Текст книги "Незнакомец (СИ)"
Автор книги: Евгения Стасина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
– Что мне делать, Глеб?! Давай говори! Знаю же, что так просто ты этого не оставишь! Не ты, так батя твой отомстить захочет! Я ж ему поперёк горла! Как заноза в заднице!
– Исчезни, – бросаю со спины, притормозив у калитки, и, всё-таки обернувшись, добавляю тверже:
– Исчезни. Неделю тебе даю. С матерью попрощайся, скажи, что работу нашёл, и уезжай. Иначе…
Иначе и знать не хочу.
Единственное, что могу, раз за разом его слова в голове прокручивать. Ядовитые, злые, хлёсткие… Словно каждым из них он меня добить решил. А теперь стоит на ветру, провожая мой уход пристальным взглядом, и желваками играет. Ненавидит настолько? Идиотский вопрос. Весь этот день какой-то абсурдный. Дурацкий сон, самый жуткий кошмар… Только слишком уж реалистичный: мороз ощутимо кусает щёки, пальцы немеют от колючего ветра, ботинки вязнут в снегу и снег этот неприятно холодит щиколотки. Холодит, словно подгоняя быстрее шевелить ногами, а я вопреки его наставлениям еле двигаюсь.
– Мужик! – окрик слышу, как черепаха плетясь мимо соседского дома, но даже понимаю не сразу, что грязный как чёрт хозяин неприметной хибарки ко мне обращается. Сбегает довольно резво с расшатанного крыльца, и, отчаянно махая рукой, остановиться просит. Я торможу, а он, забуксовав дырявыми ботинками, через забор перевешивается.
– Закурить дай?
Хоть всю пачку. Лишь бы не топтаться здесь в двадцати метрах от только что умершего для меня человека. Достаю из кармана сигареты, вскидываюсь, натыкаясь на мятую морду местного алкаша, и встретившись с ним глазами, столбенею на мгновенье. На краткий миг, вовремя которого он выхватывает у меня пачку и, почесав сальную макушку, ряд жёлтых зубов обнажает:
– Вот удружил! Спасибо, мужик, – он, не задерживаясь ни на не секунду, уносится прочь, а я шумно воздух из ноздрей выпускаю.
– Уеду я! Слышишь? – и если б не Славкин голос, вновь прилетевший мне в спину, долго бы так стоял…
ГЛАВА 34
Глеб
Наша с Мариной жизнь уместилась в три картонные коробки. Ровно сорок минут неспешного брожения по просторной квартире, которую когда-то мы вместе с ней выбирали, и несколько невысоких коробов, наполовину заполненных теперь ничего не стоящей ерундой, делят мою жизнь надвое. На две части, одну из которых я прямо с утра составил на пыльную полку в отцовском гараже. Составил без сожаления и тут же отряхнул руки, словно успел замараться по самые локти одним прикосновением к ни в чём не повинному картону… Рыжему, без всяких надписей, по которым через пару десятков лет я бы сумел отыскать эти дурацкие безделушки среди родительского барахла. Без надписей, потому что наперёд знаю, что искать их никогда не стану.
Выжжено всё, теперь даже сожалеть не о чем… Из напоминаний лишь рваная рана в душе, да связка ключей, ощутимо оттягивающая карман.
– Твои, – кладу их на старую тумбу, подпирающую больничную койку, и, глянув на сжавшуюся на постели женщину, выдыхаю шумно.
Легче? Теперь уже да – когда мосты между нами разрушены, и делать вид, что мы друг для друга хоть что-то значим уже необязательно. Необязательно, а жена всё равно смотрит так, словно не понимает, что нам конец.
– Глеб, – пересохшие губы облизывает, опасливо покосившись на прозрачный кювет, где мирно сопит их со Славкой ребёнок, и, неуклюже присев на жёсткой постели, пытается меня за ладошку схватить. Напрасно пытается, только разве для неё это повод остановиться?
– Глеб, прости! Я просто не знала, как мне сказать…
Не знала, как сказать главное, зато миллион раз извернулась, чтобы это главное утаить. Усмехаюсь такой простой истине и отхожу к окну, не желая в очередной раз любоваться её актёрской игрой, а она, шлёпая больничными тапками по холодному полу, за мной семенит. Не знаю зачем, не знаю почему… Но знаю одно, что какой бы циничной она ни была, эта дрожащая рука, что тянется к моему плечу, никогда его больше не коснётся.
И вправду, застывает в воздухе, в нескольких сантиметрах от обтянувшей мою спину рубашки, да так и падает вниз, ослабев и роняя под ноги теперь определённо лишний комплект ключей.
– Я не хотела… Видит бог, не хотела.
Разве? Потому что прямо сейчас, когда она сдавленно всхлипывает, оседая на пропахший хлоркой пол, а простенькая застиранная больничная сорочка невесомым облаком опускается на бледные голые ноги, я её словам совершенно не верю. Не верю теперь, когда отгородившись от целого мира стенами подаренной мне отцом однушки, целую неделю прокручивал Славкины слова в голове: «Я бы никогда тебя не убил!» – надрывные, слегка царапающие душу. А следом другие, хлёсткие, как пощёчина: «Я в шоколаде: любимая женщина рядом, мой ребёнок и твои деньги!». Слишком хлёсткие, ядовитые даже для него…
Подбираюсь, разворачиваясь к двери, и так ни разу и не взглянув ни на неё, ни на собственного племянника, цежу:
– Хотела, Марин. Просто всё не по плану пошло.
Возможно, ещё с самого начала. С того момента, когда я узнал правду о группе крови, или месяцем позже, когда пришёл за поддержкой совсем не по адресу. Туда, где в поддержке нуждались не меньше меня, ведь мне ли не знать, как пугает неожиданное известие о скором отцовстве?
Ухмыляюсь, не к месту вспоминая, какой эффект произвела на меня Марина, внезапно возникшая на Сашином пороге, и следом удивлённую Славкину морду в памяти воскрешаю – один в один. Разве что повод для испуга у каждого из нас был свой – я беспокоился о притихшей хозяйке, он – о моей жене, прямо сейчас внезапно потерявшей интерес к изучению моих ботинок:
– О чём ты? – вскидывает голову и, зацепившись слабыми пальцами за мою брючину, к ответу призывает:
– О чём ты говоришь?
– О том, что смысла нам с тобой в этом копаться больше нет. У тебя своя жизнь, у меня своя.
Чужие, как ни крути. Настолько чужие, что я находиться здесь вовсе не должен. Порываюсь уйти, а она, окончательно позабыв о гордости, о персонале городского роддома, во всю снующего по коридору, раненым зверем воет:
– Но как же? Как я теперь без тебя? – роняет руки на рваный линолеум и ревёт, разметав по плечам облако светлых кудряшек.
– Прорвёшься.
Не впервой же, да и защитник есть.
– Со Славкой уезжай. Начни всё сначала на новом месте…
– Без тебя? – твердит, как попугай, размазывая по бледным щекам фальшивые слёзы, а я, не выдержав, в голос смеюсь:
– А разве когда-то я был? Разве когда-то я для тебя что-то значил?
Нет же. Иначе не стояли бы здесь: я пустой, даже на злость неспособный; она подавленная и в этой подавленности совершенно безумная. Глаза блестят, тело озноб бьёт… Словно мгновенье ещё и сдастся на растерзание подступающей к горлу истерике.
– Глеб, – уже и имя моё с трудом выговаривает и руки, исполосованные вздутыми дорожками вен, в кулаки от отчаяния сжимает. Другая совсем, на милую девчонку в съехавшей набок панамке даже издали непохожа… Наверное, отчасти поэтому сердце не реагирует на её мольбы и бьётся сегодня размеренно, без ненужных скачков.
– Успокойся, Марин. Сама подавай на развод, и тогда разойдёмся по-человечески. Получишь нашу квартиру в центре, машину, что я тебе подарил. Наверное, по твоим меркам это немного, но на большее не надейся.
Не теперь, когда в трёх шагах от меня кряхтит точная копия моего брата. Отчаянно извивается, наверняка тратя кучу сил на неудачную попытку выпутаться из пелёнки, и, краснея от напрасных потуг, грозится вот-вот истошно закричать…
– А если не захочу?! – наверное, так же истошно, как это делает его мать, проворно подскочившая на ноги и теперь с вызовом плюющая свой вопрос в моё спокойное лицо. – Если не дам тебе развод? Что тогда?
– Тогда передай Славке, чтоб оставался, – зыркаю на неё выразительно, а она бледнеет, хватаясь ослабевшими пальцами за завязки на блёклой сорочке. – Не усложняй, Марин. Хуже от этого будет только тебе.
Бросаю холодно, и к выходу иду. В тишине, сдобренной лишь еле различимым писком крошечного человечка, до которого Марине сейчас никакого дела нет. Она стоит, не двигаясь посреди палаты, а я отрезаю её от себя плотно прикрытой крашеной дверью. На этот раз навсегда. Прошлое в прошлом. Иначе настоящее не обрести.
Саша
Не жду я его. Не жду с той памятной ночи, когда на заснеженном крыльце роддома, в последний раз проводила его сутулую спину блеснувшим сочувствием взором. Не жду вот уже долгих семь дней, каждый из которых отчего-то провожу у окна. В одной руке телефон, молчаливый и оказывается совсем бесполезный, в другой меняющиеся пуговицы от моих однотипных блузок. Господи, ведь не жду, но всякий раз, когда тёмный двор подсвечивают фары чёрных автомобилей, непременно отрываю очередную заклёпку, как и все предыдущие оказывающуюся совершенно беззащитной перед натиском моих взволнованных пальцев. Напористых, нетерпеливых, и прямо сейчас смыкающихся на очередном трофее. На этот раз – перламутровая. Прячу её в карман, грустно улыбнувшись собственной глупости, и, аккуратно обогнув застывших в ожидании людей, стену плечом подпираю.
Сегодня хотя бы есть на что списать чрезмерную нервозность. На этих вот посетителей, что выстроились в шеренгу вдоль забитых прилавков и теперь весело переговариваются, наблюдая за хлопотами моих кассиров: Юлька, в новенькой форме, со знанием дела выбивающая длинные чеки, и молоденький паренёк, только вчера принятый мной на работу. Бестолковый, ведь за последние двадцать минут мне дважды пришлось шпынять его за нерасторопность, но, хочется верить, легко обучаемый: непослушное облако курчавых рыжих волос, наконец–то, собрал в тугой хвост, путать названия ещё горячих фирменных пирогов перестал и теперь куда проворнее лавирует между сдобой и аккуратно нарезанными салатами…
Не верится до сих пор. В то, что Артур всё же сумел реанимировать моё дело, и что всё-таки справился с темпераментными сотрудниками, сегодня впервые на моей памяти так слаженно отработавшими добрые четыре часа – обед пережили, а одно это достойно похвалы!
– Рано ещё расслабляться, – хотя Волков, похоже, в этом вопросе со мной, как всегда, несогласен. Становится рядом, по-свойски поддевая меня плечом, и, уложив локти на внушительном животе, со знанием дела роняет:
– Это только начало, Саш, так что не надейся, что такой ажиотаж будет всегда. С твоими управленческими способностями очередь из покупателей – это что-то из разряда фантастики, понимаешь?
– Нет, – поджимаю губы, воинственно подобравшись, а он хохочет, опять задевая меня плечом:
– Шучу. Удержаться не мог – последний день как-никак. Да и разорение, правда, исключать ещё рано: дашь слабину, и вся эта троица опять сядет тебе на шею. По старой памяти. И уже никакие подарочные пончики ситуацию не спасут.
Ароматные пончики, щедро присыпанные сверху сахарной пудрой… Раньше могла похвастаться лишь их изображением на стене, а теперь с непередаваемым восторгом слежу за тем, с каким аппетитом их уминают дети. Смеются, пачкая носы белой сладкой пыльцой, и пока их мамочки ломают головы над ассортиментом представленной за стеклом выпечки, эти чумазые кнопки торопливо утирают рукавами. Довольные, а разве не об этом я когда-то мечтала?
– Спасибо, – касаюсь мужского плеча, на этот раз глянув на бесноватого повара с искренней благодарностью, и прежде, чем он кивнёт, лениво потянувшись к вешалке за своей неприлично дорогой курткой, вопрос не сдерживаю. – Куда ты теперь?
– А чёрт знает. Меня вроде никто не гонит, должность шеф-повара так и осталась за мной, а с новым руководством уже не то… Глеб же свою долю вот-вот продаст, – Волков тоскливо вздыхает, а я на свои руки пялюсь, на чём свет ругая себя за неуместное любопытство. Ведь стоит услышать знакомое имя, они по привычке принимаются теребить краешек новенького пиджака.
Господи, и для кого наряжалась? Если людям до меня никого дела нет, а Ковалевский… Исчез и обо всех переменах в его жизни я узнаю вот так: словно между делом, на открытие обновлённого кафе, от человека, которого по началу всей душей недолюбливала. Недолюбливала, а теперь краснею, когда он участливо касается моего предплечья:
– Не звонит?
– Нет, – мотаю головой, не сразу беря себя в руки, и прежде чем улыбнуться, опять на окно кошусь… Только зачем? Если за ним лишь снег, сегодня лениво усыпающий тротуар, да люди, что этот тротуар сапогами топчут? Ни знакомой тёмной макушки, ни чёрного сверкающего монстра, что так часто останавливался у моих дверей. Пусто, и пустоту эту уже ничем не восполнишь. Даже этими крохами, что мне Волков даёт:
– Тяжело ему. Брат предал, Маринка, мать от таких новостей раскисла… Любой растеряется, а ты от него действий ждёшь. Тут время нужно.
На что? Хочу спросить, но кроме горькой ухмылки ничего выдать не в состоянии. Потому что чужие мы с Глебом: соседи, невольно столкнувшиеся друг с другом незнакомцы, чья встреча была необходима лишь для того, чтобы решить эту мудрёную головоломку. Теперь виновник найден, а вместе с ним найдены и те чувства, которых я совсем не напрасно опасалась. Чувства к жене, которые, вполне возможно, куда сильнее, чем беспамятный Глеб Ковалевский мог себе представить; сильнее благодарности, что он ошибочно принимал за интерес ко мне. Опомнился и теперь предпочёл никогда не преодолевать эти чёртовы двести километров, ведь так?
Хмурюсь, нервно теребя очередную пуговку на блузке, а Волков неловко меня к себе прижимает:
– Ты тут не кисни давай, – подбадривает неумело, чересчур сильно жамкая моё плечо, и растерянно бродит глазами по собравшемуся в зале народу, похоже, теперь куда сильнее обычного мечтая убраться из шумного зала. Чтобы сопли мне не подтирать. – Знакомых-то позвала?
– Подругу, семью, – киваю, в сторону всё того же окна, взгляд сквозь которое не приносит мне ничего, кроме привычного разочарования и, с трудом выбравшись из медвежьих объятий, деловито руку ему протягиваю. – Прощаться пора?
Ведь уговаривать его остаться бессмысленно, а от постоянных понуканий, брошенных не терпящим возражения басом, даже у меня мурашки по спине бегут. Потому и гляжу с надеждой на его огромную сухую ладонь в это самое мгновение, наконец, коснувшуюся моей.
– Пора. Только давай уж без слёз… Сама понимаешь, задерживаться дальше здесь не могу. Уровень у вас не тот, да и аура неблагоприятная, – смеётся, опять слишком сильно пожимая мои бедные пальцы, и вот уже перебрасывает через плечо свою верхнюю одежду. – Через год загляну. Продержишься?
– Надеюсь, – смеюсь, пока он с трудом влезает в рукава и, кивнув на прощанье, до самого порога не отпускаю из виду широкую спину.
Конец. Ворвался как гигантский торнадо, а ушёл скромненько, как летний ветерок, способный разве что пылинку от земли оторвать. Наверное, именно эта пылинка и попала мне в глаз, иначе с чего бы ему слезится?
Не узнаю уже, ведь Петрова тормозит рядом и один в один, как Волков парой минут назад, пихает меня локтем аккурат в бок.
– Ну вот! Как оборванка теперь… Саш, тут же людей битком, неужели нельзя поаккуратней?
Хмурится, недовольно зыркнув на торчащую из моей блузки нитку и, вот уже закатив глаза, подталкивает меня к дверям отремонтированной коморки, что с лёгкой руки всемогущего Артура переделали в комнату отдыха.
– Снимай! Зашивать буду.
– А Женька как же? – возмущаюсь, но отбрасывать от себя её ловкие пальцы не спешу. Да что там? Сама помогаю, ведь какими приятными ни были бы эти хлопоты, о минуте затишья я мечтала едва ли не с самого утра. Потому что не замолкающий сегодня колокольчик над дверью оказался ничем не лучше окна – звенел напрасно, и впускал внутрь совсем не тех...
Вздрагиваю, то ли от прохлады, коснувшейся обнажённых плеч, то ли от откровения, совсем не красящего меня как директора, и с благодарностью глянув на вооружившуюся иголкой подругу, вопрос повторяю:
– Тань, а Женька как же?
– Не маленький, – завязывает узелок, лихо прокалывая невесомую ткань, и лишь головой ведёт. Словно плевать ей, что её ухажёр там один, а где-то среди многочисленных покупателей, мой брат слоняется. Немногословный, хмурый и ни на грамм не потолстевший на обещанных мной харчах. Потому что всю эту неделю, что я не ждала своего Незнакомца, Ванька понимающе запирался в гостиной, позволяя мне и дальше себя обманывать. Сам отваривал пельмени, сам, едва ли не силой заталкивал эти пельмени в меня…
– Не потеряется. Тем более что родители твои его одного не оставят, а я здесь нужнее. Саш, может, хватит уже в облаках витать? Сама же слышала: с Глебом твоим всё хорошо. Дела в гору идут, ресторан вот-вот продаст… Не пора ли и тебе для себя пожить?
Он же живёт – заканчивает одними глазами и тут же стыдливо тупит их в пол. Потому что прекрасно знает, насколько тяжело осознавать, что ты вдруг стала кому-то ненужной…
А я стала. В тот самый миг, когда он сдал меня на руки Ваньке и сел в такси, умчавшее его прямиком в прошлое. К жене, с которой пусть и маленькая, но всё-таки жизнь прожита.
– Саш…
– Права ты, – улыбаюсь натянуто и, усевшись на стул рядом с новоявленной швеёй, вздыхаю тяжело. – Просто тоскливо немного. Думала заглянет, а он… – губу закусываю, раздумывая, стоит ли произносить это вслух, а сквозящие обидой слова срываются с языка куда раньше, чем я успеваю принять решение. Меня же в самое сердце бьют, подругу заставляют от шитья отвлечься.
– Артур говорит, Марину сегодня из роддома выписывают.
С нашего, местного, что в пятнадцати минутах езды от моей кулинарии… Может, поэтому я не жду его именно у окна, надеясь, что чёрный Гелендваген мелькнёт где-то за поворотом? Пусть ненамеренно вовсе, случайно, только лишь потому, что ему по пути, но мелькнёт? Промчится на бешеной скорости мимо, а мне полегчает, ведь тогда всё точно встанет на свои места. Судить Глеба не буду, но и думать о нём со временем прекращу. Всё проходит: Васнецов прошёл, безболезненно почти, хотя шесть долгих лет заставлял наивное девичье сердце сбиваться с ритма… Так почему бы и эту страницу не перевернуть?
Гляжу на подругу, а стоит заслышать знакомый смех, несдерживаемый новой добротной дверью, понимаю – непросто будет. Потому что только что раздававшая мне советы Танька и сама этот смех узнала… Губу закусывает, еле заметно вздрогнув, а когда на смену Ванькиному хохоту приходит уже привычное жужжание выстроившихся в очередь покупателей, заштопанную блузку мне протягивает:
– Я, кажется, замуж выхожу.
Или просто? Ведь девушка уже ведёт головой, умело отгораживаясь от неприятных воспоминаний, и, смущённо улыбнувшись, сама мне её на плечи накидывает. Сама ведь я не в состоянии. Огорошена. Ресницами хлопаю, позабыв о собственных переживаниях, и единственное что могу, воздух губами хватать…
– Как?
– А вот так, – она мне свою ладошку под нос пихает, хвастаясь скромным, но от этого не менее изящным колечком, а я эту ладошку в своей прячу. Тёплую, родную, тут же скользнувшую мне за спину, стоит только на мгновенье отпрянуть и крепко прижать эту девушку к себе. Лишь на миг, ведь Ваня просовывает голову в дверь, на секунду прилипает глазами к её раскрасневшимся щекам, и, тут же сморгнув эту странную необъяснимую нежность, затопившую медовый взгляд, меня находит:
– Тебя в зале спрашивают, – я вздрагиваю, а Танина улыбка тут же гаснет. Словно и не было её вовсе.
ГЛАВА 35
Он посреди зала стоит. Столько раз представляла себе, что он вновь переступит порог этого кафе, а стоило ощутить на себе задумчивый взгляд его глаз, и все слова из головы улетучились. Одно осталось:
– Приехал, – шепчу на выдохе, скорее для самой себя, ведь в реальность происходящего не верится даже сейчас, когда можно его коснуться – только руку протяни – и нервно пальцы заламываю, пряча их за спиной. А он кивает:
– Приехал.
Ни цветы, что явно принёс для меня, протянуть не пытается, ни взглядов моих любопытных родственников словно не чувствует вовсе. Просто смотрит. Просто молчит. А я за компанию. Потому что с чего этот разговор начинать ни он, ни я даже не знаем: у меня опыта мало, у него немногим больше. Разве что с самообладанием никаких проблем, ведь стоит окружающим звукам наконец пробиться сквозь эти стены, что выстроились вокруг нас, отрезая от внешнего мира, как Глеб растерянно моргает, ведёт головой, и немного смущённо улыбнувшись всё же вкладывает розы в мои непослушные пальцы.
– Я к открытию приехать хотел, но у меня колесо в дороге спустило. Надеюсь, ещё не все смели? Волков говорит, у вас здесь сегодня не протолкнуться, – обводит взглядом усовершенствованный зал, чуть дольше разглядывает поредевшие ряды покупателей, а когда я так и не нахожусь с ответом, ближе подходит.
– Прости, Саш, – ладошкой мою скулу очерчивает, глазами путь своих пальцев провожает. – Прости, что раньше не смог. Закрутился.
Закрутился… Так просто, словно он лишь на пару часов задержался. Словно я не гоняла по кругу горестные мысли о том, что вновь оказалась не к месту: ни о том думаю, ни о том переживаю, ни о тех страдаю, потеряв интерес к действительно важным вещам. Боже, да если бы не ребята, воодушевлённые грядущими переменами, и если б не Ванька, с утра нависший надо мной с чашкой крепкого кофе, я бы и открытие пропустила. Проспала, потому что воспоминания о Незнакомце ночью атакуют меня с новой силой: глаз сомкнуть не дают, согреться под тёплым пуховым одеялом шансов не оставляют. Вижу его лицо перед собой и тут же зябну от одиночества, до самого рассвета напрасно пытаясь прогнать его из своей головы...
Улыбаюсь слабо, вовремя заприметив маму, с явным любопытством поглядывающую на нас из-за широкого Ванькиного плеча, и, поудобнее перехватив обвязанные атласной лентой стебли, от его руки отстраняюсь. Чтобы вернуть себе способность говорить, чтобы избавить родню от ненужных домыслов – кто знает, может этот букет станет прощальным? Может быть, это последний раз, когда я попытаюсь его провести:
– Не страшно. Столько дел навалилось, – вру неумело, не в силах спрятать поглубже собственные терзания, а он усмехается горько. Верно истолковав мое нежелание стоять так близко, что от аромата его парфюма голова кругом идет, застывает, больше не порываясь вновь сократить дистанцию между нами, а пальцы прячет в карманы, наверняка тут же сжимая их в кулаки.
Я бы и сама свои сжала… Крепко, до побеления, и, отбросив в сторону самый красивый букет из всех, что когда-то получала, без устали колотила его по этой часто вздымающейся от волнения груди своими маленькими кулачками. За то, что уехал внезапно, за то, что вернулся, а в душе всё равно сумбур. Если б не эти цветы в руках, люди, чьи лица я завтра уже не вспомню, и полное непонимание того, что с нами будет дальше, колотила б без устали. А так переступаю с ноги на ногу, вздёргиваю подбородок, вовремя возвращая себе контроль над собственным разумом, и словно между делом главный вопрос задаю:
– Как сам? – пусть и не прямой, ведь вместо этой вежливой глупости стоило прокричать: как Марина? Прокричать и тут же зажать уши ладошками, ведь услышать в ответ «всё отлично» я до ужаса боюсь. Пусть и стою здесь, напротив него, пряча заалевшие щёки за нежными бутонами роз. Пусть в брошенной им на обочине машине в чуть приоткрытом окне то и дело мелькает нос его любопытного пса: ни блондинки с золотистыми кудрями, ни ажурного кулёчка, что по всем законам природы она должна трепетно прижимать к груди…
– Саш, – пусть Глеб вновь вторгается моё личное пространство и вновь касается меня подушечками пальцев. Разве что на этот раз касается лишь руки – невесомо, нежно, а как по мне, так и не пальцы это, а испепеляющие меня языки пламени. Стремятся от запястья вверх, до самого плеча обжигают кожу, очерчивают ключицы и плотным огненным кольцом спирают грудь. Не продохнуть теперь, тем более, когда на смену его рукам голос приходит:
– Саш, Марина на развод подала. Процесс не быстрый, но семьи у меня теперь нет, – вроде спокойный, а я до сих пор не дышу, готовая к любому удару. К любому, но только не к этому:
– Нужно было раньше тебе позвонить, но я не хочу так… Набегами. Мотаться из города в город, чтобы, наконец, сводить тебя в кино… Не хочу телефонных звонков, без которых в нашей с тобой ситуации не обойтись: ты здесь, а я по-прежнему за двести километров от тебя… Это не жизнь, Саш. Для меня не жизнь, – добавляет после секундной заминки, а я мгновенно бледнею от его слов. Потому что именно так и кладут конец. Конец истории, которая изначально началась с абсурда: избитый мужчина и сумасшедшая волонтёрша, сжимающая в руках черенок от лопаты…
Господи, и на что я рассчитывала? Все эти дни, когда и саму себя обмануть не могла – я ждала! Каждый день ждала, да только ждать, по сути, было нечего: сейчас уйдёт, и словно не было его никогда… Верно? Тогда почему не двигается к выходу? Зачем отвлекается от окна, в которое только что глазел, безжалостными фразами выбивая почву из-под моих ног, и улыбается так тепло, переключаясь на какую-то ерунду?
– Я Артура на вокзале перехватил. Он в ресторан возвращаться не собирается, решил и свою долю продать…
– Знаю, – киваю, теперь с трудом удерживая дрожащими пальцами толстые стебли роз, и до боли, что явно меркнет на фоне той агонии, что прямо сейчас на лоскутки разрывает душу, губу закусываю. А Глеб растерянно волосы на макушке приглаживает:
– В общем, я дела в порядок привёл. Знаю, не оправдание, но все эти дни я только и делал, что сидел за бумагами, чтобы Артуру было проще вливаться в процесс. Завтра с утра он вступит в новую должность, а я буду изредка мотаться к нему с проверками. Не знаю, что из этого выйдет, Саш, но попробовать стоит.
О чём это он? Мне бы спросить, а я до того растеряна, что и понять не могу, отчего он теперь с такой надеждой на меня глядит:
– Согласна? – интересуется и словно дышать перестаёт. В голосе надежда, во взгляде странное нетерпение… Оно не исчезает даже тогда, когда я удивлённо приподнимаю бровь, всерьёз заблудившись в нашем скомканном разговоре:
– На что?
– Попытаться. По-человечески, с чистого листа. Буду тебя до дома провожать, у подъезда караулить, возможно, даже на чай с пряниками напрошусь. Времени у меня теперь вагон, можешь отказывать сколько влезет: квартиру сдал, вещи в багажнике, собака со мной, память вернулась. Чёрт, я даже о себе рассказать смогу, – он смеётся нервно, а до меня только сейчас доходить начинает…
– Ты что же, переехать решил? – округляю глаза, едва не выронив на пол его подарок, а он ловко подхватывает неподъёмные розы и сам удивлённо на меня таращится:
– А что остаётся? У тебя приют, четыре кошки, да и это кафе ты теперь ни за что не бросишь, – улыбается, вновь пробежавшись глазами по зазевавшимся в очереди покупателям, и, мгновенно стерев с лица веселье, прямо в мои глаза бросает, – а я без тебя уже не смогу. Не теперь, когда моё прошлое меня больше не держит. Мне ты нужна, Саш. Так с нашей первой встречи повелось.
Господи… Задыхаюсь, всё глубже и глубже падая в эту бездну, что зовётся его глазами, и, ощутив горячее дыхание на своей щеке, окончательно убеждаюсь – не врёт. Не врёт, когда, застыв в одном шаге от меня, берёт моё пунцовое лицо в свои горячие ладони, и так знакомо уткнувшись своим лбом в мой, веки прикрывает:
– Я, Сашка, влюбился. По уши.
– А я думала, ты не вернёшься уже, – шепчу, застигнутая врасплох его нежностью и, сама изо всех сил мну в пальцах свободной руки тонкую ткань его дизайнерского пальто. Чтобы не исчез вновь. Чтобы не оттолкнул, опять позволяя мне усомниться в своих словах. В словах, что с трудом проникают в разум, но так прочно выжигаются на подкорке, что ни одна амнезия их уже не сотрёт:
– Да разве я мог? Я ведь только о тебе и думаю. С того самого дня, как ты на меня с лопатой бросилась, – не сотрёт, потому что они и на сердце глубокой печатью ложатся. На моё, в безумном ритме забившееся под рёбрами, вновь возвращаясь к жизни; на его, прямо сейчас скачущее под моей ладошкой. Опомнившись, отступаю назад, запоздало устыдившись собственной несдержанности, а он выдыхает шумно:
– Так что, согласна? – словно теперь я отказаться смогу.
– Да, – киваю, с трудом выдерживая пытливый взор маминых глаз, приклеившийся к нашей странной паре, и, наконец, уложив цветы на прилавок, выдаю растерянно:
– Только у меня Ванька гостит…
– А у меня печать в паспорте. Как считаешь, трёх месяцев ему хватит, чтобы от тебя съехать? Я ведь не вру: сначала, значит, по всем правилам. Как положено, Саш, – блестит озорным огоньком, полыхнувшим во взгляде, и широко улыбнувшись, руку протягивает. – Я Глеб. Глеб Ковалевский.
– Саша, – киваю, теперь сама в голос рассмеявшись от того, как глупо мы смотримся сейчас, и, уложив свои пальцы в его ладонь, позволяю себя к груди прижать. Крепко и на этот раз навсегда.
