Текст книги "«Шоа» во Львове"

Автор книги: Евгений Наконечный

– А кто это? – удивился Йосале.

Я часто болтался по городу и уже знал, что так одета венгерская военная жандармерия. Вблизи вокзала, на сегодняшней улице С. Бандеры, стояла воинская часть венгерской армии.

Наконец без приключений мы добрались к тому месту, где когда-то стояла синагога «Темпель». Сначала немцы подожгли ее, чтобы выгорело украшение храма, а затем заложили динамит и взорвали здание. Саперы выполнили свое дело с умелостью – кирпич не разлетелся по площади, не загородил обломками трамвайный путь что проходил рядом, а стены синагоги ровно распались большими кусками на месте, словно осели.

Йосале долго смотрел на руины синагоги «Темпель», обошел всю синагогу по периметру, постоял в раздумьях и с горечью спросил:

– Как Бог разрешил такое?

39

Расположенный в самом центре Львова разлогий городской парк коренные львовяне не называли иначе как Иезуитский город. Новое, немотивированное название парк Костюшко не прижилось. (Нынешнее название парк Ивана Франко тоже не очень популярно). Благодаря центральному расположению и расходящимися во все стороны аллеями Иезуитский город является удобным пешеходным узлом для проживающих рядом горожан. Через этот тенистый городской сад мне приходится довольно часто ходить в различных направлениях.

В довоенное время парк служил местом развлечений и досуга. Тут функционировал летний кинотеатр. Недалеко размещался ресторан. В парковой ротонде проходили музыкальные концерты. На детской площадке с песочницами, турниками и качелями щебетали дети.

Теперь все исчезло, онемело. Только по верхним аллеям блуждал чудный нищий – говорили, сошедший с ума оперный певец. Он не торопясь, шаг за шагом, шел по аллее и время от времени ритмично, поставленным сильным голосом говорил одну и ту же фразу:

– Дай грош! Дай грош!

Побудительный тон и тембр голоса звучал не напрасно: прохожие опускали в металлическую посудину, которую попрошайка держал в руке, мелкие монеты. Подававших странный старец не благодарил. Он вообще не разговаривал, только ритмично, как автомат, в равные промежутки времени говорил мощным голосом:

– Дай грош! Дай грош!

Один раз, когда я нес отцу в типографию на улицу Сокола обед и вышел, по привычке, на прямую нижнюю аллею Иезуитского города, меня остановил грозный окрик: «Halt!». На дорожке торчал жандарм и предупреждающе помахивал транспортным жезлом. Немец поднял передо мной круглый красно-белый железный диск, показывая, что необходимо перейти на другую, верхнюю аллею. Только теперь я обратил внимание, что перед фасадом здания университета виднелась полицейская цепь. Сам фасад был задекорирован свисающими красными гитлеровскими стягами, которые имели посредине белый круг, а в нем черную свастику. Доносились маршевые звуки духового оркестра. На уникальной, которая гасила шум транспорта, деревянной проезжей части Университетской улицы, застыли роскошные лимузины. Возле арки на входе взволнованно топталась пара девушек в ритуальной в таких случаях украинской народной одежде. Обвешанные различной аппаратурой метушились фотографы. Каждому наблюдавшему было понятно – происходит церемония приветствия какого-то высокого немецкого руководителя. Торопясь, чтобы не упустить обеденный перерыв, я аж на выходе из парка, около памятника Голуховскому, узнал от собравшихся там зевак, что во Львов из Кракова прибыл губернатор. Приветствовали влиятельную личность, как это часто происходит, специально подобранные, проверенные люди, которые должны были изображать благодарное местное население. А настоящий народ, как водится, мог смотреть на торжества только издалека, сквозь полицейский заслон. Впрочем, собралось тогда совсем мало интересовавшихся визитом людей.

В тот день во Львове передавать власть от вермахта и вводить в Галиции немецкую гражданскую администрацию приехал губернатор Ганс Франк. Ровно через месяц после начала оккупации Львова немцы принялись административно обустраивать западноукраинские земли. Утверждения Йонеса, что немцы предоставили украинцам какую-то «широкую внутреннюю автономию», не отвечало действительности. Неожиданно для украинского общества было оглашено о присоединении Галиции к Генеральному губернаторству («Generalgouvernement»). Под таким удивительным названием гитлеровцы организовали в 1939 году на оккупированных польских территориях тоталитарную административную структуру, как своеобразную колонию Германии. До сих пор в Генеральную губернию входило четыре области – дистрикта: Варшавская, Краковская, Радомская и Люблинская. В конце июля 1941 года в Берлине решили к Генерал-губернаторству, а не к «Рейхскомиссариату Украина», присоединить еще дистрикт Галиция. Одновременно на территории Галиции были введены оккупационные польские злотые.

Губернатор Франк, который имел постоянную резиденцию в Кракове, проявил большое удовлетворение расширением своих колониальных владений за счет плодородия украинской земли. Дистрикт Галиция («Distrikt Galizien») давал столько сельскохозяйственной продукции, сколько вышеперечисленные четыре этнически польские дистрикты вместе взятые. Значение этого факта было очень существенным. Собственно в природной неравноценности качества грунтов лежит одна из главных причин бывших украинско-польских конфликтов, о чем стеснительно редко говорят польские историки. А именно тут лежит ключ к пониманию украинско-польского антагонизма на протяжении столетий. Польская этническая территория является довольно бедной от природы: «piasek i lasek» (песок и лесок). Вот почему наши западные соседи беспрестанно с жадностью зарились на украинский чернозем… В представлении поляков (и немцев тоже) Украина вырастала до мифического «Эльдорадо», становилась для них райской страной, которая оплывает молоком и медом. Восемнадцатилетний польский поэт Трембецкий писал: «Witaj, kraino mlekiem płynąc і miodem!» (Приветствуй, край текущий молоком и медом!). Аналогичная по тематике поэзия известна и в российской литературе:

 
Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В вишневых рощах тонут хутора,
Среди садов деревья гнуться долу,
И до земли висит их плод тяжелый,
И чист, и тих, и ясен свод небес…
 

Столетиями польские короли пытались закрепить польский этнос в Галиции, на Волыне и Подолье, но напрасно. Стойкое сопротивление автохтонов не допустил до этого. В частности, Галицийский край, хотя и пережил некоторых этнических потерь, как был, так и остался, несмотря на намерения, украинским, а не польским. Польские поселенцы составляли тут не более 25 %.

Присоединение в августе 1941 года дистрикта Галиция к генерал-губернаторству вызвало возмущение и протест со стороны украинского общества и радостное утешения среди польского. И одни, и другие, ослепленные ненавистью, забывали, что присоединение немцы осуществили в своих собственных интересах, которые никак не совпадали ни с украинскими, ни с польскими стремлениями и надеждами. В перспективе украинцев и поляков, согласно тайных гитлеровских планов, должны были из Галиции выселить, потому что эта территория подлежала германизации и присоединению к Рейху.

– Нас опять возвращают под Польшу, – жаловался повар Матиив в разговоре с отцом.

В то время повар каждое воскресенье приходил к нам в гости. Веселые шахматные турниры давно прекратились – еврейским мужчинам было не до развлечений. Однако неугомонному Матииву, который всю жизнь любил всякие азартные игры, удалось, вместо команды шахматистов, создать компанию картежников. Собирались они по воскресеньям, чтобы, как сами говорили, «резаться в шестьдесят шесть» и «убить время».

За картежным столом также обговаривались жгучие политические новости. Когда зашел разговор о присоединении Галиции к Генерал-губернаторству, дядя Каминский с неприкрытым злострастием заметил, что, видишь ли, немцы также не признают Галицию украинской территорией, как и поляки. Тогда возле церкви св. Юра я услышал украинский вариант модного анекдота: «Немцы всех удовлетворили: евреям дали воши, полякам – гроши (мелкая монетка), украинцам – полицию, а себе забрали Галицию». Евреи к этому событию отнеслись безразлично. Правда, Малка Блязер, сообщила моей маме, что теперь, когда исчезли границы, она, вероятно, будет иметь возможность общаться с сестрой, которая проживает в Варшаве. Однако сумасшедшее развитие событий наполнилось таким драматизмом, что львовским евреям стало не до гитлеровского административно-территориального деления.

40

Неожиданно с фронта к брату приехал Михаил Щур. Прибыл он из воинского лазарета, на один день, по дороге в тыловой госпиталь. Он не был ранен, но его лицо имело зловещий серый цвет, глаза глубоко впали. Выглядел скверно.

Батальон «Нахтигаль», который он называл не иначе как легион, брал участие в тяжелых боях под Браиловым, на подступах к Киеву. Обороняла Браилов отборная дивизия НКВД и бои там были ожесточенные. «Меня, – рассказал Михаил, – вместе с другим стрельцом послали в разведку. Наше задание было рискованным: выяснить, где находится штаб дивизии противника.

Мы осторожно углубились в редкий лес, рельеф на Винничине волнистый – то холмик, то равнина. Предполагали, что штаб находится в одном из оврагов. Так и было. Мы нашли тот овраг, в котором находился штаб противника. Там стояла прикрытая ветками штабная автомашина с радиоантенной. Оттуда, из оврага, вверх тянулись телефонные провода, туда подъезжали связные на мотоциклах.

Задание свое мы выполнили, оставалось незаметно выскользнуть назад. На обратном пути, когда, пригибаясь, перебегали какую-то полянку, нас все таки заметили. Завязалась перестрелка. Мы побежали, а за нами посыпался град пуль. Одна из них догнала моего товарища и он упал с простреленной навылет головой. Я побежал дальше, понимая безнадежность своего положения. За мной гналось около двух десятков «бойцов». Шансов на спасение не было. А сдаваться в плен нельзя. Мы все знали, что солдат с сине-желтыми нашивками на плечах рукавов комиссары расстреливают сразу.

Выбежал я на какую-то заболоченную низинку, глядь, между камышом блестит озерцо. Там, на Винничине, по низинам раскидано немало таких прудов. Слышу, погоня приближается и вот-вот меня догонят. Решил, что тут мне пришел конец. В последний момент вспомнил казацкую хитрость, о которой в юности я читал в повестях Чайковского. Мгновенно сорвал толстый стебель камыша и нырнул с ним в озеро.

Плечами лег на глинистое дно, а через камышину стал дышать. Погоня прочесала окрестные кусты и, не найдя меня, помчалась дальше. Я хотел было уже вылезти из воды, когда слышу что подошла новая группа солдат. Неспеша на берегу они разложили костер и начали варить кашу. Один из кашеваров подошел к тому месту, где я спрятался, зачерпнул воду. На мгновение наши взгляды встретились, но он, к счастью, меня в воде не рассмотрел, хотя я его четко видел. Наверно меня спасла тень вербы.

Лежу под водой, однако отчетливо слышу, что делается вокруг. Солдаты поужинали и уселись возле костра покурить. А я лежу на дне пруда и замерзаю. И еще эти проклятые пиявки кружат около лица. Наступил вечер, солдаты разговаривают и, как назло, долго не ложатся спать. А меня от холода начала пронимать дрожь. Почти пол ночи пришлось пролежать в воде, только где-то под утро выбрался из пруда и крадучись отползти. Тело полностью задубело, голова шла кругом, еле я добрался к своим.

Хлопцы, увидев в каком я состоянии, бросились на помощь. Крепко растерли все тело с ног до головы… Напоили чаем с ромом, переодели в сухое. Командир приказал отправить в лазарет. Доктора боялись, что у меня началось воспаление легких, но у меня обнаружили воспаление почек. Не знаю что лучше. Теперь имею направление в госпиталь в городе Франкфурт. Надеюсь, там меня поставят на ноги».

Михаил захватывающе еще рассказывал про украинского командира легиона – Романа Шухевича. С гордостью подчеркивал, что командир немецкого полка постоянно общается с Шухевичем, советуясь с ним по всем важным делам.

– Часто советуется с ним и командир дивизии. Шухевич – это человек больших военных способностей, – говорил Михаил, – он достоин находиться во главе будущей украинской армии.

Всех интересовало, как относится к легиону население на восточно-украинских землях.

– Сначала с недоверием, – ответил Михаил, – но убедившись что мы настоящие украинцы, – с большой симпатией. На постое мы с удовольствием пели народные песни. Это привлекает молодежь и людей постарше. Украинцы влюблены в хоровое пение. Нам стали приносить молоко, мед и невероятно вкусные яблоки. Подобных я не ел даже во Франции. Однако самое большое влияние на население оказывает наш священник. Когда перед полевым алтарем капеллан отправляет Божью Службу с участием батальонного хора, собирается окрестное население и молится вместе с нами. Женщины плачут от умиления. Ведь там совсем нет действующих церквей, большевики их давно уничтожили.

Беседа постепенно перешла к главному. В то время у львовских украинцев была единственная больная тема: собственное государство. Арест украинского правительства, Бандеры, Стецька и других видных членов ОУН немцами, присоединение Галиции к польской Генеральной губернии, а Буковины к Румынии, недвузначно указывало, что Германия выступает против украинской независимости. «Может ли быть нашим другом тот, кто выступает против украинской независимости?» – говорили львовяне.

– Мы не давали присягу ни на верность Гитлеру, ни на верность Германии, – сказал Михаил, – мы дали присягу на верность Украине. Мы воюем за интересы Украины, за интересы Гитлера воевать не собираемся.

– А как же быть? – спросил кто-то. – Ведь солдаты обязаны воевать.

– Мы не немецкие солдаты, мы украинские добровольцы и воевать за Германию не будем, – повторил Михаил.

– В военное время за отказ воевать расстреливают, – сказал кто-то.

Михаил нахмурился:

– Не знаю, как это сделают, Роман Шухевич что-нибудь, наверно, придумает. За Германию воевать не будем.

В начале августа 1941 года сотник Роман Шухевич послал Главному командованию вермахта заявление, что, вследствие ареста украинского правительства и руководителей ОУН, батальон «Нахтигаль» далее не может оставаться в составе немецкой армии. Легион разоружили и распустили, а часть, превращенную в полицейское подразделение, заставили еще один год прослужить в Белоруссии.

Михаил Щур приезжал к брату еще несколько раз. Его здоровье постоянно и быстро ухудшалось. Воспаление почек (пиелонефрит) не поддавалось лечению. Через неполный год он скоропостиженно скончался… От природы Михаил имел красивый голос и любил петь. В конце жизни он напевал только одну и ту же песню. Спустя я слышал не раз от различных людей. Для понимания тогдашних событий на Западной Украине стоит привести слова этой программной для его поколения песни:

 
Зродились ми великої години,
З пожеж війни і з полум'я вогнів —
Плекав нас біль по втраті України,
Кормив нас гніт і гнів до ворогів.
І ось ідемо в бою життевому,
Тверді, міцні, незламні, мов граніт —
Бо плач не дав свободи ще нікому.
А хто борець – той здобуває світ.
Не хочемо ні слави, ні заплати —
Заплатою нам розкіш боротьби:
Солодше нам у бою умирати,
Як жити в путах, мов німі раби.
Доволі нам руїни і незгоди —
Не сміє брат на брата йти у бій,
Під синьо-жовтим прапором свободи
З'єднаєм весь великий нарід свій.
Велику правду для усіх єдину
Наш гордий клич народові несе:
«Батьківщині будь вірний до загину —
Нам Україна вища понад все!»
Веде нас в бій борців упавших слава —
Для нас закон найвищий – це наказ:
Соборна Українськая Держава —
Вільна, міцна, від Тиси по Кавказ.[14]14
  Мы родились в великий час,
  С пожаров войн и пламени огней —
  Нас боль лелеяла с утратой Украины,
  Кормил нас гнев и ненависть к врагам.
  И вот идем мы в бой за жизнь,
  Как камень мы тверды и крепки —
  Ведь плачь не дал свободы никому,
  А кто борец – получает тот победу.
  Не хочем мы ни славы, ни оплаты —
  Оплата нам сама борьба:
  Нам слаже умирать в бою,
  Чем в путах жить, как будто мы рабы.
  С нас хватит разрушений и невзгод —
  Не должен брат на брата в бой идти,
  Под сине-желтым стягом освобожденья
  Объединим великий наш народ.
  И правду лишь одну для всех
  Наш гордый кличь несет народу:
  «Будь верен Родине до смерти —
  И Украина выше нам всего!»
  Нас в бой ведут слова героев павших —
  И высший нам закон – наказ:
  Соборное Украинское Государство —
  Свободное и крепкое, от Тисы по Кавказ.


[Закрыть]
 

41

Довоенный львовский магистрат принял постановление, очевидно, резонное, которым запрещалась торговля на улицах с рук молочными продуктами и овощами, вне отведенных для этого мест. Полиция с надлежащей тщательностью следила за выполнением магистратского постановления и нарушителей ожидал чувствительно высокий штраф.

Тем временем на прилегающем к нам отрезке Клепаровской улицы каждое утро на считанные минуты появлялись две деревенских молодухи и украдкой, прямо с рук, продавали так называемую «зелень» – суповой набор состоящий из капусты, моркови, петрушки, укропа и чего-нибудь еще по сезону. Так продолжалось несколько недель, а может и более. Как-то на незаконную торговлю появился полицейский. Женщины в панике бросились наутек. Одна в суматохе потеряла насколько пучков «зелени». Я бросился собирать свежие дары природы с каменных плит тротуара и от нечего делать крикнул молодухе вдогонку после переполоха вернуться, мол, товар сохраню. Полицейский, услышав, решил, что я сообщник крестьянок. Особенно полицейского разозлил мой украинский язык. Не говоря ни слова, он схватил меня за шиворот и по скотски повел в комиссариат. Там он утверждал, что я стоял «на стреме», своевременно предупредил крестьянок, благодаря чему им удалось убежать. С тех пор я и боялся, и очень не любил польских полицейских, хотя, признаюсь, и не только польских.

Когда неожиданно осенью 1941 года в подъезде нашего дома я внезапно увидел зловещий силуэт польского полицейского, невольно крикнул Асе Валах, которая стояла недалеко:

– Бежим, к нам идет полицай!

В ответ Ася снисходительно улыбнулась.

– Да это же Ицик, – ответила она, – он теперь еврейский полицейский.

Действительно, чеканным служебным шагом к нам приближался не кто иной, как Ицхак Ребиш. На голове у него была (до боли знакомого покроя) темно-синяя польская полицейская фуражка. Но вместо хищного польского орла на шапке блестела кокарда с «Маген Давид». Еще там виднелись три латинские буквы «J.O.L.», которые расшифровывались как «Judishe Ordnungdienst Lemberg». К правому запястью Ицика была прикреплена, как и у польских полицаев, длинная резиновая дубинка. Левый рукав Ицика охватывала особенная повязка не белого, а желтого цвета, где, кроме обязательной звезды Давида, была оттиснута еще и немецкая печать со свастикой. Чтобы сохранить повязку в элегантной чистоте, Ицик аккуратно завернул ее в прозрачный целлофан. Одежда на нем была гражданская – мундиров еврейским полицаям немцы не выдавали. Однако Ицык, чтобы более быть похожим на полицая, подпоясался широким армейским ремнем польского образца. Придерживаясь моды польской полиции, Ицик обулся в высокие сапоги. Подобным образом одевалось большинство еврейских полицаев. Подойдя к нам, Ицик застегнул на подбородке черный тонкий ремень от фуражки, поднес к лакированному козырьку руку, на которой болталась резиновая дубинка, как это делали польские полицейские, и вместо грозного приказа притворно суровым голосом сказал нам что-то забавно-веселое. Мы дружно рассмеялись. На то время евреи еще не потеряли совсем чувство юмора.

Еврейская полиция во Львове была организована по распоряжению гитлеровцев, а точнее – гестапо (Geheime Staats Polizei), при национальном еврейском представительстве – Юденрат (Еврейский совет). Юденрат имел разветвленную организационную структуру, словно какое-то отдельное автономное правительство. Его деятельность охватывала и регламентировала жизнь всего еврейского общества во всех ее проявлениях. Ни украинцам, ни полякам оккупанты не разрешали иметь такие собственные представительства. Вмешиваться в деятельность Юденрата никто, кроме гестапо, не имел права.

С созданием Юденрата немцы административно отделили еврейское общество от так называемого «арийского» населения, то есть от украинцев и поляков. Перед этим, введением обязательной нарукавной повязки со звездой Давида, немцы отделили евреев от остальных львовян по национальному признаку.

Вскоре оккупанты стали отделять львовских евреев территориально. Все эти и другие мероприятия являлись результатом продуманной, четко спланированной, методичной немецкой программы изоляции евреев от остального львовского населения. Представители, по национал-социалистическим гитлеровским понятиям, низшей расы – украинцы и поляки – в планировании и организации антиеврейских начинаний именно поэтому никакого участия принимать не могли.

В повседневном разговорном языке львовян каждый раз появлялись новые, рожденные реалиями немецкой оккупации слова и понятия. Наряду с новомодными словами «Арбайтсамт», «Юденрат», «аусвайс» и другими в октябре-ноябре 1941 года быстро распространилось новое, итальянского происхождения, оккупационное слово – «гетто». Словом «гетто» в средневековые времена называли отделенный еврейский квартал города. На немецком языке такой квартал назывался «Judisches Wohnbezirk», что в переводе означает как «Район для проживания евреев». Однако в повседневном устном употреблении звучало только короткое звучное слово «гетто».

Создание гетто прямо или косвенно задевало многих, если не сказать всех, жителей Львова. Обнародованное оккупантами сообщение о создании отдельного еврейского района читали и перечитывали все львовяне. На территории дистрикта Галиция официальным языком был только немецкий. Для облегчения общения оккупационной администрации с аборигенным населением милостиво допускалось употребление двух местных языков: украинского и польского. Соответственно плакаты с соответствующими объявлениями оккупационной администрации одновременно печатались на трех языках: немецком, украинском и польском. Именно в таком указанном порядке, слева направо. Расклеенные на рекламных тумбах объявления о создании гетто львовяне читали в определенной последовательности. Обычно евреи вначале читали колонку с немецким текстом, затем переходили на другую сторону тумбы и для контроля читали еще колонку на польском языке. В свою очередь поляки читали, понятно, польский текст, а кто знал немецкий язык, перечитывал еще и немецкую колонку. Таким образом, набранный малознакомой для многих львовян кириллицой укаиноязычный текст, который размещался посредине плаката, никто, кроме самих украинцев, не читал. А поскольку украинцев было относительно немного – около 15 % от всего населения Львова, то место посредине напротив украинского текста, как правило, светилось пустотой. Читающая публика собиралась или с той стороны плаката, где был немецкий текст объявления, или с противоположной, – где был польский текст. В книжке о Львове времен оккупации Элияху Йонес поместил фотокопии именно украиноязычной колонки с распоряжением о создании гетто. Сделал он это, естественно, специально, для культивирования примитивных украинофобских настроений среди своих читателей. Вот вам, мол, наочное доказательство, как враги-украинцы орудовали еврейской общиной, как, мол, злонамеренные украинцы учредили во Львове гетто для евреев. И в этом случае, как и в многих других, украинофобские внушения Элияху Йонеса не имеют ничего общего с исторической правдой.

Немецкое распоряжение о создании гетто жители нашего дома восприняли сравнительно спокойно. Блязер рассказывал, что евреи Львова жили в обособленном участке Львова, то есть гетто, свыше пяти веков. В конце XVIII евреям разрешали проживать только в двух львовских предместьях: Жовковском и Краковском, и только на трех улицах: Еврейской, Руской и Зарванской. Только в середине XIX столетия австрийская власть сломала во Львове стену отчуждения и разрешила евреям селиться по всему городу.

– Мой дедушка, – вспоминал Мусьо Штарк, – еще помнил львовское гетто и говорил, что жить в нем было не так уж и плохо. Вокруг были только свои, никто не мешал в тишине и спокойствии праздновать ни субботу, ни иные религиозные праздники. Возникшие недоразумения решались в своем дружественном кругу. Жили одной семьей. Наши предки пережили унижения в старом гетто, как-нибудь переживем современное гетто и мы, – слишком оптимистично завершил Штарк.

Люди еще не понимали настоящих гитлеровских намерений.

42

Нашим соседям евреям казалось, что судьба подарила им счастливый билет. Улица Клепаровская полностью, по всей ее протяженности, оказалась в пределах установленного немцами львовского гетто. Реально это обозначало, что еврейским жителям Клепаровской нет нужды никуда переселяться, они автоматически становились жителями гетто. По распоряжению губернатора дистрикта Галиция доктора Карла Ляша и штадтгауптмана (старосты города) доктора Ганса Куята, украинцы и поляки, которые проживали в запланированном еврейском жилом районе, должны были покинуть его на протяжении месяца. Одновременно те евреи, которые проживали за пределами предназначенного для них северо-восточного участка города, должны были покинуть свои обжитые квартиры и переселиться на протяжении месяца в гетто.

Распространился слух, что перекочевывание жителей на этом не остановится, потому что Львов, вообще, разделят на четыре национальные части: южную заселят немцы, западную – поляки, восточную – украинцы, а северную – евреи. Словом, во Львове намечалось великое «переселение народов». Мало кому приходило на ум, что гетто создается не как район для проживания, а чтобы постепенно и коварно, организованно проводить истребление собранных там людей.

Северные районы Львова отделяет от остального города насыпь железной дороги Львов – Тернополь. В нескольких местах высокую железнодорожную насыпь разрезают мосты-путепроводы. Самыми высокими и, главное, самыми важными для внутригородского сообщения являются два моста: над улицами Жовковский (ул. Б. Хмельницкого) и Полтвяной (проспект Чорновола). Для евреев-переселенцев, которые, согласно приказа, должны были перебраться в гетто из других районов города, немцы создали специальный пропускной пункт как-раз под высоким мостом на улице Полтвяной, а по Жовковский временно закрыли для проезда. Жители нашего квартала ходили туда посмотреть, как происходит процедура пропуска через Полтвяной мост в гетто. Люди возвращались подавленными: там творились неслыханно ужасные вещи. Моя мать вернулась оттуда вся в слезах. Она мне запретила приближаться к тому зловещему мосту.

– Лучше тебе этого не видеть, – сказала мать, иногда люди бывают хуже зверей.

Йосале тоже запретили туда ходить. Но удержать наше любопытство было нелегко. В один из дней, прихватив с собой Асю, вопреки запрету, мы пошли в направлении моста. Добраться до Полтвяного моста мы не смогли. Все пространство от него аж до самого Оперного театра, а так же боковые улицы и проулки, были запружены людьми. Нам удалось пробиться на улицу Солнечную (теперь Кулиша), на площадь, которая называлась Збижжева (Зерновая) и где сейчас находится гостиница «Львов». Тогда там одиноко возвышалась глухая стена жилого дома. Правее открывался вид на площадь св. Теодора и вдали виднелся сам мост. С советских времен на глухой стене размещалось огромное рекламное панно с изображением улыбающегося пекаря в высоком белом колпаке, который держал в руке буханку желтого цвета, а сверху была надпись: «Качество хал – выше похвал!». Под этим рекламным панно мы как раз вынужденно остановились.

Шум многочисленной толпы слился в один мощный гул, как это бывает на многолюдной праздничной ярмарке. Но это была не ярмарка, тем более не праздничная. Немцы разрешали переселенцам брать с собой только личные вещи весом около двадцати килограмм. В первую очередь каждая семья прихватила в первую очередь постель. Везде по всему тротуару от моста до Оперного театра белели перины и подушки. Сейчас к мосту простирается широкая улица. Тогда тут была не одна, а две узкие проезжие части. Так вот, переселенцы заполнили их всеми доступными транспортными средствами, кроме моторного: телегами, тачками, тележками, велосипедами, даже детскими колясками. Кто не смог раздобыть себе какого-нибудь транспорта, нес домашние пожитки за спиной в рюкзаках, мешках, узлах или в руках – в сумках и чемоданах. Беспрерывный поток людей двигался целенаправленно в одном направлении – к мосту.

От самого Полтвяного моста постоянно доносился отчаянный женский крик. Со своего места мы не могли отчетливо видеть, что там происходит, но из перепуганных рассказов окружающих людей узнали, что там эсэсовцы сортируют людей – здоровых и сильных пропускают, а старых, немощных и бедняков уводят куда-то в сторону. Женщины кричат, потому что разрывают семьи: одних пропускают, других – нет. Делают, что им взбредет в голову. Как-будто в поисках оружия, эсэсовцы просматривают имущество и отбирают драгоценности, деньги, прежде всего зеленые доллары. Селекцию проводят эсэсовские офицеры, а пропуск в гетто оформляют сотрудники Юденрата, которые сидят со списками за столиком под мостом. Мост окружал, кроме эсэсовцев, отряд вооруженной винтовками украинской вспомогательной полиции. Была там и еврейская полиция с дубинками.

На параллельной Солнечной улице было прекращено движение девятого трамвая, который тут курсировал. Вместо него мы увидели грузовик, наполненный людьми, которые сидели на дне кузова. Было видно только их головы. По углам бортов, как воплощение ужаса, стояли черные эсэсовцы. Все на них по сатанински чернело: черные мундиры, черные автоматы и совсем уже непривычные, потому что черные, каски на головах… Говорили, что эсэсовцы отвозят «выбракованных» людей в тюрьму на Лонцького.

Начал моросить осенний дождик. Люди даже не пытались спрятаться от мороси да и негде было – стояли дальше, обреченно ожидая своей очереди к воротам, как им казалось, рая, а на самом деле – ада. Вымокшие мы вернулись домой.

43

Зигмунд Дегенштик, авторитетный специалист типографского дела и преуспевающий, процветающий предприниматель, до войны занимал престижную должность председателя Союза львовских полиграфистов. Он был собственником известной в городе цинкографической фирмы со звучным латинским названием «Арс». В фирме Дегенштика с юных лет работал мой отец. Цинкография «Арс» размещалась на ул. Сикстусской, 38 (теперь Дорошенко), занимала весь первый этаж дома. На верхних этажах находились жилые (чиншовые) квартиры. В одной из них, в семье родного дяди, росла моя рано осиротевшая мать. В 1939 году с приходом советской власти фирма «Арс», как и все остальные без исключения полиграфические заведения Львова, была национализирована, то есть обобществлена, а затем совсем ликвидирована. Советы боялись нецентрализованных, небольших типографских учреждений, которые было тяжело тщательно контролировать. Отец тогда перешел работать в большую типографию издательства «Вільна Україна» и связь с бывшим шефом почти утратил.

Осенью 1941 года, рано утром в воскресенье, в двери нашей квартиры неожиданно постучали. Это был Зигмунд Дегенштик. Мои родители, помня его выхоленным, элегантным господином, теперь еле узнали бывшего самоуверенного шефа. Поблекший, усталый, небритый, убого одетый он был похож на старого бродягу. Только глаза светились огнем.