Текст книги "Незнакомец (СИ)"
Автор книги: Евгения Стасина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Незнакомец
Пьяный я. Совсем не планировал надираться, но чем дольше длится этот дурацкий спектакль под звучным названием «Счастливая семья», тем чаще моя рука тянется к рюмке… Тем чаще Марина незаметно дёргает меня за рукав рубашки, при этом сверля дыру в моём виске пылающими обидой голубыми глазами.
Только прав у неё на это нет. Одёргивать, тяжело вздыхать, то и дело отодвигать от себя тарелку, всем своим видом крича, что лишь по моей вине она сегодня осталась без ужина… Я ей аппетит испортил. Впрочем, как и Саше, что за вечер едва ли осилила треть щедро выложенных перед ней угощений. От стыда горит, в то время как стыдиться должны другие…
– Я уж как-нибудь сам разберусь, – грубо отталкиваю Маринину руку, сам перехватывая пузатую бутылку с крепким пойлом, и, намеренно не взглянув на присутствующих, выливаю остатки в свой опустевший стакан. Чёрт, теперь и за руль не сесть – в глазах двоиться, жена и вовсе размытым бесформенным пятном мелькает перед глазами и, взбудоражив родню, скрывается за дверью, не забыв напоследок ей хлопнуть.
Сдулась. Как, впрочем, и я, как-то враз растерявший энтузиазм и дальше играть роль заботливого мужчины. Потому что заботиться не о ком, а та, что по праву владеет моим сердцем, теперь смотрит на меня с укоризной. Чему-то кивнув, стул отодвигает, салфетку аккуратно кладёт на тарелку… Марину жалеть собралась? Похоже, ведь стоит ей уйти, мама с силой пихает меня в плечо:
– Ты чего устроил? Не стыдно перед семьёй?
– Нет, – к чему и дальше претворяться? Коньяк допиваю, не дрогнув от очередной оплеухи, на этот раз прилетевшей мне руке, да на отца глянув, признаюсь:
– Мы с Мариной разводимся, мам.
Выходит резко, но попробуй я всё же смягчить эту новость, эффект всё равно был бы тот же: мать испуганно вскрикивает, машинально хватаясь за сердце, и тут же оседает на ближайший стул.
Так правильно. Правильно положить конец постановке, которая явно затянулась: если до амнезии я готов был беречь материнские чувства, теперь понимаю, что рано или поздно правда всё равно вырвалась бы наружу. Горькая для семьи и не менее отвратительная для меня: к Марине и чувств никаких, кроме полнейшего непонимания, что мы делаем вместе, а злоба всё равно душу рвёт.
– Как?! – а стоит маме схватить меня за рукав, испуганно выкрикнув этот вопрос, ещё и больно становится почти физически. Уж не знаю, от цепких ли пальцев, наверняка оставивших отметины на локте, или от слёз, что градом стекают по её щекам.
– Глебушка… Ты что такое говоришь? Вы же столько лет вместе! Дима, ты хоть его вразуми, – я отворачиваюсь, не в силах и дальше наблюдать за чужими терзаниями, а не меньше меня захмелевший отец, встаёт со своего места, и, преодолев разделяющие нас расстояние, неловко касается сгорбленной женской спины.
– Ну, будет тебе, Ириш. Они люди взрослые, сами разберутся…
– Как разберутся? – только толку от его поддержки никакой.
Мама его пальцы сбрасывает, уже выпрямляясь на ногах, яростно размазывает слёзы по лицу, и вновь нависнув надо мной, едва ли не на весь дом кричит:
– Ты такой жизни моему внуку хочешь? Чтоб отца только по выходным видел?! Господи! Что ж с тобой сделали, Глеб? Это ж как они тебя избили, что ты все мозги растерял?!
Началось. О маме воспоминаний не так уж и много, но о том, что заводится она быстро, помню: в детстве могла и ремня отвесить, сейчас, если бы не отец, возможно, и на хороший увесистый подзатыльник расщедрилась. Незаслуженный подзатыльник, но если ей от этого станет легче, вынести его я готов:
– Мам… – не слишком-то понимая, что в таких случаях следует говорить, порываюсь встать и коснуться её подрагивающих от рыданий плеч, а она мне пальцем в грудь тычет, не оставляя шанса на оправдание:
– Не мамкай мне тут! Если на Маринку плевать, о дите хотя бы подумай! Думаешь легко это в одиночку сына поднимать? Легко отвечать на вопросы, почему его отец с детского сада не забирает?! Так нет, Глеб, уж я-то знаю! Семь лет эту лямку тянула! Чёрт знает, что бы из Славки выросло, если б не твой отец!
– Кончай, Ириш…
– И не подумаю! Что ж я буду за мать, если собственных детей от роковой ошибки не уберегу? – бьёт себя в грудь и, набрав полные щёки воздуха, выдыхает медленно, чтобы продолжить куда спокойнее. – Ты пожалеешь, сынок. Помяни моё слово, когда всё вернётся на круги своя, ты ещё не раз пожалеешь об этом решении. Память же не навсегда пропала, и Марина… Девочка же старается, вижу, старается тебе помочь! Так почему ты ей шанса не оставляешь?
– Потому что поздно уже, мам, – встаю, пятернёй пригладив волосы на макушке, опираюсь на спинку стула, чтобы хоть как-то удержаться на непослушных ногах, и прежде чем покинуть вконец испорченный ужин, решаю быть до конца откровенным. – На развод я хотел подать давно… А что тебе не сказал… Берёг, наверное?
Я к выходу плетусь, позволяя родителям в одиночку переварить услышанное, да только порог переступить мама мне не даёт…
– Берёг? Уверен, что берёг? Или просто сам сомневался, что доведёшь это дело до конца? – спрашивает почти шёпотом, а я только и знаю, что головой мотнуть. Пару часов назад призадумался бы, а теперь никаких сомнений не осталось – каким бы ни был прежний Глеб Ковалевский, измену ни за что бы простить не смог. Никому – себя после случившегося с Сашей и то ненавидел.
Вспоминаю о бедной девушке, что по моей вине оказалась свидетельницей не самой приятной сцены, и, окончательно распрощавшись с прошлым, к ней навстречу стремлюсь. По коридору – невыносимо длинному, минуя огромную прихожую, подсвеченную десятком ламп… Саша у вешалки замерла, а я за её спиной…
С чего начать? С того, что она зря всё это время считала себя чудовищем? С того, что теперь я на миллиард процентов уверен, что ничего криминального ни я, ни она не совершили. Не запретная моя любовь, скорее несвоевременная… Настигла меня раньше, чем я избавился от печати в паспорте…
– Саш, – сам снимаю её пальто, сам накидываю его ей на плечи, а она так привычно вздрагивает. Оборачивается, только сейчас, в шаге от меня, осознав, что исчезнуть не попрощавшись ей не удастся, и смущённо глаза в пол опускает. Медовые, чистейший янтарь…
– Саш, до дому меня подкинь? – шепчу, уткнувшись своим лбом в её, а она краснеет, торопливо отступая назад.
– Не могу… И родители твои… Думаю, вам всем не мешало бы поговорить.
– Поговорили уже. И прости, не хотел, чтобы ты это видела, а оно как-то само…
– Само… – повторяет задумчиво, с трудом совладав с непослушными пуговицами, и наверняка прямо сейчас заготавливает речь: что нельзя так, что я женат и жена моя такого побега не заслужила. Вполне в её духе, ничего нового…
– Ладно, – из неожиданностей только это: кивок головы, пронзительный взгляд, в котором невозможно ничего прочитать, и протянутое мне пальто – на этот раз моё.
– Так просто? – удивляюсь, выходя на улицу в одной рубашке, и не чувствуя холода, к её жестянке плетусь.
– Трудностей с нас на сегодня хватит.
Часть третья. ГЛАВА 31.Незнакомец в моём сердце
Саша
Нужно быть добрее, так моя бабушка говорила. Всякий раз, когда Ванька совершал набеги на кухонный шкаф, разорял конфетницу и прятал пустые шелестящие фантики в карманах девичьего халата, в попытке переложить вину за свою шалость на мои плечи, бабушка лишь беззлобно хихикала, поправляя постоянно норовящие соскользнуть с носа очки.
Ну, не умела она ругаться. Даже когда в пятнадцать, мой брат умыкнул ключи от её Лады и, бахвалясь перед местными шалопаями, помял бампер о мусорный бак, и то на крик не расщедрилась. Разъярённого отца по плечу гладила, Ваньке платок в руку пихнула, чтобы утёр разбитый нос, и, тяжело вздохнув, одну лишь фразу вымолвила:
– Что поделать? Не убивать же его теперь! Главное, что цел остался!
Сейчас, до боли в пальцах вцепившись в протёртую баранку руля, гляжу на знакомый внедорожник, водитель которого устроился на капоте и с наслаждением травиться сигаретой, и впервые задумываюсь: а была ли она права? Когда вот так просто закрывала глаза на наши проказы? Когда призывала мириться, вместо того чтобы хорошенько оттаскать за уши виноватого? Вряд ли. Ведь если из Ваньки и вышел толк, я совершать ошибки не разучилась…
– Где тебя носит, Сань? – брат резво соскакивает на землю, откидывая в сторону дотлевающий фильтр, и, размашистым шагом сократив расстояние между нами до минимума, с тревогой вглядывается в моё побелевшее лицо. – Случилось чего?
Катастрофа. Во вселенских масштабах так, мелкая неурядица, а для меня и моего хмельного пассажира едва ли не конец света…
Пожимаю плечами, до сих пор не в состоянии вымолвить ни слова, и единственное, что могу, на ржавую Ладу кивнуть. Она жмётся к видавшей виды зелёной Ниве соседа сверху и смущённо подсвечивает окутанный темнотой двор жёлтыми глазницами фар, мешая мужчине разглядеть причину моих переживаний. Потому он и хмурится, спиной пятясь к бабушкиному наследию, с каждым шагом всё хуже скрывая зародившиеся в его душе опасения: шапку с макушки стягивает, рассеянно, раз пять проходится пятернёй по волосам, а когда, наконец, устраивает локоть на крыше автомобиля, тут же наклоняясь к окну, громко, как может лишь он, присвистывает:
– И где ты его откопала? – не одной смешинки во взгляде, а уголки губ всё равно вверх ползут. В отличие от моих, что теперь, похоже, надолго забыли, как нужно улыбаться…
– В доме его родни. Вань, он коньяка перебрал… Отключился едва ли не сразу, как в машину сели. Не бросать же его?
– Действительно! – брат усмехается, а я взгляд туплю. Аккурат на носки своих парадно-выходных сапог: натуральная коричневая замша, мех внутри ещё новенький, не протёртый… И с чего я взяла, что ужин с Ковалевскими подходящий повод для выгула своей лучшей обувки? Ведь после таких посиделок желание только одно – отмыться поскорей. И с Незнакомцем что-то решить:
– Я его домашний адрес не знаю. Пыталась растолкать, а он только мычит в ответ. Пришлось с собой взять.
Не матери же его сдавать, ведь пусть это вполне логично, но вновь встречаться с Мариной я желанием не горю. Боюсь память услужливо мне подсунет под нос отвратительные картинки: чужие руки на её раздувшейся талии, тонкие губы, беспорядочно разгуливающие по её влажным щекам… Даже сейчас от одной мысли об этом в дрожь бросает:
– Выручай, раз уж приехал… Зачем, кстати?
Не воскресенье же… А если обойти ухоженного Ванькиного коня и заглянуть в багажник, наверняка без проблем отыщу в нём дорожную сумку.
– Тоскливо стало, Рождество как-никак. Решил, а смысл до выходных ждать? Вон, даже еды навынос взял… Хотя стоило догадаться, что ты ни одного вечера без приключений не можешь! Прогонишь теперь?
– А ты моего найдёныша до квартиры дотащишь? – перехожу на шантаж и вздыхаю с облегчением, когда пусть и нехотя, но Ванька всё-таки кивает. С тяжёлым вздохом открывает пассажирскую дверь, легко поборов сопротивление, подхватывает перебравшего гостя подмышки и, больше не задавая вопросов, к подъезду тащит. Легко так, словно весу в моём Незнакомце не больше двадцати килограммов.
Не кряхтит даже тогда, когда карабкается с ним по лестнице, обтираясь своей курткой о разрисованные подростками стены. Только в прихожей, когда и Глеб приоткрывает глаза, с трудом пытаясь сфокусироваться на наших уставших лицах, с облегчением выдыхает, усадив свою «поклажу» на обувную лавку:
– И куда его?
– В зал. Я сейчас ему постельное застелю, дай только обувь снять…
– Может, ещё пижаму на него натянем? Не глупи, и так сойдёт, – с трудом дождавшись, когда дорогие итальянские ботинки упадут на прорезиненный коврик у моей двери, мужчина заставляет гостя подняться и словно мешок с картошкой бросает его на мой диван. – Покрывало сверху кинем и нормально… Чёрт, и в кого ты у нас такая малахольная?
– В бабушку, – выдаём синхронно и, обменявшись слабыми улыбками, в прихожую выходим.
Всё. Выдохнуть можно... а не получается никак. Ведь обманула я Ваньку – мне крепкий сон Незнакомца только на руку. Едва оказалась с ним один на один в пустом салоне, и страх запустил свои холодные пальцы прямиком в мою душу – чужая тайна нормально дышать не даёт. От одной мысли о предстоящем разговоре в панику впадаю… Даже сейчас, когда и говорить не нужно и брат, огромной стеной, за которой я могу чувствовать себя в безопасности, возвышается рядом. Смотрит на меня с явным осуждением, лениво молнию на куртке расстёгивает…
– Ну, теперь-то объяснишь? – бегунок послушно вниз скользит, а у меня от этого скрежета мурашки по рукам… – Саш, у него же жена есть. Беременная, на минуточку!
Или от этих слов я зябну? Пальто до сих пор не сняла, а холодно так, слово голая на декабрьском ветру оказалась. И обнимать себя за плечи бессмысленно, и убеждать себя в том, что я всё сделала правильно бесполезно – укор в Ванином голосе никаких шансов мне не оставляет. Прочищаю горло, почти не двигаясь, пока заботливый брат стягивает с моей шеи объёмный шарф, и, тяжело вздохнув, признаюсь:
– Нет у него жены. И брата, похоже, тоже нет…
Всё, во что я так упорно верила за нас двоих – всего лишь обман. Обман, который никак не укладывается в голове: картинки перед взором мелькают, а понимания ноль. Пусто. Потому что лишь одна мысль криком кричит – раньше всё было проще. Безболезненнее, что ли? Не для меня, терзаемой чувством вины, а для моего Незнакомца, что мирно сопит в паре метров от нас, и даже не подозревает, как круто изменится его жизнь уже завтра утром. А она изменится непременно… Как и он сам… Ему выбора не оставили – такая правда ещё никого счастливым не сделала.
– Вань, я тебя на свою кровать уложу, – отмираю, непослушными пальцами расстёгивая пуговицы, и, сбросив с плеч тяжёлое пальто, на скамейку сажусь.
– А сама как же?
– На раскладушке, – один чёрт уснуть мне сегодня уже не удастся. – Ты только за вещами своими сбегай. И пакет с едой не забудь, я сегодня ничего не готовила.
Не до этого было: весь день к страшной пытке готовилась, а пытать меня, похоже, никто и не собирался… Брат вновь привычно хмурит брови, покосившись на прикрытую дверь гостиной, а я губу закусываю:
– Иди, не съест он меня.
Безобидный. Скорее я ему сердце разобью, едва вывалю на него неприглядную правду: его прошлое, действительно, стоило позабыть. Закопать под толстым слоем песка и никогда не вооружаться лопатой.
– Иди, и ключи не забудь, – выпрямляюсь на ногах, сама протягивая мужчине металлическую связку, и прежде, чем он успевает переступить порог, в ванную ретируюсь. Не знаю, от него ли спасаюсь, или от внезапно вернувшегося ко мне квартиранта, но своё отражение в зеркале разглядываю долго. Так долго, что искры из глаз летят: мои бледные щёки расплываются перед взором, волосы, слегка влажные от растаявшего снега, бесформенным пятном растекаются по плечам… Тянусь к расчёске, вознамерившись хотя бы их привести в порядок, раз с остальным у меня до сих пор не клеится, но прежде, чем касаюсь пальцами гребня, от звука дверного звонка вздрагиваю. Пронзительного, словно сирена, предупреждающая об опасности, разрывающего тишину. Ведь ничего хорошего за дверью меня не ждёт – у Ваньки есть ключи.
* * *
Глупо это – надеяться, что за наглухо запертой металлической дверью мне удастся отгородиться от всех проблем. В миллион раз глупее – верить, что стоит мне только зажмуриться, до боли впиться ногтями в собственные ладошки, и образ взволнованной женщины, безостановочно выжимающей кнопку дверного замка, тут же развеется в воздухе. Растворится, исчезнет и оставит после себя лишь следы от ботинок на не мытом полу в подъезде…
Не бывать этому. Не сейчас, когда, размазывая слёзы по побелевшим щекам, Марина в отчаянии ударяет кулаком по двери, и, привалившись плечом к грязной стене, молит:
– Я же знаю, что вы дома. Я просто хочу объяснить…
Не дышу. Почти не двигаюсь, но даже не сомневаюсь, что стук моего сердца слышен сейчас всей округе. Слышен ей – бледной, уставшей и совершенно разбитой осознанием неминуемого конца. Ведь иначе, не проделала бы этот путь, не тарабанила бы в дверь, грозясь в любое мгновение перебудить моих соседей… Не рыдала бы так отчаянно, вынуждая кровь в моих жилах леденеть от тех мук, что так легко читаются на её лице.
Вздыхаю, обеспокоенно оглядев прихожую, в которой уже не скрыть следы пребывания Глеба, и, взяв себя в руки, решительно проворачиваю замок. Он щёлкает непривычно громко и заставляет сердце испуганно сжаться под плотной тканью простого трикотажного платья… А как иначе, если женщина тут же впивается пальцами в мой рукав?
– Саша… Я боялась, что вы не откроете, – шмыгает носом, торопливо мазнув по щеке свободной ладошкой, и без всякого приглашения, решительно переступает порог. – Вы так быстро уехали… Даже не дали мне шанса всё объяснить!
А был ли смысл? Ведь, как ни крути, объясняться она должна не со мной… Со своим мужем, что прямо сейчас устроился на моём диване: забросил руку за голову, смял старенький плед, подложив его себе под бок, и под довольное урчание истосковавшейся по нему Зефирки, мирно сопит, не ведая, какая драма разворачивается в моей прихожей.
Закусываю губу, затравленно глянув на дверь гостиной, и прежде, чем эта женщина заметит итальянскую обувь, выглядывающую из-под лавки, головой качаю:
– Зря приехали. Меня ваша личная жизнь не касается.
Теперь уж точно, когда никаких сомнений не остаётся, что с жизнью Глеба она больше не связана – распуталась, расплелась, разделилась на две тропинки, которым уже никогда не пересечься. Они расходятся в разные стороны, и даже этот малыш, которого она на автомате касается дрожащими пальцами, ситуацию не спасёт.
– Саша, всё не так… – как не спасут и слёзы, что с новой силой торопятся скатиться по её щекам и нырнуть в ворот тёплого пуховика. Она его расстёгивает, похоже, до сих пор не теряя надежды хоть что-то исправить, а я в кухню ухожу.
Торможу у окна, любуясь усыпанным звёздами небом, и не оборачиваюсь, когда Марина опускается на один из стульев. Молчит, сверля глазами мою прямую спину, а когда и сама понимает, что тишина между нами уж слишком затянулась, бросает еле слышным шёпотом:
– Когда-то мы с Глебом были идеальной парой. С ним по-другому невозможно: он чуткий, сдержанный, заботливый… Пожалуй, самый заботливый из всех, кого я знаю, – начинает робко, ёрзая на неудобной табуретке, и испуганно вздрагивает, когда Маркиза запрыгивает к ней на колени. – Я его не заслужила, Саша. Поэтому, так долго не верила ни в его любовь, ни в то, что у нас действительно может что-то получиться. Как видите, я была права.
Смех этот, что срывается с её губ, невесёлый, горький… Касается моих ушей и россыпью колючих мурашек бежит вниз по позвоночнику, вынуждая наконец взглянуть этой женщине в глаза. Потому и разворачиваюсь, впервые без капли стыда стойко выдерживая её тронутый печалью взгляд:
– Глеб абсолютно прав. Мы, действительно, разошлись… В конце ноября, за неделю до юбилея Ирины Васильевны. Он даже ушёл благородно: без криков, скандалов, раздела имущества… Просто собрал свои вещи в сумку и бросил ключи на комод, – она улыбается слабо, а я бледнею, крепче обнимая себя за плечи. – Господи, он даже родителям не рассказал. Пожалел, наверное, ведь кроме них у меня никого. Своих похоронила, а тётками бог обделил,– выдыхает, закусывая губу, и вновь находит меня глазами. – Они всё, что у меня есть… Наверное, вы скажете, что мне стоило сразу ему признаться, но я решила, что это Вселенная мне второй шанс даёт. Что я заслужила этот шанс, понимаете?
Вряд ли, только в моём ответе она не нуждается: несмело касается мягкой шёрстки навязчивой кошки, но, видимо, тут же передумав тратить на неё время, сбрасывает бедолагу с колен.
– Вы ему уже рассказали?
– Нет, – хмурюсь, отчётливо расслышав вздох облегчения, что сорвался с искусанных губ, и прежде, чем на них расцветёт слабая улыбка, добавляю. – Не успела ещё, но промолчать не смогу.
– Даже если я поклянусь, что Слава остался в прошлом? Боже мой, Саша, вы ведь не понимаете, – она подскакивает со своего места, теперь обеспокоенно меряя шагами кухню, а я зябну от того, как странно поблескивают её голубые глаза. – Наша связь со Славой была ошибкой. Роковой, чудовищной, глупой – называйте как хотите... Но вы даже представить себе не можете, сколько раз я уже пожалела об этом поступке. Сколько ночей я проплакала, неспособная изменить прошлого… Только, кто у нас не без греха? Вот вы… Неужели никогда не ошибались? И неужели не воспользовались бы возможностью всё исправить, зная, что от этого выиграют все?
Все?
– Вы и Слава?
– Сам Глеб! Наш с ним ребёнок, его родители… Саша, хотя бы ради них, дайте мне время! Мама Ира не перенесёт такого удара… Боже, она же меня не простит!
Она вновь опускается на стул, на этот раз обессилено уронив лицо на покоящиеся на столе ладони, а я, только сейчас задумываюсь: кого она пытается удержать? Мужа, которого предала вместе с самым близким ему человеком, или его родню, сдувающую пылинки с её поникших плеч? Чёрт знает…
– Я не могу, – да и какая теперь разница, если факт остаётся фактом? – Вы ему изменили, Марина…
– А он изменил мне! С вами, – вскидывает зарёванное лицо, опаляя мои пунцовые щёки обезумевшим взором, и, поддавшись вперёд, накрывает мою ладошку своей. – Думаете, я не заметила, как он на вас смотрит? Думаете, я не знаю, куда он ездил все эти дни, вместо того, чтобы провести время со мной? Узнать меня заново, если память никак не хочет к нему возвращаться… Да бросьте, Саша! Я ведь не дура, и я вовсе вас не виню… Господи, я заслужила, ясно? Всё заслужила сама, разрушила этими же руками… Только, если я могу всё исправить, если сама судьба даёт мне шанс спасти нашу семью… разве я имею право им не воспользоваться? Теперь, когда вынесла урок из собственного поступка?
Господи, она с ума сошла… Смотрит на меня с такой надеждой, что в горле встаёт ком, грозящийся вот-вот прорваться наружу громким всхлипом, и словно этого мало, как заведённая повторяет всего лишь одно слово:
– Пожалуйста! – просьбу, которую я никогда выполнить не смогу… Безуспешно пытаюсь избавиться от её пальцев, крепко сомкнувшихся на моём запястье, и побелевшими губами ответ даю:
– И не просите. Это подло, Марина…
– Не менее подло, чем соблазнять чужого мужа! Вы же и сами не ангел... Так почему судите меня?
– Потому что наши с вами ошибки несоизмеримы!
– Разве? – я морщусь, от того, как безжалостно она впивается в мою ладонь длинными ногтями, а она ухмыляется горько, резко отбрасывая мою оцарапанную руку в сторону. – Ваше незнание ничуть вас не оправдывает! Не даёт вам права смотреть на меня свысока, потому что, по сути, вы ничем меня не лучше… Но в отличие от вас, мне есть что терять… Пожалуйста, не лезьте в мою семью, не лишайте ребёнка отца… Просто забудьте и всё, – выдаёт так легко, словно в просьбе её нет ничего аморального.
Садится поудобнее, упираясь макушкой в стену, отчего один из задетых снимков Тотошки с грохотом валится на стол, и, нежно погладив живот, глотает слёзы, громко шмыгая носом:
– Вдруг нас ещё можно спасти? Хотя бы ради него? – кивает на свой живот и яростно смахивает влагу с ресниц. – Ну, что вам стоит? Я ведь не прошу вас лгать, я прошу лишь не говорить… И поверьте, как только родится сын, Глеб оттает. Он ведь всегда мечтал о ребёнке… А я сделаю всё, чтобы вы не пожалели об этом решении. Сделаю его счастливым, Саша. Вы ведь желаете ему счастья?
– Вы с ума сошли. Разве можно о таком просить? – обманывать, лучше других зная, как важно для Глеба докопаться до правды. Обманывать только лишь потому, что она внезапно его оценила. Оценила, а несколько часов назад даже не думала вырываться из запретных объятий... Вспоминаю, с каким пылом Слава покрывал поцелуями её лицо и, отбросив в сторону милосердие, разумный вопрос задаю:
– Это же бред… Даже если я промолчу, что это изменит? Память может вернуться к нему в любой момент…
– А может не вернуться никогда, – осекает меня, мгновенно меняясь в лице, и, подскочив со стула, подходит ближе, заставляя меня вжаться в заставленный цветами подоконник.
– Я на коленях буду просить! Вы этого хотите, Саша? Так я готова, готова на всё: умолять, бросаться вам в ноги! Боже, да я что угодно сделаю, – и впрямь, порывается упасть на колени, но прежде чем я успеваю опомниться и подхватить её под локоток, вздрагивает, испуганно хватаясь за поясницу. – Боже мой, Саша… Ну что вам стоит? Я прошу лишь немного сочувствия…
И этого же сочувствия от окружающих просил Глеб. Просил малость: быть с ним откровенными, перестать водить за нос и позволить, наконец, стать самим собой. Разве хоть кто-то к его просьбе прислушался?
– Нет, – мотаю головой, и не на шутку пугаюсь, когда в ответ на мой отказ, Марина постанывает в голос… Впивается пальцами в столешницу и, выдыхая воздух через сложенные трубочкой губы, кажется, готовится к очередному раунду: где я должна буду смотреть на её страдания, где она будет молить, чтобы я эти страдания прекратила. Пытка, настоящая пытка, к которой никто из нас не был готов. Пытка, которую кто-то из нас должен скорее закончить.
– И не просите меня, – сочувственно касаюсь её спины, и прежде, чем она успевает покачать головой, отказываясь сдаваться, прячу подрагивающие пальцы в карман. Ледяные пальцы, на которых наверняка остался ожог от прикосновения к такому же ледяному плечу. – Я попрошу брата отвезти вас домой… Уже поздно, Марина.
Слишком поздно для разговоров и попыток переписать начисто собственную жизнь. Нужно набраться смелости, закончить эту главу и перевернуть страницу… Жаль, что убитая горем женщина этого не понимает. Рыдает в голос, пока я бреду к двери, а стоит мне коснуться ручки и вовсе, стонет, как раненный зверь, брошенный мной умирать на каком-нибудь пустыре. Кажется, соленые капли бесконечным потоком льются из её глаз, и если замереть на секунду, прислушаться, я отчётливо услышу дробь капающих на пол капель…
– Саша, – бледнею, только сейчас осознав, что этот звук мне вовсе не мерещится, и одновременно с Мариной за сердце хватаюсь.
Не так должен был закончиться этот сумасшедший день.
