Текст книги "Рюрик"

Автор книги: Евгений Пчелов

На основе «портретной серии» медалей великий скульптор Федот Иванович Шубин (1740–1805) в 1774–1775 годах создал мраморные медальоны с портретами русских монархов, которые первоначально предназначались для украшения интерьеров Чесменского дворца под Петербургом, построенного в 1774–1777 годах (ныне в черте города). Эти медальоны впоследствии были перенесены в московскую Оружейную палату и украсили стены одного из залов нового здания палаты, возведенного К. А. Тоном в 1851 году. Медальоны Шубина находятся там и сейчас. Изображение Рюрика в точности повторяет изображение на медали «портретной серии», восходящее в конечном итоге к миниатюре из «Титулярника».

«Портретная серия» медалей послужила основой и для пятидесяти восьми изображений русских государей от Рюрика до Екатерины II, которыми украшена сделанная из мамонтовой кости уникальная кружка с крышкой, созданная замечательным мастером-косторезом Осипом Христофоровичем Дудиным (1714–1785). Кружка Осипа Дудина датируется 1774–1775 годами и хранится в собрании Государственного Эрмитажа. Так, портреты с медалей екатерининской эпохи «вошли» в контекст русского изобразительного искусства.

В начале 1780-х годов начали издаваться «Записки касательно российской истории», составленные самой императрицей. В основном она опиралась на исторический труд Татищева, дополняя его собственными соображениями. Взгляды Екатерины на русскую историю были весьма патриотичны и отличались совершенно фантастическими утверждениями. Так, императрица полагала, что славяне существовали испокон веков, еще до Рождества Христова, могли иметь свою письменность и оставили следы своего пребывания не только в Европе, Азии и Африке, но даже и в Америке (правда, наиболее крайние суждения в окончательный вариант «Записок» не вошли). Варягов Екатерина считала морской охраной берегов Балтики, а Рюрика хотя и признавала возможным потомком «родоначальника шведов» Одина, но в конечном итоге также считала славянином, поскольку Один, по скандинавским преданиям, пришел в Швецию с Дона и, следовательно, произошел от скифов (как мы помним, в поздней скандинавской традиции действительно возникла легенда об Азии как прародине скандинавских богов-асов во главе с Одином, основанная на простом созвучии «асы – Азия»). Под именем же скифов, по мнению Екатерины, могли подразумевать и славян. Это название, по тогдашней моде, императрица производила от слова «скитаться». В то же время в вопросе о происхождении Рюрика Екатерина полностью следовала за Татищевым, признавая реальными лицами Гостомысла и Умилу. В своих «Записках» императрица представила проекты 235 медалей на темы событий русской истории от смерти Гостомысла (860) до конца правления Мстислава Великого (1132). По признанию самой Екатерины, этот текст был сочинен ею за один день. В основе описания предполагавшихся медалей лежала «История» Татищева. По этим проектам с конца 1780-х годов началось создание медалей. Полностью весь замысел осуществить не удалось – было отчеканено только 94 номера. Однако и то, что сделано, поражает своим масштабом.

События русской истории представлены в «исторической серии» медалей с чрезвычайной подробностью. Так, периоду от смерти Гостомысла до конца правления Рюрика посвящено 22 медали. На аверсе медалей помещались портреты того князя, во время правления которого произошли те или иные события. Изображение Рюрика на медалях близко к «портретной серии», однако голова князя повернута в профиль. Черты лица князя слегка изменились, усы уменьшились, а борода стала более окладистой – Рюрик приобрел более благообразный и «приглаженный» вид. Портрет сопровождает надпись – «Великий князь Новгородский и варяг Рюрик».

Интересны сюжеты оборотных сторон медалей. Так, на самой первой медали «Кончина Гостомысла 860 года» изображен умирающий новгородский старейшина в окружении приближенных. Надпись гласит – «Неустройствы упреди советом». Подобные изречения характерны и для других медалей. Медаль «Приход послов новогородских к варягам 860 года» сопровождает надпись «Приидите владети нами» (видоизмененные слова летописи). Медаль «Приход Рюрика со братиею к рубежам руским в 861 году» (дата ошибочна) показывает трех воинов с дружиной, стоящих на берегу Волхова, на другой стороне которого виднеется город Ладога. Надпись – «Разумом и храбростию славны». Две медали посвящены смертям Синеуса и Трувора. На реверсе обеих изображено по «великому насыпанному кургану». Медаль «Синеус скончался на Беле озере в 864 году» имеет надпись «Без наследия памятен», а медаль «Трувор скончался в Изборске в 864 году» – «До днесь памятен». Отдельные медали посвящены укреплению Старой Ладоги (с надписью «Тако нача»), встрече новгородцами Рюрика с братьями («Надежда причина радости»), присоединению Белоозера и Изборска к Новгороду («Паки соедини»), переселению Рюрика из Ладоги в Новгород Великий («Предвидя доброе»), прилежанию Рюрика о расправе и правосудии («Расправою и правосудием»), назначению градских начальников (так интерпретирована раздача Рюриком городов своим «мужам») («Напальниками началие устрой»), принятию Рюриком великокняжеского титула (чего в реальности не было) («Имянем и делами»), просьбе полян о назначении князя и назначению пасынка Рюрика, Оскольда, князем Полянским и Горянским («Дела раждают упование» и «Упование не тщетное»), дозволению Оскольду идти походом на Царьград («Над землею и морями»), войнам Оскольда с поляками и древлянами («Защищал и оборонял»), походу Оскольда на Царьград («Шел ко Царю граду»), усмирению «новгородских беспокойств» («И зависть победи»), браку Рюрика с княжною Урманскою Ефандою («Добродетель и любовь»), вручению Рюриком сына и княжения князю Урманскому Олегу («Великодушен до конца») и даже владению Рюриком обеими «сторонами» Варяжского моря («Властвовал обоюдными странами»). На медали на кончину Рюрика в Новгороде в 879 году изображен опустевший трон с регалиями и оружием, лежащим на столах. Надпись гласит – «Рановремянно».

Итак, перед нами достойная жизнь достойного правителя. Рюрик совершает все то, что должен был сделать мудрый и справедливый монарх за время своего правления. Он укрепляет города, чинит правый суд, назначает городских начальников, внимает просьбам подданных, усмиряет мятежи, расширяет свои владения, то есть делает всё, что следовало делать хорошему государю и что делала сама Екатерина, которая гордилась и основанием новых городов, и своими губернской и городской реформами, и военными победами, приведшими к присоединению новых земель, и справедливым правосудием (как тут не вспомнить знаменитый портрет Левицкого «Екатерина II в образе законодательницы в храме богини Правосудия»). Во благо государства она усмирила и бунт – пугачевщину. По сути, деяния Рюрика – первого в череде российских государей – это своего рода программа для государей будущих. Программа, которую выполняют государи достойные и которой пренебрегают государи дурные. Деяния Рюрика – это деяния самой Екатерины, достойной государыни, идущей по стопам своего далекого предшественника. Ясно, что Екатерина всячески подчеркивала единодержавную власть Рюрика, назначавшего князей как своих наместников и «дозволявшего» им идти в походы. Разумеется, к реальной истории все эти сюжеты мало имели отношения. Это был образ древней русской истории, сконструированный в Екатерининский век просвещенного абсолютизма. Так исторические начала Руси буквально шаг за шагом, детально воплощались в такой важной презентационной форме, как памятные медали.

Увлеченность императрицы историей России не могла не отразиться и на ее литературном творчестве. Екатерине принадлежит несколько пьес на исторические сюжеты, одна из которых непосредственно связана с эпохой Рюрика – «Историческое представление из жизни Рюрика». Она была написана в 1786 году для Эрмитажного театра. В этой пьесе Екатерина, пытавшаяся в своем драматургическом творчестве подражать, ни много ни мало, историческим хроникам Шекспира, впервые обратилась к теме, ставшей позднее скандально известной – мятежу Вадима Новгородского.

Как мы помним, о самом Вадиме Храбром сохранились лишь весьма неопределенные сведения в летописании XVI века, однако В. Н. Татищев, занимаясь логическим домысливанием русской истории, счел этого персонажа, убитого Рюриком, возглавителем мятежа против княжеской власти. Екатерина решила использовать этот сюжет, но представила его в ином, нужном ей ключе.

В пьесе действуют новгородский князь Гостомысл, новгородские посадники Добрынин, Триян и Рулав (нетрудно заметить, что в основе этих имен – имена реального новгородского наместника, дяди князя Владимира, Добрыни, и двух русских послов, упомянутых в договоре Олега с греками, – в пьесе Триян и Рулав выполняют роль послов к варягам), новгородский воевода Рагуил, славянский князь Вадим – «сын меньшой дочери Гостомысла» (согласно домыслу Татищева), дочь Гостомысла Умила и ее супруг, финский король Людбрат, их сыновья Рюрик, Синеус и Трувор, жена Рюрика Едвинда, «княжна урманская», и ее брат Олег, пасынок Рюрика (сын Едвинды) от первого брака Оскольд и др. Вслед за Татищевым все персонажи ранней русской истории оказываются связанными между собой родством. Мятеж Вадима предстает как династическая коллизия – умирающий Гостомысл отдает власть своим варяжским внукам в обход Вадима, внука от младшей дочери. Послы «Славян, Руси, Чуди, Веси, Мери, Кривич и Дрягович», выполняя волю Гостомысла, призывают Рюрика с братьями. Вадим остается местным славянским князем, вынужденным подчиниться «великому князю новгородскому и варягорусскому» Рюрику, своему старшему двоюродному брату. Пылкий патриотизм Екатерины и здесь берет свое – Рюрик и варяги показаны как храбрые мужи, воюющие в разных странах Европы, вплоть до Португалии и Испании, сам же Рюрик доходил до Парижа. Славяне тоже оказываются не лыком шиты: «Славянская одна пехота на востоке, юге, западе и севере овладала толикими областьми, что в Европе едва осталась землица, до которой не дошли».

Прибыв на Русь, Рюрик активно принимается за дело. Он намеревается укрепить Ладогу, посылает «начальников» в подвластные города, отправляет Оскольда в Киев, своего «вельможу» Рохволда – в Полоцк (здесь опять смешение времен – Рогволод был современником Владимира) и принимает титул «великого князя», поскольку имеет под своей властью местных князей. Иными словами, совершает все то, о чем Екатерина писала в своих исторических «Записках». Вадим же в Новгороде поднимает мятеж против варягов, однако при приближении варяжского войска волнение прекращается, а сам Вадим оказывается в плену. На суде перед Рюриком Вадим признается в организации мятежа, но Рюрик прощает его. Показательны слова Едвинды, обращенные к мужу: «Вадим молод, с младенчества при деде вашем воспитан, окружен был ласкателями, кои бодрость духа его поощряли к блистательным предприятиям; род князей славянских храбр… кровь их течет в вас, государь… Вадим брат ваш двоюродный… подданные обожают милосердие… Прости мне государь, что я так смело изъясняюсь; ты не токмо любишь слышать правду, ты поощряешь всех своим снисходительным обхождением говорить истину, дерзость одна тебе противна, ее ты прекращаешь по должности». Рюрик проявляет великодушие: «Бодрость духа его, предприимчивость, неустрашимость и прочия из того истекающия качества могут быть полезны государству вперед. Он с тобою, князь Оскольд, пусть поедет; Славяне же пошли к Киеву, он там их соберет и будет тебе верно помощником. Освободите его из-под стражи…» Тронутый милосердием Рюрика, Вадим падает на колени и говорит: «О, государь, ты к победам рожден, ты милосердием врагов всех победишь, ты дерзость ею же обуздаешь… Я верный твой подданный вечно». Интересно, что инициатива прощения Вадима исходит от Едвинды – Екатерина как бы показывает особую склонность женщины-княгини к добросердечию и мягкости, намекая тем самым на собственный пример.

Как видим, мятеж усмиряется даже не силой оружия, а лишь демонстрацией этой силы, а сам мятежник, потрясенный великодушием государя, становится его верным подданным. Такой сглаженный, «беззубый» вариант истории Вадима предлагает императрица в своем произведении, показывающем справедливого и мудрого монарха, милосердием обращающего к себе сердца людей. Нечто подобное представлено и в трагедии драматурга Петра Алексеевича Плавильщикова (1760–1812) «Рюрик», написанной в начале 1790-х годов (при первой постановке пьеса называлась «Всеслав»). Новгородский вельможа Вадим, в дочь которого Пламиру влюблен князь Рюрик, изображен мятежником, желающим вернуть себе власть, которой когда-то обладал. Однако в финале побежденный Вадим смиряется перед благородством и великодушием Рюрика.

Такая «конфетная» трактовка противостояния двух героев оказывается совершенно уничтоженной другой пьесой – трагедией, сыгравшей большую роль и в истории русской литературы, и в истории русского общества. Это «Вадим Новгородский» замечательного поэта и драматурга Якова Борисовича Княжнина (1740–1791). В 1760—1780-х годах Княжнин (который, кстати, был зятем Сумарокова) пользовался известностью как талантливый литератор – автор од, элегий, басен и других стихотворных сочинений, особенно же – драматических произведений, причем как трагического, так и комического характера. Трагедия «Вадим Новгородский» была написана Княжниным в конце 1788-го или начале 1789 года. Главные действующие лица пьесы – князь Новгородский Рурик, посадник и полководец Вадим и дочь Вадима Рамида (само это имя, вероятно, искусственно сконструировано из имени Вадим). Рамида и Рурик любят друг друга. Рурик предстает как идеальный правитель, он полон добродетели и всяческих достоинств. Прекратив беспорядки и нестроения в Новгороде, он стал князем по просьбе самих жителей, причем сначала отказывался от короны. Рурик жалуется на тягость своего монаршего долга, на «иго скипетра», подчеркивает, что не по собственной воле, а по необходимости стал князем, но как князь правит в высшей степени справедливо и достойно. Вадим – противник монархической власти, его идеал – древние вольности Новгорода, народовластие, по сути, республиканский строй. Один из соратников Вадима так говорит об этом:

 
Что в том, что Рурик сей героем быть родился, —
Какой герой в венце с пути не совратился?
Величья своего отравой упоен, —
Кто не был из царей в порфире развращен?
Самодержавие, повсюду бед содетель.
Вредит и самую чистейшу добродетель
И, невозбранные пути открыв страстям,
Дает свободу быть тиранами царям,
Воззрите на владык вы всяких царств и веков,
Их власть – есть власть богов, а слабость – человеков!
 

Вадим, возглавляющий войско, хочет вернуть свободу новгородцам и готовит мятеж. Однако, узнав о заговоре, Рурик благородно решает в открытом бою сразиться с Вадимом и его сторонниками. В сражении победа достается Рурику, и Вадим попадает в плен. Рурик же предлагает Вадиму примирение. Обращаясь к гражданам, он так говорит о прежней «свободе» новгородцев:

 
Вельможи, воины, граждане, весь народ!
Свободы вашея какой был прежде плод?
Смятение, грабеж, убийство и насилье,
Лишение всех благ и в бедствах изобилье.
И каждый здесь, когда лишь только силен он,
Одно законом чтил, чтобы свергать закон;
Мечом и пламенем раздора воруженный,
Ко власти тек, в крови гражданей погруженный.
Священны узы все ваш рушил смутный град:
Сыны против отцов, отцы противу чад,
Тиранам чтоб служить, простерши люты длани,
Отцеубийствию искали гнусной дани.
Граждане видели друг в друге лишь врагов,
Забыли честность все, забыли и богов.
Прибыток здесь один был всех сердец владетель,
Сребро – единый бог и алчность – добродетель…
 

Призывая народ в судьи, Рурик вопрошает: «Вещай, народ, моей державою храним, / Гневил ли я богов правлением моим?» Рурик вновь отказывается от власти, снимая с головы венец:

 
Теперь я ваш залог обратно вам вручаю;
Как принял я его, столь чист и возвращаю.
Вы можете венец в ничто преобратить
Иль оный на главу Вадима возложить.
 

Народ в безмолвии опускается перед Руриком на колени «для упрощения его владеть над ними». Это вызывает отвращение Вадима:

 
О, гнусные рабы, своих оков просящи!
О, стыд! Весь дух граждан отселе истреблен!
Вадим! се общество, которого ты член!
 

Рурик уверен в своей правоте:

 
Коль власть монаршу чтишь достойной наказанья,
В сердцах граждан мои увиди оправданья;
И что возможешь ты против сего сказать?
 

В ответ Вадим просит отдать ему меч. Рурик выполняет его просьбу и просит Вадима согласиться на его брак с Рамидой и стать ему отцом. Но Вадим остается непреклонным:

 
Внемли ты, Рурик, мне, народ и ты, Рамида:
(к Рурику)
Я вижу, власть твоя угодна небесам.
Иное чувство ты гражданей дал сердцам.
Все пало пред тобой: мир любит пресмыкаться;
Но миром таковым могу ли я прельщаться?
(к народу)
Ты хочешь рабствовать, под скипетром попран!
Нет боле у меня отечества, граждан!
(к Рамиде)
Ты предана любви и сердцем, и душею —
Итак, и дочери я боле не имею…
 

Рамида, понимая, что сейчас сделает отец, хочет оказаться достойной его и закалывается. Вслед за ней кончает с собой и Вадим со словами, обращенными к Рурику: «В средине твоего победоносна войска, / В венце, могущий все у ног твоих ты зреть, – / Что ты против того, кто смеет умереть?» Вадим выбирает свободу, когда все вокруг становятся рабами, и эта свобода может быть только в смерти. Такой антимонархический пафос пьесы Княжнина, направленный не просто против тирании, а против единодержавия вообще (Рурик, напомню, показан справедливым и добродетельным правителем, но это не меняет сущности власти), не мог, конечно, не вызвать реакции и в обществе, и в верхах.

Княжнин предполагал поставить пьесу на сцене, но после революции во Франции ему пришлось забрать ее из театра, поскольку сами артисты не хотели ее играть. Сложно сказать, известна ли была пьеса при жизни автора – скорее всего, нет. Однако смерть Княжнина в январе 1791 года оказалась столь внезапной, что поползли слухи о ее насильственном характере. Якобы Княжнин был подвергнут допросу «с пристрастием» в Секретной экспедиции, после чего и скончался. Причину разбирательства современники видели как раз в «Вадиме Новгородском», что заведомо неверно, исходя из дальнейшей истории пьесы. Возможно, допрос вызвала рукопись статьи Княжнина «Горе моему отечеству», которая так и не была найдена. Что-либо определенное по этому поводу сказать сложно (семья утверждала, что поэт скончался от «простудной горячки»).

Через два года после смерти писателя рукопись «Вадима Новгородского» обнаружил в бумагах покойного его зять. Вместе с рукописями других неопубликованных сочинений Княжнина «Вадим Новгородский» был продан книгопродавцу И. П. Глазунову. Он, в свою очередь, передал пьесу в Академическую типографию. Академией наук в то время руководила княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Не прочтя текста и понадеявшись на мнение советника академической канцелярии Осипа Петровича Козодавлева, она дала разрешение на публикацию. В 1793 году «Вадим Новгородский» был напечатан в Академической типографии отдельным изданием, а затем увидел свет и в журнале «Российский феатр». «Вадим Новгородский» обратил на себя внимание Екатерины, которая отреагировала на публикацию трагедии Княжнина крайне негативно. Она восприняла это как второй удар после публикации в 1790 году «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева. Приведу отрывок из «Записок» Дашковой:

«На следующий день, вечером, я, по обыкновению, поехала к императрице провести вечер с ней в интимном кружке. Когда императрица вошла, ее лицо выражало сильное неудовольствие. Подходя к ней, я спросила ее, как она себя чувствует.

– Очень хорошо, – ответила она, – но что я вам сделала, что вы распространяете произведения, опасные для меня и моей власти?

– Я, Ваше величество? Нет, вы не можете этого думать.

– Знаете ли, – возразила императрица, – что это произведение будет сожжено палачом.

Я ясно прочла на ее лице, что эта последняя фраза была ей внушена кем-то и что эта идея была чужда ее уму и сердцу.

– Мне это безразлично, Ваше величество, так как мне не придется краснеть по этому случаю. Но, ради бога, прежде чем совершить поступок, столь мало гармонирующий со всем тем, что вы делаете и говорите, прочтите пьесу и вы увидите, что ее развязка удовлетворит вас и всех приверженцев монархического образа правления; но главным образом примите во внимание, Ваше величество, что, хотя я и защищаю это произведение, я не являюсь ни его автором, ни лицом, заинтересованным в его распространении.

Я сказала эти последние слова достаточно выразительно, чтобы этот разговор окончился; императрица села играть; я сделала то же самое».

Несмотря на смелость Дашковой, приговор трагедии был вынесен. «Оную книгу, яко наполненную дерзкими и зловредными против законной самодержавной власти выражениями, а потому в обществе Российской империи нетерпимую, сжечь». В декабре 1793 года экземпляры отдельного издания «Вадима Новгородского» были сожжены на площади близ Александро-Невской лавры в Петербурге. Следующее издание этого произведения состоялось лишь в 1871 году. Однако трагедия Княжнина разошлась в списках и стала знакома читающей публике. Образ Вадима Новгородского вошел в русскую литературу уже в начале XIX века.

С верноподданнических позиций в последний год XVIII века историю Вадима и Рюрика изложил в своей эпической поэме «Царь, или Спасенный Новгород» (1800) известный поэт Михаил Матвееевич Херасков (1733–1807). В этом произведении, правда, Вадим именуется Ратмиром, но предстает как порочный и злой юноша-мятежник, от которого отступается народ. Имя Ратмир, по всей видимости, восходит к «Житию Александра Невского», в котором среди героев Невской битвы упоминается княжеский слуга Ратмир, храбро сражавшийся и павший на поле брани. Впоследствии это имя использовал А. С. Пушкин для одного из персонажей «Руслана и Людмилы» – некий восточный колорит этого имени позволил Пушкину сделать своего Ратмира «хазарским ханом». Кстати, совпадение имен героя Невской битвы Ратмира и предка Пушкиных Ратши позволило Александру Сергеевичу утверждать, что «мой предок Рача мышцей бранной Святому Невскому служил», хотя на самом деле в Невской битве участвовал другой прародитель Пушкина – Гаврила Алексич, правнук Ратши. Но вернемся к Рюрику и Вадиму.

Популярности образа Вадима в литературе начала XIX века способствовали два аспекта. Во-первых, Вадим представал как одинокий романтический герой, который гибнет не в силах противостоять окружающему миру; во-вторых, играл роль революционный пафос истории Вадима, героя-бунтаря, борца против тирании за народную «вольность». Обе линии заметны в русской словесности 1810—1820-х годов.

Первым среди писателей «нового поколения» к образу Вадима обратился Василий Андреевич Жуковский (1783–1852). В 1803 году в журнале Н. М. Карамзина «Вестник Европы» было напечатано начало его повести «Вадим Новгородский», так и оставшейся незавершенной. В ней живописно изображена лачуга на скале у берега волнующегося Ладожского озера, в которой живет отверженный славянский вождь Гостомысл. Осенним вечером он играет на арфе и поет песнь. «Солнце среди разорванных туч катилось в шумящее озеро Ладоги. На древней вершине черного бора сиял последний луч его. Ветер выл; озеро вздымалось; мрачные облака летели; седые туманы дымились. На скате скалы, заросшей кустарником и глубоко вдавшейся в пространное озеро, стояла хижина; дым вылетал из трубы и разносился бурным ветром. На пороге уединенной хижины сидел старец. Потусклый взор его неподвижно устремился на волны; задумчиво склонял он голову, как лунь седую, на правую руку, опирающуюся на колено; в левой держал арфу; борода его и длинные волосы, всклокоченные ветром, развевались». На вечерней заре к Гостомыслу пришел уставший юноша-охотник, попросивший о ночлеге. Утром оказалось, что это Вадим, сын давнего соратника-Гостомысла – Радегаста (для его имени Жуковский использовал мифологию западных славян). Несколько лет назад Радегаст с сыном были вынуждены отправиться в изгнание, где Радегаст скончался. Судя по тексту повести, и Гостомысл, и Радегаст с Вадимом стали изгнанниками из-за варягов, захвативших славянские земли. К сожалению, дальнейший замысел повести Жуковского остался неизвестен.

Позднее «романтический» Вадим, лишенный, впрочем, каких бы то ни было бунтарских порывов, стал героем одной из баллад Жуковского. Как известно, эти баллады сыграли значительную роль в истории русской культуры. Сам жанр, возникший еще в эпоху Средневековья, приобрел чрезвычайную популярность у западноевропейских поэтов-романтиков, став своего рода «визитной карточкой» романтизма. Жуковский использовал целый ряд сюжетов из баллад зарубежных, прежде всего немецких, поэтов, но стремился порой придать этим произведениям русский колорит. Сочинил он и несколько оригинальных баллад, самой известной из которых стала «Светлана». Баллады Жуковского были своеобразным знаменем русских романтиков, борцов с архаическими литературными традициями, сторонников нового, «карамзинистского» направления в литературе, группировавшихся вокруг неформального кружка «Арзамас». Участники «Арзамаса» даже приняли для себя шуточные прозвища, взятые из баллад Жуковского. В 1810 году Василий Андреевич сочинил балладу «Громобой», сюжет которой восходит к прозаическому роману немецкого писателя Христиана Генриха Шписа (1755–1799), но творчески переработан Жуковским. Действие перенесено во времена Древней Руси, имя главного героя – Громобой – заимствовано из одноименного рассказа литератора Гавриила Петровича Каменева (1772–1803). Начинается баллада картиной думы главного героя, сидящего на берегу Днепра:

 
Над пенистым Днепром-рекой,
Над страшною стремниной,
В глухую полночь Громобой
Сидел один с кручиной;
Окрест него дремучий бор;
Утесы под ногами;
Туманен вид полей и гор;
Туманы над водами;
Подернут мглою свод небес;
В ущельях ветер свищет;
Ужасно шепчет темный лес,
И волк во мраке рыщет.
 

Нетрудно заметить, что такой зачин – одинокий герой на фоне бушующей стихии – повторяет начало повести Жуковского «Вадим Новгородский». Сюжет баллады повествует о грешнике, который продал свою душу дьяволу Асмодею, а в час расплаты отдал ему и души своих невинных двенадцати дочерей. Но искреннее раскаяние Громобоя, его горячие молитвы и благочестивая жизнь принесли надежду на искупление греха. По воле Творца дочери Громобоя должны спать непробудным сном до тех пор, пока не явится чистый душою юноша, движимый любовью к одной из них, и не снимет заклятие с сестер. Душа же почившего Громобоя будет томиться в отверженной могиле, ожидая искупления и пробуждения своих дочерей. Стены, поросшие лесом, закрывают обитель Громобоя от людей, и его владения превращаются в сказочное «спящее царство».

В 1814–1817 годах Жуковский продолжил эту историю новой балладой – «Вадим», которая вместе с «Громобоем» составила «старинную повесть» под названием «Двенадцать спящих дев». Для образа юного героя поэт и воспользовался романтическим именем Вадима. Этот Вадим, впрочем, не имеет ни малейшего отношения к «историческому» Вадиму Новгородскому – общее у них только имя и новгородское происхождение. Вадим – прекрасный юноша-новгородец, который, полюбив одну из дочерей Громобоя, увиденную им во сне, сумел избавить ее и всех ее сестер от векового заклятия. Мистическое, религиозно-романтическое содержание этой баллады не оставляло места для прежних, тираноборческих, свободолюбивых мотивов в образе главного героя. Вадим баллады Жуковского – кристально чистое создание русского романтизма. Это совершенно другой герой, и, соответственно, само имя Вадим «зазвучало» по-новому. Возможно, именно популярность баллады Жуковского, как и в случае с именами «Людмила» (впоследствии еще больше прославленным Пушкиным) и «Светлана», стала основой для дальнейшего вхождения имени «Вадим» в живую ткань русской культуры и способствовала его распространению в русском именослове.

Но революционное содержание истории Вадима не исчезло из русской литературы. Конечно, сам образ бунтаря-республиканца оказался созвучен идеям декабристов. Один из наиболее ярких деятелей декабристского движения, Кондратий Федорович Рылеев (1795–1826), в начале 1820-х годов создал поэтический цикл «Думы» на сюжеты из русского прошлого. К сочинению этого цикла Рылеева подтолкнули «Исторические песни» польского писателя Юлиана Урсына Немцевича (1758–1841), бывшего адъютанта Т. Костюшко, которые увидели свет в 1816 году. Среди «Дум» Рылеева есть и наброски неоконченной думы «Вадим», датированные примерно 1821–1823 годами. К сожалению, от замысла Рылеева сохранилось только несколько вариантов начала думы и небольшой фрагмент монолога героя.

Начинается дума тривиально. Герой в ночную грозу сидит на берегу бушующей реки и погружен в думы:

 
Над кипящею пучиною,
На утесе сев, Вадим
Вдаль безбрежную с кручиною
Смотрит нем и недвижим.
Гром гремит!
Змеей огнистою
Воздух молния сечет;
Волхов пеной серебристою
В берег хлещет и ревет.
 

Такое начало вообще характерно для «Дум» Рылеева. Точно так же сидит на «диком бреге Иртыша» «объятый думой» Ермак. Недаром Пушкин считал, что «Думы» Рылеева «составлены из общих мест». Прототип этого начала очевиден – это, конечно, «Громобой» Жуковского. Возможно, Рылеев сознательно скопировал этот зачин, чтобы затем дать совершенно иную трактовку образу Вадима.

«Пламенный» витязь, «хладный в грозных битвах за народ», с тяжелым сердцем думает о судьбе родины:

 
До какого нас бесславия
Довели вражды граждан —
Насылает Скандинавия
Властелинов для славян!
 

Но вскоре наступит пора борьбы:

 
Грозен князь самовластительный!
Но наступит мрак ночной,
И настанет час решительный,
Час для граждан роковой.
 

Под «грозным» самовластцем здесь подразумевается, конечно, Рюрик. Подобно наступлению будущей ночной грозы – рокового часа восстания для граждан Новгорода, на берег Волхова спускается ночь:

 
Вот уж небо в звезды рядится,
Как в серебряный венец,
И луна сквозь тучи крадется,
Будто в саване мертвец.
 

Саван мертвеца – предчувствие будущей судьбы героя. Сам Вадим грезит свободой:

 
Ах! если б возвратить я мог
Порабощенному народу
Блаженства общего залог,
Былую праотцев свободу.
 

Образ мятежного Вадима был близок и другому поэту-декабристу, Владимиру Федосеевичу Раевскому (1795–1872).

В стихотворении 1822 года «Певец в темнице» Раевский упоминает Вадима как одного из символов новгородской вольности, павшей под гнетом самовластия. Но рано или поздно порабощенный народ вновь восстанет «с ударом силы». Верность этим идеалам Раевский сохранил до конца. В 1848 году он назвал Вадимом своего младшего сына, родившегося, когда его отец находился в ссылке.