, так далеко от нас, пишет только по обязанности, сообщает все, о чем может писать. Она нашла первую страницу своего письма и начала перечитывать письмо, написанное ее быстрым, заостренным почерком.
«21 октября 1836 года.
Дорогой Хорейс!
Я сегодня встала до рассвета, чтобы написать тебе. Вчера был день для нас всех счастливый, даже для Алисы, я думаю. Был день рождения маленького Джеми, ему исполнилось четыре года. С тех пор, как он подрос настолько, чтобы понимать, я постоянно рассказываю ему о его дяде Хорейсе, показываю ему твои портреты каждый раз, когда он приезжает в Розовую Горку. А вчера, во время празднества, он расплакался, потому что тебя не было! Мы пригласили всех детей острова, близких по возрасту, маленьких Кауперов, Демиров, Кингов и, конечно, девочку Эббот, Дебору. Ей сейчас семь лет и ока все более привлекательна, у нее большие глаза очень мягкого серого цвета и черные ресницы, и в глазах обязательно огонек. Если бы у меня было дитя, я бы желала, чтобы оно было похоже на Дебору. Мама Ларней испекла свой знаменитый желтый пирог на день рождения, и справили этот день хорошо, хотя я никак не могу придти в себя от того, что маленький Джеми затосковал по тебе, а ведь он никогда тебя не видел, и неизвестно, увидит ли когда-нибудь.
Джейн уже пять месяцев зовется миссис Ричардсон, и видимо, все счастливее с каждый днем. Хочется, конечно, чтобы она жила по близости, но мы радуемся тому, что она довольна жизнью.
Брансуик все больше приобретает известность. Папа и другие основатели проекта постройки канала – Томас Батлер Кинг, полковник Дюбиньон и доктор Хассард надеются на успех. Они предполагают, что, когда канал будет сооружен, Брансуик – смешной маленький городишко – станет процветающим центром. Железная дорога – предмет любви мистера Кинга – тоже движется, хотя у них вечные трудности из-за того, что рабы, принадлежащие государству, постоянно убегают. У нас теперь есть Клуб водного спорта, и уже строятся планы организовать соревнования наших здешних лодок с лодками издалека, от самого Нью-Йорка. Конечно, северяне начисто проиграют нашим гребцам. Мистер Джеймс Гамильтон очень этим увлечен, и вместе с тем скрывает досаду из-за того, что ему приходится закрыть свои мельницы для выделки хлопкового масла. Я эгоистично об этом жалею, так как он изредка тебя видел и всегда приезжал в Розовую Горку сказать нам, как ты выглядишь. О, Хорейс, Хорейс. На этом кончаю. Только еще сообщу, что Алиса говорит об отъезде в Нью-Хейвен на продолжительный срок. Я не уверена, что за этим ничего не кроется.
Твоя любящая сестра Мэри Гульд».
Ей не нравилось это ее письмо, но у нее не было времени написать другое. Да и какая разница?
«8 мая 1837 года.
Дорогой Хорейс!
Важные местные новости и грустные новости у Гульдов. Брансуик издает теперь собственную газету «Брансуикский защитник». Папа сказал, что собирается подписаться на нее для себя, и, возможно, это хорошо, так как в моих письмах понемногу падает настроение. Грустные новости у Гульдов – Алиса взяла Джеми и уехала в Нью-Хейвен на прошлой неделе. Джим старается убедить и себя и нас, что это только временная поездка. Что она вернется. Мы все знаем, что она не приедет назад. Джиму следовало бы осознать истинное положение вещей, но он не может. Мне тяжело видеть их бесперспективный брак, но гораздо больше я горюю о тебе. Вот, я это сказала после стольких лет. Не хватило мне самообладания. Но должна сознаться, каждый раз, когда я думаю о том, каково бедному Джиму в пустом доме в Блэк-Бэнкс, у меня сердце сжимается.
Твоя любящая сестра Мэри Гульд».
«10 августа 1837 года.
Дорогой Хорейс!
Послезавтра тебе исполнится двадцать пять лет. Я слишком измучена, чтобы писать поздравления и т. д. Страшный ураган поразил остров около десяти часов утра шестого августа и свирепствовал весь этот день и ночь, и на следующий день. И Блэк-Бэнкс, и Розовая Горка пострадали, мы еще не знаем, в какой степени. Знаю, что большая часть гонтовой крыши нашей конюшни сорвана. Джули с риском для жизни спас Долли. Весь урожай побит – хлопок, кукуруза, бобы, картофель, горох, – все пропало. «Брансуикский защитник» предсказывает нам финансовый крах на этот год. Мы еще не пришли в себя и не понимаем всего как следует, но по крайней мере никто не убит. Мама Ларней чуть не погибла, когда старалась помочь Джули спасти Долли. Кусок крыши упал на нее и сбил с ног. У нас погибли семнадцать коров, девять овец, несчетное количество цыплят, цесарок, индюшек, а также наш прекрасный павлин. Я все еще нахожу его разбросанные перья. Но, еще раз, никто не погиб. Во всяком случае, мы не знаем случаев гибели белых и черных. Теперь предстоит много работы.
Любящая тебя сестра Мэри Гульд».
Во второе воскресенье после урагана Мэри ехала в экипаже в церковь со своим братом Джимом, отцом и тетей Каролиной; Джули управлял лошадьми, сидя на высоких козлах. Алиса и маленький Джеми не вернулись, и поэтому не было надобности ехать в двух экипажах. Лошади уверенно объезжали упавшие сучья на дороге в Джорджию, за их копытами тянулись большие кучи сломанных веток и мха. Гульды ехали молча, глядя на окружавшую их картину разрушения, как на их собственных полях, так и на полях их соседей к северу от них.
– Ну, мы можем быть благодарны за то, что никто не убит, – сказал Джеймс Гульд в десятый или двадцатый раз после происшедшего.
– Я постараюсь сегодня быть благодарной, Джеймс – обещала Каролина. – Я, правда, постараюсь.
– Я пока не могу найти причины быть за что-либо благодарной, – вздохнула Мэри.
Джеймс Гульд глубоко вздохнул.
– Насколько я могу понять, все мы разорены. Посмотрите на западное поле Вилли.
Все ехали молча до прибытия в церковь.
– Хочешь, папа, чтобы я узнала, не привез ли мистер Каупер почту на этой неделе? – спросила Мэри.
– Да, пожалуйста. Хотя вряд ли что-нибудь можно было доставить.
Совершенно не надеясь, Мэри медленно, с опущенной головой шла по кладбищу, только изредка здороваясь с теми немногими прихожанами, которые нашли в себе силу приехать в церковь.
– Я вижу, вы сегодня приехали на богослужение, мисс Мэри, – никакие трудности не могли согнать улыбку с лица Джона Каупера. – И хорошо, что приехали, я уже слишком стар, чтобы ехать к вам в Розовую Горку передать лично это важное письмо.
Мэри посмотрела на него.
– Это – от Хорейса?
– Да, от него, голубушка Мэри Гульд.
Взяв письмо, удерживая слезы, она постояла минутку, потом крепко обняла мистера Каупера, повернулась и побежала к экипажу Гульдов.
Ну, миссис Шедд, вы собираетесь пойти в церковь? – спросила миссис Эббот. – Миссис Шедд, я говорю: вы.
– Шш! Я вас слышала, миссис Эббот. Конечно, я не собираюсь еще. Разве вы не видите, что делается у Гульдов в их экипаже? Они получили письмо от странствующего сына, Хорейса, и судя по тому, как они ведут себя, на фоне несчастья, которое поразило нас всех на острове, это может означать лишь одно – он возвращается домой!
– Что? Надеюсь, это так, но откуда вы можете знать об этом!
Джеймс Гульд начисто разорен ураганом. У него не был бы такой довольный вид сейчас, если бы у Хорейса не изменились намерения. Гульды разорены ураганом.
– Ну, а кто же не разорен? – спросила Мэри Эббот. – Мы все разорены, но вешать нос незачем, это не поможет.
– Разве вы не видите, моя дорогая, они просто счастливы, читая это письмо! А уж если Джеймс Гульд улыбается, это конечно, вести о его блудном сыне! Конечно, я рада за Гульдов, но если этот молодой человек вернется на Сент-Саймонс, то, после той жизни, какую он вел, это может оказаться довольно нежелательным. Вы согласны со мной?
– У нас абсолютно нет оснований для того или иного мнения о Хорейсе, миссис Шедд, и я не собираюсь составлять поспешного суждения. Я только рада, что у Гульдов что-то произошло такое, что они улыбаются. Одному Господу известно, как нам всем нужны причины для улыбки.
– Мэри, это совсем необычное письмо. Ты можешь еще раз быстро прочесть его перед тем, как надо будет идти на службу? – спросил ее отец.
– Поторопись, сестра, – прошептал Джим. – На нас устремляется вдова Шедд.
У Мэри дрожали руки, когда она стала еще раз читать громким шепотом.
«Двадцатого августа тысяча восемьсот тридцать седьмого года. Дорогая семья, на этот раз я не собираюсь писать о всяких пустяках. Я здоров и скопил немного денег, и по-прежнему у меня хорошо с работой, но счастья это не дает. Еще до твоего письма, Мэри, описывающего разрушения от урагана, я понял унизительную истину, – все эти годы я себя дурачил. Наверное, истинная цель этого письма – попросить прощения у вас – у всех вас – за мой эгоизм. Это, пожалуй, все, что я пока могу сказать по-честному. Пожалуйста, продолжай мне писать и поблагодари Джули и маму Ларней за то, что они спасли Долли. Надеюсь, мама Ларней теперь поправилась. С любовью, Хорейс Банч».
– Он даже подписался «Хорейс Банч», – воскликнула Каролина.
– Это письмо о Хорейсе по-настоящему, – каждая строка. – Мэри почти кричала. – Он не пишет всяких пустяков на этот раз. Он делится с нами своими мыслями. Что я тебе говорила, папа? Он начинает тосковать по дому! – Она закружилась от радости. – Хорейс скучает по дому!
– Шш... Вот она, – предупредил Джим. Вдова Шедд подошла к ним, улыбаясь.
– Я понимаю по вашим счастливым лицам, что у вас вести от вашего красивого сына, мистер Гульд, и я уверена, что милый мальчик возвращается домой. Я за вас просто до слез рада.
Все ждали ответа Джеймса. Он вылез из экипажа впервые за много месяцев без помощи, выпрямил свои худые плечи и посмотрел ей в лицо.
– Нет, миссис Шедд, он ничего не пишет о возвращении. Сожалею, что я порчу вам удовольствие от вашего пророчества, но оно фальшиво – как обычно. Идемте дети, Каролина, – пора в церковь.
ГЛАВА XXIII
Стоя одиноко на правом борту шхуны, направляющейся в Саванну, в стороне от многочисленных пассажиров, прощающихся с провожающими, Хорейс вынул из кармана последнее письмо Мэри. Он осторожно развернул его на свежем октябрьском ветру, его руки дрожали. У него было тревожно на душе, но он снова чувствовал себя живым человеком. Пока он не получил это письмо, совсем измятое теперь и стертое на складках, – он почти перестал реагировать на что бы то ни было. После того, как он написал им письмо с просьбой простить его, у него настало резкое, почти болезненное облегчение. Потом его сменила апатия, подобно болезни, притупленность, безразличие. Дни сменялись, равнодушные, как река, четыре дня... девять... двенадцать... двадцать. И в каждом порту он жалел, что не дал Мэри других адресов но ходу «Принцессы».
Когда они наконец причалили в Новом Орлеане, письмо, на которое он рассчитывал, ожидало его – то, которое он держал сейчас. Он знал его наизусть, – до последней строки.
«Ты наполнил наши сердца такой радостью, какую ты себе представить не можешь, любимый Хорейс Банч. Конечно, мы прощаем тебя, но главное – мы благодарны тебе за то, что тебе хочется быть по-прежнему близким нам. Я решила на этот раз не писать длинного письма, а только следующее: я счастливейший человек в мире, потому что знаю, что ты скучаешь по дому. Впервые за семь лет я знаю, что ты скучаешь, что тебе хочется проехаться на Долли, поудить рыбу с Джули. Когда ты написал о Джули и маме Ларней, это был ты, прежний. Разберись в себе поскорее, дорогой мой брат. Ты, какой ты есть, настоящий, стоишь того, чтобы близко знать и уважать тебя. Когда ты найдешь себя настоящего, ты себе понравишься, как ты нравишься мне.
