Текст книги "Тот, кто стоит за спиной"

Автор книги: Евгений Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Как-то Половцева в качестве литературного кита – а как же, человека периодически печатают в толстых, хотя и периферийных журналах! – пригласили на какие-то традиционные «литературные чтения» в русскую глубинку.

А глубинка, как известно, хоть и читает мало, но писателя весьма уважает как человека, несущего слово правды в широкие массы трудящихся.

Писатели – вернее, люди, так сказать, с гусиными перьями за ушами, которые пишут много и которых кое-где кое-когда печатают, поскольку надо же хоть что-то печатать, если бумага выделена комитетом по печати, – шли парами сквозь строй участников художественной самодеятельности, отдувающихся милиционеров с рациями и простых зевак в рубашках навыпуск.

Шли они к деревянному помосту, на котором был установлен микрофон и стояло десятка два стульев. Пишущие товарищи должны были сегодня почитать немного из своего «нетленного» и скромно рассказать о себе что-нибудь величественное (например, как-то я и… а дальше подставляем: Горький, Сладкий, Соленый; или Пушкин, Гоголь, Гомер…).

Охраняли «писательский десант» (а может, «банду»?) несколько милиционеров. Половцев шел одним из последних, опустив очи долу.

Ему было мучительно стыдно, что и его могут принять за писателя-романиста и друга Достоевского или Фенимора Купера. Тогда ему неминуемо будут задавать вопросы о судьбах человечества, на которые, потея, бледнея и краснея, придется отвечать. И еще не факт, что после всего этого позора люди проводят его аплодисментами, когда вдруг узнают, что не он написал «Анну Каренину» и «Отца Сергия».

«А что же вы тогда написали?» – спросит его, недоумевая, какой-нибудь въедливый книгочей из сельской библиотеки, и ему, писателю Половцеву, придется провалиться сквозь землю, то есть сквозь деревяшки помоста, очень напоминающего возвышение для виселицы, потому что его повестей никто из присутствующих, естественно, не читал.

Когда Половцев уже подходил к помосту, один из милиционеров грубо схватил его за шиворот и выдернул из величественной шеренги писателей в праздную толпу читателей.

– А ты куда прешь, теля? Твое место с народом! – только и сказал он весьма лениво и тут же выпустил воротник литератора из своей железной руки.

Половцев внутренне сжался и покраснел. Ему было стыдно! Ведь многие видели, как этот милиционер по ошибке принял Половцева за местного зеваку (дело в том, что на нем не было пиджака – одна сетчатая бобочка и, кроме того, на ногах были не столичные лакированные туфли, а обыкновенные сандалии со срезанными задниками, чтобы нога отдыхала).

Но Половцев боялся сказать хамоватому сержанту, что он на самом деле столичный писатель. Он боялся произнести само слово «писатель», потому что в настоящий момент это было выше его сил. Низко опустив голову, Половцев стал поспешно выбираться вон из толпы.

Люди с недоуменными улыбками расступались перед ним, думая, что этот красный как вареный рак писатель явно не в себе.

Половцев шел к реке с намерением незаметно утопиться.

Но тут его хватились.

Кто-то из писательского десанта закричал в народ, что куда-то пропал известный прозаик Половцев. Все стали оборачиваться и спрашивать друг друга, где прозаик Половцев. Кто-то уже накричал на сержанта и сказал ему, как тот был неправ, выдергивая товарища прозаика из современного литературного процесса.

Вжав голову в плечи, Половцев собрался броситься реку, но тут толпа стихла. Сотни пар глаз смотрели на стремительно идущего к обрыву прозаика. И силы покинули Половцева: плача, он опустился в траву.

– Это ничего, – говорил Половцев, пряча глаза от виноватого сержанта, первым бросившегося на спасение прозаика. – Тепловой удар.

– Не признал, товарищ писатель, – твердил бледный сержант извиняющимся тоном. – Виноват. Простите, пуговку у вас на рубашке оторвал.

– Пуговку, это я сам! – в ужасе вскричал Половцев, боясь что милицейский лейтенант и какой-то третий секретарь, подлетевшие к сидящему на траве Половцеву, тут же разжалуют бедного сержанта.

Половцева бережно подвели к помосту и помогли на него взобраться.

– Вам уже лучше, товарищ писатель? – спросил его третий секретарь с горящими углями черных цыганских глаз.

– Гораздо лучше.

– Может быть, вам достать панаму? – спросил секретарь и, не дав ответить вновь побагровевшему до корней волос Половцеву, обратился в народ. – Товарищи, кто может дать товарищу писателю свой головной убор? Солнце, товарищи, не хочет щадить даже нашу родную литературу!

Половцеву опять захотелось умереть, потому что сотни кепок, панам и картузов поплыли к помосту. Здесь были даже треуголки, сделанные из «Труда» и «Известий». (Делать треуголку из «Правды» отваживались немногие «хулиганы»!)

– Возьмите, товарищ прозаик! – сказал третий секретарь, передавая Половцеву ворох головных уборов. – Теперь у вас не будет болеть голова, – и он сам надел ему на голову парусиновый картуз, под дружные аплодисменты публики.

Половцев оглянулся на коллег по перу. Одни смотрели на него с недоумением, другие – с нескрываемой насмешкой, третьи – с презрением.

– Солнце! – сказал красный, словно первомайское полотно, Половцев коллегам с некоторым вызовом, указывая пальцем в небо.

– Да, солнце, но вы-то здесь при чем? – прошипел сосед – публицист с портфелем, в котором бедной сироткой лежала пустая бутылка из-под портвейна. – Перестаньте валять дурака, миленький. Клапана горят, с утра во рту ни росинки не было! А вы хотите уморить нас в этом пекле! Нас ведь уже в ресторане ждут!

Как ни странно, но эти неприятные слова соседа подействовали на Половцева успокаивающе, и он тут же передумал топиться, хотя и собирался это сделать, как только «высокое собрание» переключится с его жалкой личности на сеяние «разумного, доброго, вечного». Алкаш-публицист с пустой бутылкой из-под портвейна в портфеле вернул его к жизни.

Публика принимала Половцева очень даже тепло. Ему хлопали больше всех, и может быть, потому, что он остался в живых, а не умер у всех на глазах от мучительного стыда и немилосердного солнца…

В ресторане, уже выпив по первой, об инциденте с Половцевым забыли все, включая его самого. А самому Половцеву жизнь вдруг показалась совсем не такой жестокой и насмешливой.

Ресторан-стекляшка, качаясь на волнах бравого хмельного веселья, набирал крейсерскую скорость общения инженеров человеческих душ с этими самыми душами в лице секретарей и ответственных работников области, совсем случайно заглянувших на огонек.

Он встал из-за стола и никем не замеченный покинул буйное писательское застолье.

Местная старина стояла вокруг в полнейшем запустении: в церкви было традиционное овощехранилище, на колокольне складировали красный кумач к пролетарским праздникам, а в монастыре отбывали наказание малолетние преступники, перевоспитываясь под призором воспитателей с бегающими глазами и липкими ладонями.

Половцев шел по одной из центральных улиц. В одной из витрин он увидел мраморного амура и картину Шишкина «Утро в лесу».

«Как это? Почему она здесь?» – подумал Половцев и тревожно приклеился носом к витрине. Но когда он увидел пририсованную к морде одного из медведей папиросу, успокоился: «Копия!»

Благостный, он вошел в антикварный магазин.

В магазине было пестро от навязчивых розовых «пастушек» с бантами на задницах, от двусмысленных «пастушков» в кустах на фоне чудовищных водоемов с трехмачтовыми судами, от гипсовых амурчиков и бронзовых черкесов с огромными кинжалами, от супниц и салатниц с расколотыми крышками.

Половцеву здесь понравилось. Он с удовольствием завязал разговор с продавцом – улыбчивым старичком с клинообразной бородкой. Когда Половцев, набравшись храбрости, сказал старичку, что он – прозаик из Питера, приехавший на традиционные литературные чтения, старичок пригласил литератора к себе в каморку.

– А я был сегодня на поле, когда вы, литераторы, выступали, – сказал старичок, приветливо улыбаясь, когда они сели за маленький резной столик.

– Да уж, выступали! – сказал Половцев, смущенно потирая лоб ладонью.

– Знаете, а ведь это здорово, что вы такой!

– Какой «такой»? Дурак?

– Ну что вы, голубчик! Это хорошо, что вы такой… совестливый. Да-да, голубчик! Ведь я понимаю, что все это – с микрофонами и завываниями в рифму – игра: игра самолюбий, игра амбиций… Вот вам и стыдно, что это игра.

– Тогда почему… Хорошо… Простите, а как вас… – Половцев не успел закончить свой вопрос.

– Серафим.

– А по батюшке?

– Зачем по батюшке, не надо. Просто Серафим. У нас ведь с вами, голубчик, один батюшка! – старичок, улыбаясь, смотрел на удивленного литератора. – Не сомневайтесь, один.

– Но… – начал Половцев.

– Вот что, голубчик, у вас не так много времени. Вот эта дверь ведет на склад. Там у нас хранилище древностей. Идите туда, посмотрите – там много для вас… важного. Вы много там узнаете…

– О чем?

– О себе, голубчик, о себе. Уж очень вы нежный, боюсь, вам свою судьбу за один раз не одолеть. Но, может быть, вы одолеете ее за два…

– Одолеть судьбу? – Половцев помолчал несколько секунд. – Да, если б я только мог заглянуть туда, за край, чтобы предупредить, избежать самого страшного, я бы…

– Я знаю. Идите скорей туда и не бойтесь, ничего не бойтесь, прошу вас. Я буду с вами. Я ведь только для это здесь… Ну что вы на меня так смотрите? – старичок говорил с Половцевым, как с ребенком: так уже однажды говорил с ним один старенький архимандрит в Печорах.

Проглотив свой вопрос, Половцев, как в тумане, подошел к двери и открыл ее.

Полумрак пыльного, в самом деле до потолка заваленного всякой старой рухлядью, помещения показался ему бездонным. Осторожно переступая через ломаные стулья и табуреты, через ящики и ящички, в которых лежали грудой сваленные старые литературные журналы и пожелтевшие фотографии, сюртуки и салопы, стеганые лоскутные одеяла, мраморные и бронзовые чернильные приборы и еще многое другое, Половцев продвигался между тяжеленными комодами из красного дерева и резными платяными шкафами. Он шел вперед и не видел конца…

Вдруг ему стало не по себе. Хмель выветрился из головы литератора, и ужас начал вползать в него медленной холодной змеей, вползать и вить свои тяжелые осклизлые кольца где-то под сердцем. Половцев обернулся: старик стоял сзади в нескольких шагах от него и сурово смотрел вперед, туда, где не было конца.

Половцев хотел спросить антиквара о чем-то, но язык не ворочался, а мысли никак не могли прекратить свое безумное вращение хотя бы на миг. И тут он понял, что надо идти вперед, что пути назад уже нет.

Проход между шкафами, бюро и комодами сделался совсем узким, и литератор теперь боком протискивался между ними. Внезапно он остановился. Из старинного зеркала, покрытого вуалью пыли, на Половцева смотрели чьи-то насмешливые глаза. Литератор даже не успел испугаться: он хотел только посмотреть, кто это… Внезапно голова его, дернувшаяся навстречу этим насмешливым глазам, налетела на что-то твердое, и Половцев почувствовал резкую боль. Издав легкий стон, зеркало лопнуло, и насмешливые, смотревшие ОТТУДА глаза скрылись за радиальными лучами трещин. Половцев отпрянул от зеркала и нащупал на ушибленном лбу липкое тепло крови.

– Идите вперед, не останавливайтесь и не сомневайтесь! Я знаю, это трудно, но это для вас необходимо. Вперед, прошу вас! – тихо, но твердо сказал антиквар.

И Половцев пошел дальше. В каждом зеркале он видел эти насмешливые глаза: глаза-щелки или глаза-бусинки, глаза с кровавой роговицей. Где-то ТАМ, за этими глазами, мелькали искаженные страхом и страданием людские лица. И вдруг он увидел ТАМ своего Андрея, и вдруг сам задохнулся от боли. То пропадая из поля зрения, то возникая вновь в Зазеркалье, Андрей шел в этих зеркалах параллельно Половцеву, уперев ладони с растопыренными пальцами в какую-то. невидимую, разделяющую их стену. Шел и тщетно пытался прорваться к Половцеву, который видел это и страдал, страдал почти физически… Литератор еще раз ударился виском об острый выступ буфета, который показался ему дулом пистолета. Нет, это было острие ножа!

– Не останавливайтесь! – едва слышно, как будто сквозь рев бури, кричал ему сзади старик. – Только не останавливайтесь и не страшитесь!

Неожиданно в грудь Половцеву вошла тонкая холодная игла и медленно поползла к сердцу. Литератор боялся сделать вдох, в глазах стало темно.

– Я не могу! – захрипел литератор, в ужасе хватаясь за грудь и ища своими ставшими вдруг безумными глазами иглу.

– Скорей, к выходу! – тревожно крикнул антиквар.

И вдруг Половцев увидел ЭТО. Прямо против него из большого двухметрового зеркала, которое и создавало иллюзию безграничности помещения, на него смотрела огромная, в рост человека, крыса, почти лишенная шерсти по всему своему синеватому в красных прожилках смертельно отечному телу, с острой щетинистой мордой. Крыса шла на него ОТТУДА и… улыбалась, улыбалась совсем по-человечьи. Половцев с ужасом перевел взгляд вниз: там, под когтистыми лапами крысы, бился его Андрей.

Половцев отпрянул назад и поднял левую руку, пытаясь защитить лицо от неминуемого удара бритвенно острых желтых зубов, но наткнулся на какой-то диван и упал в него. Половцеву показалось, что крыса уже склонилась над ним. Неожиданно правая рука его нащупала за спиной что-то твердое. Ужас держал его за горло, хотелось просто закрыть глаза и замереть, затаиться. Но ведь ТАМ был его сын…

Схватив этот предмет и с силой сжав его дрожащими пальцами, литератор вдруг крикнул, словно пробку, выбивая из гортани горький занозистый ком немоты и страха. Крикнул, но до того, как вся его боль, весь ужас исторглись из него отчаянным и хриплым «а-а!», Половцев успел ударить крысу в голову, вложив в этот удар всего себя от макушки до кончиков ногтей…

Зеркало хлынуло вниз тяжелым искристым водопадом. Но прежде чем крыса рассыпалась на тысячи осколков, она выпустила из-под своих тяжелых с острыми птичьими когтями лап отчаянно бьющуюся жертву.

Раздался звон падающего стекла. Половцев, подняв руки и защищая ими голову, решительно шагнул вперед – сквозь раму старинного зеркала. И когда он переступил ее, в глаза ему хлынул свет.

* * *

– Все, все уже. Теперь – все, успокойтесь! – антиквар ласково гладил задыхающегося Половцева по спине и осторожно беря у него из руки бронзовую чернильницу в виде кошачьей головы. – Теперь вы все знаете. Все будет хорошо, голубчик! Теперь они вас не одолеют!

– Я… я, – пытался заговорить литератор, дрожащими руками нервно ощупывая лицо и грудь. – Там… кровь! Крыса, на меня смотрела крыса! – Половцев с ужасом уставился на пытавшегося обнять его антиквара. Он не знал, где он и что с ним.

Когда после продолжительной словесной невнятицы литератор наконец успокоился и с тайным страхом попросил зеркальце (а вдруг там крыса?), антиквар успокоил его и сказал:

– Нет у вас никакой крови. Просто вы, голубчик, очень впечатлительны. Вот я вам сейчас кое-что подарю, – не глядя на прозаика, он поднялся с места и подошел к бюро с многочисленными ящичками. Открыв один из ящичков, старик извлек какой-то блестящий предмет овальной формы и подошел к Половцеву. – Дайте-ка сюда вашу руку. Вот вам на память!

– Что это? – скорей по инерции спросил Половцев, увидев на своей ладони часы-луковицу.

– Часы, голубчик. Носите их на здоровье!

– Сколько я вам должен, э-э, Серафим? – неловко замямлил литератор, не зная, как ему реагировать на этот широкий жест антиквара.

– Ну зачем вы так? К чему эта игра? Ведь это ваши часы.

– Мои???

– Да, ваши. Просто они у меня вас дожидались. Теперь пойдемте, я вас провожу к вокзалу. Вы ведь на ночном поезде отбываете?

– Верно. А откуда вы знаете? – мысли путались в голове у прозаика. Сначала эта комната с крысой, теперь часы и эта осведомленность антиквара…

– Ну пойдемте же, вам надо спешить. Ваши уже все собрались и вас ищут. «Опять этот Половцев куда-то подевался!» – старик засмеялся, ласково сощурив глаза.

* * *

Они быстро шли по улице, освещенной желтым светом фонарей. Старик вел его какой-то новой, неизвестной ему дорогой. К вокзалу они вышли неожиданно.

На перроне действительно стояла шумная и горячая толпа столичных литераторов.

– Вот он, вот он, пропащий! – радостно закричали инженеры человеческих душ.

– Идите, – шепнул Половцеву антиквар. – Больше вы сюда никогда не приезжайте и, пожалуйста, будьте выше игры. А часы всегда при себе держите: пусть они вам тикают. Смотрите только, чтоб они всегда шли, ладно? Если встанут – беда! И ничего не страшитесь, ничего. Ведь вы уже победили, голубчик…

– Ну куда ты там пропал, Половец? – крикнул ему неугомонный публицист с портфелем, в котором теперь лежало несколько непочатых бутылок «горючего». Бутылки публицист прихватил с банкетного стола под благосклонное молчание третьего секретаря, пару раз за этот вечер нырнувшего лицом в салат.

– Иду, – сказал Половцев и повернулся, чтобы попрощаться со старичком, но того уже не было.

– Слушай, – спросил Половцев публициста, – ты не видел, куда исчез старик, с которым я пришел?

– Какой еще старик? – благостно улыбаясь, заворковал публицист. – Ты, Половец, явно не допил и не доплясал. Ушел, понимаешь, и оставил нас без «половецких плясок»! Ну что смотришь? Никакого старика тут не было.

– Да как же не было, когда он сам привел меня сюда! – возмутился Половцев, подозревая в публицисте алкоголика минимум второй степени.

– Да пошел ты! Псих! Выпил стакан, а туда же: под алканавта канает! – махнул рукой публицист. – Вот, забирай свои манатки, – он протянул Половцеву его сумку и пошел искать себе стоящего собутыльника.

Половцев еще раз огляделся по сторонам: старик или провалился сквозь землю, или стал невидимкой – одно из двух!

* * *

Над кроватью тяжелораненого опера Хромова стоял Вадим Анатольевич в белом халате поверх костюма.

Это была палата для умирающих. Раненый был действительно очень плох. Он так до сих пор и не пришел в сознание, а у полковника было столько архиважных вопросов к нему. Интуиция подсказывала Вадиму Анатольевичу, что покушение на убийство Хромова связано не столько с его ветхим имуществом, сколько с теми действиями, которые он предпринял вчера в Комарове. Полковник был уверен: Валерий Николаевич узнал нечто такое, что открывало прямую дорожку к тому самому «взломщику»…

«Выходит, Валера был прав, – думал полковник, с надеждой вглядываясь в лицо своего подчиненного, на которое смерть уже наложила свою восковую маску. – И именно поэтому его пытались убить. Надо бы тщательно продумать его компьютерную версию…»

Жена Валерия Николаевича еще вчера вечером отбыла в южном направлении. Поэтому никаких слез, никакой суеты вокруг постели умирающего оперативника не было. Да и работники Управления не знали, что Хромов еще жив. Так было нужно полковнику…

Когда вчера вечером позвонили из милиции, он был в своем кабинете: анализировал информацию, считал варианты, в общем, думал, как прикрыть задницу себе и своим людям.

Узнав, что произошло с Хромовым и что он пока еще жив, полковник после некоторых раздумий (а вдруг это сделал кто-то из своих?) попросил милицию скрыть тот факт, что Хромов еще дышит, мол де у него, начальника потерпевшего, есть на то причины и некоторые соображения. Милиция пошла навстречу полковнику. С подачи медиков они считали, что опер все равно не протянет больше двадцати четырех часов. Поэтому утром все Управление узнало, что Хромов погиб…

– Что вам тут надо? – возмутился врач, вошедший в реанимационную палату.

– Он должен мне сказать, кто это сделал! – полковник вопросительно смотрел на энергичного молодого человека.

– Даже если потерпевший и придет в себя, он все равно вам ничего не скажет. Может, он вообще больше говорить не будет. По-человечески. Я же вам сказал: ваш подчиненный уже побывал на том свете и в любую секунду может уйти снова, навсегда уйти! Прошу вас, покиньте палату, сегодня все равно ничего не выйдет.

Врач посмотрел на показания приборов и нахмурился.

– У вас есть один шанс из тысячи, что он скажет вам хоть слово, – врач задумался и, глядя на Хромова, добавил: – Там, где он сейчас пребывает, нет ничего: ни работы, ни служебного долга. Ничего, кроме неба и… Прошу вас, полковник, уйдите, не мешайте работать! Идите, идите. Будем держать вас в курсе.

* * *

Накинув на себя защитного цвета куртку, Половцев вышел на лесную тропу, предварительно оставив на столе записку сыну, что, если они разминутся, парню следует приготовить снасти и накопать червей.

Идти и ни о чем не думать было легче, чем ждать. Кроме того, в любую секунду Андрей мог показаться из-за поворота, и тогда тяжесть нервного напряжения разом схлынула бы с покатых и довольно узких плеч Половцева.

И все же он волновался. Может быть, впервые в жизни так волновался. Какое-то черное облако примерно час назад накрыло литератора с головой и помрачило ум, впустив в него предчувствие ужаса…

* * *

Вадим Анатольевич стоял на остановке троллейбуса, подняв ворот пиджака.

Ему казалось, что он до сих пор еще пахнет больницей. Бледное лицо Хромова с землистыми губами не выходило из памяти. Да, опер был прав. Кто-то из своих, из сотрудников Управления вел двойную игру. Человек этот был весьма образован и, так сказать, башковит. Иначе ему было бы просто не реализовать эту идею с компьютерной сетью.

«Так, значит две трети сотрудников сразу отпадают, – думал Вадим Анатольевич. – Остается треть более или менее «интеллектуальных» коллег… Чувствую, что он где-то совсем рядом, – размышлял полковник. – Порой даже дыхание его чувствую. Стоит за спиной, где-то во вторых рядах и вежливо так улыбается… Но, может быть, это «лампасы»? Нет, исключено. Ну хорошо, не он сам, а, скажем, его человек?»

Но полковник так ни до чего путного пока и не додумался.

Вот если бы Хромов был способен говорить! Но Хромов, увы, прочно стоял одной ногой в могиле и уже собирался поставить другую рядом.

Нет, нужно было надеяться только на себя и всецело переключаться на операцию, которую он разработал сегодня ночью. Этот путь к спасению (свободы и репутации!) был, конечно, длиннее, но другого он пока не видел…

Полковник ждал на остановке Елену Максимовну. Он знал, что она должна появиться с минуты на минуту: ей нужно было заехать в одно место и взять там документы для комиссии из центра. Документы и… ту фотографию?

Елена Максимовна не любила пользоваться служебным автомобилем, если поездка не касалась службы. В таких случаях она тряслась в троллейбусе с простым народом до Невского проспекта или до Владимирской площади и там спускалась в метро, чтобы раствориться в толпе и уйти от чьих-нибудь назойливых глаз.

Когда полковник наконец понял, что уже много знающая о нем любовница (да-да, Елена Максимовна!) перестала беззаветно бросаться в омут любви и, оглядевшись по сторонам, начала трезво оценивать ситуацию и даже косить глазом в сторону молодых сотрудников управления, он стал посылать своих сотрудников «проводить» свою «кошечку» до дома.

Да и сам Вадим Анатольевич не гнушался лишний раз перетряхнуть содержимое сумочки любимой, когда та вкушала сладкие минуты сновидений после бурной встречи «на высшем уровне»…

Но, «провожая» Елену Максимовну, люди полковника часто терпели неудачу: всякий раз она ныряла в метро и там неуловимым образом исчезала.

В последнее время «кисонька» явно вела двойную игру. Нет, информация о генерале поступала к Вадиму Анатольевичу исправно, как и прежде, но он уже не был уверен в том, что подобная передача не осуществляется и в обратном направлении.

А тут еще эта комиссия из Москвы. Новая метла выметала из Управления сор, и важно было не оказаться сором, не допустить не то что утомительных разборок и травли, но даже подозрений…

* * *

Дубовые двери Управления открылись, и на пороге появилась Елена Максимовна. Спустившись по ступенькам, она остановилась у светофора, поджидая «зеленый».

Елена Максимовна была, как всегда, изысканно одета. Строгий английский костюм подчеркивал достоинства этой хрупкой, миловидной женщины с решительным взглядом чуть грустных светлосерых глаз. В руках у нее был кожаный портфель.

Полковник невольно залюбовался ею. Забыв о дне сегодняшнем, он вспомнил события полугодовой давности и улыбнулся…

Как-то раз они всем полковничье-генеральским составом Управления выехали на природу. И тогда за импровизированным столом на лесной лужайке он впервые разглядел Елену Максимовну.

К тому времени она была уже майором и возглавляла в отделе какое-то направление. И хотя по чину ей еще не полагалась такая «высокая» компания, она была здесь на равных, если не на особых, правах с остальными, поскольку являлась женщиной, очень привлекательной женщиной, которая способна романтизировать компанию седовласых «зубров» и матерых «волков».

Полковник тогда почувствовал, что и маленькая майорша, эта самостоятельная во всех отношениях «штучка», больше похожая на ухоженную жену процветающего финансиста, всерьез заинтересовалась им.

Нет-нет, она даже не смотрела в его сторону, пока начальники наперебой осыпали ее стариковскими комплиментами, пытаясь заполучить от маленькой волшебницы поцелуй (конечно же лишь дочерний!), но он прекрасно понимал, что по-настоящему заинтересовать ее здесь может только он, Вадим Анатольевич, любимец женщин, сильный и волевой мужчина.

И действительно, когда после коньяка с шашлыками, публика стала расползаться по пригоркам, чтобы, распустив дряблые животы, немного передохнуть после обильного стола, они с Еленой Максимовной внезапно оказались рядом и совершенно одни.

Им обоим с этого момента стало ясно, что теперь они будут вместе, хотя бы тайно и второпях, но вместе, вместе…

И они были вместе эти полгода.

Он так привык к ней, что даже порой не мог без нее обходиться. Елена Максимовна буквально привязала его к себе.

Но не только шикарную любовницу нашел Вадим Анатольевич в лице Елены Максимовны, но и разведчицу-информатора. Теперь Вадим Анатольевич был в курсе всех или почти всех дел генерала, которого он откровенно побаивался и под началом которого работала Елена Максимовна.

Передача информации проходила, как правило, очень невинно: в тихом, задушевном и по-настоящему семейном разговоре в постели, уже после «этого», когда они раскуривали свои сигареты. Полковник сам никогда не понуждал свою «сиамскую» подружку к подобным откровенностям и правильно делал: она, рассказывая о своих служебных проблемах, даже не думала о последствиях этих откровений для своего начальства…

В общем, полковник был премного доволен своей маленькой подружкой, поскольку, кроме всего «прочего», тайны отдела «опасного» генерала были теперь ему известны в деталях…

* * *

Елена Максимовна подошла к остановке и стала дожидаться троллейбуса.

Полковник решил до времени оставаться в тени и еще раз хорошенько обдумать предстоящий ему нелегкий разговор с бывшей любовницей. Они вместе зашли в переполненный троллейбус. И на этот раз Елена Максимовна, видимо, поглощенная своими раздумьями, не заметила присутствия полковника. Ему было даже странно: ведь его ребят она «вычисляла» сразу, а тут… Вероятно, он до сих пор оставался для нее своим, поскольку даже в непосредственной близости не вызывал у нее чувства тревоги. Они доехали до Невского проспекта, и Елена Максимовна вышла. Последним из троллейбуса вышел полковник…

* * *

Петр Сивцов сидел в своем автомобиле (списанная «Волга», на спидометре которой было аж десять тысяч километров!) как раз напротив дома, в котором творил программист Пауков. Майор уже позвонил ему на работу и попросил уделить всего полчаса времени для задушевной беседы.

Наконец сорокалетний мужчина маленького роста с испуганным лицом, на котором доминировали собранные в кучку быстрые, даже неуловимые глаза, а также с безобразно растрепанными вокруг овальной лысины пучками желтых проволокообразных волос буквально выкатился из подъезда на тротуар и начал затравленно озираться по сторонам, словно улица была Колизеем, а он диким зверем, приготовленным для убийства.

На нем была жеваная белая рубашка с цветным галстуком, коричневый пиджак, замыленный до блеска у карманов и на животе многолетней ноской, клетчатые брюки салатного цвета, которые давали возможность худым волосатым лодыжкам постоянно быть на свежем воздухе, и, главное, зловещие черные полуботинки, так разбитые владельцем за десятилетия, как шведская армия под Полтавой.

Сивцов безошибочно определил в этом нелепом и страшно суетном человечке гениального программиста. Майор вышел из автомобиля и со сладчайшей улыбкой помахал Андрею Львовичу рукой.

Увидев приветливо машущего ему солидного гражданина, прикатившего сюда на таком серьезном автомобиле, господин Пауков присел, будто рядом разорвалась мина, и скорчил, скорее всего от испуга, невообразимо страшную рожу. («Интересно, что сие может означать у такого идиота, как этот гений?» – подумал майор, продолжая, однако, вежливо улыбаться.)

Вдруг Андрей Львович, даже не посмотрев по сторонам, по очень замысловатой траектории и почти на цыпочках пересек проезжую часть (слава Богу, транспорта близко не было), держа по швам руки с оттопыренными ладонями. При этом он дергался и резко, по-лошадиному вздрагивал и поводил плечами, как будто его, как шелудивого окопника, кусали гнусные насекомые. Невооруженным глазом было видно, что программист уже давно живет инстинктами.

– Андрей Львович? – майор вежливо наклонил голову.

– Не могу! – ответил программист, отчаянно забегав глазами.

– Простите, что вы не можете? – майор держал избранную дистанцию, продолжая приветливо улыбаться. Любезная улыбка накрепко прилипла к его губам, прикрыв собой удивление и даже панику.

– Меня ждут дома. Там человек приехал!

– Очень хорошо! Я вас подвезу, а пока будем ехать, поговорим о наших баранах.

– Какие бараны? – программист испуганно отпрянул от майора и встал к нему боком, в любую секунду готовый развернуться и броситься бежать. – Наши?

– Нет, просто так говорят… обычно… люди. Я хотел бы задать вам парочку вопросов в домашней, так сказать, обстановочке, – Сивцов старался ничему не удивляться. Он даже не смотрел на программиста, чтобы не пугать его, а говорил в сторону, как бы обращаясь к зеленым насаждениям.

– В домашней нельзя… Тапочек лишних нет.

– Вы это серьезно? – майор все-таки округлил глаза и громко сглотнул.

– Я же говорю, меня ждут, там…

Сивцов понял, что дальнейший разговор бессмыслен и надо срочно менять тактику.

– Ну тогда садитесь в машину. Я вас быстро домой доставлю.

Программист подозрительно заглянул в салон и потрогал через открытое боковое стекло обивку кресел.

– А на переднее сиденье можно? – отрывисто спросил он, не глядя на майора.