Текст книги "«Шоа» во Львове"

Автор книги: Евгений Наконечный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

В первый день войны немецкие летчики, целясь в Главпочтамт, дали промах и вдребезги разбомбили торговый пассаж Миколяша. По мнению старых львовян, к которым принадлежу и я, это самая большая архитектурная потеря города за период военных действий. Тогда еще разбомбили церковь святого Духа, но архитектурной ценности она не имела. Двухэтажный пассаж Миколяша (название происходит от фамилии одного венгра, хозяина находящейся там аптеки) был настоящим украшением центральной части Львова. Расположенный между началом улицы Коперника и улицей Вороного, пассаж, по сути, сам составлял отдельную улицу с тремя выходами. Между прочим обратим внимание на то, что и пассаж Миколяша, построенный в сецессийном стиле самыми лучшими львовскими архитекторами того времени Иваном Левинским и Арнольдом Захаревичем, освещался всю ночь, а зимой отапливался. Многочисленные магазины, бары, кафе, два ресторана, аж пять кинотеатров размещались тут по обе стороны прохода. Пассаж полностью перекрывала прозрачная крыша. В непогоду прохожие любили найти тут приют. Пассаж дополнительно украшало высокого искусства художественное панно.

Светящиеся декоративные панно и витражи оставляли у прохожих незабываемое впечатление. А сколько тут было роскошных и модных ювелирных магазинов, самым популярным из которых был «Чар Елеганции (Волшебство Элегантности)», парикмахерских, фотосалонов, изысканное кафе «Хрустальный дворец». Сейчас во дворе с улицы Коперника видно только фрагменты облупленных стен разрушенного пассажа.

Очень примечательно следующее: еще не закончилась война, фронт стоял по Висле, а советская власть принялась срочно отстраивать тюрьму Бригидки. Торговый пассаж ее не интересовал. Разрушенным и забытым пассаж остался, к сожалению, и поныне.

В тенденциозной работе Элияху Йонеса о Львове военного времени, с присущей автору фактологической неточностью и гиперболизацией отдельных событий, находим утверждение, что в результате немецких бомбардировок 1941 года «за двое суток красивый мирный город превратился в кучу руин». На самом деле было повреждено 349 домов, что составляло 4,3 % общей застройки города. Наибольшей потерей Львова тогда, повторяю, был разрушенный пассаж Миколяша.

В нашем подвале сразу, в первый же день, начались горячие политические дискуссии. Все знали один другого давно, и самое главное, никто не боялся говорить, что думал. В темпераментных беседах на тему военной стратегии опять большим авторитетом являлся Мусе Штарк. Он светился оптимизмом.

– Не пройдет и три дня, – горячо информировал Мусе, наверно, под влиянием Шпанова, – и с Гитлером будет навсегда покончено. Вскоре, – продолжал Мусе, – завтра, от силы послезавтра поднимется могучий немецкий рабочий класс, а по его примеру весь западноевропейский пролетариат. Рабочие сметут со сцены прогнившие буржуазные режимы.

Однако прошло три дня, прошло тридцать дней, прошли года длиной со Вторую мировую войну, а немецкий рабочий класс не восстал против своего правительства. Не оправдался ни один марксистский «научный» прогноз относительно классовой борьбы в Германии. Вообще война показала – идеологические схемы марксизма-ленинизма имеют мало общего с реальными политическими процессами, а классовая борьба никак не является определяющей в истории. Характерно, что с начала войны Москва втихаря сняла с периодических изданий и пропагандистских брошюр идеологически абстрактный эпиграф: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», заменив его реально понятным – «Смерть немецким оккупантам!». История показала, что патриотические идеи национализма удивительно легко разрушили принудительно созданные коммунистическо-большевистские

На второй день войны неожиданно для львовян советская власть стала панически убегать из города. Жители нашего дома с изумлением наблюдали, как большая колонна полка НКВД, который дислоцировался на Клепаровской улице в Доме инвалидов, во главе с командиром, опустив головы, с зачехленным полковым знаменем понуро маршировали в сторону Лычакова, на восток. При виде лавины ненавистных синих фуражек прохожие инстинктивно прятались в подъездах. Львовяне с облегчением крестились им вслед. А в городе проводилась поспешная эвакуация партийно-административных работников, то есть приплывшего из России элемента. Коренных львовян эвакуация не охватывала.

Из квартиры напротив стоящего дома, в которой когда-то проживала депортированная в Казахстан вдова, эвакуировалась семья какого-то партийного чинуши. Возле ворот дома стоял грузовик, который молоденькие солдаты, под присмотром гражданского начальника, загружали явно награбленным имуществом. Жители квартала знали, что эта советская семья, как и все другие, прибыли во Львов «для ловли счастья и чинов» с одним фанерным «чемоданом». Видимо вдова оставила всю мебель и нажитое за долгие годы имущество вместе с оконными занавесками. Партаппаратчикам и чекистско-военной верхушке продавали за символическую плату, а фактически за бесценок, из закрытых складов вещи и мебель вывезенных в Сибирь львовян.

Автомобиль аж трещал от ковров, покрывал, рулонов мануфактуры, подушек и перин. Погрузили рояль, снятую с потолка люстру, завернутые в скатерть сервизы, швейную машинку «Зингер», мебель, несколько художественных картин, женскую и мужскую одежду, кухонную посуду. Солдаты еще что-то поспешно приносили и довкладывали. Вскоре грузовик наполнили под самую завязку. Пирамидальная гора нагруженных вещей достигла такой высоты, что возник вопрос, сможет ли багаж, на зацепившись, проехать под мостом. Наконец вышла пышногрудая, в теле хозяйка и стала неуклюже лезть на самый верх этой пирамиды. Солдаты подсадили ее, и она как-то неуверенно докарабкалась и устроилась. Затем муж протянул ей запеленатого младенца. И тут случилось непоправимое: то ли муж не дотянулся, или жена неудачно наклонилась к нему – завернутый в пеленки ребенок выскользнул у них из рук и упал на булыжную мостовую. Смерть наступила мгновенно. Женщина ойкнула и запричитала. Солдаты подали ей мертвое тельце, и машина, покачиваясь, тронулась.

В тот же день Блязер, Штарк, Ребиш и кто-то еще из наших мужчин бросились в военкомат. Там застали раскардаш и хаос. Помещение окружила толпа взволнованных, возбужденных граждан, желающих идти добровольцами на фронт. Мусе рассказывал, что возле военкомата собралась солидная толпа львовских тружеников. Отец, который там был, сказал нам, что настоящих рабочих от станка он не заметил, собрались только молодые евреи. Ни львовские поляки, которые считали советскую власть оккупационной, ни тем более украинцы добровольно не спешили в ряды Красной армии. Относительно возможного прихода немецкой армии общественность Львова разделилась по национальным признакам. Украинцы ждали немцев с надеждой, поляки – с интересом, евреи – с опаской. Последние оказались самыми далекоглядными. Советская власть знала подлинные настроения населения, потому в Западной Украине настоящую военную мобилизацию не проводила. Более того, тех западноукраинских граждан, которые к началу войны уже находились в армии, скоро сняли с фронта и отправили до конца войны в тыл в рабочие батальоны.

– Возвращайтесь домой, – обратился к толпе военком. – Надо будет, вас позовут. Пока что в действующую армию никого не забираем. Мобилизационные распоряжения не поступали.

На настойчивое желание выдать хотя бы стрелковое оружие, он ответил, что в военкомате оружия нет. Оружие в арсенале, а тут не арсенал. На самом деле власть не желала выдавать гражданским оружие.

– Типичные российские чиновничьи порядки, известная их «канитель», – сердился Мусе. – Никто ничего не знает, но все «при деле».

На другой день в обед совсем рядом послышался сухой треск револьверных выстрелов, пулеметные очереди, взрывы ручных гранат. Жители в панике спустились в подвал. Разошлись слухи, что немцы рядом высадили десант. Но, как скоро выяснилось, стрельбу в городе начали не немцы, а члены боевки ОУН. Первым делом они напали на тюремную охрану с целью освободить политзаключенных. Это им не удалось. События быстро приняли неожиданный для расчета повстанцев поворот. Генерал Власов (тот, из будущей РОА) провел удачное контрнаступление и задержал немцев под Перемышлем. Львов на какое-то время был спасен от немцев.

Опомнившись, в город из Тернополя возвратилась советская администрация, а с ней конвойный полк НКВД. Армия вместе с энкаведистами к концу дня ликвидировала разрозненные группки плохо вооруженных, малочисленных оуновских боевиков. Кого задерживали, расстреливали на месте. Советские танки обстреливали чердаки, особенно башни религиозных сооружений, потому что там, по их мнению, засели диверсанты. Вследствие этого были повреждены башни костелов св. Елизаветы, Марии Магдалины, Латинской кафедры, церкви св. Николая, св. Пятницы и других львовских храмов.

Неудачная для ОУН 24 июня акция еще раз показала, что украинцы во Львове составляют маломобильное меньшинство. В отличие от поляков, они не в состоянии были организовать массовые повстанческие выступления в городе. Когда в июле 1944 года, в похожей военной ситуации, поляки ударили в тыл отступающего вермахта, то без осложнений помогли Красной армии овладеть всем городом. В десятитысячной львовской дивизии Армии Краевой воевала городская молодежь, которая знала во Львове все ходы и выходы и которая отлично ориентировалась в сплетении улиц и переулков родного города.

Утром к нам зашел Мусе в брюках-гольф (немного ниже колен), в высоких альпийских ботинках на толстой кожаной подошве, с рюкзаком на спине.

– Пришел с вами попрощаться, – бодро сообщил он, – иду с друзьями на Восток. Не желаю жить под Гитлером.

21

Напуганные вооруженным выступлением разрозненных, малочисленных боевых групп ОУН, комендант Львова ввел жесткое военное положение Советские органы не ориентировались в действительных силах и потенциальных возможностях украинцев в городе, а у страха, как известно, глаза велики.

Было оглашено паническое распоряжение, по которому запрещалось лицам скапливаться в открытых подъездах, не разрешалось не только открывать окна с фасадной стороны зданий, но и подходить к ним. Горожане, привыкшие наблюдать мир как раз через окна, вопреки суровому запрету продолжали подсматривать за движением на улицах города. Запрещенное привлекало, хотя происходили трагические случаи, когда красноармейцы, заметив за оконными занавесками силуэты, открывали огонь. Как отмечалось, советские танки в погоне за диверсантами обстреливали башни церквей и костелов, обрывали провода городских сетей. Трамваи замерли, опустевшими улицами сновали только военные патрульные грузовики. Для маскировки от авиации автомобили были густо убраны зелеными ветками. Сверху они смотрелись как мирный зеленый куст. Красноармейцы ложились на живот в кузов автомобиля по пятеро с каждого борта. Дула их винтовок были направлены крыши, чердаки и окна верхних этажей. В таком грозном виде эти несуразные псевдокусты курсировали притихшими улицами центральной части города.

Тем временем антиукраинская истерия нарастала. Энкаведисты по заранее заготовленным спискам арестовывала украинскую интеллигенцию. Милиционеры прямо на улицах проверяли паспорта, выхватывая среди прохожих украинцев. Богу духа невинных людей, без предъявления обвинения, без каких-либо объяснений, только по национальному признаку, отправляли в тюрьму. Наша дворничка предупредила отца и Николая Щура не выходить без необходимой нужды на улицу. К слову, в военное время дворники имели с каждой властью самый тесный контакт, особенно дворники центральных улиц, которые были прямыми агентами полицейских органов. Отец послушался дружеского совета.

Почти рядом с нашим кварталом находилось две львовские тюрьмы: малые и большие Бригидки. Именно сюда направляли задержанных милиционерами людей. Бригидки с давних времен стали для украинцев символической тюрьмой. Австрийцы, овладев Галицией, провели касату (уничтожение) ненужных, на их взгляд, монастырей. Рациональная традиция Европы нетерпимости к молитвенным, разношерстным монашеским орденам. Зато почитали те религиозные заведения, которые придерживались знаменитого девиза бенедиктов «ora et labora» (молись и работай). Под австрийскую ликвидацию попал находящийся в центре Львова женский молитвенный комплекс св. Бригиды, с его большой территорией и большим двором. Просторное здание с крепкими средневековыми стенами и многочисленными монашьими кельями австрийцы легко приспособили под городскую тюрьму. В быту за тюрьмой долго сохранялось народное название Бригидки, хотя официально при разных властях эта тюрьма носила различные названия. Именно в Бригидках в период Австро-Венгрии томился молодой Иван Франко. Здесь польская полиция замучила до смерти во время следствия Ольгу Басараб, тут в тюремном дворе повесили юных украинских патриотов Биласа и Данилишина, тут казнили других украинских революционеров. Через Бригидки в польские времена прошли тысячи украинских политзаключенных, в том числе и Степан Бандера. В ионе 1941 года Бригидки оставались самой большой общей тюрьмой города Львова.

Именно тут под длительным следствием уже пол года сидел Владек Желязны. Бедная Соня разрывалась между тюрьмой и своим младенцем. Со свойственной еврейским женщинам самоотверженной настойчивостью Соня носила Владеку дважды в неделю передачи, добивалась с ним свиданий, хлопотала за него в прокуратуре, влияла в необходимом духе на свидетелей. С началом войны связь с Владеком оборвалась. Прием передач прекратился.

– Что же теперь будет с моим мужем? – охала Соня, – говорят, арестантов отправляют куда-то в Россию.

Утешать ее никто не собирался. Соседи почему-то были уверены, что Владеку не избежать тяжелого многолетнего приговора. Где-то на пятый-шестой день войны живой и здоровый Владек Желязны вернулся домой. Оказалось, милостиво отпустили на свободу, по причине чего выдали соответствующее удостоверение. Пробыв дома с родней не более полчаса, Владек прибежал к моему отцу. Его посещение поначалу нас удивило, поскольку Владек очень редко приходил к нам в гости.

– В тюрьме происходят ужасные вещи, – с таких слов начал он взволнованный рассказ. – Хотя нам, арестованным, ни о чем не сообщили, но когда мы услышали взрывы бомб, то поняли, что началась война. Заключенный – это слух. В первый день войны энкаведисты вывели из камеры смертников всех осужденных и увели на казнь в подвал.

На другой день в тюрьме наступила необычная тишина, коридоры опустели, еду не раздавали. Такое впечатление, что надзиратели убежали. Мы пытались разбив двери, но это нам не удалось. Вечером в тюрьме снова послышалось движение. Зазвучали крики, плач, ругань и выстрелы. Сомневаться не приходилось – энкаведисты убивают заключенных. На следующий день начали вызывать из камер людей, выводить во двор и расстреливать. Чтобы заглушить крики людей запустили торохтящий двигатель.

Нас в камере было человек двадцать, и мы договорились между собой на вызов не отзываться, покорно, словно овцы на бойню не идти. Об кирпич я заточил держак алюминиевой ложки и сделал ножик, решив: если за мной придут, то хоть одного «чубарика» заберу с собой на тот свет.

После полудня звякнула в дверях «кормушка» и надзиратель крикнул: «Железный, выхади!».

Согласно договоренности я промолчал и не вышел. Через некоторое время опять слышу:

– Железный, выхади!

Я крепче сжал в руке свой самодельный нож и не отозвался. Так на протяжении дня меня вызывали еще несколько раз. Я не выходил.

На другой день слышу голос самого начальника тюрьмы:

– Железный, мы знаем что ты тут, не валяй дурака, выхади!

Понимаю, что-то тут не так. Очень настойчиво меня вызывают, к тому же сам начальник тюрьмы. Посоветовавшись с товарищами, я осмелился выйти. Вижу, тюремные «вертухаи» в коридоре приветливо улыбаются мне, начальник дружелюбно похлопывает по плечам, но я весь в напряжении: замечаю, ведут мня не в подвал, не во двор, а в канцелярию (знаю Бригидки как свои пять пальцев). У меня отлегло от сердца. Иду уже спокойнее. Вдруг глядь – открытая настежь камера. Знаю, там сидели в основном политические. Смотрю – заключенные покотом лежат на полу в луже крови. На стенах куски мозгов.

В канцелярии в разгаре пьянка: едят, пьют. Подумал, что у них наверно обеденный перерыв. Приглянулся – сапоги у энкаведистов забрызганы свежей кровью.

– Железный, почему ты так долго не откликался? – укорил меня начальник. – Ты же «свой парень», авторитетный польский вор, таких людей мы не обижаем. Если бы немного дольше на отозвался, могли бы и шлепнуть, – засмеялся он.

– На, выпей, польский вор, – и налил мне стакан водки. – Бери закусить, – пригласил меня, – вот колбаса, сало, хлеб – не стесняйся. Сейчас выпишем тебе пропуск и выйдешь на свободу.

Я немного надпил и так набросился на еду, что это развеселило энкаведистов.

– Проголодался польский вор, – смеялись они.

– Здоровый мужик, немного попостился и проголодался, – доброжелательно подтвердил начальник и вдруг спросил:

– А за бабами ты, наверно, тоже проголодался? У нас такого добра хватает. Пошли за мной, польский вор, угощу тебя девками.

Он завел мня в какое-то помещение, похожее на пыточную. Там на столах лежали полностью голые молодые девушки, привязанные за руки к каким-то стенным крюкам. Девушки тихонько, словно младенцы, скулили. Посмотрели на нас такими смертельно перепуганными глазами, что жутко стало.

– Выбирай любую, – сказал начальник.

– Кто они? – спросил я ошарашено.

– Какие-то харцерки. (Члены польской бойскаутской организации).

Увидев мою растерянность, добавил:

– Ну, понимаешь, харцерки это бешенные фашистки. Им все равно скоро каюк, попользуйся, пока еще можно. Девки молодые, сочные, воспользуйся случаем.

Я отказался, ссылаясь на истощение в заключении мужской силы. Начальник с пониманием хмыкнул, и мы вернулись в канцелярию. Подписав мне справку, на прощание веселым тоном пошутил: «Гляди, польский вор, больше не попадайся!».

Желязны на мгновение замолк, а затем страстно обратился к моему отцу:

– Слушайте, нельзя допустить, чтобы пьяные «чубарики» истребили всю тюрьму. Свяжите меня с хлопцами из ОУН. Я их знаю, сидел с ними еще при Польше, сидел и теперь – это настоящие сорвиголовы. Надо четыре-пять хлопцев из ОУН, и мы освободим тюрьму. Сделать это легко, энкаведисты пьяные «в стельку», их там немного, знаю там все закоулки.

Отец отказался, сказав, что в этой ситуации не может ни с кем связаться. Огорченный отказом, Владек ушел. Но вскоре опять пришел, настаивая на своем предложении. Пришел и еще раз. Каждый раз он приходил все более пьяный. В конце совсем напившись горько плакал, что его не хотят связать с сетью ОУН, а в тюрьме гибнут его друзья.

Через много лет я как-то спросил отца:

– Может, стоило тогда рискнуть?

– Из этого ничего бы не вышло, – ответил он. – Я хорошо знал Желязного, в подпитии он был герой, а так – нет.

Другое дело, что тогдашнее выступление ОУН не удалось именно из-за того, что среди боевиков не было знающих тюремные лабиринты и закоулки, как Владек Желязны.

Неожиданно для жителей нашего дома тогда же вернулся домой еще один наш сосед – Мусе Штарк. Выглядел он очень уставшим, а еще более – морально угнетенным. Из его рассказов выходило, что на так называемой «старой границе» по речке Збруч куда он добрался, стояли плотные энкаведистские заслоны. Пропускали на Восток только военных и советских партчиновников с семьями. Гражданских лиц, в частности уроженцев Западной Украины, пропускали чрезвычайно редко, по специальным разрешениям высшей власти. Мусе такого разрешения не имел.

– Тогда я решил действовать хитрее – рассказывал Мусе за чаем на кухне, – я стал искать помощи у евреев. Среди энкаведистов я встретил командира еврейского происхождения. Но советские евреи – это не наши евреи. Тот командир предупредил меня, что существует секретная инструкция – галицийских евреев дальше на восток не пропускать. «Многотысячный поток еврейских беженцев оказал бы негативное влияние на местное население», – разъяснял командир.

Мол, советские граждане могли бы подумать, что война с немцами ведется ради защиты «еврейских интересов».

В конце он сказал, что за нарушение инструкции его ожидал бы трибунал, и категорически приказал мне уходить прочь. Тогда я попробовал перейти границу в другом месте. Меня задержали и сразу же имели намерение тут же расстрелять или как шпиона, или как диверсанта. Чудом, сильно унижаясь, я выпросился. Нечего было делать: должен был возвращаться. К счастью, не пешком – меня подобрала попутная машина. И вот я дома, что будет, то будет.

22

С Йосале Валахом мы росли вместе с колыбели. Взаимопонимание между нами достигло той гармонической слаженности, которая бывает между близкими родственниками. Достаточно было только одному еле кивнуть головой, моргнуть или иным незаметным для других способом подать условный знак, как второй без лишних слов понимал, о чем идет речь. С утра до вечера мы неразлучно проводили все свободное время. Но в школы мы ходили разные: Йосале отдали в польскую школе, а меня, понятно, – в украинскую. Вне дома, на горе «гицля», куда с удовольствием зимой и летом ходили гулять, мы с Йосале тоже держались вместе. Задиристые мальчики из других кварталов нас обходили, знали: зацепят одного – заступится другой. Словом, дружили мы – не разлей вода.

Мы с Йосале постоянно не могли долго сидеть в темном подвале. Тем более, что на улице стояла чудесная погода: ясные, солнечные июньские деньки. Как нас не сторожили родители, при каждой любой удобной возможности мы вырывались на божий свет. Однажды, когда длительное время не было слышно громыхания немецких самолетов, мы, словно крысы из норы, вылезли из осточертевшего подвала. Нам никто не мешал, когда мы втихомолку выскользнули наружу. Выйти из подъезда на улицу теперь стало просто и легко. На случай обрушения здания от прямого попадания бомбы было приказано разобрать перегородки между дворами отдельных домов. У нас образовался один большей проходной двор для четырех домов: два дома на Яновской и два дома на Клепаровской улицах. Чтобы выйти на улицу можно было воспользоваться одним из четырех подъездов. Мы быстро прошмыгнули через разгороженный двор и сразу оказались на Яновской улице.

Трамвайные пути на Яновской припали пылью, автомобилей тоже не было видно. Без обычного движения улица опустела и затихла. Только возле костела св. Анны собралась в круг группа женщин, что-то горячо комментируя. Заинтересовавшись, мы подошли к ним. Осанистые матроны-домохозяйки круглым венком окружили двух военных. Посередине стоял чернявый, похожий на кавказца, крепкий мужчина в добротной комиссарской форме, а перед ним – молоденький рядовой красноармеец у вылинявшей до цвета нижнего белья длинной, похожей на детскую рубашку, гимнастерке. Это был еще совсем мальчик с девичьим румянцем, нежным пушком на щеках и стройным юношеским станом. Белокурая стриженная голова его отливалась на солнце золотом. Пилотки у него не было, как и не было при себе никакого оружия.

Комиссар злыми, отрывистыми фразами допрашивал бойца, всматриваясь в него ястребиным взглядом. Тот стоял по стойке «смирно» и что-то отвечал тихим безжизненным голосом. Он чем-то напоминал школьника, который сильно нашкодил. После каждого ответа женщины дружно причитали:

– Не цепляйтесь к парню! Отпустите бедного ребенка! Отпустите, пусть себе идет!

Комиссар, не обращая внимания на их выкрики и уговоры, к удивлению очень спокойно проводил допрос, возможно, плохо понимал польские вопли женщин. Когда одна из них заговорила на украинском языке, он мгновенно отреагировал:

– Чего уставились! Разойдитесь!

Женщины не послушали. Комиссар расстегнул кобуру, за ремешок вытянул прицепленный пистолет и повел ним по кругу:

– Убирайтесь прочь!

Женщины замолчали, но продолжали стоять. Лицо комиссара стало наливаться кровью, потемнело и перекосилось. Размахивая перед женщинами пистолетом, он люто зарычал:

– Вашу мать, буду стрелять!

Не было сомнений, что комиссар исполнит свою угрозу. Женщины отскочили и бросились в рассыпную. Большинство отбежало далеко, аж на Городоцкую, но некоторые только перешли на другую сторону улицы. Ми с Йосале перешли туда вместе с ними.

Не выпуская из рук оголенное оружие, комиссар показал красноармейцу на свежевыкопанную траншею, которая осталась от строительных работ возле подножия костела. Грунт сверху был перемешан с желтым, золотистым песком. Растерянный парень, подчиняясь команде, залез в траншею. Она доходила ему по пояс. Красноармеец с мольбой  приложил ладони к груди и что-то спросил. В ответ комиссар сердито крикнул:

– Лажись!

Стриженная белокурая голова исчезла в траншее. Комиссар подождал, когда юноша уляжется, а затем выстрелил. Не торопясь спрятал в кобуру пистолет и пошел вверх по Яновской улице.

Мы подошли к траншее. Красноармеец лежал вниз лицом с простреленной головой. По шее ползали, неизвестно откуда взявшиеся, муравьи.

– Проклятый еврей убил такого красивого парня, – сказала одна из женщин.

– Евреи безжалостны, – добавила вторая.

– Разве он еврей? – спросил я, с удивлением кивнувши головой в сторону комиссара, который удалялся размашистым шагом.

– А кто-же еще? – сказала женщина.

Когда мы с Йосале вернулись домой, нас встретили с укоризной:

– Где вы, сорванцы, так долго лазили?

Нашим общим ответом было протяженное молчание.

23

Из-за своего географического положения Львов в современную эпоху не мог стойко и длительно обороняться. Достаточно было врагу захватить какой-либо из окружающих холмов, как город, расположенный в пойме речки Полтва, беззащитно лежал перед ними, словно на ладони. Опасаясь окружения, советское командование на девятый день войны решило вывести войска из Львова.

В обед последнего дня к дверям нашего дома подъехал всадник. Не слезая с коня, он начал что-то громко выкрикивать. Привлеченные вниманием жители высыпались из подвала в коридор выяснить в чем дело. Какое же было их удивление, когда увидели в седле на большем светло-рыжем коне соседа-«фризиер». На нем была новенькая военная форма, новые сапоги, а на голове до боли знакомая синяя энкаведистская «фуражка». Чтобы головной убор не слетел во время езды, он прикрепил его ремешком к подбородку. Это придавало лицу суровый вид. Только теперь выяснилось, где трудился мнимый работник ножниц и бритвы. Не подвела меня наблюдательность.

Из реплик выходило, что часть соседей давно хорошо знала, кто на самом деле «фризиер», но заговорщицки молчала. «Фризиер» приехал на буланом коне забрать с собой семью. Его пышнотелая жена, о которой говорили, что ей только семнадцать лет, отличалась чуть ли не детской пугливостью. Она имела привычку забиваться в глухой угол подвала и там, не выпуская из рук своего младенца, часами сидеть уже после того, как прозвучала команда «отбой воздушной тревоги». Как ее не уговаривали, она долго не выходила из подвала.

Пока ее разыскивали, соседи обступили «фризиера», выпытывали у него как у лица, приближенного к армии, о военных новостях. Только Веста Вайсман отошла в сторону. Мы знали, что у нее в квартире прячутся от энкаведистов две польки, которым удалось убежать из тюрьмы. Накануне какой-то еврей с криком «Сара, где ты?» прошел в малые Бригидки и пооткрывал женские камеры. В этот момент была воздушная тревога и надзиратели сидели в бомбоубежище и пили водку. Таким образом спаслось несколько десятков женщин, среди которых и те две польки. Вайсман и Желязны оказывали им покровительство. Их помыли, накормили, переодели. Выходить на улицу без документов они не осмеливались. Синяя фуражка и для беглянок, и для самой Вайсман не предвещала ничего хорошего.

Невзирая на то, что конь испуганно раздувал ноздри, женщины вплотную подошли к «фризиеру», чтобы услышать его собственный взгляд на военное положение. Всадник успокаивающе гладил буланого и тихонько, «по секрету», информировал соседей, что к завтрашнему дню Красная армия оставит Львов. Конечно, оставит временно. «Через неделю-две мы вернемся», – уверял «фризиер». От такого известия еврейская часть жителей упала в тоску.

А тем временем подошел Блязер и заявил, что он в сопровождении трех соседей тщательно осмотрел весь подвал, но жены «фризиера» там нет.

– Она у себя в квартире, – сказал кто-то.

– Немедленно позовите ее, – попросил «фризиер», – у меня мало времени. Скажите, пусть возьмет с собой только документы, остальное пусть бросит. Пусть быстро идет сюда с ребенком в чем есть.

– Забираю ее с собой, – рассказывал соседям «фризиер», – посажу на коня.

Он показал притороченый к седлу коврик и похлопал коня по широкому крупу. Буланый был похож на тех могучих битюгов, которые возили пиво с пивзавода. На нем могло уместиться и пять человек.

Квартира «фризиера» находилась на третьем этаже. Туда побежали Ида Штарк и кто-то еще. Их долго не было, наконец они вернулись ни с чем.

– Двери закрыты на ключ. Не на звонки, ни на стук никто не отзывается.

– Бедолажка, наверно целую ночь просидела в подвале. Сейчас, наверно, крепко спит, – заговорили женщины.

– Надо выломать двери. Иначе нельзя, – предложила Ида.

– Зачем ломать, мы имеем специалиста, пошлите Желязного, он сумеет открыть без ключа, – посоветовал Мусе Штарк.

Так и поступили. Желязны вместе с Блязером и Мусем пошли на третий этаж. Через минуту они вернулись смущенные.

– Вашей жены там нет. Квартира пуста, – сообщили удрученному «фризиеру».

Наконец кто-то вспомнил, что жена «фризиера» собиралась пойти с младенцем ночевать к подруге, у которой был подвал поглубже, т. е. надежнее. Наш подвал казался ей не таким безопасным.

– К какой еще подруге? Где она живет? – переспросил «фризиер» с нотками отчаяния в голосе. Никто не знал, что ответить. «Фризиер» чуть не плакал. Глянув на часы, он натянул уздечку и сжал буланого стременами…

– Я еще обязательно приеду! – крикнул он, повернувшись на прощание к нам.

«Фризиер» сдержал слово. Он приехал в 1945 году, сразу после окончания войны. Другой раз он приехал в 1947 году из Польши, где в то время проживал. Последний раз приехал в 1965 году из Западной Германии, гражданином которой он каким-то образом стал. С достойной изумления сообразительностью «фризиер» сразу находил моего отца, который в то время трижды менял адрес. Он любил вести с моим отцом ностальгические беседы о тех временах, когда у него была юная жена и сын-первенц. Со стечением обстоятельств каждый раз, когда он приезжал, меня не было во Львове. Возможно, так было лучше, потому что он не узнал от меня трагически-ужасные подробности, которые отец не хотел ему рассказывать.