Текст книги "Урок"

Автор книги: Евгений Богат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

Глава третья
О ТОМ, В ЧЕМ НЕ УДАЛОСЬ РАЗОБРАТЬСЯ ДО КОНЦА

За несколько дней до начала судебного разбирательства к Осиповой, в ее маленький кабинет, вошел мужчина неопределенного возраста – так часто выглядят люди, которых резко состарило горе.

– Инженер Ромашов, – отрекомендовался он. – Хочу узнать: могу ли нанять адвоката для сына?

– Не нужен ему адвокат, – объяснила судья, – он ведь не подсудимый, а свидетель. Он ведь не бил, наблюдал. И ему пятнадцать, не достиг возраста, когда наступает ответственность по статье за неоказание помощи.

– Но я бы хотел, чтобы рядом с ним был в суде адвокат, – настаивал Ромашов.

– Рядом с ним в суде по закону будете вы, – объяснила Осипова.

– Чем я могу ему помочь? – удивился Ромашов.

С самого начала, как только это дело было передано в суд, а пожалуй, и до этого, когда Осипова о нем узнала не из документов, а из разговоров в городе, особенный интерес, а точнее, особенную тревогу вызвали у нее не те, кто бил, а те, кто наблюдал. Эти двадцать мальчиков. Ей казалось, что они поставили перед ней острую и неожиданную загадку. Надо заметить, что мальчиков в этом городе любила она больше, чем девочек.

Ее подкупало то сочетание мужественности и мягкости, умственных интересов и эмоциональной утонченности, которое она порой в них угадывала. Ей импонировало их чувство собственного достоинства, юмор, изящество, сила.

В этом городе, где были незнакомые люди, но почти не было незнакомых лиц, у нее появились избранники, любимцы, которым она, не ведая, как их зовут в действительности, давала про себя вымышленные, порой странные имена. Одного из них она назвала, например, «мальчик из Зазеркалья»: однажды она услышала, как он, сидя под облетающим тополем, читал малышам Льюиса Кэрролла – «Зазеркалье». Ее путь на работу лежал по утопающему летом в зелени микрорайону, где жил этот стройный и высокий мальчик с мягким и задумчивым лицом; он читал малышам, играл с ними в шахматы, показывал, как надо ставить туристскую палатку, он излучал доброту. И был немного странен – порой поверх малышей торжественно, царственно посматривал вокруг, улыбаясь чему-то.

Ромашовых вызвала Осипова в зал на четвертый день. Мысль о тех, кто наблюдал в лесопарке дикое действо, ни на минуту не оставляла ее первые три дня работы. Не то чтобы она ожидала от их показаний чего-то особенного, непредвиденного – ей важно было увидеть и услышать этих мальчиков, чтобы понять их суть, разобраться в деле до конца. Она оказалась перед уникальной ситуацией, когда события формировали не те, кто действовал, а те, кто, казалось бы, пассивно наблюдал. Это был тот редчайший случай, когда понимание личности свидетеля становилось более важным, чем понимание личности подсудимого. И она к тому же не была уверена, что к моменту, когда наступит очередь мальчиков давать показания, войдет в зал хотя бы один. Из одиннадцати, вызванных к началу судебного разбирательства, явились лишь семь; родители и дальние родственники остальных уведомили, что те уехали отдыхать или больны. И Ромашов-старший заверил суд, что Женя нездоров, но, может быть, через три дня выздоровеет. За первые дни работы заболели еще трое и трое уехали к умирающим бабушкам и умирающим дедушкам. Собственно, оставался один – Виктор Мишутин. И была нетвердая надежда, что выздоровеет Женя Ромашов. Он выздоровел на четвертый день.

В зал он вошел за Ромашовым-старшим, низко опустив голову, и, лишь когда они подошли к судейскому столу, она увидела его хорошо, узнала в нем «мальчика из Зазеркалья».

Осипова растерялась. Он?! И, видимо, от растерянности обрушилась на мальчика с несвойственной ей излишней эмоциональностью:

– Как это понимать? – волновалась она. – При вас избивали девочку, ее могли забить насмерть, а вы наслаждались, как в цирке. Ее бьют, а вы уставились.

– Я первый раз видел такое, – лепетал Женя Ромашов.

– Если человек элементарно порядочен, он не может никогда это видеть – ни в первый, ни в последний раз.

– Я растерялся.

– Растеряться можно на пять, на десять минут, а не на час! А ваш сын, – обратилась она к Ромашову-старшему, – наблюдал с удовольствием целый урок и перемену. Вам было интересно? – подалась она опять к Жене. – Интересно вам было?!

Женя молчал. На лице Ромашова-инженера была написана тоска но адвокату. И Осипова мгновенно успокоилась, она сообразила, что, дав волю эмоциям, ничего не поймет. А надо было понять, разобраться.

– Вам было интересно? – повторила она, собираясь с мыслями. И задала новый вопрос: – Это вы любите играть с малышами в микрорайоне?

– Он! – ответил радостно Ромашов-отец.

– А почему играете? – допытывалась Осипова.

– Интересно… – отозвался Женя.

– Интересно… – повторила судья. «Интересно играть с малышами, – думала она, – интересно наблюдать, как бьют… А ведь он не только наблюдал, он советовал, как больнее бить, как лучше поставить на колени».

На последнем, решающе важном обстоятельстве Осипова сосредоточилась лишь сейчас, окончательно успокоившись, остынув. И тотчас же явилось понимание: ему интересно, когда он формирует ситуацию, овладевает ею. Нет, это не чисто эстетическое, лишенное четких этических начал восприятие жизни, как думала она поначалу не о нем одном, а о двадцати мальчиках. Не то восприятие, которое имел в виду один мыслитель, когда говорил, что лицезрение злого человека доставляет иногда то же удовольствие, что и любование диким пейзажем. Не совсем то… Интересно не только лицезреть злого человека, но и чувствовать, что ты, в сущности незлой, им управляешь. Да и безразлично, злой он или добрый, важно чувствовать, что ты, в сущности безвольный, направляешь его волю. Видимо, подобное пассивное утверждение собственной личности опасно в любых вариантах. В любых? Даже когда данная личность читает малышам «Алису в Зазеркалье» или учит играть их в шахматы? Нет конечно. В этом максимально добром из всех возможных – при ее отношениях с миром – вариантов нет, разумеется, ничего опасного, ничего дурного. Нельзя быть несправедливой. Ну, а если вообразить максимально недобрый, максимально жестокий вариант, когда, например, при данной личности убивают человека? Как она себя поведет? Остановит нож? Или направит его в самое уязвимое место? Попытается овладеть ситуацией с риском для собственной жизни? Или доставит себе это удовольствие – овладеть ситуацией – ценой чужой жизни?

– Если бы при вас, Женя, убивали человека… – начала она, но Ромашов-старший ее перебил:

– О! Даже по телевизору он этого видеть не может. Даже в кино. Отворачивается или выходит из комнаты. Он исключительно нежестокий.

– Он добр, по-вашему?

– У него ни к кому нет зла, – горячо убеждал суд Ромашов. – Он никогда никого, – отец торжественно поднял руку сына, как поднимает судья на ринге руку победителя, – никогда никого не ударил. Его били…

– Кто бил?

– В лифте… Большая девочка. Он ей не нарочно на ногу наступил. Вернулся домой с распухшей щекой… И даже пальцем, и даже пальцем… – Ромашов-старший опять торжественно, как на ринге, когда не замолкает овация, поднял руку сына. – Даже пальцем ее не тронул.

– Вы говорите, – обратилась Осипова к инженеру, – по телевизору этого видеть не может. Но ведь наблюдал же в реальной жизни жесточайшую картину.

– Относительно телевизора вы не сомневайтесь, – заверял Ромашов, – выходит из комнаты, когда показывают убийство.

– А разве Пантелееву не могли убить? Вы думали когда-нибудь о том, как хрупка человеческая жизнь?

– У него, – не дал Ромашов ответить сыну, – по анатомии – «пять».

– Да, – не удержалась от иронии Осипова, – строение человеческого тела он усвоил достаточно хорошо, чтобы поставить на колени. «Ударьте по сухожилию…»

Вечером в пустом коридоре к судье подошел инженер Ромашов. «Я бы хотел в виде исключения нанять адвоката, мне не по силам». Он стоял перед нею, неопределенного возраста, бесконечно уставший. «Адвокаты нужны подсудимым, а сыну вашему важно иметь постоянно рядом вас, инженера, интеллигента», – мягко ответила Осипова. «Инженера… – усмехнулся Ромашов. – Я диплом защитил зимой. Восемь лет карабкался, ни одного вечера для души…» – «Жалеете об этом?» – «Я был мастером, меня ценили, я читал вечерами Пушкина, Фейхтвангера, играл на гитаре, теперь надо жизнь будто сызнова начинать». – «Вы часто общаетесь с сыном?» – «Восемь лет почти не общался, жил одним – не опоздать бы вечером на лекции. Теперь у телевизора сидим. Когда на экране показывают убийство, он бежит из комнаты…»

«Может быть, – мелькнуло у Осиповой, – экран для него стал большей реальностью, чем жизнь, или дело в степени увлечения: в жизни, что ни говори, интереснее».

Когда они расстались, Осипова подумала о том, что в городе все учатся и, пожалуй, не найти рабочего, который не кончал бы заочный институт или не собирался бы на первый курс. На одной посвященной НТР конференции была кинута в зал эффектная фраза: «Город сегодняшних и завтрашних инженеров». Это, конечно, хорошо. Но когда за восемь лет человек не имеет ни одного вечера для души, утрачивается интерес к Пушкину и загадкой становится собственный сын…

Утром она вызвала в зал Виктора Мишутина, тот вошел с матерью, заведующей лабораторией НИИ.

Осипова достала из вороха ученических тетрадей, разбросанных на столе, одну, углубилась в нее на минуту, будто бы забыв о Мишутиных. Потом, отложив в сторону, попросила Виктора рассказать, что ему известно об обстоятельствах дела. Тот изложил лаконично и точно.

– Вот вы писали, – опять развернула тонкую тетрадь, – в сочинении на тему «Как я понимаю НТР», что нынешняя научно-техническая революция материальная, а не духовная… Что вы имели в виду?

– Разве это имеет отношение к данному делу? – неприязненно удивилась мать Виктора. – У него полемический склад ума…

– Не надо, мама, я объясню, – остановил ее сын. Высокий и стройный, он стоял перед судьями, чуть откинув голову, с бесстрастным лицом, весь его вид выражал безбоязненность и безразличие. – Я имел в виду, что материальное окружение меняется быстрее вещей, что ли, чисто духовных.

– И больше ничего? – не удовлетворилась Осипова банальным ответом. – Тут вы пишете интереснее: «Сегодня рождаются вещи невообразимой ценности – космические корабли, мощные радиотелескопы, рождаются вещи высокой ценности – реактивные самолеты и синхрофазотроны – и рождаются вещи, в сущности, малоценные: от автомобилей до стиральных машин…»

– Наивно, но бесспорно! – вырвалось у Мишутиной-матери. Высокая, стройная, как и сын, густо-седая, с моложавым лицом, изящная и строгая, она стояла перед судьями с большим достоинством.

– Наивно? – усомнилась Осипова и наклонилась опять к тетради. – «За автомобилями и стиральными машинами, которые можно купить или даже выиграть по лотерее, легко не увидеть радиотелескопов, которые нельзя ни купить, ни выиграть. Чтобы наслаждаться комфортом, который несет НТР в каждый дом, совсем не нужно размышлять о тайнах внеземных цивилизаций».

– Это писал пятнадцатилетии мальчик! – воскликнула Мишутина, и трудно было определить, чего в ее голосе больше – гордости или тревоги.

– «Самое обидное – наблюдать, – пишет дальше ваш сын, – как люди, создающие вещи невообразимой ценности, попадают порой под господство вещей малоценных. Талантливый инженер, облизывающий с утра до вечера в выходной день собственную „Волгу“ – я вижу его из окна моей комнаты, – вызывает у меня чувство печали, когда я думаю о его непосредственной сопричастности к вещам невообразимой ценности…» И дальше: «За стиральной машиной мы иногда не видим величия НТР…»

– Не его мысли, – категорически четко заявила мать. – Наслушался дискуссий.

– Мои, – не согласился с ней сын; в лице его выступило что-то новое, жесткое, чисто мужское. – Мои, – повторил.

– Ваши… – согласилась судья. – И это интересные мысли. Лично мне они импонируют.

– Вам? Они? – растерялась Мишутина: с самого начала она ожидала западни, расставленной коварно и точно. – Зачем же вы это читали сейчас вслух, если согласны? – Губы ее задрожали.

– Чтобы понять, – улыбнулась Осипова. И повторила серьезнее: – Чтобы ПОНЯТЬ. – И уже совершенно серьезно, без тени улыбки: – Чтобы понять, почему вашему сыну понадобился целый час для того, чтобы более или менее нормально отнестись к ненормальной ситуации. А что касается дискуссий, то, что он посещает их, неплохо.

Она и сама посещала эти дискуссии: город размышлял о мещанстве и парадоксах НТР, о науке и нравственности, о настоящем и будущем, – и она любила этот юный, красивый город, который интересно работает, устремлен в завтрашний день.

– Он мальчик читающий и думающий, – успокоенно, с доверием к суду говорила Мишутина. Ее моложавое лицо стало молодым, радостным. Область разума занимала в ее понимании жизни господствующее место, и то, что мысли ее сына публично объявлены интересными, казалось ей решающе важным для его дальнейшей судьбы.

– Вы не могли бы допросить меня одного, без матери? – вдруг заявил Виктор.

– Для этого нужно, чтобы вам исполнилось восемнадцать лет, – ответила судья и про себя подумала, что ему и не дашь меньше восемнадцати, и первый раз отчетливо ощутила, что мотивы его поведения в тот майский день, в лесопарке, были несравненно более сложными, чем бесхарактерность, инфантильность, эмоциональная невосприимчивость, бедность воображения и души. В сущности, он, интеллектуал, альпинист, был лидером части мальчишек – они бездействовали, потому что бездействовал он.

– Почему вы стояли и наблюдали это? – обратилась она к Виктору.

Он молчал, опустив голову.

– Ведь не стиральную машину разбивали при вас, а… – Она умолкла, пораженная мыслью, что, может быть, в том-то и дело, что была Пантелеева для него стиральной машиной. – Вы, – обратилась она к Виктору, – по рангам делите только вещи или людей тоже?

Он стоял перед нею, опустив голову, чересчур высокий, устремленный вверх, похожий на макет космического корабля.

И вдруг закрыл лицо руками и выбежал вон…

Осипова. Они явились загадкой в зал суда и покинули его тоже как загадка. Я могла бы, как учитель Стогов, заключить: не понимаю! Но это та загадка, которую и понимаешь, и не понимаешь. Самое удивительное, что мальчики нашего города после этого не стали мне нравиться меньше. Я лишь начала всматриваться в них углубленнее и тревожнее. Если у девочек надо раскрывать, углублять ощущение собственной личности, собственной души (я говорю о тех, кого мы судили), то есть одолеть самую первую ступень воспитания, то в отношении мальчиков речь должна идти о второй, более трудной ступени. Ощутить эту личность, эту душу не в себе, а в тебе. Они уже умеют наслаждаться богатствами собственной личности, но не научились видеть эти богатства в другом. Существует, однако, и общий вывод из этой истории, касающейся и девочек, и мальчиков. Их учили музыке, элементам высшей математики, фигурному катанию, вождению автомобиля, но не учили работе души. Максимально насыщенное и максимально ускоренное развитие создает у личности к пятнадцати годам ранний и опасный «комплекс полноценности». Личности кажется, что она уже наделена в достаточной мере всеми мыслимыми достоинствами, в блеске которых чисто нравственные добродетели меркнут. Эта совершенно новая «ситуация переломного возраста» еще не освоена педагогикой, но и без капитальных исследований ясно: девочки и мальчики, которые в семь и восемь лет начинают одолевать алгебру и серьезно изучать иностранные языки, которые к четырнадцати годам чувствуют себя в мировой фантастике как у себя дома, нуждаются в усиленных дозах витамина «Н» (нравственности!), как при ускоренном физическом развитии нужны усиленные дозы обыкновенных витаминов.

Эпилог
МЫСЛИ И ВСТРЕЧИ

И до суда, и во время его, и после в городе об этом деле говорили повсеместно. Я записывал эти разговоры.

«Хочу поделиться моей тревогой относительно „невинного“ союза „и“. Дискуссии, в которых я участвовал, назывались: „НТР и человек“, „Достижения науки и формирование человеческой личности“, „Человек и техника“ и т. д. Наименования, казалось бы, актуальные и достаточно точные. Но я все чаще задумываюсь, почему, собственно говоря, „и“. Этим невинным и внешне логически оправданным „и“ мы как бы все время отделяем НТР от самого высокого и важного, ради чего она и совершается, – от человека. От мира человека. „Дело не в названии“, – возразите вы мне. Но ведь любая форма содержательна! Раз „и человек“, то напрашивается мысль, что возможно и без человека. Может показаться, что НТР есть нечто самодовлеющее. Конечно, хорошо, даже отлично, что мы все время соединяем ее с миром человека. Но надо, вероятно, не только соединять, а и видеть это в самой ее сущности, как нечто совершенно неотъемлемое от нее».

(Иваненко Д. С., кандидат технических наук)

«Театра в нашем городе нет. Если хочешь посмотреть Шекспира и Чехова, надо ехать в соседний большой культурный центр, что утомительно».

(Тарасова К. Б., студентка)

«Библиотеку открыли в новом красивом доме. Но когда назначили недавно вечер поэтов, зал почти пустовал…»

(Павлова Б. Т., техник)

«Многие наши ведущие инженерно-технические работники настолько увлечены квартирами, автомобилями, рыбалками, что о детях думают мало. Отношение к ним чисто меркантильное: накормить, одеть, обуть».

(неизвестная женщина в зале суда)

«Как я понимаю это судебное дело? Несколько девочек решили наказать Пантелееву – „разобраться с ней“, – потому что, как им передали, та говорила о них нечто обидное. И конечно же они не избили бы ее с такой жестокостью, если бы не появились мальчишки, то есть публика, на которую они и „работали“. Если бы это не стало зрелищем…»

(Гордеева Л. Б., воспитательница детского сада)

«Вы почувствовали, какое большое место занимает в этой полудетской жизни перемывание костей: „она (Пантелеева) говорила“, „мне передавали“, „я слышала“… Как все это недостоверно!.. Откуда эта болезненная восприимчивость к тому, кто и что будто бы говорил или подумал? Не от нас ли, взрослых?..»

(Рыжова Н. Н., ветеринарный врач)

«У нас на 100 тысяч жителей – более двух тысяч собак. Масса породистых кошек… Животное стало кумиром. К нему чисто языческое отношение… Обратите внимание, почти у всех действующих лиц ЧП есть собаки или кошки, которых они любят нежно…»

(Павлов Д. В., инженер)

(Получала редакция «ЛГ» и письма из этого города – и здравые, и чересчур эмоциональные; любопытно, что событие в лесопарке, само по себе исключительное, было в иных письмах расцвечено деталями, уже совершенно фантастическими, которые в судебном разбирательстве не подтвердились: городская молва явно переусердствовала).

Когда Пантелеева лежала в больнице, там умирала от тяжелой болезни ее ровесница, тоже пятнадцатилетняя девочка. Молва, тревожно сосредоточенная на этом деле, отождествила ее с потерпевшей, то есть Пантелеевой. Весть о том, что жертва избиения в лесопарке умирает, еще больше взбудоражила город…

Поздно вечером, накануне последнего дня, когда судьи должны были удалиться в совещательную комнату, перед домом, где заседал суд, собралась большая толпа. Она шумела, она настаивала: «Расстрелять!» Вывели подсудимых, толпа заклокотала… Я понял, что широкоизвестное литературное выражение «на лице был написан ужас» отнюдь не эффектный литературный оборот: на лицах подсудимых был действительно написан ужас. Первый раз в жизни они поняли, что это такое – «разбираться не морально, а физически». «Назад!» – заорал бешено, не щадя голоса, лейтенант милиции. И в наступившей тишине яростно выдохнул: «Это же дети, дети…» И хотя самосуд неприемлем, дик, независимо от возраста его жертв, это пронзительное, это ранящее «дети!» подействовало на бурлящую толпу, как мощный удар электрического тока. Да, это были дети, ровесники юного города…

Город думал. Думали судьи, они на утро должны были решить участь подсудимых в совещательной комнате. Думали подсудимые, ожидая с понятным острым волнением решения собственной участи, думали родители. Думали все.

Люди думали и делали различные выводы. Виктор Мишутин написал Пантелеевой письмо – о собственной вине и о том, что теперь, после пережитого, он будет иначе жить, иначе относиться к людям.

А брат Лиды Медведевой, студент Института вычислительной техники, подошел к прокурору на лестнице суда, после того как был объявлен суровый приговор, и заявил:

– Ну вот, теперь вашу потерпевшую так изобьют, как никогда не били, и никто никогда не узнает – кто.

Это была серьезная и дерзкая угроза, и она, конечно, вызвала тревогу, которая уменьшилась лишь тем, что теперь появилась надежда: если рядом будут Мишутин и его товарищи, никто не посмеет тронуть и пальцем.

Через две недели я поехал к Медведевой и Говоровой (суд определил им меру наказания – несколько лет лишения свободы).

Человек в заключении, особенно если это почти ребенок, не может вызывать чувства сострадания… Мы говорили о школе, о книгах, о музыке, о любви, о жизни…

Медведева была строга, скромна, тиха; в Говоровой уже не чувствовалось того страшного напряжения, которое было в ней и во время суда, и до него, и, наверное, жило давно, и искало постоянно острой разрядки.

– Познакомились вы с кем-нибудь тут, в заключении? – спросил я у нее.

– Повстречала в кинозале одну девочку, с которой познакомилась давно, – ответила она. – У нас по воскресеньям тут кино показывают…

– Из вашего города девочка?

– Нет из… – и Говорова назвала далекий город.

– Где же вы познакомились?

– А мы переписывались с ней. Фотографии посылали друг другу, – вяло рассказывала она. – Наши школы обменивались опытом.

– О чем же вы писали друг другу?

– О мероприятиях. Я – о вечере встреч с интересными людьми, и она – о вечере встреч с интересными людьми. Я об экскурсии, и она… А тут по фотографии ее узнала. И она меня. За воровство сидит… Была на экскурсии в нашем городе и в универмаге оскандалилась.

– О чем же вы с ней говорили, когда кончилось кино?

– Ни о чем.

Она рассказывала ровно, как о чем-то само собой разумеющемся, а я подумал: какое потрясение – встретить тут, в тюремном кинозале, человека, с которым переписывался, одного из миллионов живущих на земле!

– Ее вчера в колонию отправили, – равнодушно закончила рассказ Говорова.

Я уже писал, что изменил и имена действующих лиц, и ряд подробностей дела, потому что не хочу, чтобы эти мальчики и девочки вошли во взрослую жизнь узнанными как герои судебного очерка. Не хочу этого и потому, что верю: раскаяние наступит для всех, как оно наступило уже для Виктора Мишутина. Раскаяние бывает подобно ледоходу, когда по-зимнему мертвая река раскрывается, дышит, работает. Осипова делала все возможное, все от нее зависящее, чтобы этот тяжкий и целительный труд начался.

Отрадно, что несовершеннолетних судят у нас самые опытные и самые гуманные юристы. (Замечу, что я позволил себе – для более полного исследования волнующих меня явлений – соединить мысли и наблюдения Осиповой с мыслями и наблюдениями других судей, разбирающих дела несовершеннолетних…)

Я кончаю повествование об этом деле. Оно, кажется мне, разрушает некоторые устоявшиеся уже до степени окаменения стереотипы. Назову три из них.

Стереотип номер один. «Трудные» подростки вырастают в неблагополучных семьях.

Стереотип номер два. В больших городах «трудным» вольготней, чем в маленьких, где все на виду.

Стереотип номер три. Любовь к животным непременно углубляет в ребенке любовь к человеку.

Написал «разрушает…» – и подумал: а может быть, ничего не разрушено в действительности? И стереотипы остаются в силе? И надо лишь иначе на все это посмотреть? Например, изменить, как и советовала судья Осипова, критерии благополучия и неблагополучия в оценке семей в соответствии с изменившейся за последние годы жизнью, и тогда мы подумаем о том, что неблагополучна не только та семья, где водка стоит на столе чаще, чем масло, но и та, где заботы о собственной машине не оставляют места для мыслей о воспитании собственного ребенка, где вещи теснят чувства…

Ничуть не поколеблена и известная формула Сергея Владимировича Образцова: тот, кто не любит животных, не может по-настоящему любить и людей. Не надо лишь делать из собак и кошек респектабельную утеху и поклоняться животным в ущерб любви к человеку – чувству более трудному и хлопотному.

Стереотипы и разрушены, и не разрушены – и зависимости от понимания их. Одно абсолютно ясно – надо осторожно и вдумчиво ими пользоваться, соизмеряя любую из старых формул с вечно меняющейся жизнью.

Осипова. Односторонне развитая личность, даже если речь идет об очень высоком интеллектуально-профессиональном развитии, нередко становится жестокой. Об этом я тоже думала при разборе данного дела.