355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Наконечный » «Шоа» во Львове » Текст книги (страница 10)
«Шоа» во Львове
  • Текст добавлен: 15 января 2018, 20:30

Текст книги "«Шоа» во Львове"


Автор книги: Евгений Наконечный



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Вы куда направляетесь? – спросили они.

– Во Львов, – ответил папа.

– А почему вместе?

– У меня такое задание, – ответил папа.

Услышав эти слова, милиционеры вытянулись.

– Желаем удачи! – сказали они.

Большую часть дороги прошли пешком, потому что родственник Малки боялся садиться на попутные телеги. Но дело сделано: отец привел его живого и невредимого.

34

Старые, с австрийских времен, жилые дома во Львове имеют в основном внутренние балконы. Длинные, с железными поручнями, эти балконы опоясывают этажи таких домов от одного конца до другого. Летом в хорошую погоду женщины нашего квартала любили на шумных внутренних балконах нежиться на солнце. Кроме того мамам и бабушкам было удобно с высоты этажей наблюдать за своими юными наследниками, которые игрались с ровесниками внизу во дворе. Громкие разговоры перелетали с балкона на балкон, случалось, что говорили одновременно несколько этажей одновременно. Среди жителей господствовали доброжелательные отношения общности и чуть ли не семейная идиллия.

Дома с внутренними балконами нравились и уличным музыкантам. Сценой для них служил двор, поэтому их обычно называли «дворовыми». Послушать и посмотреть дворовых артистов жители выходили на балконы, создавая там зрительскую публику. Благодарить за концерт необходимо было мелкими монетами. Их заворачивали в бумажки, чтобы не растерялись по двору, и в таком виде кидали вниз, целясь в подставленные шляпы музыкантов. Дворовые концерты пользовались неизменным вниманием наших женщин, которые имели свои любимые песни. Уличные скрипачи часто исполняли одну из них – сентиментальную еврейскую песенку про городок Белз: «Мейн штейтеле Белз».

 
Kochany mój Bełz,
Maleńka mieścina,
Gdzie moja rodzina,
Gdzie dom mój był.[13]13
  Мой любимый Белз,
  Городок небольшой,
  Где была моя семья,
  Где был мой дом.


[Закрыть]

 

Эта грустная, мелодичная песня воспринималась как своеобразный гимн галицийского еврейства.

Матронам, которые летом сидели сиднем на внутренних балконах, перепадали во дворе и другие развлечения. Среди мужчин дома как-то пошла мода проводить в погожий выходной день шахматные соревнования. Проходил шахматный блиц-турнир прямо во дворе. Зрители на балконах с нетерпением ожидали окончания каждого поединка. Тот, кто проиграл, должен был, согласно договоренности, встать в полный рост, повернуться к зрителям на балконах и трижды выкрикнуть громким голосом: «Я – не грач, я – партач, люди, научите меня играть!» В ответ со всех балконов разносился неудержимый смех.

Со вспышкой советско-немецкой войны дружественная жизнь на балконах оборвалась. Больше никто не выходил поговорить с соседями, погреться на солнце. Балконы опустели.

В конце июля с верхнего балкона дома, расположенного на улице Яновской 16, долетел к нам шум крикливой свары. Мы стали всматриваться, что там происходит. Под дверью квартиры, которая выходила прямо на балкон, сын дворничихи Николай о чем-то яро спорил с хозяином. С приходом немцев Николай, недавний забитый крестьянин, стал полицаем. Его сосед во время советской действительности работал служащим в облисполкоме. Николай, еще молодой парень, силой куда-то тянул важного пожилого соседа, который со всех сил упирался.

Вдруг открылась дверь и на балкон выскочила чернявая девушка, которую звали Адой. Дружила она с Идой Штарк, и у нас ее все знали. Ада схватила за плечи важного мужчину, который был ее отцом, и начала тянуть назад в квартиру, а Николай держал его за рукав и тянул на лестничную клетку. Все трое при этом сильно кричали. Все же Ада победила – затянула отца назад в квартиру.

Ошеломленный решительным отпором, Николай беспомощно переминался с ноги на ногу на балконе под их дверью. Наконец собрался с духом и начал безостановочно лупить в дверь. Когда стало понятно, что он не остановится и поломает хлипкие застекленные двери, его впустили в жилище. Вскоре он оттуда вышел, держа за рукав степенного соседа. Так они вместе отошли от двери на несколько шагов.

Но за ними снова выбежала разъяренная Ада и начала отбирать отца. Острый женский крик разносился над притихшим двором. Не перекричать, ни удержать соседа Николай не смог – Ада еще раз вернула отца в квартиру.

Понурившись, Николай исчез. На балконе все стихло. Казалось, что на этом инцидент исчерпался. Но на самом деле драма только разворачивалась.

Через несколько минут Николай вернулся с двумя немецкими жандармами. Львовяне откровенно ненавидели украинских полицаев, но не очень их боялись. С полицаями можно было спорить, входить с ними, как говорилось, в «коншахти» (тайные отношения), давать им взятки и постоянно над ними подтрунивать. Популярной стала язвительная поговорка: «Когда я жил в деревне, то пас коровы, а теперь я в городе пан полицейский». Зато немецких жандармов, подобно как советских чекистов, люди боялись словно огня. С ними ни в какие пререкания, понятно, даже не пробовали вступать.

Жандармы, не заходя внутрь квартиры, вызвали хозяина на балкон. Перепуганный до смерти, тот послушно вышел. Его подтолкнули винтовкой в направлении к лестничной площадке, где ожидал Николай. Одновременно из квартиры, в который раз, выбежала Ада и в отчаянии запричитала. Жандармы остановились. Как потом рассказывали близкие соседи, которые все слышали, Ада кричала к немцам, зачем и куда они забирают ее отца. Жандармы спокойно объяснили, что он, как большевистский функционер, подлежит суровому наказанию. Ада заскулила и начала сквозь слезы обзывать немцев бандитами, на что жандармы приказали «проклятой еврейке, которой пора сдохнуть», присоединиться к отцу.

– Нет! – крикнула в вне себя Ада. – Не дождетесь! Меня не возьмете!

Она схватилась за поручни балкона, перегнулась вперед головой вниз и отпустила руки. Мы услышали только глухой удар на бетонном дворе.

Через несколько дней Николай зашел в коридор своего подъезда, приложил к виску пистолет и нажал на спуск.

35

В конце июля повар Матиив по секрету принес нам свежую политическую листовку. Становилось ясным, что немцы идут на Восток не освобождать из большевистского ярма, а завоевывать себе жизненное пространство (лебэнсраум). До этого мы знали антикоммунистические, еще раньше – антипольские листовки, но эта, как сказал Митиив, была против немцев. На двух страницах, длиннющая, изготовленная из тонкой папиросной бумаги, напечатанная через копирку. Сверху находился идеологический эпиграф: «Свобода народам и человеку», а внизу – «Слава Украине!».

Содержание этой прокламации состояло из двух частей: исторической и прогнозной. В полемически-исторической говорилось о том, что именно украинский народ, а не немцы, первым в 1917 году начал борьбу с большевизмом и ведет ее безостановочно вот уже на протяжении четверти столетия. В прогнозной части предостерегалось немецкое руководство от иллюзий, что им удастся без украинцев победить московско-большевистскую империю. В заключительной части заверялось, что украинские националисты ни при каких обстоятельствах не прекратят борьбу за Украинское Самостоятельное Соборное Государство. Такие листовки тогда получили распространение среди украинцев Галиции. Прочитав листовку, отец дал ее Мусе Штарку. Тот внимательно ознакомился с ней, дважды прочитав отдельные места, задумался, а затем сказал: «Тут Гитлер может обломать себе зубы». Большинство львовян думало иначе. Люди были уверены, что немцы войну почти выиграли. Немецкая армия победно двигалась вперед, красноармейцы сдавались в плен целыми полками, думалось, что через месяц-два – и все закончится. В центре города, там где площадь Подковы, установили громадный стенд с картой Восточной Европы. Карта должна была продемонстрировать действительный ход фронтовых действий. Прямыми черными линиями с Запада на Восток обозначалось стремительное наступление немецких войск. Каждые три дня черные линии дорисовывались на несколько сантиметров все дальше и дальше на Восток. Еще немного – и линии дойдут до конца карты. Через Львов на Восток маршировали свежие части вермахта, сполна оснащенные новой техникой и вооружением. Кабак на углу Клепаровской поменял вывеску на «Bierenschranken nur für Militär» (Пивная для военных), куда гражданских не впускали. С утра до вечера тут толпились молодые, бодрые солдаты, весело горланя, словно война уже победно закончилась

Тем временем немецкая администрация взяла под свой контроль город. Однажды Николай Щур взволнованно рассказал о событии около банка «Днестр», что на улице Русской. В этом знаменитом здании размещались различные вновь созданные украинские учреждения.

– Иду по Русской, рассказывал Щур, – когда замечаю, что сюда подъезжают большие крытые автомашины. Это меня чего-то насторожило. Отошел в сторону, не торопясь закурил, наблюдаю. Смотрю, из здания «Днестра» немцы выводят людей и пакуют в крытые грузовики. Если бы я появился парой минут раньше, и меня бы замели.

В тот день, а это было 15 июля, через две недели после вступления немцев во Львов, гестапо провело по всей Галиции массовые аресты среди украинских политических активистов. Главный удар был направлен против ОУН, которая была стержнем национального освободительного движения. Несколько дней перед этим гестапо тайно арестовало Степана Бандеру, Ярослава Стецько и других видных деятелей революционной ОУН. Надо сказать, что существовала еще одна организация, мельниковцы, которая тоже носила название ОУН, и их до сих пор часто путают. Состояла мельниковская ОУН в основном из эмигрантов и группы оппортунистически настроенной интеллигенции, и ощутимого влияния на широкие массы украинского общества она не имела. С лета 1944 года она окончательно потеряла в Украине всякое влияние. Эти две (совсем разные) организации с отдельным руководством, с разными структурами часто умышленно рассматривают как две фракции одной и той же организации, что не отвечает действительности.

С 15 июля революционная ОУН (бандеровцы, по гестаповской терминологии – «Bandera-Leute») вступила на путь бескомпромиссной борьбы с гитлеровской Германией. Об этом факте не очень любят вспоминать исследователи антиукраинской направленности. В тот же день было обнародовано немецкое распоряжение, по которому евреи, старше 14 лет, были обязаны носить на правой руке белые повязки с шестиугольной голубой звездой Давида. Портной Валах за несколько часов изготовил необходимые повязки на весь квартал. На первый взгляд введение специальных еврейских повязок выглядело как дурноватая прихоть немецкой администрации, которая вспомнила средневековые обычаи, когда в некоторых странах принуждали евреев носить знаки отличия. В действительности же повязки стали началом организованного, заранее четко продуманного процесса изоляции евреев от остального населения.

Ида Штарк заявила, что она как еврейка с гордостью носила бы национальную звезду Давида, однако, поскольку к этому ее принуждают враги, она не будет обращать внимания на гестаповские угрозы. Ее мать Хая Штарк, зная характер дочери, заплакала. На двери она прицепила большой белый лист бумаги с надписью: «Выходишь из дома, не забывай о повязке», но это мало помогало. Каждый раз, когда Ида выходила из дома, было слышно рыдания старой Хаи. Чтобы не травмировать мать, Ида соглашалась надеть повязку, но каждый раз ее необходимо было слезно уговаривать.

Толпа пешеходов на львовских улицах визуально разделилась на евреев с белыми повязками и неевреев, или по немецкой расовой теории – на семитов и арийцев. В употреблении эти расистские, оккупационные термины не прижились, при необходимости употреблялись старые названия: евреи и христиане. На повязки львовяне не обращали никакого внимания, но обращали немцы.

Как-то мы с Гердом стояли в начале Яновской улицы и разговаривали. Перед самой войной, о чем я уже вспоминал, он прибыл из Данцига (теперь Гданск) и привез с собой немецкую молодежную одежду: кожаные шорты, ботинки на толстой подошве, широкий ремень. Как раз Герд был в этой одежде. Из Яновских казарм подошла пара немолодых солдат-тыловиков, которые о чем-то громко спорили… Герда словно током ударило. «Это данцигеры», – шепнул он мне и поспешил им навстречу.

Парень смело зацепил их, и они втроем радостно и возбужденно заговорили на твердом прусском акценте (на чужбине земляки воспринимаются как родственники). Белокурый стройный Герд совсем не был похож на еврея. Скорее выглядел как типичный немецкий мальчик, которого изображали на немецких иллюстрациях. Во время беседы Герд стоял как-то боком и немцы долго не замечали его еврейской повязки. А когда заметили, сразу помрачнели, погасли. Их лица не выражали ненависти, скорее сочувствие и сожаление. Один из них вынул из солдатской сумки банку консервы и ткнул Герду в руки. Солдаты поспешно оставили его, словно личность, больную проказой. Обескураженный до слез, Герд попробовал мне улыбнуться, но это ему не удалось.

36

Нагрузка на транспортные артерии Львова с передвижением фронта далеко на Восток заметно снизилась. Исчезли моторизованные военные колонны, как и длинные караваны вьючных мулов, из-за которых иной раз невозможно было перейти на другую сторону улицы. Но снижение объемов перевозок не касалось перекрестка Городоцкой и Яновской улиц. Тут сходилось аж четыре трамвайных пути и бурлил бесконечный поток автомобилей, мотоциклов и конных упряжек. На перекрестке поставили регулировщика транспортного движения из так званой украинской вспомогательной полиции («Ukrainische Hilfspolizei»). Регулировщик должен был по очереди, в зависимости от количества, перекрывать движение на Городоцкой, чтобы пропустить транспорт с Яновской, а затем наоборот – задержать движение по Яновской, чтобы пропустить транспорт из Городоцкой.

Со времен Освободительного движения были известны два фасона украинских военных головных уборов. В армии УНР военные шапки имели круглую форму, их называли «петлюровками». В армии УГА шапки впереди раздваивались, их назвали «мазепинками». Служащие украинской вспомогательной полиции носили мазепинки, кокарды с трезубом, темно-синие рубашки и черные штаны. Для львовских поляков видеть на оживленном перекрестке фигуру в ненавистной мазепинке с трезубом, что напоминало им воинов УГА, было как плевок в душу.

Однажды сверху по Городоцкой подъехали одновременно четыре-пять лимузинов. Регулировщик запрещающим жестом задержал их, обеспечивая проезд транспорта с Яновской. Из легковых автомобилей послышалась ругань возмущенных пассажиров, а ими были немецкие офицеры. Гражданские пешеходы, обратив внимание на только что возникшую конфликтную ситуацию, начали останавливаться. Так внезапно стихийно стала собираться толпа.

Регулировщик из упрямства или невнимательности не давал возможность проехать лимузинам быстро без очереди и дальше продолжал пропускать транспорт с Яновской. Наконец он милостиво разрешил им проехать, дав рукой знак: дорога свободна. Однако легковая кавалькада не тронулась с места. Вместо того, открылись дверцы автомобиля и вышел бравый полковник. В военном летнем френче симпатичный блондин-полковник имел чрезвычайно картинный вид. Надо отметить, что немецкая офицерская форма выглядела изысканно элегантно. Бравый полковник сделал несколько шагов, разминая ноги, потом, секунду взглянув на полицая, кивнул ему пальцем:

– Komm!

Полицай, а точнее полицист, так они сами себя называли, растерянно замялся. Полковник грозным тоном повторил:

– Komm!

Толпа злорадно рассмеялась. Украинский полицист подчинялся не только своему начальству, но и каждому немцу в форме. Явно неохотно полицист покинул свой пост и приблизился к лимузину. Полковник отвел глаза от вытянувшегося полицая и весело глянул на толпу, которая с интересом наблюдала за его действиями. Улыбнувшись, он демонстративно не торопясь одевал лайковые перчатки. Из автомашины вышел ординарец и, положив руку на кобуру, стал за спиной своего командира. Из каждого лимузина вышло по одному офицеру. Публика притихла.

Закончив возиться с перчатками, офицер смерил взглядом полицейского. Тот был выше, плотного телосложения. Танцевальным шагом полковник подошел ближе, размахнулся и со всей силы ударил его по лицу. Толпа радостно засмеялась, послышались аплодисменты. Под хохот польской публики немецкий полковник громко ляскал безоруженного украинского полицейского по щекам. Тот стоял молча, не двигаясь, по команде смирно, и только лицо налилось кровью. В какой-то момент он сжал кулаки, чувствовалось, что его распирает ярость и на удар может ответить сокрушительным ударом. Полицай был моложе и сильнее. Но в последнее мгновение он опомнился. За проявление активного сопротивления его бы застрелили на месте. А полковник под аплодисменты пешеходов бил все сильнее, войдя во вкус. С раскрасневшегося полицейского от сильной оплеухи слетела мазепинка. Он резко поднял ее и, покинув пост, помчался бегом в сторону Городоцкого полицейского комиссариата. Такого злорадного смеха толпы, который полетел ему вдогонку, я не слыхал за все годы оккупации.

Больше на перекресток украинских полицаев не выставляли. С точки зрения гитлеровской расовой идеологии, было недопустимо, чтобы какой-то украинец что-то запрещал или разрешал немцу. Гаулейтер Украины «коричневый пес» Эрих Кох любил поговаривать, что если ему случится встретить украинца, который достоин сидеть с ним за одним столом, то он прикажет его немедленно расстрелять. Гитлер предостерегал: «Только немец должен носить оружие, и не славянин, ни чех, ни казак, ни украинец». В представлении Гитлера, украинцы принадлежали к расе кроликов, которые не имеют права на собственное государство, а должны только работать на немцев и в перспективе освободить территорию под немецкий «лебэнсраум». Украинский народ, как и остальных славян, гитлеровцы держали как низшую расу, хотя вроде бы и арийскую, но не намного лучшую от неарийских евреев и цыган.

Презрительно-пренебрежительное отношение немцев ощущали на себе все львовяне и вообще население Галиции на каждом шагу. Кто утверждает о украинском колоборционизме (сотрудничестве) с гитлеровцами, тот или лукавит со специальной украинофобской целью, или совсем не понимает менталитета тогдашних немцев, насквозь пропитанных идеологией бешенного расизма. Никакое политическое сотрудничество немцев с украинцами, ни вообще какое-нибудь равноправное сотрудничество, в точном понимании этого слова, в принципе невозможны. Отдельным украинцам выборочно разрешали только прислуживать «расе господ». Не существовало никакого украинского сотрудничества, вопреки утверждениям украинофобов, было только прислужничество. Очень ярко это как-раз видно на примере «украинской вспомогательной полиции», о чем дальше пойдет речь.

37

С подвижкой линии фронта на восток к Днепру, городская жизнь быстро налаживалась, по крайней мере внешне. Заработал водопровод, дала ток электростанция, на кухнях появился бытовой газ, на улицах зазвенел трамвай, стали в строй предприятия, открылись кинотеатры, и даже рестораны и кафе. Однако необходимость в хлебе насущном выросла для простых львовян в проблему, которая с каждым днем обострялась. Не помогло продуктовому кризису введение немцами продуктовых карточек (Lebensmittelkarte). Взрослым по такой карточке выдавали 300 грамм хлеба. Другие продукты, в основном малокалорийные крупяные изделия, выдавали тоже недостаточно. Подсчитано, что продуктов выданных на месячные карточки хватало от силы на две недели.

Еврейские жители и этого не получали. Для них, кроме ряда дискриминационных ограничений, среди которых психологически чувствительным, было принуждение носить повязки со звездой Давида, реально невыносимой стала гитлеровская продовольственная политика. Установленный для львовян мизерный продовольственный паек был для еврейской части населения урезан еще на половину. Норма хлеба для взрослого составляла около  150 грамм, а для детей – меньше сто грамм. Фактически еврейскую общину немцы посадили на карцерный режим питания, с далекоглядным прицелом, что голодные, истощенные, деморализованные люди не окажут преступникам сопротивления. Потому что человек, который вынужден постоянно думать только о еде, является неполноценным.

Однако требования жизни сильнее от бюрократических расчетов и планов. Чтобы не сидеть впроголодь, жители нашего дома искали и различными способами находили выход. «Война войной, – говорили в те времена, – а как-то жить надо». В конце улицы Бема (теперь Ярослава Мудрого) расположились громадные, сооруженные еще австрийцами, интендантские склады. Для перевозки воинских грузов туда даже проложили трамвайный путь. На этих складах несли службу непригодные к боевым действиям немецкие солдаты. Бросались в глаза нескладные фигуры «интендантских крыс». Военная форма, рассчитанная на типовые, стандартные размеры, шла им, как корове седло. Портной Валах без труда вошел с ними в деловой контакт. Так вот, Валах стал обшивать этих невзрачных тыловиков, придавая им с помощью своей волшебной иголки бравого вида. Взамен они приносили ему в служебных портфелях деликатесы: белый хлеб, мясные консервы, мармелад.

Не только один портной нашел выход из затруднительного положения. Отец Ицхака Мотль Ребиш каким-то образом устроился на хлебокомбинат. Он возвращался с пекарни не только обсыпанный мукой, от него вкусно пахло хлебным духом. Домовладелица Вайсман устроилась в продовольственный магазин. А Николай Щур поменял свое малоприбыльное сапожничество на работу в фирме Бачевского, которая изготовляла знаменитые водки и ликеры. В войну спиртное – валюта валют. О срочной необходимости перейти папе на какую-нибудь «хлебную» работу говорилось в нашем доме постоянно. Выжить на мизерную зарплату печатника стало очень трудно.

Вскоре львовские евреи ощутили на себе новый удар немецкой методичности и настойчивости. На их общину для восстановления города немцы наложили высокую контрибуцию и одновременно взяли много заложников из числа известных еврейских граждан. Дело контрибуции вызвало бурные дискуссии. Штарк и Блязер оценили контрибуционный налог, как надежный способ откупиться от преследований. Говорилось, что разбойникам надо заткнуть горло, и тогда они успокоятся. Наивные люди еще полностью не поняли, с кем имеют дело.

По поручению специально созданной общественной комиссии, сбором контрибуционной дани в нашем доме занимался Ицик Ребиш. Ицик откуда-то был хорошо обознан с материальным положением жителей, и каждой еврейской семье назначил соответствующую состоянию квоту контрибуции. На этом фоне возникали упреки и мелочные толки, ведь никому не легко так просто расставаться с нажитым имуществом. Однако все подчинились Ицику. Только неожиданно остро взбунтовалась против разнарядки семья фармацевтов Тевель. Назначенная квота показалась им несправедливо завышенной. Шлось там о каком-то семейном браслете с драгоценными камнями, который Роза Тевель ни за что не хотела отдавать.

Даже через плотно закрытые двери на весь дом было слышно горячую перебранку за этот браслет. Ицик как ошпаренный выскочил из их квартиры, покрасневший от досады, и куда-то спешно побежал. Вернулся он с солидным мужчиной, похожим на раввина. Высокий тон голоса Розы снизился, становился все тише и тише, а в конце умолк. Наверно, нашлись убедительные аргументы. Из квартиры вышел Ицык, триумфально неся шкатулку с драгоценным браслетом. Так фармацевты, как и много других семей, вынуждены были лишиться семейной реликвии, которая переходила из поколения в поколение.

Роза и Маер Тевели держались подчеркнуто в стороне от остальных жителей. Даже в бомбоубежище, где все вынужденно собирались гурьбой, они редко общались с соседями. Ощущалось, что Тевели любили быть в одиночестве. Им было хорошо вдвоем. Образованные, красивые – считались хорошей молодой парой. Я любил наблюдать те случаи, когда им приходилось вступать в разговор с посторонними. Если говорил Маер, то Роза не сводила с него пылающих, словно звезды, миндальных глаз, которые светились счастьем. И наоборот, если говорила Роза, то Маер не сводил с нее влюбленных глаз. Между собой они разговаривали мягким, нежным тоном, который напоминал птичье щебетание. Иногда они длительное время неотрывно смотрели один на другого, и тогда их лица светились радостью. Они были словно одна душа. Очень часто, взявшись за руки, словно дети, улыбались один другому, сияя от радости.

Высокие, стройные, они были очень похожи между собой. Когда-то, перед войной, я спросил маму, правда ли что Роза и Маер очень похожи, или мне кажется. Мать, польщенная моей наблюдательностью, ответила с усмешкой, что тут нет ничего удивительного, ведь они двоюродные брат и сестра. В конце тридцать девятого года у них родился хороший мальчик. Через какое-то время оказалось, что ребенок не говорит и имеет непреодолимые проблемы с ходьбой.

38

С началом войны прекратились наши традиционные летние прогулки на природе. Летом дети и подростки близлежащих кварталов постоянно собирались на широком покатом зеленом холме, который имел три наименования: два официальных и одно народное. Официально холм называли то «Горой казней», потому что тут казнили гайдамак, то парком Висьневского, потому что тут австрийские власти повесили и похоронили двух польских террористов – Висьневского и Капусцинского, памятник которым стоит там до сих пор, а в бытовых разговорах холм называли просто «гицля» гора, потому что у ее подножья когда-то жил городской гицель (живодер). За горой «гицля» аж до широкого и глубокого лога, где находилось военное стрельбище, а также до Дома инвалидов простирался холмистый пустырь. На траве, под тенистым кустарником в этой живописной местности любили отдыхать семьями сотни простых львовян. В передвижных буфетах оживленно торговали мороженным, сладостями и молочными изделиями. Сейчас эта местность плотно застроена коробками многоэтажных домов в стиле «развитого социализма». А сам холм с дорожками, которые коряво вымощены полопавшимися бетонными плитами, превратился в грязный, затоптанный скверик для известных собачьих потребностей.

Как-то мы с Павлом Матиивым после многолетнего перерыва заглянули туда и не поверили своим глазам, как сумели послевоенные хозяева города разорили уютный зеленый оазис нашего детства. Но чему удивляться, когда после войны руководить городом приехали с востока полностью малообразованные чужеземцы, к тому же «деревенщина», которые органически не были способны понять особенности старинного европейского города. Для них как образец городского строительства был вид неупорядоченной длиннющей российской «прамышленной деревни», а верхом искусства архитектуры – нудные, псевдопомпезные, казармоподобные здания столицы их «родины». Это же они показали фатальную беспомощность с водоснабжением, канализацией, транспортом и городскими улицами. Послевоенные городские власти «насазидали» в Львове ужасные предместья с хаотической, однообразной некачественной жилой застройкой. Чтобы как-то немного возвысить памятник своему лысому идолу, сделали реконструкцию площади перед Оперным театром таким образом, что эта жемчужина львовской и европейской архитектуры лишилась входной лестницы и стала на пол метра ниже.

К слову, до войны львовские парки по австрийской традиции заботливо и старательно ухаживали. В каждом парке реально, а не в бумажных отчетах, полный рабочий день работали сторож, дворник и садовник. Парковые дорожки не заливали концерогенным асфальтом, а утрамбовывали измельченной кирпичной крошкой, что давало возможность излишкам влаги легко проникать в землю, не создавая луж. По сторонам тянулись чистые, незаиленные канавки. Мураву отгораживали от тропинок небольшими, покрашенными в зеленый цвет деревянными столбиками, между которыми блестела натянутая проволока. Ходить можно было только по дорожкам, а не бродить кому как взбредет в голову во всех направлениях парка. Кусты и деревья высаживались по продуманному композиционному плану, а не кое-как. За травяным газоном тщательно ухаживали, подсевали, чистили, чтобы на радость людям поддерживать живой изумрудный ковер среди городских стен. Собак в парках не выгуливали.

Летом 1941 года «гицля» опустела. Прекратились и наши совместные загородные прогулки, которые организовывал непоседа Самуэль Валах. Портной родился в городке Гримайлов, на Подолье. Из гримайловского детства он вынес очарованное увлечение украинской народной песней и любовь к чудесной подольской природе. Народных песен он знал не меньше, чем музыкальный украинец, а относительно природы, то окрестности Львова немного напоминали ему его родное Подолье. При удобном случае, собирая вокруг себя шумную компанию, Валах проводил жизнерадостные походы в Брюховичи, на Чертову скалу, на Кайзервальд и в другие места.

Жарким, трагическим летом 41-го года львовские евреи стали избегать лишних встреч с немцами и без необходимости на улицах не показывались, отсиживались дома. Родители перестали выпускать детей на улицу, для забав и игр им остались тесные дворы. Йосале этим очень мучался. Ко всему в нашем дворе стало невозможно ни поиграть в мяч, ни даже громко вскрикнуть. У Мормурека внезапно умерла дочка и мы своим звонким шумом мешали ему придерживаться обряда скорби. Из своей комнаты Мормурек вынес всю мебель, застелил пол ковром и сидел на нем без обуви в одних носках. Так Мормурек целыми днями, сидя на ковре, принимал от знакомых соболезнования, предаваясь посту и молитве.

В те же дни разошлася невероятная весть, что немецкие саперы методично уничтожают во Львове синагоги. Не считаясь ни с чем, немцы разрушили в центре города «Золотую розу» – синагогу, которую в средние века соорудил знаменитый архитектор Павел Римлянин, который построил Успенскую церковь и костел Бернардинов (теперь церковь св. Андрея). Недалеко от нас немцы уничтожили синагоги на старом еврейском кладбище и на улице Бэма. Угнетающее впечатление на моих еврейских соседей оказало уничтожение величественной синагоги на Старом Рынке, что назывался «Темпель». В нее ходили семьи Валахов, Блязеров, Ребишей и других знакомых евреев.

Мой неразлучный друг Йосале имел светлую душу, наполненную искренними, простыми, не взбаламученными еще ничем религиозными чувствами, как это часто бывает в подростковом возрасте и которое иногда возвращается на склоне годов, как дар небесный. Слух о разрушении синагоги «Темпель» потряс его до глубины души. Он не мог в это поверить.

– Пошли, – обратился ко мне Йосале, – я должен убедиться своими глазами.

И мы пошли на площадь Старый рынок, обходя магистральные улицы, чтобы не встречать немцев. Йосале их боялся. Однако по дороге, мы увидели странных солдат в шляпах, украшенных петушиными перьями.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю