Текст книги "«Шоа» во Львове"

Автор книги: Евгений Наконечный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Марыся, – обратился он по-свойски к моей матери, которую знал еще ребенком, – я уже три дня не имел во рту маковой росинки, дай что-нибудь поесть.

Мать растерялась. Как подавляющее большинство тогдашних львовян, жили мы туго. В доме даже корки хлеба не было. На продовольственные карточки выдавали толику хлеба, но его сразу съедали. Накануне отец раздобыл немного свежих, сытных шкварок, и это было все, чем располагала в тот день мама в хозяйстве.

– Имею только шкварки, – стушевавшись, проговорила она, зная, что евреи свинину в пищу не употребляют.

– Что же, и это неплохо. Неси сюда шкварки! – обрадовался Дегенштик. Ел он хоть и с жадностью, но не поспешно, смакуя, сохраняя присущее ему достоинство.

– Не желаю умирать голодным, – объяснил он, продолжая лакомиться золотистыми шкварками.

– Сегодня вечером или самое дальше завтра утром меня застрелят немцы, – сообщил он спокойным тоном как про что-то будничное. При этих словах Дегенштик быстро посмотрел на небеса. – Не хочется умирать голодным, – повторил он.

Мама жалостно всплеснула руками.

– Из квартиры меня выгнали прямо на уличную мостовую и приказали перебраться в гетто. А под Полтвяным мостом стоит гестаповская застава, которая старых и немощных туда не впускает. Старики им не нужны. Их вывозят в Лисиничи, на песчаные карьеры, где и расстреливают.

– Можно бы из Львова куда-нибудь убежать, – высказал предположение папа.

– Слишком стар я для таких подвигов. Не те года.

– Надо куда-нибудь спрятаться, – опять продолжал неуверенно папа.

Все невольно окинули взглядом нашу скромную, маленькую квартиру и опустили взгляды.

– Спрятаться можно только в глухих деревнях, где нет немцев. Но на это нужны деньги, которых я не имею, нужны соответствующие деревенские знакомства, которых я тоже не имею. Безнадежно! – он махнул обреченно рукой.

Расправившись с приличной миской шкварок, довольный Дегенштик сердечно поблагодарил за приют. Резко поднялся и стал прощаться со словами: «Больше на этом свете не увидимся. А мне пора идти», – добавил твердо.

На глаза матери накатились слезы.

– Не плач Марися, я всегда ощущал себя солдатом. Не раз на фронте смотрел смерти прямо в глаза. Почему-то был уверен, что не умру в кровати. Так и получилось. Моя судьба – умереть солдатской смертью. Не сожалею.

Уже взявшись за ручку двери, вдруг повернулся назад.

– Совсем было забыл. Со мной есть самое дорогое – мой боевой орден. У меня больше ничего не осталось. Возьми, – неожиданно обратился он ко мне, – сохрани этот орден. Когда окончится война, ты распорядишься ним. У нас тогда уже ни Гитлера, ни немцев не будет.

Я взял из его рук темно-синюю коробку с железным крестом «Virtuti militari» – высшей военной наградой Польши. Этот орден соответствовал званию героя Союза. Крестом «Virtuti militari» Дегенштика наградили за проявленный личный героизм в боях с большевиками. Еще юношей он добровольцем вступил в польские легионы, которые под руководством Пилсудского на стороне Австрии боролись с Россией и добыли для Польши утраченную независимость. Не жалея ни крови, ни жизни, воевал за польскую независимость галицийский еврей Дегенштик.

После войны, в 1946 году, орден «Virtuti militari» Зигмунда Дегенштика я через дядю Каминского передал в Польшу, в военный музей.

44

С началом немецко-советской войны наступила резкая смена ориентиров. Большевистская Россия, до сих пор заклятый враг и ненавистный оккупант, превратилась в политического союзника. Для львовских поляков, которые познали на себе прелести советского режима, который обескровил польскую элиту Галиции, такая метаморфоза была нелегкой для восприятия. Еще терзали незажившие раны от систематического антипольского террора. Как уже вспоминалось, среди львовян в июне 1941 года распространился слух, что советы готовят новый большой вывоз в Сибирь. Еще поговаривали, что списки на вывоз составлялись с помощью евреев. И вот теперь, внезапно, в один день, вражьи большевики стали друзьями-союзниками. В этой ситуации мой отец не пропускал возможности ущипнуть самолюбие польских знакомых.

– Люди говорят, что у вас появился новый приятель.

– Интересно кто?

– Как кто? Любимые большевички.

Собеседники замолкали в стыдливой задумчивости

Дядя Каминский, ревностный слушатель лондонского радио и внимательный читатель подпольных изданий, аргументировал изменение политических ориентиров так: «Независимость Польши не имеет цены. Если для этого надо дружить с посланцами самого ада, то мы, поляки, не колеблясь, будем с ними дружить. Ведь капиталистические Алианты – Англия и США – начали дружить с коммунистической Москвой. В политике цель оправдывает средства. А государственная независимость является высшей политической целью каждого угнетенного народа».

Традиционно враждебное отношение львовских поляков к украинцам после кратковременного эпизода с провозглашением украинской независимости так углубилось, что приняло черты тяжкой истерии. Хоть гестапо и арестовало украинское правительство, в том числе Степана Бандеру, Ярослава Стецька, Степана Ленкавского и других видных украинских деятелей, и начало охоту на рядовых членов ОУН, именно тогда, как ни парадоксально, «наушническая» польская пропаганда стала приписывать патриотам колаборционизм с гитлеровской Германией. Миф об украинском сотрудничестве с Германией по разным причинам стал на долгие года выгодным не только Варшаве, но и Москве, а также спустя и некоторым еврейским авторам.

Хотя в Галиции начали хозяйничать немецкие оккупанты и дальше продолжалась кровопролитная война с неясными конечными результатами, поляки упрямо, всеми способами, старались сохранить свое привилегированное, колонизаторское положение. Однако начатый еще советской властью демонтаж господствующего статуса польского меньшинства, более образованного, лучше устроенного, чем коренное население, при немецкой оккупации продолжался. В Галиции наступили другие, не польские времена. Львовские поляки, ослепленные украинофобией, утратили чувство исторической реальности, не понимали хода событий. Одновременно с разжиганием антиукраинской истерии неблагосклонное отношение польского общества к евреям не изменилось. Им не могли простить поведение в советские времена. Вопреки надеждам евреи тогда не проявили польского патриотизма, еврейской молодежи припал больше по душе советский «пролетарский интернационализм». Друзья папы из типографии, например, возмущались, что единственная польскоязычная газета «Czerwony Sztandar» (Красное знамя) постоянно бесчестит польские национальные святыни. «Что ожидать от такой газеты, – говорили они, – когда в редакции поляков и на йоту нет, а только одни евреи, а для них нет ничего святого».

Тут необходимо заметить, что сразу после падения Польши началась организация польского конспиративного подполья. По планам польского правительства, которое находилось в эмиграции на западе, город Львов должен был стать центром подполья советской зоны оккупации, а Варшава – немецкой. Однако деятельность польского подполья во Львове органами НКВД была удивительно быстро парализована. Дошло до того, что во главе львовского подполья чекисты поставили своего провокатора. Руководство польского подполья во Львове неудачи объясняло прокоммунистическим отношением галицийских евреев, о чем и сообщало польскому правительству.

С приходом немцев польское подполье во Львове возродилось, ожило и набрало широкого размаха. Гестаповские же методы борьбы с тайными организациями характеризовал примитивизм и шаблонная прямолинейность. Режим, установленный немецкими оккупантами, был беспощадным и жестоким, но немцам было далеко до деятельности советских спецслужб. При советской власти в среде львовян господствовали всеобщая паника и страх, вызванные массовыми арестами и депортацией в Сибирь, в том числе женщин и детей. Казалось, тайные агенты НКВД проникали везде. Люди постоянно ощущали на себе «недремлющее око». Чекистам необходимо было лишить граждан собственных, независимых от господствующей доктрины, взглядов. Большевистские палачи требовали чтобы затерроризированное население публично проявляло к ним любовь. Гестапо мало интересовало настроение львовян. Они и так знали, что все против них, и не пытались тут что-либо изменить. Рассказывали, что на вопрос, какая оккупация для поляков хуже – российская или немецкая, профессиональный подпольщик Юзеф Пилсудский ответил: «Немцы угрожают только физическому существованию польского народа, тогда как Россия убивает их души».

Осенью 1941 года во Львове стали распространяться польские подпольные листовки и газеты. Подполье быстро разрасталось, охватывая своим влиянием все польское общество. Павел Матиив поделился со мной наблюдением, что в соседнем доме, под номером семь «а», находится явка польского подполья. Там поселился польский поручик, который прибыл из Варшавы, и развернул бурную деятельность. К нему постоянно приходят связные: юноши и девушки. Как-то Павел показал мне этого варшавского поручика, который оказался очень молодым человеком. Мы увидели, что перед ним, не скрывая, юноши становились по стойке «смирно» и по-военному отдавали честь. Чувствовалось, что поручик – человек энергичный и решительный – кадровый военный.

Вскоре к нам пришел старый Матиив и сообщил, что собирается менять квартиру.

– Мне страшно, – сказал он, – мы в доме одна украинская семья, а у нас под боком почти открыто действует польская подпольная ячейка. Лучше уйти от греха подальше.

Семья Матиивых перебралась на улицу Городоцкую, 31 (теперь, после смены нумерации, 79). Я стал частенько приходить к Павлу в их новую квартиру. Из окон квартиры четко просматривался вход в главную пересыльную казарму города. Ворота казармы постоянно облепляли подростки, которые пытались подбить солдат вермахта продать им какие-нибудь продукты.

Паролем разговоров служил вопрос: «Haben sie etwas zu verkaufen?» («Есть ли что-нибудь на продажу?»). Рядовых немецких солдат, как, впрочем, солдат всех армий, интересовал в первую очередь «шнапс». Именно на водку они обменивали свои сытные солдатские пайки. У покупателей особым спросом пользовался такой деликатес военного времени, как солдатский белый хлеб. Те хлопцы, которым нечем было торговать, старались подработать возле казармы иным способом. Одни чистили немецким солдатам обувь, другие становились носильщиками, помогая солдатам нести тяжелые ранцы из казармы на главный железнодорожный вокзал. Почти каждый день 14–15 летние подростки сопровождали в качестве носильщиков немецкие регименты из казармы на вокзал. Солдаты расплачивались за такую помощь мясными консервами. Никто такой способ заработка польскими ребятами не осуждал. Время было голодное.

С внутреннего балкона дома, где проживали Матиивы, как на ладони было видно еще одну казарму, расположенную на улице Замкненой в помещении украинской школы им. Шашкевича (теперь СШ № 34). После войны там близко построили цирк, который заслонил обзор. Возле этой казармы никто из подростков не выстаивал. В конце концов, все обходили ее стороной. Там размещалась эсэсовская команда, которую в просторечии называли «Зондердинст» (Sonderdienst). Каждое утро эсэсовцы этой особой службы выстаивались во дворе школы на физзарядку. Оголенные до пояса, они демонстрировали молодые, сильные тела представителей нордической расы. Подобранные по приятной внешности и по росту, эти красивые, белокурые, синеглазые немецкие юноши в аккуратной форме были похожи на умных студентов университета, а на самом деле были противными, безжалостными убийцами безоруженных мирных жителей – женщин и детей.

Когда во двор бывшей школы заезжали крытые грузовые автомашины и эсэсовцы в черных касках с винтовками в руках ловко туда садились, мы знали, что будет происходить очередная карательная акция. Такими словами во Львове называли немецкие террористические мероприятия. Именно команда Зондердинста с улицы Замкненой выполняла «грязную работу» – массовые расстрелы львовских евреев. И не только евреев.

45

Мы с Йосале стояли на площадке лестничной клетки, когда снизу, с улицы, поднялся Ицхак Ребиш. Он прошел мимо нас не проронив и слова, что очень удивило, потому что Ицхак не только всегда отвечал на приветствия, но и любил над нами весело подшутить. Но в этот раз он торопясь прошел мимо с мрачным лицом и невидящими глазами. На улице накрапывал осенний дождик и на щеках Ицхака виднелись капли влаги.

– Наверно Ицик сегодня сильно промок, – высказал я предположение.

– Кажется, он плачет, – удивленно возразил Йосале.

Заинтригованные, мы пошли за ним на балкон к квартире Ребишей. Ицик не закрыл плотно за собой дверь на кухню, и поэтому мы имели возможность видеть все, что там происходит. Переступив порог, Ицхак сразу с размаху, как ненавистное ярмо, швырнул на кухонный пол свою полицейскую шапку, а за ней резиновую дубинку.

– Их габе генут! Их габе генут! С меня хватит! – громко закричал он полным отчаяния голосом и заплакал.

Мы были шокированы. Наш Ицик, наш спортсмен, наш веселый, бодрый Ицик, кумир и гордость подростков целого квартала, вдруг распустил нюни. Это же он поучал, что настоящий парень при любых обстоятельствах никогда не плачет, а теперь сам изменчиво пускает слезы, как мягкотелая девчонка.

Из глубины квартиры выбежала встревоженная пани Мателка Ребиш – его мать. Всхлипывая, срывающимся голосом Ицик начал эмоциональным голосом рассказывать, что с ним случилось. То, что я не понимал на идиш, Йосале тут-же переводил мне, хотя дело, по сути, было понятно. Речь шла о событиях в школе им. Чацкого (нынче там Научно-технологический центр ученической молодежи Шевченковского района). Эта большая польскоязычная школа размещалась в монументальном трехэтажном здании, которое стоит как остров, отдельно от уличных построек. Двор школы со стороны теперешней улицы С. Ляйнберга отгораживала высокая кованная ограда (теперь металлическая сетка). Гестаповцы такое отдельное расположение здания оценили по-своему. Там они организовали сборный пункт по типу лагерной пересылки. А еврейская полиция под их надзором выполняла на территории этой школы конвойные и надсмотрщицкие функции. Сюда после облавы приводили две-три сотни в основном убогих, немощных людей преклонного возраста еврейского происхождения. Затем обреченных паковали в грузовики и партиями вывозили на «пески», где их расстреливали. По городу шла недобрая молва, что будто бы Юденрат содействовал такому хирургическому способу очищения свой общины от социального балласта.

– Сегодня утром, – рассказывал Ицик матери, – среди группы отловленных людей я встретил свою бабушку. Нашу бабушку! Нашу бабушку! – повторил он изболевшим голосом.

– Немцы хотят убивать евреев с нашей помощью! Я не буду больше этого делать! – выкрикнул Ицик и с ненавистью кинул на пол еще свой ремень, затем снял и швырнул пиджак, оставаясь в одной рубашке. Он словно сдирал с себя полицейскую шкуру.

– Их габе генут! С меня довольно! Я ухожу из полиции!

Он заметался по комнате, как тигр в клетке, что-то, словно в бреду, выкрикивая, вздрагивая от рыданий. Мы поняли, что у Ицика началась истерика. Пани Мателка приласкала своего сына, пытаясь успокоить его, а мы ушли.

Школа им. Чацкого находилась недалеко от Клепаровской улицы. Мне не один раз приходилось мимо нее проходить. Как-то я наблюдал такую сценку: в одном уголке школьного двора перепугано толпилась группа людей пожилого возраста, а по периметру ограды стояли, скучая, еврейские полицаи. В боковой калитке (сейчас она замурована) откуда-то появился эсэсовец с черепом и скрещенными костями на пилотке. Появление эсэсовца вынудило полицейских встрепенуться. Немец подал команду и полицейские бросились загонять стариков в помещение школы. Те вяло двигались. Эсэсовец снова подал команду, и полицаи дружно принялись за дубинки. Били стариков театральным методом: начальным большим взмахом, но с еле ощутимым завершающим ударом. Полицаи шепотом просили стариков делать вид, что им достается и громко стонать.

В это время несколько случайных прохожих остановилось посмотреть, что именно тут происходит. Прохожие осуждающе смотрели, как еврейская полиция обращается со своими соплеменниками-евреями. Даже простые, малообразованные львовяне понимали: немцы стремятся, чтобы еврейская полиция помогала расправляться с евреями, украинская – с украинцами, польская – с поляками, а немцы как высшая раса буду сверху над всеми господствовать. Невольным уличным зевакам полицаи стали по-заговорщицки подмаргивать, что они своим плохого не делают, что они только имитируют удары. Со стороны это было похоже на карнавал, где участники забавляются нарочитыми страхами-ужасами, зная, что угрозы не серьезные, что они условные, согласно правил игры. Эсэсовец и сам себе криво усмехался, он прекрасно все это видел. Полицейская хитрость его явно развеселила, ведь он знал трагический финал всех участников жуткой драмы.

В отличие от армейской службы, ни в мирное время, ни во времена войны тоталитарные режимы никогда не брали в полицию по принуждению. В полицию шли работать только добровольно. Добровольность предусматривает отбор, а критерии отбора в свою очередь имеют определенные параметры. Львовское гестапо, подбирая кадры в еврейскую, как и в украинскую полицию, или во львовскую уголовную полицию, которая состояла из поляков, находила такие личности, которые кроме физического развития, отличались безжалостной жестокостью и, понятно, послушностью. Надо сказать, что в еврейскую полицию поступали те, кто думал таким способом избежать смерти.

Наивные надежды галичан, что при оккупационном режиме удастся создать такую полицию, которая защищала бы интересы местного населения, быстро развеялись. Немецкая служба безопасности (СД) жестко перетряхивала полицейские кадры в необходимом им духе. Всякие идеалисты, если таковые попадались, безжалостно выгонялись, а на их место приходили личности с уголовными наклонностями, разного рода авантюристы и другие моральные отбросы, для которых ничего не было святого. Организованную с помощью ОУН в первые дни оккупации явочным порядком украинскую милицию гестапо распустило, а ее руководителя Равлика расстреляло. Немецкая служба безопасности огласила в Галиции набор в украинскую полицию и провели его на свой вкус и усмотрение. Необходимо добавить, что как еврейская полиция порядка, так и украинская вспомогательная полиция не были настоящей полицией ни в организационном, ни в правовом отношениях. Это были только дополнительные вспомогательные формирования при органах немецкой полиции. Организовывало эти вспомогательные службы, удерживало и руководило их действиями немецкое гестапо. Делать из украинской вспомогательной полиции, как это иногда пытаются, представительство именно украинского народа есть обыкновенная политическая спекуляция, которая имеет своей целью скрыть огромный вклад украинцев в борьбе с гитлеровским национал-социализмом. На фронтах погибло свыше трех миллионов украинцев. Сравнительная статистика свидетельствует, что в Европе нет такого народа, который бы вынес в боях, подчеркиваю, в боях, такую огромную кровавую дань для победы над Гитлером, как украинцы. Достаточно сказать, что украинских солдат погибло на полях боев с гитлеровскими поработителями больше, чем военнослужащих Англии, Франции, Польши, США, Бельгии, Голландии, Греции, Дании, Норвегии вместе взятых. Теперь известно, что Украина понесла наибольшие потери из всех стран, которые брали участие во Второй мировой войне – 17 миллионов погибших. С фронта не вернулся каждый десятый. Были украинские села, в которые никто не вернулся.

Ицик Ребиш сдержал обещание и покинул ряды еврейской полиции порядка. Вскоре его запроторили в лагерь на улице Яновской, где он и погиб.

46

В 1940 году Иду Штарк приняли в Ленинский коммунистический союз молодежи. Комсомол тогда еще не выродился в мертвую, формальную бюрократическую структуру, которой он стал впоследствии. Во всяком случае, в тогдашних сложных политических условиях Западной Украины комсомол был действенной организацией. Вступить в комсомол означало стать активным «самоотверженным бойцом» за светлое будущее. За высокопарными, красивыми лозунгами на практике пряталось требование безоговорочного послушания партии, правительству и, особенно, карательным органам. Поэтому, комсомольцы должны были ревностно практически поддерживать все мероприятия большевистского тоталитарного режима и, понятно, помогать органам выявлять явных и тайных «врагов народа». Руководство комсомолом, как и партийное, военное, административное руководство в Западной Украине, состояло исключительно из присланных из восточных областей функционеров. Местным кадрам ни тогда, ни после руководящие должности не доверяли. Больным вопросом был национальный состав западноукраинского комсомола. Евреев в комсомол принимали неохотно, хотя среди еврейской молодежи, в силу различных причин, выявилось наибольше желающих. Как украинская, так и польская львовская молодежь вступать в комсомол не торопилась. Ее политические симпатии находились вне идеологии сталинского социализма. К тому же молодежь от комсомола отталкивала его агрессивно антирелигиозная направленность. Комсомолец, как младший помощник партии, согласно устава был обязан бороться с религиозными «предрассудками», против «поповства», то есть бороться против Церкви, чего воспитанная в католическом духе галицийская молодежь делать не хотела и не собиралась.

С первого дня войны Ида Штарк активно занималась какими-то комсомольскими делами. Домой она приходила только ночевать. Вероятно, тогда комсомольцев готовили к подпольной борьбе в тылу врага. С приходом немцев Ида не притихла дома, как это сделал ее брат Мусе, а энергично выходила в город, имея какие-то неотложные дела. В компаньоны, а точнее, в помощь брала с собой Гельку Валах. Эти две молодые красивые девушки начали постоянно вместе куда-то ходить.

Еще до войны, на день рождения мне подарили большой польский географический атлас Ромера. Осенью 1941 года, где-то в октябре, Ида и Гелька приходили чуть ли не каждый день, чтобы найти в атласе территории, которые ставали актуальными в ходе продвижения фронтов. Искали на картах Европейского Востока, на картах Запада и даже на картах Африки. Война пылала везде. Девчата перед нами не скрывали, что слушают польскоязычные передачи радио Би-Би-Си. Для понимания лондонских сводок необходимо было найти населенные пункты в польском звучании.

– Где-то шустрая девка нашла возможность слушать радио. Не все оказывается люди запуганы, – хвалил отец Иду, одновременно в определенной степени укоряя маму.

Перед самой советско-немецкой войной сестра отца принесла нам большой восьмиламповый радиоприемник фирмы «Телефункен» – чудо тогдашней радиотехники. Я очень гордился, потому что мы были единственной семьей не только в доме, но и во всем квартале, которая имела ламповый приемник. Радовались мы недолго. В первые дни оккупации вышло распоряжение о немедленной сдаче ламповых радиоприемников. Хочешь-не хочешь, а аппарат пришлось сдать. Отец немного сопротивлялся, но осторожная мать настояла на своем.

Однако не все владельцы радиоаппаратов были такими законопослушными. Во всяком случае Ида регулярно слушала Лондон и Москву. Принимая во внимание ее темперамент, она не ограничивалась устным пересказом новостей. Вероятно, где-то печатался соответствующие бюллетени.

Один раз Ида Штарк и Гелька Валах, как обычно, выбрались в город. Я встретился в коридоре нашего подъезда. Перед выходом на улицу девушки повытаскивали из рукавов булавки, которыми к рукавам были прикреплены повязки со звездой Давида, и спрятали повязки в карман. В хорошем настроении они беспричинно, как молодежь, смеялись, подтрунивали над немцами, шутили и со мной. Гелька спросила меня веселым тоном:

– Правда, я нисколечко не похожа на еврейку?

Я лукаво подтвердил, хотя, на самом деле, она выглядела типичной еврейкой. Так со смешками развеселенные молодостью и собственной красотой девушки выпорхнули на улицу. Приближался вечер, а за ним и комендантский час. Ни Ида, ни Гелька домой не вернулись. Первой в набат ударила Фрида Валах. Материнское сердце подсказывало – случилась беда. Часы на ратуше пробили девять часов. После девяти без специального пропуска львовянам нельзя было появляться на улицах. Девушки не возвращались. Фрида Валах, рискуя, выбежала на угол Клепаровской высматривать дочку. Стояла там до тех пор, пока ее не вспугнул немецкий патруль. Всю ночь обе матери не ложились спать.

На другой день спозаранку Хая Штарк помчалась в известный ей адрес узнать, что случилось. Там ей ответили, что девушки не появлялись. Наконец кто-то посоветовал обратиться в полицию. Женщины дождались, когда мой отец вернулся с работы, и упросили его пойти вместе с ними в расположенный недалеко полицейский участок. Было известно, что, выполняя немецкий приказ, украинская вспомогательная полиция вылавливала на улицах тех евреев, которые не носили повязок. Не было тайной, что за определенную взятку полиция людей отпускала. Матери девушек взяли с собой определенную сумму злотых и во главе с отцом подались выкупать дочек.

– Где вы раньше были? – сокрушенно развел руками дежурный полицеист. – Вы опоздали на один час. Приехала машина из гестапо и всех задержанных увезли на Лонцького.

Матери ходили на Лонцького, но безрезультатно. Потом откуда-то узнали, что Иду Штарк и Гельку Валах расстреляли на песчаном карьере в Лисиничах.

– Пропала моя доня, они ее убили! – зарыдала пани Штарк.

С того дня, жаловался мне Йосале, его мать замкнулась в себя, полностью утратила интерес к жизни.

47

В начале сороковых годов прошлого столетия зимы отличались необычной суровостью. Львовские острословы объясняли это тем, что с приходом советов для Галиции настежь открылись ворота ледяной Сибири. Очень холодной была зима 1940–1941 годов, но еще суровее и губительнее для немецкой армии выдалась зима 1941–1942 годов. Словно само небо ополчилось против них.

В городе не хватало топлива. Люди мерзли в холодных квартирах, лопались от мороза водопроводные трубы. За исключением нескольких главных улиц, везде возвышались неубранные сугробы снега.

Однако наиболее львовян допекал не холод, а голод. На продовольственные карточки выдавалось такое мизерное количество продуктов, что элементарно выжить становилось нешуточной проблемой. Процветала спекуляция, то есть торговля вне рамок официального разрешения. Горожане, спасаясь, массово начали менять свои домашние вещи на крестьянскую продукцию. Тогда много злословно говорилось об крестьянской алчности. Болтовня имела этнический подтекст: крестьянство было украинским, а горожане – преимущественно польско-еврейскими. Часто рассказывали историйку, как темный крестьянин обменял три мешка картошки на пианино и этот, ненужный ему, дорогой музыкальный инструмент поставил в хлеву, где по нему лазят куры. Как-бы там ни было, в войну прокормиться в деревне, безусловно, легчи и отсюда обострился вековой антагонизм деревня-город. Наиболее голод допекал, конечно, евреям. По карточкам они получали наполовину меньше продуктов, и их дополнительно еще подавляли различными поборами. Гитлеровцы планомерно, целенаправленно и последовательно доводили еврейское население к полной нищете и голоду. В гестапо хорошо знали, что истощенный голодом человек не способен к активному сопротивлению. Это психологическое правило, к слову, ощутили на себе украинцы, которые миллионами гибли в голодном 33-м году.

После довольно смутного, полуголодного Рождества 1942 года мои родители стали советоваться, как быть дальше. Уже были проданы или обменяны на продукты самые ценные домашние вещи: обручальные кольца, ковер, мамины меха, зимнее пальто отца, часы и другое. Все, что можно было продать и обменять, было продано и обменяно. На семейном совете было решено, что единственный выход – бросить отцовскую малооплачиваемую типографию и искать себе другую, желательно «сытную» работу. По стечению обстоятельств ему удалось такую «хлебную» работу найти на городской бойне (мясокомбинате). Там, не без больших трудностей, отец устроился простым рабочим в забойный цех крупного рогатого скота. До войны собственником городской бойни являлся магистрат (управа города). Это обстоятельство наложило отпечаток на национальный состав работников. Еще с австрийских времен магистратские чиновники старались не допустить в среду мясников греко-католиков, то есть украинцев. Это им удалось – они превратили городскую бойню в исключительно польскую кадровую монополию. С приходом советской власти директором мясокомбината стал присланный с Востока партиец, а с приходом немцев им стал фольксдойче. Однако и далее все мастера мясники и их помощники и обслуживающий персонал оставались польскими. Вписаться в антиукраинскую, шовинистически настроенную среду отцу было нелегко, но ему, правда не сразу, это как-то удалось.

Тем временем события в городе набирали бурные обороты. Создание еврейского жилого района (гетто) вызвало волну перемещения населения. Горожане легко поддаются к перемене жилья, однако на этот раз наступило невиданное доселе «переселение народов». Десятки тысяч львовян не по своей воле переносились с места на место. Наш дом входил в территорию гетто, и выезжать из него еврейским жителям не было нужды. Зато Желязны, Николай Щур и наша семья вынуждены были, согласно немецкого распоряжения, переселиться в другой район города. Но получилось так, что первыми выехали из нашего дома именно еврейские семьи. Самыми первыми снялись Шнэебаумы. Прощаясь, Бернард Шнэебаум сообщил: они уезжают в Румынию, там долго засиживаться не будут, потому что вскоре подадутся в Палестину. Нина Шнэебаум, с присущей ей увлеченностью, сообщила, что все уже договорено, со дня на день они окажутся в благословенной Палестине. Так же внезапно выпровадилась из нашего дома семья Штарков. После гибели Иды их семья, хотя для этого не было видимой причины, спешно поменяла квартиру. Это подтверждало опосредствованное предположение моей мамы про какую-то запрещенную подпольную деятельность Иды. Уезжая, Мусе подарил мне кое-что из своей библиотеки, в частности большой немецко-польский словарь, который потом долго у меня хранился.

– Немцы продержатся еще год, но знать немецкий язык тебе все равно будет полезно, – сказал Мусе.

Позже я несколько раз ходил по разным делам в их новую квартиру. Поселились они в деревянной веранде при небольшом домике на Клепаровской околице. На мой вопрос – зачем они поменяли свою квартиру на тесную веранду, пани Штарк сухо ответила: