Текст книги "Всё, что нужно для счастья (СИ)"
Автор книги: Евгения Стасина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
–Максим, давай напьёмся? – там ведь коньяк. Запечатанный и, дай бог, чтоб несильно дорогой… Мне теперь долго тянуть остатки отпускных, ведь аппетит у племянницы отменный, а её мама застряла в хосписе. Подрываюсь со стула и не без труда выуживаю на свет армянский пятизвёздочный – для того, чтобы забыться он подойдёт идеально. И плевать, что пить его будем из чашек, я же непритязательная.
–Вот, – ставлю пойло по центру и жду, когда же Максим его откроет. А он бровь вскидывает:
–Мне завтра за руль, – сомневается всего секунду, но вот уже, махнув рукой, распечатывает пробку.
Вот так-то лучше. Напиток крепкий, но хотя бы холод с груди прогоняет. Занюхиваю рукавом, как бывалая пропитуха, и пытаюсь прогнать накатившиеся на глаза слёзы. А Некрасов мне кусок колбасы пихает под нос.
– Закуси, а то развезёт.
Развезёт... Дождёшься тут. Голова, конечно, немного кружится, а вот мысли из неё никак не выветриваются. Наоборот, начинают вертеться с бешеной скоростью, и будто этого мало, ещё и картинки из детства так и мелькают перед взором.
– Вера ведь всегда крепкая была. Я вот до десяти лет с больничных не вылезала: то насморк, то ещё какая напасть... А она даже ветрянкой, и той не переболела. Максим, как же так? – жалобно всхлипываю и утираю нос салфеткой. А бывший муж вздыхает. Тяжело так, склонив голову над своей тарелкой и теперь бесцельно ковыряя вилкой остывшую еду.
Жалеет меня. У него из родни только дядька да две двоюродные сестры – ему ли не знать, как тяжело принять такое известие? Наверное, поэтому он тянется через стол и, накрыв мою ладошку своей, участливо её пожимает. Год назад обнял бы, а сейчас это странное рукопожатие единственное, что мы можем себе позволить...
– Я вам квартиру сниму, – прочищает горло и заставляет меня округлить глаза. – Завтра прокатимся, подыщем подходящий вариант, чтобы поближе к хоспису.
Чего это он? Пальцы мои отпускает и той же рукой, что только что нежно меня касалась, приглаживает взъерошенные на макушке волосы. Они у него русые, цвета... Да чёрт его знает, какого. Как по мне, так самого красивого...
– Сам остаться надолго не смогу, Вась. У меня с середины июня семь заказов: два юбилея и пять свадеб. Я уж молчу о студийных съёмках. Отстреляюсь и вернусь.
– Зачем? – выдаю, а про себя думаю: ну чем не дура? Ясно зачем, он же теперь отец. День – полтора и столичная лаборатория официально подтвердит его статус.
– Чтобы рядом быть, – только он так на меня смотрит, словно не в тесте дело. Убирает со стола недопитую бутылку, просто опуская её на пол у своего стула, и залпом приговаривает стакан ледяной воды. – Что с работой делать будешь?
– Уволюсь. Толик мне ни за что такой длинный отпуск не даст.
– А жить на что? И ипотека? – я мычу в голос, роняя голову на сложенные на столе руки, а Некрасов лишь глаза закатывает, мол, в этом вся ты, Вась, опять ничего не продумала! – Ладно. Я на новую камеру собирал, хватит и на жилье, и на питание. А там видно будет. Сама знаешь, летом заказы рекой текут.
Знаю. И про то, что невесты уж больно любят позировать на фоне зелёной листвы, и про то, что женихам это влетает в копеечку. А вот чего не пойму, так это зачем он сейчас такими обещаниями разбрасывается? Сейчас, когда заветную бумажку, подтверждающую Веркины слова, ещё не получил?
– Не нужно. Что-нибудь придумаем. Это же Москва, работай не хочу.
– Нужно, Вась. Кому мне ещё помогать, если не тебе? – теперь ясно зачем. Смотрит не отрываясь на мои раскрасневшиеся щёки и, стиснув зубы, нехотя встаёт с места. Уборку затеял.
– Максим, – а мне вот не по себе, оттого, что он ведёт себя так, словно я до сих пор для него не чужая. – Неправильно это.
– Это где это такое написано? Что правильно, а что нет? Деньги мои, как хочу так и распоряжаюсь. А если тебе так легче будет, считай, что я Соньке долг возвращаю. За пять лет сумма набежала немаленькая.
– Но ты же до сих пор не веришь. А если окажется, что Вера нас надула? Тогда что?
– Тогда всё ещё проще – люблю я тебя. Кто меня за такое осудит?
Господи... Душно-то как... Вздрагиваю от такой прямоты и всё на спину его таращусь. Крепкую, напряженную, словно из камня высеченную... Хочу что-нибудь ответить, да только в голове пустота.
– Я всё просрал, Вась. По собственной дурости. Единственного человека, ради которого хотелось горы сворачивать, и того потерял... Нет у меня теперь ни семьи, ни цели. Пусть хоть у тебя получится – врача другого найдём, если понадобится, за границу её повезём. Главное, не хорони Веру раньше времени. Я вот однажды руки опустил, теперь себе этого простить не могу.
Кран капает. Громко так. Словно не вода это, а град размером с куриное яйцо. Тук, тук, тук о металлическую мойку... Ему бы вентиль затянуть потуже, а он застыл. Не поворачивается, словно боится, что обернись – наткнётся на моё безразличие.
Даже пёс и тот, забился под мою табуретку и не решается нарушить повисшую тишину своим лаем. Сказать что-то надо, только где моя говорливость, когда она так нужна? Сижу, как приклеенная, и только губами воздух хватаю.
– Я за этот год столько всего передумал... Всё понять пытался, как мы с тобой до развода дошли. И понял, Васён, права ты была. Я и вправду предатель. И не в Вишенках дело. Всё куда раньше началось, с этой чёртовой машины.
О чём это он? Сейчас во всех изменах признается? Закусываю губу, отчётливо осознавая, что никогда не окажусь готова услышать подобное с его уст, но продолжаю сидеть. А он, наконец, находит меня глазами.
– Надо было сразу её покупать, а я зачем-то разговор о суррогатном материнстве поднял. Пообещал тебе больше этой темы не касаться, а всё равно сделал. Два года о детях не думал, а тут Терентьеву позавидовал, да и ты... – он горько усмехается, а я плечи растираю – холодно. – Чёрт меня дёрнул снимать их выписку... Мы ведь хорошо жили, Вась. Ты улыбаться, наконец, начала, нашла свои плюсы в жизни без детей. Временами даже казалось, что смирилась, а я всё испоганил. До сих пор помню, как ты тогда на меня посмотрела... Щёлкнуло в тебе что-то.
Он опять бутылку берёт. Там осталось грамм пятьдесят и он допивает их даже не поморщившись. Кулак подносит к губам, делая глубокий вдох, и отходит к окну. А у меня от его слов начинают рубцы на душе кровоточить... Плюсы... Это тот случай, когда минус на минус... Мне не нужно вставать по ночам, баюкая маленький комочек, требующий материнского внимания. Не нужно до утра пихать ему грудь, теснясь на краю нашей с Максимом кровати, ведь в люльке ребёнок спать наотрез отказывается... А это значит, что здоровый сон до конца моих дней мне обеспечен... Хорошо же? Я себя убедила, что да.
– Так что всё так и есть: я тебя предал Вась. Заставил усомниться, что мне хватит тебя одной. И вместо того, чтобы понять, почему ты вдруг начала меня мучить своей ревностью, я позволил себе психануть. Доказывать что-то устал, порой даже жалел себя. Принято так, Васён, мужик должен быть всегда собранным, сильным. А я вот какой-то неправильный. Я себе слабость позволил. Не видел уже никакого смысла бороться, если со мной тебе плохо...
Сердце моё раненой птицей трепыхается в груди. До боли закусываю щеку и только об одном его заклинаю: пусть замолчит и спать идёт. Про себя молю, наверное, поэтому Некрасов делает всё в точности наоборот. Подходит ко мне, присаживается на корточки и, взяв мои ледяные ладошки в свои, прячет своё лицо на моих коленях. И сколько вот так сидим? Я, боясь даже взглянуть на его макушку, а он переплетает наши пальцы.
– Если бы я знал, что ты придёшь, я бы этого никогда не сделал. Меня это не оправдывает, но я был уверен, Вась, что на этот раз уже точно конец. Злость такая взяла, что сейчас и вспомнить страшно, – добивает меня и хорошо, что не видит, как я беззвучно глотаю слёзы.
Студию его вспоминаю: мрачную, холодную и непривычно тихую... Лучше бы было, если бы я к себе прислушалась? Если бы не переступила тогда порог, отделяющий меня от самой страшной для любящей женщины картины? Нет... Прав он, мы были обречены.
Опускаю глаза, испуганно хлопая ресницами, когда и он вскидывает голову, и даже не сразу замечаю, что моё тело бьёт лёгкая дрожь. Он стирает пальцами мои слёзы, а я неосознанно перехватываю его запястье, ластясь щекой к его горячим ладоням.
А может, всё-таки меня развезло? Почему-то в это мгновение такая близость не кажется мне преступной... До той самой секунды, пока его губы не находят мои. С нежностью, от которой меня волной обдаёт жаром, Максим исследует каждый миллиметр моих приоткрытых уст и теперь куда смелее прижимает к себе. Действует по памяти, зная, что такая ласка лишает меня остатков воли.
Или лишала? В прошлом, когда позволять себе плавиться от его губ не считалось преступлением против собственного сердца. Тогда ещё не истерзанного.
– У меня мурашки по коже бегут, – шепчу, прервав поцелуй и уткнувшись лбом в его висок. Прямо на ухо, упиваясь приятным ароматом его парфюма, и, не удержавшись, запускаю пятерню в волосы на его затылке. Мне это только кажется, или он улыбается?
– Это же не плохо, Васён, – так и есть. Принимается осыпать поцелуями мою шею, с такой жадностью, словно мечтал об этом ни один день, что даже не сразу замечает, что я давно перестала ему отвечать. Замерла – пальцы в его волосах, ресницы влажные от солёных капель, грозящихся вот-вот устремиться вниз.
– Плохо, Максим. Потому что у неё от тебя тоже мурашки бежали.
Прямо по украшенной вишенками заднице. Не спеша снимаю с себя его руки, не переставая глядеть в родные глаза, грозящиеся потопить меня в океане боли, и аккуратно встаю, опасаясь лишний раз прикоснуться к застывшему в моих ногах мужчине.
Прав он. В миллионный раз, прав. Я много раз уходила, и много раз возвращалась, не в силах поставить окончательную точку. А вот он справился с этой задачей виртуозно – любовь, похоже, никуда не ушла, но эту каменную стену между нами не снести ни одним бульдозером.
К Вере я прихожу в начале десятого. Свежая, внешне вполне спокойная. Вот так посмотришь со стороны и ни за что не догадаешься, что я долго пялилась в окно, пустым взглядом встречая розовый рассвет. О словах его думала... Вру. Я их прокручивала раз за разом, касаясь кончиками пальцев пересохших губ. Так и стёрла его поцелуй – знакомый, долгожданный и какой-то болезненный. Раньше сердце дрожало от радости, теперь стонет от боли.
– Чего так рано? – сестра открывает глаза, растирает опухшие веки и долго возится с подушками, пытаясь принять сидячее положение. Из-под одеяла торчит всё та же плюшевая игрушка, сверху наброшен домашний плед. – Сонька где?
– Её Максим заберёт. Обещал отвезти в зоопарк.
Не знаю, нужно ли это, но обувь на пороге снимаю. Всё же это теперь Верин дом. Пусть и временное, но пристанище, а я хоть и далека от совершенства, но на свинью непохожа. Потоптавшись у шкафа, вешаю свой пиджак на плечики и ещё раз осмотревшись, решаю устроиться в кресле.
– Как спалось? – да и вообще... Есть же хотя бы крохотный шанс, что она встала на путь исцеления?
– Отлично Вась. Дважды вырвало, завтрак в горло не полез. Принесла мне сухарики?
Господи, эти сухарики. Она их с самого детства пакетами лопает! С чаем, с молоком, даже с газировкой. Хотя в любой другой выпечке изюм на дух не переносит! А тут выбирает: выхватывает с моих рук гостинец, низко склоняется над пакетом и, отыскав самый аппетитный кусок, с жадностью вгрызается в него зубами.
– Это блаженство, Вась. Так бы ела их без остановки. Будешь? – я отрицательно мотаю головой, а она пожимает плечами. – Как знаешь. Ну, рассказывай, как ночь прошла? Надеюсь, я не виновата в твоей бессоннице? Потому что видок у тебя тот ещё... Словно это тебя рак изнутри съедает.
Как мило. Прыскаю на её напускное веселье и сползаю ниже, вытягивая ноги на стоящую рядом тумбу.
– Хреново, Вер. Я тут подумала... Сегодня начальнику позвоню.
– Это ещё зачем?
– Уволюсь, – выдаю спокойно, а самой страшно. Зарплата у меня небольшая, но на жизнь всё же хватало. Стабильный доход, знаете ли, терять никому не захочется. – Ещё подругу попрошу, чтоб она мне жильцов подыскала. Хочу квартиру сдать, и с этих денег буду ипотеку выплачивать. Только кота вашего нужно куда-то пристроить...
Там платёж – то небольшой – пять восемьсот, благо Некрасов при разводе не скупился. Кредит взял и мою долю за совместное жильё и внедорожник без всяких пререканий выплатил.
– Ещё и на жизнь останется... Тебя когда выписывают?
– Думаю, через неделю, – она перестаёт хрустеть любимым лакомством и с подозрением разглядывает моё лицо. – Подожди... Ты переехать сюда надумала?
Она отряхивает ладошки от крошек, недобро хмурясь, и, громко вздохнув, тянет философское "Та-а-ак". Ругать надумала? Так поздно уже: во-первых, решение уже принято, во-вторых, я старше, так что нечего мне тут выговоры устраивать!
– Не глупи, ясно. Нечего тебе в Москве делать. И жизнь свою ломать тоже. Думаешь, здесь, как в сказке? Работу в издательстве найдёшь, а по вечерам будешь держать меня за ручку? Нет, Вась. Тут мясорубка – перемолет тебя Столица и выплюнет. Тут таких вот писак, как грязи! Так что придётся с подносом бегать или как я в своё время – маникюрить с утра до ночи!
– Пфф, напугала! Справлюсь. Мне не впервой начинать всё сначала.
– Да что ты?! Это тебе не твоя дыра, где дипломированных специалистов раз два и обчёлся. И жильё... Ты хоть представляешь, сколько денег понадобится на съём?
Завелась Вера не на шутку, пакет с сухарями отбросила в сторону, подушки больше ей не нужны – спина ровная, будто спицу проглотицу. Есть же свои плюсы в этой внезапной вспышке злости! А то на её белую физиономию смотреть было страшновато.
– Ты совсем дура, что ли? А потом ещё удивляешься, почему я тебе не сказала? Да я именно этого и боялась! Сейчас наломаешь дров, а мне потом на том свете от стыда сгорай, что ты из-за моей болезни осталась с голым задом! Тощим, Вася, задом! Так что даже им потом ничего не заработаешь!
– Не верещи! А что предлагаешь? Укатить нам с Сонькой обратно и ждать, пока ты сможешь нас навестить? Нет уж. Сказала перееду, значит, так тому и быть!
– Сказала она... А со мной посоветоваться? Или... С Максимом? Он знает, что ты удумала? Сонька, вообще-то, ему не чужая! Хороши сёстры, ничего не скажешь: сначала я столько лет молчала, а теперь ты решила увезти её подальше! Нет, Вася, дудки! Лучше я к вам, тем более что в соседнем городе хоспис есть. Час на автобусе и я на месте.
Ну не сумасшедшая ли? Автобус! И кто после этого из нас не в себе? Подаюсь вперёд, устраивая локти на коленях, и стараюсь понять, осталась ли хоть капля здравого смысла в этих потускневших от недуга глазах?
– Какой, к чёрту, автобус, Вер? Ты, вообще, слышишь, что говоришь?
У неё ведь не простуда! Не чирей на заднице, которым можно было бы объяснить её нежелание и дальше поваляться в нагретой постели. Она свешивает ноги на укрытый старым паласом пол и, отыскав под кроватью тапки, встаёт, нервно поправляя задравшуюся футболку.
– Боишься, что я прямо на пассажирском сиденье концы отдам? Ещё чего! Я, может, и больна, Вась, но нянчиться со мной, как с ребёнком точно не надо. По крайней мере не сейчас, когда мои мозги ещё не превратились в кисель! Всё, точка – переезжаю я. А ты собираешь манатки, мчишь в свой Мухосранск и продолжаешь писать статейки для местной захудалой газетёнки! Тем более что я и с врачом договорилась – он к выписке обещал все необходимые бумаги подготовить.
Вот бараниха. Закатываю глаза к потолку, рычу на её упёртость и, наплевав на двадцать минут, проведённые у зеркала, безжалостно тру накрашенные глаза. В них будто песок насыпали. Горстями, при всём желании не проморгаешься.
– Вась, так лучше будет. Мы же не знаем, когда это случится. Может, мне повезёт и я ещё Соньку в первый класс отведу. Косички заплету, форму наглажу... Встану в первом ряду и буду высмаркиваться в платок, пока она вручает первой учительнице букет... Рак у меня будущее забрал, ваше я ему не отдам.
По коридору кто-то каталку везёт. Мы дёргаемся, одновременно оборачиваясь на дверь, и синхронно прикрываем рот ладошкой на чей-то громкий плач. Детский, похоже...
– Господи, Ленка Спиридонова... – я продолжаю сидеть, а Вера уже выглядывает из нашего укрытия, позволяя гамму людских голосов проникнуть в палату. Пальцы сжимает в кулачок, когда лязг колесиков по плиточному полу становится в разы громче и пару минут стоит как приклеенная к дверному косяку. Мне страшно до ужаса, ведь плачет и впрямь ребёнок, а она спокойная...
– Ей всего тридцать шесть, Вась, – или мне это только кажется? – Я с ней вчера вечером в карты играла...
– Вер, она... – шепчу, не слишком-то рассчитывая, что сестра меня услышит, но стоит Вере заговорить окончательно теряю способность говорить.
– Похоже. Борька ревёт, её сын... Господи, это худший из моих кошмаров, чтоб Сонька...
Не договаривает. Даже на расстоянии в несколько шагов вижу, как её руки покрываются мурашками. Она зябко растирает плечи, отводит взгляд к столу, как и вчера, украшенному семейными снимками, и долго смотрит на улыбчивую девчушку в ярком оранжевом платье.
Вот и сошёл на нет Верин оптимизм... Да и был ли он? Скорее попытка казаться сильной, ведь кто-то из нас определённо должен был это делать – улыбаться, чтобы не затопить слезами эту чёртову палату.
– Теперь понимаешь, почему я не беру Соньку с собой?
Ёрзаю в кресле напрочь позабыв всё, что волновало меня ещё минуту назад, и лишь силой воли заставляю свои ладошки и дальше лежать на деревянном подлокотниках. Хочется уши заткнуть, чтобы не слышать чужих голосов, да только поздно: они ещё долго будут звенеть в голове, заставляя леденеть от бессилия.
– Вер, мне жаль, – встаю и на негнущихся ногах подхожу к убитой горем женщине, желая хоть как-то её поддержать. Знать бы ещё как... Пальцы трясутся и я цепляюсь за Веркины плечи, надеясь хоть так удержаться и не рассыпаться на кусочки. Но только какая из Веры опора – того и гляди, сама закричит в голос. Прячет своё лицо у меня на груди и мнёт тонкий хлопок моей майки в своих ладонях, оплакивая уход подруги.
– Вась, почему я? – шепчет, а я немею, совсем неготовая к такому вопросу. – Почему Лена? Ей бы ещё жить да жить... У неё сын только первый класс окончил! Господи! А я, может, и этого не увижу! Понимаешь? Не увижу, как она растёт...
Не дышу я. Себя жалела, Соню, даже плешивого кота Васю... А о её чувствах толком и не задумывалась. И теперь стыжусь, так сильно стыжусь своего эгоизма, что вряд ли смогу выдать что-то членораздельное. Я просто не знаю, что в таких случаях говорят... Не на судьбу же пенять.
– Вась, я тебе даже порой завидую, – сестра выбирается из моих объятий и, набрав полные щёки воздуха, отчаянно пытается побороть истерику. Носом шмыгает без остановки, пальцы сжимает в кулаки.
– Господи, будь я одна, мне определенно было бы легче! А так только о Соньке и думаю... Вась, как она без меня? Без материнской любви, такая крохотная... Как Борька без Лены? Они же малыши совсем!
И один из них сейчас громко рыдает в коридоре. Срываясь на визг, топая ногами и делая посетившее хоспис горе непереносимым. Я его не знаю совсем, а стоять на ногах не могу: сажусь прямо на пол и словно хмельная ползу к кровати, с трудом привалившись спиной к деревянной спинке. А следом и Вера, чтобы вновь обнять меня за талию и устроить голову на моих коленях. Мне бы её по волосам погладить, но меня сковал страх – так близко к смерти я ещё не была. Кажется, ей пропахлась даже моя одежда...
– Обещай, что никогда Соню не бросишь. И Мысли о Москве из головы выбрось!
– Не говори так, словно и ты собралась сегодня умирать...
– Нет, пообещай! Мне так будет спокойнее, – привстав на локте, смотрит прямо в глаза, а стоит мне кивнуть, с облегчением выдыхает. – И Максим... Он же не откажется от неё?
– Мы сделаем всё, чтобы она была счастливой, – не знаю, как и что для этого надо, но я слово сдержу. – Только это не значит, что ты теперь можешь выдохнуть и перестать бороться. Жизнь такая непредсказуемая, Вер...
– Уж я то, как никто, знаю насколько непредсказуемая, – утерев щёки краем футболки, сестра переворачивается на спину. – Только в моём случае, сюрпризы в основном неприятные. Знаешь, как это страшно, знать, что скоро всё кончится? Эти капельницы, уколы, таблетки... Кто-то бледнеет, когда им выписывают витамины внутримышечно, а я боюсь, что меня перестанут колоть, смешно да?
Обхохочешься. Отвечаю ей такой же горькой ухмылкой, и продолжаю пялиться в стену. Вроде затихли все... Боря затих, но эта тишина не менее пугающая, чем предшествующий ей гам. В ней только о плохом думаешь: каково это, осознавать, что ты не увидишь, кем станет твой ребёнок? Врачом, адвокатом, учителем или художником? Знать, что в самые важные моменты его жизни тебя не окажется рядом? У меня своих нет, а от одной только мысли, сердце испуганно сжимается...
– Вер, я ведь хотела детей, – не знаю, зачем признаюсь, но сестра от неожиданности даже садится. – В прошлой жизни.
Где влюблённая Василиса Некрасова считала своего супруга идеальным. Да что там, до сих пор считает: Максим таким и был.
– Как? А что же тогда...
– Не родила? – опережаю её с вопросом и, тяжело вздохнув, тяну край плюшевого пледа, тут же падающего на пол бесформенной кляксой. Укрываюсь, не забывая и о примолкшей сестре, и, немного поразмыслив, признаюсь:
– Не могу. Не дано мне.
Думала, хуже этого ничего быть не может, а сейчас на Веру смотрю и понимаю – ошибалась.
– Что значит не дано? Ерунда какая-то... Да и... Васька, ты же из этих, – сестра демонстрирует бурную мозговую деятельность, задумчиво хмуря лоб, а я только и могу, что над ней посмеяться.
– Чайлдфри? Нет, – мотаю головой, и тут же прохожусь рукой по растрепавшейся причёске. – Ни я, ни Максим. Иначе вряд ли Сонька показалась бы мне милой. А она милая, Вер. Но посуду мыть, вообще, не умеет, так что ты меня надула.
Смеёмся. Одинаково странно – невесело вовсе, больше похоже на истерику.
– И эти жуткие платья в рюшах. Думала, утонет в них, пока до Некрасовского ателье дойдёт.
– Она сама выбирала, – Вера по привычке выхватывает взглядом её отпечатанный на глянце профиль, и что-то в её глазах меняется... Моим никогда так не загореться – две попытки ЭКО за спиной и обе не принесли ничего, кроме боли. Отворачиваюсь, словно не имею права ей мешать любоваться дочкой, и, подтянув к себе колени, укладываюсь щекой на мягкий плюш.
– Вась, у тебя всё ещё будет. И дети, и такие вот убогие рюши.
– Не будет, Вер. Мы с Максимом дважды пробовали. На третий я ни за что не решусь.
Трусиха я. Мне так проще, без надежды. Без глупых фантазий о материнстве, без грёз о будущем, в котором я почувствую шевеление своего малыша внутри... Господи, да прав Максим... Я всегда боялась. Чувствовала, что он куда смелее и выносливее меня. Если начнёт о чём-то мечтать, не успокоится, пока не воплотит мечты в жизнь.
– Вы поэтому разошлись? – Вера касается моего плеча, а я лишь качаю головой. – Вась, я не знала...
Похоже, мы друг друга стоим. Одна утаила смертельную болезнь, другая столько лет придерживалась легенды о желании прожить эту жизнь без грязных подгузников.
Зоопарк. Сейчас и не вспомню, когда был в зоопарке в последний раз... Наверное, лет пятнадцать-шестнадцать назад... Точно, с дядей. Мы тогда только мать мою схоронили: я замкнулся в себе, стал прогуливать школу, по-моему, даже впервые попробовал пиво... И вместо того, чтобы хорошенько отходить ремнём, дядя Вася стал таскать меня по музеям. И с чего решил, что это меня отвлечёт? А когда небогатый ассортимент местного народного творчества был изучен нами вдоль и поперёк, повёз на машине в соседний город. Там-то я и надышался вдоволь ароматами звериных фикалий.
– Фу, – Сонька зажимает нос и отталкивается от деревянного ограждения, теряя всякий интерес к козам. – Чего они так воняют? Я думала, им здесь хорошо!
– А так и есть, – без энтузиазма бреду за любопытным ребёнком и украдкой пялюсь на часы.
Начало второго, можно уже ехать за Васей? Потому что мне необходима передышка. Ну знаете, тишина и капелька одиночества, потому что с непривычки это непрекращающееся"Пап!" любого сведёт с ума.
– Ничего не так! Вон, за ними не убирают. Всё, вырасту и пойду в зоопарк работать.
– Клетки чистить?
– Зверей лечить. Как Айболит... Пап, а ты тогда сможешь меня с собой в Африку взять? Ну если тебя опять в командировку туда пошлют?
Перегрелась, что ли? Хлопает своими длиннющими пушистыми ресницами и нетерпеливо дёргает меня за край рубашки. Африка, небезызвестный доктор... Нужно было девчонке панамку надеть.
– Я ещё никогда на самолёте не летала! – словно уж этот аргумент должен возыметь надо мной действие, топает ножкой, обутой в красный сандалик, и не дождавшись ответа, машет на меня рукой. – Ну вот! Мне Люда знаешь как завидует, что ты у меня лётчик? А мне даже ей не похвастаться, что я с тобой на самолёте летала!
Губы дует. Вроде пять лет, а выходит вполне по-взрослому. И жираф её больше не интересует, и мармозетки, скачущие по вольеру, больше не вызывают восторга. Похоже, у женщин это природой заложено – хныкать по любому поводу. И времени они зря не теряют – практиковаться в этом нехитром деле они начинают как можно раньше. Ещё в детстве.
– Сонь, я ж не лётчик, – виновато пожимаю плечами и передаю девочке воздушный шар, что таскаю за нами последние минут двадцать. А она от удивления выпускает его из рук.
– Как? Но мама же говорила...
– Напутала мама. Я фотограф, – чего и дальше обманывать? А если и продолжать, то пусть хотя бы враньё не будет таким масштабным:
– Я в кругосветное путешествие как пассажир летал. Природу снимал, животных... Так что пилот из меня никакой.
Как и отец. Потому что пусть девочка и перестаёт обижаться, но взгляд у неё немного потухший. Похоже, ей сама мысль нравилась, что папа у неё не абы кто, а великий путешественник. Вон, как вгрызлась зубами в свою нижнюю губу, чего доброго, отгрызёт. Голову задирает, испытывая очередную порцию разочарования, ведь оранжевый шарик уже воспарил ввысь, и во второй раз притаптывает подошвой ни в чём неповинную землю.
Не давая ей опомниться, подхватываю её на руки и ловко сажаю себе на плечи. Детям такое нравится, знаю. Я же тоже когда-то ребёнком был. Единственным в семье, которой не суждено было просуществовать и десяти лет. Сначала старик мой, потом и мама... Может, права Вася и это чертово родимое пятно, правда, досталось Соне от меня? Как и моя тотальная невезучесть – терять родных, а вместе с ними и нормальное детство?
– Но могу тебя научить фотографировать. Хочешь? – и если так, то я просто обязан хотя бы немного сгладить неприятный осадок.
– Хочу, – малышка довольно ударяет в ладоши и, слегка покачнувшись, тут же намертво впивается пальчиками в моё лицо. Одной рукой хватается за подбородок, другой припечатывает слегка взмокший от жары лоб. Хорошо хоть ненадолго...
– Фу! – тянет, наверняка скорчив смешную рожицу, и протирает ручку о свой костюмчик. – А что я буду фотографировать?
– Да что угодно.
– И кукол можно? – наклоняется, теперь устраивая ладошки на моих щеках, и стоит мне кивнуть, хмурит брови. – Нет, лучше тебя. И маму, когда она приедет. О, а можно я вас вместе сфоткаю?
И кто меня за язык тянул? Выдавливаю из себя улыбку, а сам даже представить не могу, каким будет этот кадр – совершенно незнакомая мне сестра бывшей жены и я, растерянно поглядывающий в объектив.
– Ура! Ещё Ваську сфоткаю и Макса. И тётю Васю тоже! Пап, а на что фотографировать буду? Ты мне свой фотоаппарат подаришь?
– Куплю, – обещаю, добравшись до клетки со львом и следующие пару минут, что она рассматривает лениво прогуливающееся по клетке животное, прикидываю, как мы выглядим со стороны. Наверняка мило: отец и его любимая дочь. Людям же невдомёк, что внутри у меня целая гамма чувств, среди которых в это самое мгновенье я без труда распознаю восторг. Тихий, еле различимый, но согревающий душу: разве мне не этого не хватало для счастья? Впрочем, оно и сейчас неполное, ведь жены рядом нет. И не будет уже, я помню, как она вчера на меня смотрела...
– Пап, а к медведям пойдём? – разносится у самого уха и видения вчерашнего вечера тут же рассеиваются.
Качаю головой, спуская ребёнку на землю, и, бросив взгляд на часы, решаю, что для первого раза я справился довольного неплохо. Одежда у неё чистая, глаза светятся, нежно-розовые атласные бантики прочно сидят на макушке. Пора бы и тётю её забрать. Я вроде как собирался подыскивать им жильё.
По дороге к машине заглядываю в разрекламированную сеть электроники, и чтобы Соня перестала хныкать покупаю ей простенький цифровик. Так и едем, под нескончаемые щелчки затвора.
