Текст книги "Урок"

Автор книги: Евгений Богат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

5

События ноябрьского вечера играют исключительно важную роль в понимании душевного склада и судеб молодых людей, о которых я повествую. Именно они выводят эту историю из разряда обычных, «банальных» уголовных историй и делают ее достойной сосредоточенного рассмотрения психологов, педагогов, социологов, врачей. Я и обратился к ним потом за советом и познакомлю читателей с рядом – несомненно дискуссионных – точек зрения на так называемую спонтанную жестокость.

Казалось бы, этих событий ничто не обещало, потому-то и жестокость спонтанная. Что было раньше? «Рядовое», «заурядное», бесконечное сидение в кафе, наркотическое увлечение поп-музыкой, «обыкновенные» кражи и «обыкновенные» хулиганские действия… И вот взрыв!

События ноябрьского вечера заняли особое место и в обвинительном заключении, и в судебном разбирательстве, и был у меня соблазн именно с их описания этот очерк и начать – для большего эффекта. Но я понял, что неизбежен взрыв, чисто эмоциональный, и со стороны читателя и после этого спонтанного, ослепляющего гнева трудно ему будет соразмышлять со мной, исследуя совместно непростую историю. Поэтому лучше показать героинь уже после суда, после первых тяжких – может быть, самых тяжких – месяцев жизни в колонии и лишь потом, когда будут очерчены, хотя бы и бегло, их ощутившие что-то новое, живые, ищущие выхода души, рассказать это…

Днем они сидели в кафе, потом зашли к одному юноше по имени Альбертик, у него были отличные записи поп-музыки, послушали, подвигались в такт, вышли. Вечер был темный, ненастный, с моря тянуло сырым холодом. Пошатались немного по малолюдным улицам, повстречали нескольких человек из родственных компаний, вышли к собору…

Собор, завершенный в XVI веке, господствовал в старой части города, делал очерк его четко-торжественным и даже в эти ненастные осенние вечера сообщал ему размыто-величавое очарование. На ступенях собора весной и летом любили бесцельно сидеть часами Виктория, Наташа, Милочка, «мальчики» и «девочки» из родственных компаний, но сейчас, в ненастье, они быстро нырнули в узкую и темную, как ущелье, улочку, убегающую к новому району, и, вынырнув из нее, по-прежнему возбужденные кофе и поп-музыкой («Ай-ай-ай, – диковато постанывала Наташа, подражая изнывающему в джунглях потерпевшему аварию американскому пилоту, джазовыми воплями которого они только что наслаждались, – ай-ай-ай!»), – вынырнув из улочки, они увидели Киру П. с толстой папкой под мышкой. В папке были рисунки, Кира шла на вечернее занятие в Академию художеств.

– Вот и она! – воскликнула Виктория. – Давно не виделись.

– Вот и она! – повторили Наташа с Милочкои.

Познакомились Виктория с Кирой летом на киносъемках. Беспорядочная суета массовок соединила их на две-три недели, в течение которых Кира встречалась несколько раз с Наташей и Милой, затем, узнав их всех поближе, она порвала с ними резко и высказала однажды кому-то более чем неодобрительное мнение об их образе жизни и поведении, особо отметив неожиданное для нее нравственное уродство Виктории, к которой она поначалу относилась с особым почтением, как к балерине, актрисе. «Кто-то» услужливо передал это Виктории, а она рассказала о «высокомерии Киры» Наташе и Миле.

– Вот и она!

Дорога к Академии художеств ведет через парк. Они окружили Киру – безмолвно, не тратя времени на объяснения, будто совершая нечто само собой разумеющееся.

Первой нанесла удары Наташа, массированно, обеими руками по голове, потом по-боксерски в лицо, в одну из самых сокровенных «точек», удар в которые важен тем, что резко нарушает кровообращение. Кира пошатнулась, но не упала. Рука у Наташи точная, но не сильная, нежная. Она ударила опять и опять… Кира побежала, выронила папку, рисунки рассыпались по мокрой земле, она остановилась, растерянная, не понимая, что творится и что делать ей дальше. Виктория подбежала к ней, посоветовала вернуться за рисунками. Кира обреченно вернулась, собрала рисунки, и тут Наташа стала ее бить по лицу и била долго, не отрываясь, пока не устала, потом, утомившись, стянула с руки перчатку, и Кира, уже терявшая сознание, заметила на ее пальцах тяжкие кольца. Подошла Виктория и тоже ударила по лицу – раз, два, три… А Милочка подбежала и ногой – по ногам ее, по ногам… Альбертик отвернулся. «Не мужское это дело – бить, – объяснял он потом. – Для этого нужны хорошие женские нервы».

Они избивали ее, как явствует из обвинительного заключения, сорок минут и, конечно, устали. Можно было, разумеется, немного отдохнуть, потом бить дальше, но чувствовалось, что Кира вот-вот упадет, а надо было в полном сознании поставить ее на колени. Иначе торжество было бы неполным. Виктория ударила в последний раз и потребовала, чтобы Кира теперь опустилась перед ней на колени и извинилась за те слова.

Но оказалось, к удивлению Виктории, что поставить на колени человека, если он сам этого не хочет, не просто. Можно его повалить на землю, избить до потери сознания, но не поставить на колени, потому что в этом акте непременно должен наличествовать элемент, пусть неосознанный, добровольности. А Кира, наоборот, последним усилием сознания заставляла себя не опуститься на колени. И Виктория, Наташа, Милочка ощутили вдруг беспомощность перед этой жестоко избитой ими девушкой. Они начали суетиться и делали то, что в иной ситуации показалось бы, пожалуй, комичным: например, стали тянуть Киру к земле за пальто. Потом Милочка опять ударила ногой по ногам, но тут в осеннем пустом парке послышались явственные шаги: в Академию художеств шли студенты, и компания быстро ретировалась, а Кира опустилась на землю…

Выйдя из парка, они дальше пошли не спеша, успокоенные, в состоянии легкой усталости. И одной лишь Милочке было не по себе, она не унималась, мучительно завидуя Наташе. «Научи и меня бить, – требовала она, – я тоже хочу, как ты…» – «Научу, – добродушно улыбалась Наташа, – но для этого нужно, – она поискала определение, рассмеялась, – живое пособие». – «Живое учебное пособие», – улыбнулся Альбертик. Он уже отошел от тех тошнотворных минут и хотел показать себя мужественным, ироничным. «Найдем, научим, – решила Виктория, – да и мне покажи, Наташа, ловко это у тебя…»

Наташа смеялась: «Хотите, устроим „контору“ первому, кто появится сейчас на улице, кто бы это ни был? Хотите?»

Первой появилась Д., тоже восемнадцати лет, тоже ровесница Виктории и Наташи; она возвращалась из театра и шла в том рассеянно-праздничном состоянии, когда ничего не видишь вокруг.

Виктория ударила ее по лицу. Д. выронила сумку, кинулась бежать, но ее нагнала Наташа, а потом Милочка…

Альбертик отвернулся.

Теперь, перед тем, как изложить мнение на жестокость педагога, врача, социолога и психолога, которым рассказывал я в подробностях эту историю, разрешу себе небольшое отступление, посвященное так называемым немотивированным действиям.

Немотивированные, то есть необъяснимые и бесцельные, жестокие действия по отношению к совершенно, разумеется, неизвестному лицу, как и спонтанная жестокость, рассматриваются рядом криминалистов и социологов в качестве типического явления XX века, которое не имеет аналога в минувших столетиях. Суждение, разумеется, далеко не бесспорное, но совершенно бесспорно, что суды сталкиваются с подобными явлениями все чаще. Это подтверждается обилием соответствующих уголовных дел.

Чувствуя себя дилетантом в этой области, я, не углубляясь в существо явления, хочу лишь поделиться одним наблюдением. Жертвами безмотивных действий весьма часто оказываются удивительно хорошие люди, духовно одаренные, творческие личности. Возможно, именно мне попадались подобные дела, и мой вывод субъективен. Тем не менее не могу умолчать о том, что мотив безмотивных действий открывался мне часто в личности потерпевших. Создавалось впечатление агонии зла, наносящего последние, слепые, беспорядочные удары по добру.

Нередко в зале суда думал я о том, что социально-этические достижения нашего общества и века создали нравственное сознание, само существование которого непереносимо для зла (в ситуации локальной это выступает, как в нашей истории, в форме бескомпромиссного суждения о чьем-то образе жизни, суждения, за которое хотят избить, убить…).

И Кира – ее избили хотя и «мотивированно», но спонтанно, – и Д., ставшая жертвой чисто безмотивных действий, духовно богаты и нравственно чисты.

Киру можно назвать антиподом Виктории, это – то, чем Виктория могла бы стать, но не стала, не развив в себе духовное, нравственное существо. Кира – художница, музыкант, это личность, несмотря на те же восемнадцать лет, с хорошо развитым чувством человеческого достоинства и ясным моральным сознанием. Ее можно избить до физической потери человеческого облика, но нельзя заставить встать на колени, то есть утратить этот облик нравственно. Она держала себя и на суде с восхитившими Антонину Павловну Шагову великодушием и человечностью, – не жаждала мести, а жалела (по существу, лицом к лицу Виктория и Кира – столкнулись два мира, два мировоззрения.)

Разумеется, наблюдения мои об агонии зла могут показаться локально-эмпирическими и наивными, поэтому лучше перейти к точкам зрения ученых на спонтанную (неожиданную, взрывную) жестокость.

Мне не удалось найти в научном мире ни одного человека, который был бы сосредоточен на исследовании этой сферы деструктивного поведения; ученые, беседовавшие со мной на волнующую меня тему, корректно уточняли, что их суждения не больше чем «поток мыслей», «импровизация», игра воображения, которые не покоятся на «солидном фундаменте».

Психолог (женщина 38 лет). Мы забываем о воздействии ритма на человека. А оно могущественно. Об этом могуществе догадывались мыслители античности. Любой из нас обладает собственным ритмом: сердца, биотоков мозга, дыхания – ритмом индивидуальным, совершенно неповторимым, как почерк или узор кожи.

Влияя на ритм, меняя его, можно формировать и человеческое поведение. В вашей истории важен джаз. Да, именно джаз. Кому не известно, что воинственные народы в старину не разрешали исполнения музыкальных ритмов, которые изнеживают, а народы миролюбивые, наоборот, избегали ритмов воинственных, развязывающих опасные страсти. Ритм – великая сила; ритм джаза – тоже, возможно, даже сила не меньшая, чем ритм античной трагедии. Но с обращением плюса в минус. Та, «работая на повышение», поднимала биологическое на уровень нравственного, вызывая высокое потрясение, очищение, катарсис. Ритм джаза, «работая на понижение», низводит духовное, нравственное до биологического, высвобождая, развязывая опасные импульсы… Нам до сих пор неизвестны, к сожалению, законы гармонии, о существовании их догадывался еще Пифагор, но и сегодня мы лишь размышляем об этих законах, но не познали их, не овладели ими с математической точностью. Не сомневаюсь, что наука сумеет выразить их в конце концов на языке математических формул. И тогда можно будет доказать с неотразимой убедительностью, что ритм джаза вызывает антикатарсис. Это – ритм дисгармонии, разрушающий человека.

Разумеется, и сам джаз не первопричина, но ведь мы с вами беседуем и о том непосредственном, что усиливало деструктивное поведение девушек из вашей истории. Они, видимо, находились в состоянии непрерывного антикатарсиса под мощным воздействием ритма джаза. Возможно, лет через сто, повторяю, математика докажет подобное суждение как теорему. А пока не познаны законы гармонии, это не более чем эссеистское рассуждение о таинственной силе ритма…

Педагог (мужчина 28 лет). Мы недооцениваем «фактора тревожности», который воздействует на детей и семьях неблагополучных или же в семьях, переживших некий социальный перелом в сторону резкого повышения или понижения материального уровня жизни. Ряд ученых утверждают сегодня, что «фактор тревожности» может влиять на детей и до их рождения, искажая потом их души и их поведение. Надо больше беречь женщин, особенно когда они несут в себе новую жизнь… Малейшее волнение, казалось бы, незначительные стрессы, не говоря уже о потрясениях, могут обернуться через ряд лет трагедией. «Фонд тревожности», нарастая в человеке с «утробного момента», ведет к взрыву… Девушки, о которых вы рассказали, безусловно, заключали в себе «фонд тревожности», опасный для окружающих. А накапливаются эти «фонды» внешне неприметно… Конечно, существуют натуры, их большинство, гармоничные и сильные, для которых это менее опасно, но ваши героини не относятся к их числу…

Врач (женщина 40 лет). Я, конечно, не разделяю мыслей Достоевского о ценности страдания, но и полное отсутствие страдания может быть опасно. Они страдали, ваши героини? Если не от неразделенной любви или «мировой скорби», то хотя бы от элементарной физической боли? Наука освобождает человека от страданий, которые раньше казались неизбежными, и это великое благо… Страдания унижают – нравственно и физически. Но… они же воспитывают волю, часто облагораживают и, что самое существенное, делают реальным сострадание. Человек, никогда не испытывавший резкой физической боли, может при отсутствии тонкой душевной организации и не понять, что чувствуют при ударе в «солнечное сплетение». Диалектика, видимо, в том, что, освобождая от страданий, надо с особой углубленностью воспитывать, с особой заботой выращивать дар сострадания. Порой при взгляде на некоторые молодые лица мне кажется, что они никогда не страдали. Даже от зубной боли. Не от той «зубной боли в сердце», о которой говорил Генрих Гейне, а от самой банальной, во рту…

Сегодня повторяют, часто: научно-техническая революция намного опережает нравственное развитие. Поневоле все чаще возвращаешься к мысли об охранительной сути боли, хорошо известной медикам, и начинаешь думать, не обладает ли она и целительной нравственной силой, столь важной в условиях разрыва между научно-техническим и этическим развитием человечества… Но когда перед тобой ребенок, у которого что-то болит, делаешь все, чтобы не болело никогда, благословляя науку за то, что она тебе помогает в этом все эффективнее. Как видите, я не совсем логична…

Социолог (мужчина 45 лет). Полагаю, что «героини» ваши весьма страдали «синдромом скуки». Они могли сами и не осознавать этого, потому что данный синдром компенсировался непрерывной сменой ощущений, впечатлений, стимулов. Но даже и не осознавая того, они были томимы, именно томимы скукой. Не было у них аппетита к жизни. Я полагаю, они были равнодушны и к вещам, и к людям. И если вовремя не помочь подобным индивидам развить в себе интерес к жизни, к труду, что требует усилий души, – скука рано или поздно становится источником деструктивного поведения даже у личностей небесталанных. В этом смысле весьма показательна Виктория. Ее учили танцу, но не учили «работе души», без которой личность, даже соприкасаясь внешне с искусством, не может быть подлинно творческой. И вот когда она перестала танцевать после исключения из хореографического училища, ее расположенность к скуке нашла выход в агрессии. Не сумев развить в себе творческих, созидающих данных, она начала разрушать. Есть люди «с искрой», которых особенно важно научить труду души, умению развивать собственную личность, иначе разгорится не тот огонь, который нужен обществу…

Нейрофизиолог (мужчина 75 лет). Я хочу рассказать вам о крысах… Чтобы установить, испытывают ли крысы способность к сопереживанию, был поставлен эксперимент: крыса наваливалась на рычажок иначе она не могла получить подкормку – и вызывала тем самым посредством рычажка у другой крысы острую физическую боль, видела, как та корчится в муках. И вот эксперимент установил: можно крыс разделить на три категории. Первая, самая большая, видя страдания сородичей, быстро отказывалась от лакомства, не хотела получать его подобной ценой. Вторая делала то же после перемены ролей, то есть когда самое лакомку ставили в положение существа, испытывающего боль оттого, что ее сородич получает удовольствие. И, наконец, третья, самая ничтожная часть даже после перемены ролей не отказывалась от подкормки. Экспериментаторы рассматривали это как резкое отклонение от нормы. Даже у крыс жестокость патология. Все живое наделено даром сочувствия, сопереживания. Тех, у кого этот дар отсутствует, надо лечить. Повторяю, лечить. Я хочу рассказать вам о крысах…

С чисто познавательной целью автор настоящего повествования познакомил читателей с рядом точек зрения ученых на жестокость, но это не означает, что он их разделяет.

* * *

«…Повреждения у Киры П. в виде ушибов головы с сотрясением головного мозга и кровоподтеков в области обоих глаз могли возникнуть в указанное время от воздействия твердых, тупых…»

(Из заключения судебно-медицинского эксперта)

«…Как показывала Кира П., во время избиения за этим наблюдали человек десять неизвестных ей людей».

(Из материалов судебного дела)

6

Эти «десять неизвестных» мелькают в материалах судебного дела несколько раз. Они сопровождали Викторию, Наташу и Милочку в тот ноябрьский вечер, они наблюдали за их действиями, укрывая, заслоняя живой стеной. Ни до, ни во время судебного разбирательства эти таинственные «десять неизвестных» известности не получили, за исключением Альбертика, безвольного, длинноволосого, женственно-восторженного поклонника «нового матриархата». И в колонии, когда я заговаривал с Викторией и с Наташей о «десяти», они бормотали почти невнятно о том, что то были люди посторонние, им действительно неизвестные. Мол, мы действовали на подмостках, а те, расположившись в зале, наблюдали за нами… Но «зал»-то был ведь мокрым, холодным осенним парком или вечерней угрюмой, безлюдной улицей, и действие «на подмостках» мало было похоже на милую потешность кукольного театра. Нет, не верилось в посторонних. Я досадовал, что при расследовании дела, осуществленного вообще добросовестно и достаточно дотошно, это обстоятельство осталось нерасшифрованным, ускользнуло… И порой, забредая в кафе или на танцевальные вечера или попросту шатаясь по улицам, ловил себя на том, что пытаюсь найти, узнать этих «десять».

В подобные минуты я сам себе казался травматологом, который настолько сосредоточен на исследовании структур «переломов» и особенностей шоковых состояний, что уже не в силах отвлечься и различать вокруг нормальную, без ущерба, жизнь, и лишь потом отчетливо понял: именно эту нормальную жизнь и надо увидеть в разнообразии ее и полноте, чтобы суметь по-настоящему и осмыслить, устранить патологию.

А пока я вглядывался в лица молодых людей, которые могли быть, по-моему, теми «неизвестными»: в женственно-, безвольные или пародийно-аскетические лица юношей и в сомнамбулически-сонные или иронические, с каплей хмеля лица девушек.

В поисках «десяти неизвестных» я не забывал и об одиннадцатом человеке – о художнике, хозяине «острова обратного времени», где бывали не раз Виктория и Наташа. Не утомляя читателя подробностями, сообщу лишь, что этот «остров» я нашел и познакомился с «островитянином».

Если попытаться определить односложно самое замечательное в его облике, то, пожалуй, этим определением будет потертость. Слово это касательно не вещи, а человека ввел в литературу, по-моему, Достоевский, и тут оно мне показалось более чем уместным, хотя и шла у Достоевского речь не о потаенной сути, а о потертости видимой, облик же моего собеседника отличался современной – с отливом и художественность – респектабельностью. И при этом потертость была ощутима, как чувствуется она явственно при тщательном ощупывании вещи, отлично реставрированной, но, увы, с неустранимой изношенностью в невидимых местах.

Он, конечно, не помнил ни Виктории, ни Наташи, но я и не собирался осуществлять дополнительное расследование, устанавливать степень чьей-то вины, я был не частным детективом, не судьей и хотел лишь одного – понять «переломы» до последних микроструктур.

– Почему вашу мастерскую называют «островом обратного времени»?

Мне хотелось услышать объяснение – от него самого. На стенах висело несколько, видимо, с умыслом отобранных репродукций с картин и рисунков Пикассо – человеческие лица, распадающиеся на геометрические фигуры, – и он подвел меня к ним.

– Извините за банальность, но для ясности начну с нее. Вам, разумеется, известно: многие открытия науки и философии до того, как стать формулами и системами, были художественными озарениями. Это относится и к идее обратного времени. Норберт Винер заметил однажды, что возможны существа в иных, фантастических… – он небрежно взмахнул рукой, – мирах, для которых время течет в обратном направлении, и сообщение между нами и ими невозможно. Если бы они рисовали лицо, нам это показалось бы катастрофой, гибелью лица, его распадом… – Он говорил удивительно «складно», точно повторяя заученное наизусть. – А если бы мы рисовали лицо, это им показалось бы распадом и гибелью. Любопытно, не так ли? Но самое любопытное в том, что до Винера лет за двадцать это показал Пикассо. – Он торжествующе улыбнулся и неожиданно буднично добавил – Сейчас будет кофе. Вам покрепче?

– И вы решили… – вернул я его к интересовавшей меня теме за чашкой кофе.

– Я решил, – ответил он охотно, – поставить мысленный эксперимент: люди, перешагнув порог мастерской, должны вообразить: они те самые существа, открытые Пикассо или Винером – не важно! – для которых время идет в обратном по отношению к нашему лучшему из миров направлении.

– Зачем? – допытывался я.

– Что зачем? – не понял он.

– Зачем вам нужен этот эксперимент?

– А вы, – улыбнулся он, чуть помолчав, подумав, – человек, видимо, малосовременный. Мы живем в век экспериментов, открывающих, – он подумал опять, – новые стороны действительности.

– И что же вам удалось открыть?

– Мне удалось открыть, – посмотрел он твердо мне в лицо, – что это не фантастика, время может течь в обратном направлении.

– Оно действительно течет в обратном направлении, – согласился я с ним, – когда разрушают не лица на рисунках, а нравственные ценности в самой жизни.

– Ценности? – улыбнулся он. – Еще кофе?

Когда он отлучился, я вдруг подумал о том, что во все века грандиозные социально-психологические явления сопровождались гротескными тенями. В начале XVIII века – Вольтер с его «культом разума» – и великосветский распутник, которому показалось, что «суд разума» освобождает от «суеверий морали» и ничего недозволенного в мире не осталось. Потом Руссо с его «культом сердца» – и сентиментальный нотариус, экзальтированно разглагольствующий о бегстве в «девственные леса». В начале XIX века Байрон с его трагическим одиночеством и непонятостью – и описанный Пушкиным «москвич в Гарольдовом плаще», потом, через ряд десятилетий, Ницше с его Заратустрой – и телеграфист на полустанке, разыгрывающий перед захолустными барышнями «сверхчеловека».

А в наши дни интеллектуализм, грандиозное явление середины XX века, – и… Он вернулся с чашечками кофе, и я почти осязаемо почувствовал философскую суть его «потертости». Ведь он уже был и великосветским распутником, и сентиментальным нотариусом, и телеграфистом-ницшеанцем перед тем, как стать сегодня «интеллектуалом». Роль, в сущности, не менялась, лишь немного варьировалось действие: когда-то было оно драпировкой в живописный плащ Чайльд Гарольда, сейчас стало пенкоснимательством с подлинного интеллектуализма «гения века». Особенность любой гротескной тени в том, что она доводит до абсурда пафос отрицания. Ах, как заманчиво в компании юных женщин выпить кофе с интеллектуальными сливками за разговором о том, что не осталось в мире ни бурных дней Кавказа, ни Шиллера, ни славы, ни любви!

– А не помните вы, – поинтересовался я, уходя, – мысли Винера об уходящем свете?

– Заходите вечером, – улыбнулся он светски, у меня будет кое-кто из физиков, большой знаток в области и света и тьмы. Что делаем? – Шутовски развел руками: – Играем в частицу «анти». Антимиры… Антигравитация… Антитела… Антироман…

Выйдя на улицу, я понял окончательно, что устал быть «травматологом», мне нетерпеливо захотелось быть в окружении нормальных людей, видеть нормальную жизнь, чувствовать нормальное течение времени. И я подумал: как хорошо, что оно, время, не бумеранг, а стрела направление его непреложно. По-видимому, лучше, точнее сопоставить его даже с океанскими волнами, имея в виду мощь их необратимого бега. Особенность этих волн не забвение, а антизабвение: в отличие от вод мифическои Леты, они не усыпляют, а будят воспоминания. Они насыщены, перенасыщены, – как подлинный океан планктоном, «мокрыми» пастбищами, которыми можно накормить все живое на земле, – мудростью и страстью, тоской и мятежностью, окрыленностью и болью веков человеческой истории. Этот «планктон», заключающий мысли и чувства миллионов известных и безвестных людей, которые жили, боролись, искали истину, жертвовали собой, любили до нас, подобно планктону не метафорическому, в буквальном смысле слова, – богатство, и доступное, и потаенное Одновременно. Мы можем получить его даром, это именно дар нам от минувших поколений, и мы не можем получить его без сосредоточенных усилий нашего сердца и нашего ума. Вечные ценности, вечные потому, что на их созидание ушли века, века и века, – наше наследство и наш труд, тоже подобно настоящим пастбищам, сухим или «мокрым». А вознаграждение за труд – «зернохранилища вселенского добра», о которых писал один из поэтов XX века.

Истинный, реальный гуманизм сообщает особую ценность «богатству достигнутого развития», потому что сохранение его – непременное условие «возвращения человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному» (Карл Маркс). Истинно реальный гуманизм сообщает ранг высшей реальности нравственным ценностям, выработанным за тысячелетия подвижничеством поколений.

Да, думал я, возвращаясь в нормальный, естественный мир, течение времени необратимо, но в мудрой этой необратимости возможны островки нравственной энтропии; возрастает этическая неопределенность, когда «творцы антиидеалов» утверждают за чашечкой кофе, что в мире не осталось «ни Шиллера, ни славы, ни любви», «работая на понижение», развязывая, подобно ритмам джаза, низшее в человеке… У Эдгара По есть замечательный рассказ о том, как чудовищное исполинское существо возникло в поле зрения человека, заслонило мир, но стоило чуть повернуть голову – и фантастический исполин оказался ничтожной мушкой; то был оптический обман, странность восприятия. «Творец антиидеалов» – тоже мушка, которая может на минуту заслонить мир, полный солнца, мудрости и добра, но этой минуты иногда достаточно, чтобы совершился трагический перелом человеческих судеб.

Я думал, возвращаясь в нормальный мир, о том, что, быть может, самая большая ценность нашего времени – ощущение единства всех ценностей, когда-либо созданных человеком, и чувство собственной сопричастности этому единству. «Творцы антиидеалов» любят говорить о «торжестве машины», и действительно мы живем в век могущества техники, но оно, как кажется мне, все больше обостряет понимание ценности человеческой личности, подобно тому как механический соловей в известной истории Андерсена помогал понять бесценность соловья живого, подлинного.

Время, в которое мы живем, постоянно пополняет общечеловеческое «зернохранилище добра».

Понимание человечества как мировой общности, человеческой культуры как великой совокупности, массовая убежденность в недозволенности войны – все это непреходящие нравственные ценности.

А если перейти от мира к личности, все более обостряется ее восприимчивость к духовному, ее тоска по духовности… Мы можем этого и не чувствовать, согласно непреложному закону (о нем и писал Норберт Винер), по которому воспринимается нами свет, идущий к нам, но не свет, идущий от нас. Мы можем не воспринимать света, уходящего от нас в будущее, его воспримут те, кому, быть может, покажется, что мы были богаче их, но и это будет заблуждением, как заблуждение думать, что люди минувших веков были духовно несравненно богаче нас. Самый великий момент развития человечества, самый высший момент сегодня: он максимально насыщен опытом минувших поколений.

И вот – не «травматолог» уже, а обыкновенный человек – вернулся я в «нормальный» город и увидел милые человеческие лица, услышал и в повседневности содержательную человеческую речь – рабочих, врачей, физиков, художников, музыкантов, студентов и ученых, ощутил будничную красоту жизни. Были переполнены залы театров и библиотек, и невозможно было, не позаботившись об этом заранее, достать билет на органный вечер в соборе. Я шел по городу, заходил в парк и книжные магазины и наслаждался нормальной жизнью, ощущая все полнее радость возвращения от патологии к норме.

В этот город, к этой жизни вернутся Виктория и Наташа. Что поняли они уже, что поймут ко дню возвращения? Не ошиблась ли судья Шагова, говоря о духовной работе, которая началась у Наташи? Не обманулась ли замполит Марина Владимировна, когда писала о Виктории у себя в рабочей тетради: «Она осознает себя, лучшее в себе, нее полнее, ее желание танцевать на большой сцене дает ей силы»?

Но ведь сам же я видел: во время «концерта», когда Виктория танцевала вальс Шопена, на озаренном изнутри лице ее мелькнула улыбка счастья, да, именно счастья, там, в колонии. Она осязала нечто вечное, ради чего стоит жить, и исцелялась сердцем, это осязая.

А Наташа? Когда она в разговоре о «Войне и мире» задала вопрос, может ли быть счастлив человек, украв или зарезав, – не было ли это началом исцеления?

Порой человек, лишь поранив что-то – ладонь, колено, губу, начинает по-настоящему ощущать пораненным этим местом живую и саднящую телесность мира. То же самое относится, возможно, и к «фактуре» нравственных ценностей. Их саднящую силу ощущаешь иногда, лишь поранившись, – так Виктория почувствовала искусство, Наташа – любовь. Надолго ли? Окажет ли это могущественное воздействие на их дальнейшие судьбы?

Относительно не трудно изменить поведение человека, но, меняя поведение, мы не меняем судьбы, как не меняем направления ручья, кинув в его сердцевину увесистый камень или тяжкую ветвь ели: чуть изломившись, он обежит, омоет ее, не помышляя о новом русле. Иное русло – иной характер, а характер – это система черт, расположений и склонностей, и, видимо, эту систему можно изменить лишь посредством изменения системы ценностей…

В 30-е годы начато было у нас издание серии романов «История молодого человека XIX века». По замыслу А. М. Горького, эта серия должна была показать людям социалистического общества трагедию индивидуализма, его опустошающее воздействие на духовную жизнь и судьбу человека.