Текст книги "Урок"

Автор книги: Евгений Богат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Невольно остановишься мыслью на поразительном совпадении. Давнее «небольшое» дело – как бы прообраз недавнего большого: в обоих случаях повторяется некий поворот в пользу обвиняемого, с перенесением тяжести ответственности на потерпевших.

Но мало ли каких совпадений в жизни не бывает. К тому же нас интересует (как и во всей данной истории) не столько правовая, сколько этическая сторона. И вот задумываешься: не из этого ли давнего ядрышка выросло у Автоносова легкое отношение к жизни и смерти?

Теперь перенесемся опять в сегодняшний день и зададим вопрос, видимо интригующий читателя с первых строк нашего повествования: а что это за труп был, который Автоносов перевозил в то воскресенье, 22 мая 1977 года, за несколько часов до убийства, на неизвестной машине? Поскольку никто из официальных лиц, имевших отношение к расследованию дела об убийстве, этой будничной деталью не занимался, редакция решила попытаться осветить ее в меру сил самостоятельно. Мы начали с того, что обратились в касимовскую ГАИ с вопросом: известно ли автоинспекции, на какой автомашине был совершен загадочный рейс? Заодно мы задали еще ряд вопросов ГАИ, а именно:

«Располагаете ли вы материалами об использовании Автоносовым государственного или личного транспорта с целью обогащения?

Когда и при каких обстоятельствах была им куплена автомашина „Волга-24“?

Подвергался ли водитель Автоносов административным изысканиям сотрудниками местной автоинспекции или дружинниками?»

Месяц ожидаем – ответа нет из Касимова. Второй месяц… Посылаем телеграмму с напоминанием – ответа нет из Касимова. И тогда сами едем туда. Нам показывают личную карточку водителя Автоносова. Ни одного взыскания, ни одного нарушения – начиная с 10 июня 1954 года, когда карточка была заведена. Позвольте, а судимость в 1958 году, когда по вине Автоносова погибла молодая женщина? Ну хорошо. От суда до автоинспекции далеко. А как быть с управлением машиной в нетрезвом виде в 1963 году, о чем существуют официальные документы в официальных инстанциях? И этого тоже, судя по зеркалу беспорочной жизни, не было. Чисто… А собственно говоря, иначе и быть не могло. Автоносов и должен быть стерильно чист. Ведь он, как выяснилось, сам автодружинник, общественный деятель на ниве автоинспекции.

Вопрос о покойнике, которого Автоносов перевозил в тот день, мы, кажется, тоже выяснили: запросив местный дом инвалидов (он же интернат), получили ответ, что 21 мая умер один старый человек (фамилия, имя, отчество, год рождения указаны) и 22-го днем его забирали на автомашине родственники, в основном мужчины. За рулем этой машины, видимо, и сидел Автоносов. Почему же этот элементарный вопрос не был элементарно освещен в материалах дела? А потому, должно быть, что ответ на него повлек бы менее элементарные вопросы: что за машина, насколько изрядно было выпито (это очень важно!) после этой поездки и так далее и тому подобное. И углубляться в них, при явном покровительстве Автоносову рискованно, как рискованно и углубляться в выкрик Юрия перед выстрелами о «тайных базарах».

Судьба обошла, обделила Касимов железными дорогами (менее трехсот километров от Москвы, а ехать надо с пересадками едва ли не сутки, и даже из Рязани не легко доберешься), поэтому шофер тут видная, влиятельная фигура. А шофер, имеющий еще собственную «Волгу» и пользующийся к тому же широким покровительством ГАИ как общественник, – царь некоронованный.

Хотя в поведении Автоносова царственного маловато: и до суда, и на обоих судах, особенно на втором, когда он с родичами усердно вытаптывал добрую память об убитом им родном сыне. Вот я и думаю: было бы действительно сильное душевное волнение, было бы и раскаяние. Ведь волнение-то – душевное (о чем и строгий язык кодекса говорит), и это волнение, если было оно действительно, не умирает, не убывает с течением дней, месяцев и даже лет, оно лишь становится иным – острой жалостью к жертве, самоосуждением. Разве при раскаянии жертву топчут? Сына родного, мертвого уже, топят?

Государственный обвинитель Викулин был единственным на суде, кто настойчиво защищал истину и честь погибшего юноши и не давал черное называть белым, а белое черным. Подсудимый, как настаивал обвинитель, открыто и цинично попрал Закон: закон не только в толковании юридическом, но и Закон всей нашей жизни.

В. Викулин опротестовал решение суда, нравственно оправдывающее убийцу, но не нашел поддержки…

Почему?!

Будем надеяться, что истина все же восторжествует. Это нужно не только мертвому. Это нужно живым.

…Да, В. А. Автоносов родился под «созвездием безнаказанности».

Но ведь он, отец (О-Т-Е-Ц), убил сына (С-Ы-Н-А). Тут, казалось бы, небо со всеми созвездиями обрушиться должно![3]3
  После опубликования этого очерка областной суд опять рассматривал данное дело: В. А. Автоносов получил суровое наказание за умышленное убийство сына. Должностные лица, виновные в бездушном отношении к родственникам покойной жены В. Автоносова, были строго наказаны.


[Закрыть]

Торг

1

Дело было во время летних каникул.

Володя Щербаков, студент второго курса Авиационного института, жил, отдыхал у матери в родных Меленках на Владимирщине. Меленки – не поймешь, небольшой город или большая деревня; административно это районный центр. Володя вечером пошел на танцы, познакомился там с девушкой и с нею возвращался. А девушка жила не в самих Меленках, а рядом, в рабочем поселке; на дороге к поселку все и разыгралось.

Их догнали незнакомые ребята, которые тоже были на танцах, шесть человек, буйные и пьяные. Обложили тяжелым матом.

Никто из них во время танцев ни к Щербакову, ни к девушке не подходил, но сейчас, на пустынной дороге, они потребовали, чтобы Володя возвращался в Меленки, убирался подальше и больше с «чужими» не гулял. Особенно хамил Алексей Маркин, шестнадцатилетний, но тянущий на зрелого мужика похабной речью и крупным телом, – собственно говоря, единственный в компании, кого девушка узнала как соседа по улице, остальных, тоже беснующихся, она видела первый раз в жизни.

Эти остальные, пятеро, окружили ее, оторвали от Щербакова, и она увидела, как Маркин сильно ударил Володю в лицо.

Щербаков не ответил. Хотя, если посмотреть иначе, истинно человечески, то он именно ответил. Он не ответил ударом на удар, но ответил попыткой остановить разумом безрассудное бешенство.

– Хотя ты меня и ударил, – ответил он Маркину, упрямо шевеля разбитыми губами, – но я не трону тебя и пальцем, – и он поднял и показал не палец, конечно, а большие руки, – потому что не хочу изломать наши жизни…

В общем, как говорится в писании, подставил и левую щеку. Маркин и по девой ударил. С еще большей силой.

Нет, Володя Щербаков баптистом не был. Но кулачной удали не любил с детства и с возрастом в нелюбви этой утверждался все убежденнее. Хотя и вырос он в деревне, где нередко дерутся не только в сердцах, но и потехи ради, особенно дети, и не обидел его бог телесной силой, и с отрочества мечталось ему стать военным летчиком, что мало соответствует доктрине непротивления злу насилием, но вот жило в нем необоримое отвращение к кулачным делам.

Маркин ударил и по левой. Девушка закричала, кинулась с силой к Щербакову; за ней, обгоняя ее, побежал один из компании – Самойлов.

Последнее, что помнит Щербаков, – молниеносный жест Маркина, расстегивающего, выхватывающего, наматывающего на руку ремень, и потом нестерпимую острую боль в затылке… Девушка помнит себя, заслоняющую Щербакова. Самойлов помнит, что он отшвырнул Щербакова и тот упал навзничь…

Компания уходила, и девушка склонилась над ним. Он лежал лицом вверх, неподвижно, без сознания, потом очнулся, попытался улыбнуться, поднялся с большим усилием, и уже не он с нею, а она с ним пошла обратно в Меленки. По дороге он успокаивал ее, даже шутил. Она довела его до дома только к ночи, а утром ему стало хуже, болела голова, тошнило, он пошел с матерью в больницу, там его оставили. В истории болезни записали: рваная рана (2 сантиметра на 1), сотрясение мозга – и определили это повреждение как легкое, пообещав Володе, что через несколько дней он выздоровеет Но из больницы он выписался только через месяц, и после выписки стало ему совсем худо: шатало, мутило, не жилось… Он обратился в областную больницу, его осмотрели, уложили опять и повреждение определили уже не как легкое, а как менее тяжкое (да извинит меня читатель за несколько неуклюжий юридический термин), установив ушиб головного мозга. Выйдя из больницы, Володя начал усердно лечиться, потому что хотел жить, летать. Он зачастил в аптеки… Лишь поздней осенью с усилием выбрался в лес и долго не мог понять, почему в лесу ему не по себе. Будто бы недостает чего-то истинно лесного. А когда стал догадываться – не поверил, и опять пошел в больницу. Там установили: он навсегда утратил обоняние.

К тому времени подоспел и суд. Меленковский судья Казаков вел дело к тому, что была ссора на почве неприязненных отношений, в этой ссоре Маркин из чувства ревности два раза ударил Щербакова, а Самойлов, разнимая дерущихся, нечаянно толкнул одного из них и тот упал, ударившись «затылочной частью об асфальтовое покрытие». Мне неизвестно, чем руководствовался судья, игнорируя то, что не может быть неприязненных отношений между людьми, совершенно незнакомыми и нельзя назвать дерущимися двоих, из которых один избивает, а второй увещевает. В Меленках говорят разное о мотивах судьи. Я же не буду опускаться до районных пересудов, а остановлюсь на собственной версии: сердечная доброта и жалость к этим ребятам, которых он видел с их ранних лет на улице, на реке, в лесу, одержали, возможно, верх над юридическими соображениями и доводами. Ему не хотелось посылать их в тюрьму, в колонию, отрывать от семьи, от родных мест, не хотелось, чтобы тот шалый час на шоссе изломал их судьбу. Я избираю эту несколько романтическую версию как рабочую по двум соображениям. Первое: я не могу оставить без объяснений наказание, которое было назначено Маркину и Самойлову, – настолько оно несоразмерно их деянию, а объяснить его иначе, чем гуманистически возвышенно, я тоже не могу, не имею для этого оснований. Второе же соображение основано на том, что как раз к моменту суда у нас наметилась тенденция, направленная к смягчению наказаний, в особенности по отношению к несовершеннолетним, а также к тем, кто нарушил закон первый раз в жизни. Моя несколько романтическая версия состоит в том, что эти гуманистические тенденции меленковский судья воплощал в жизнь из лучших побуждений, но, увы, некомпетентно, на низком юридическом уровне.

Алексей Маркин был оштрафован на пятьдесят рублей (за «неосторожное» – опять юридический термин – нанесение менее тяжких телесных повреждений).

Что же касается Самойлова, то он от наказания был освобожден полностью (с ним побеседовали в комиссии по делам несовершеннолетних, осуществив, как написано в документах, «меры общественного воздействия»).

(И дальше жизнь обоих шла нормально. Они кончили техникум, отслужили в армии, вернулись в Меленки, начали работать: один – в дорожном управлении, второй – в совхозе. Работали нормально и веселились нормально – в меру, закона ни разу не нарушив, и в этом полностью оправдали доверие судьи.)

А вот Щербакову становилось хуже и хуже, он не мог учиться, ему дали большой академический отпуск. И началась унылая, медленная, ненормальная для молодого человека больничная жизнь.

Доктора теперь определяли полученное им повреждение как тяжкое. В их заключении появились безрадостные фразы: «органическое повреждение черепно-мозговых нервов», «астенизация личности», «расстройство обоняния».

Он утратил работоспособность больше чем наполовину. Начал получать от государства пенсию как инвалид.

Он узнал – сосед по палате рассказал, а потом и медики подтвердили, – что в одном из неближних санаториев хорошо лечат подобные нарушения центральной нервной системы иглоукалыванием. Написал в родной Авиационный институт, и ему помогли достать путевку. Он поехал, ему стало лучше, доктора посоветовали повторить, он поехал опять.

Получал пенсию он, получала пенсию, чуть побольше и уже по возрасту, мать, и самую большую пенсию в этой семье получала бабушка. Но и трех пенсий при самой непритязательной жизни на бесчисленные лекарства и лечение в неближнем санатории чем дальше, тем острее недоставало. Ему давно говорили юристы и медики, что, согласно закону, расходы на лечение должны возместить ему люди, виновные в том, что он стал инвалидом. Судиться в его состоянии было тяжело, но выхода не было, и он составил иск, включив в него стоимость лекарств, железнодорожных и автобусных билетов (а за путевки он заплатил только третью часть стоимости, поэтому в иск их не включил – совесть не позволила.)

К судье Казакову, меленковскому, у Щербакова доверия – что поделаешь! – не было, и он попросил в области, чтобы иск рассматривал суд соседний – Муромский. Получив согласие, передал туда документы.

Недалеко до Мурома, но и не близко – несколько часов езды на автобусе. Щербаков, поехав туда первый раз с матерью (без матери не советовали и даже не разрешали ему врачи ездить), не думал и не гадал, во что сложатся эти часы за долгие-долгие месяцы, пока дело будет тянуться.

2

Муромский судья, получив иск, вызвал Маркина и Самойлова. Вместо Маркина, без пяти минут совершеннолетнего, явились его родители. Судья познакомил ответчиков с делом – те долго, искренне не могли понять, чего от них хотят. Судья терпеливо объяснил суть закона, обязывающего виновную сторону возместить в полном объеме ущерб нанесенный личности или имуществу потерпевшего. Его выслушали тоже терпеливо и ответили: «Побили-то давно, а обеспечивать сегодня!» И тут только до собеседников муромского судьи дошла сумма – более трехсот рублей. «Это что же, – возмутились они, – штраф был пятьдесят рублей, а на лечение триста?!» – «А если бы штраф был триста, а на лечение пятьдесят, – заметил судья, – поняли бы?» – «Это куда ни шло: вина больше расхода…» – «А сейчас вы не чувствуете себя виноватыми?» – «Были бы виноваты…» – замялись они. «…посадили бы в тюрьму, – закончил за них судья, – а раз не посадили – не виноваты! Иск будем разбирать по закону, рассмотрим билеты, рецепты…» – «Да уж рассмотрим, – пообещали ответчики. – Триста рублей!» Вернулись в Меленки и наняли адвоката, чтобы защищал их законные интересы.

И начался мучительный, как лечение, долгий разбор иска. Поначалу Щербакову казалось самым тягостным то, что разбор откладывается и откладывается, он ехал с матерью в Муром, а ответчики не являлись, и возвращались Щербаковы в Меленки ни с чем. Болела голова, было стыдно.

Наконец суд… Самойлов явился лично, а вместо Маркина – опять родители (видно, берегли сына!). А с родителями родственники, кумовья, добрые соседи. Они и составили «публику», а «публика», ее настроение, определила атмосферу зала, в котором и рассматривался иск о возмещении…

Это настроение («Дармоед, курортник, кусок от работяг отрывает») выразил до начала заседания большой сердитый дядя, одетый уже по-зимнему, хотя стояла осень (третья осень после той, когда пьяная компания нагнала Володю Щербакова с девушкой на дороге к поселку).

Сами виновные работягами пока не были, но родители их действительно работали: отец Маркина – на руководящей должности в районном автодорожном управлении, мать – в булочной, родители Самойлова – в совхозе.

Первое, что взорвало ответчиков, – рубль в день за дополнительное питание в больнице (не за все лежание, конечно, а за те немногие недели, когда стало чуть лучше и аппетит появился).

– Надо доказать, что он нуждался в дополнительном питании! – шумел молодой могучий Самойлов. – Пусть добудет подписи, удостоверяющие, что он нуждался. Пусть докажет!

– Ты заслужи его, заслужи делом перед обществом, – строго, обстоятельно советовал дядя в зимнем.

– Дополнительное питание! – с тихой яростью шумел зал.

– А что, избаловался на курортах, – заключал дядя, которого судья посулил удалить.

– Нужны солидные подтверждения, – заявил адвокат, защищавший интересы Маркина и Самойлова. – В больницах кормят хорошо, тянет, конечно, выздоравливающего к деликатесам, но документы-то не оформлены… – Он склонен был тут уступить: и сумма небольшая, и тема щекотливая. Он склонен был тут уступить, чтобы дать генеральный, победоносный бой при рассмотрении рецептов и билетов, железнодорожных и автобусных.

Щербаков стоял, как тогда, на шоссе, стараясь разумом воздействовать, уяснить, доказать, и понимал уже, что снова, как и в ту ночь на шоссе, получит еще и по левой щеке…

Наименования лекарств были написаны на рецептах, как и полагается, по-латыни, адвокат потребовал, чтобы их перевели на русский, переводчика с латинского языка в Муромском суде, естественно, не оказалось, и судья ходатайство отклонил. Тогда адвокат объявил большинство рецептов недействительными на том основании, что на них поставлен лишь штамп лечебного учреждения, а не печать. Щербаков терпеливо объяснил, что рецепты с печатями остаются в аптеке, потому что выписываются для получения лекарств, содержащих успокоительно-наркотические вещества. В иске есть документ, подтверждающий, что аптеки и эти лекарства отпускали, их тоже надо будет оплатить, несмотря на то что рецепты отобраны… Судья зачитал справку, выданную аптекой. В этом документе стояли лекарства дорогие, и когда судья дошел до одного, стоимостью три рубля девяносто копеек дядя в зимнем опять не выдержал. «Это что же, – помертвел он большим лицом, – дороже водки? За что?!» Его удалили из зала, и суд разбирал дальше рецепты, железнодорожные и автобусные билеты, и почему Щербаков ездил на консультации не один, а с матерью, и почему он был в санатории два раза, а есть люди, ни разу и не отведавшие санаторного лечения, и почему, и зачем, и почему… Наконец ответчики заявили, что Щербаков вообще никуда не ездил, а мать его на вокзалах и автобусных станциях собирала билеты.

Суд удовлетворил иск Щербакова и вынес решение: взыскать с Маркина и Самойлова солидарно триста рублей в его пользу. Но пользы от этого Щербакову не было никакой, а были лишь новое унижение и новая мука. Маркины и Самойловы начали жаловаться во все инстанции, что Муромский суд не «исследовал реальность и достоверность документов»; настроены они были воинственно и зло, называли Щербакова симулянтом и любителем курортной жизни, а сумму в триста рублей просто фантастической, ни с чем несообразной.

Наверное, – я пытаюсь понять две эти семьи, Маркина и Самойлова, в их борьбе с Щербаковым, – наверное, дело в том, что они собственную вину измеряют штрафом в пятьдесят рублей. Не изломанной человеческой судьбой, не тем, что мы в этой судьбе потеряли, а строго и четко размером назначенного им наказания. То великодушие и милосердие, с которыми отнесся к ним суд, мягко наказав, не поняты ими. Совершенно не поняты, может быть, по-тому, что осуществлено это было юридически некомпетентно, осудили, в сущности, не по той статье, которую они заслуживали. Но лично я думаю, что судья, обладающий более четким юридическим мышлением, чем Казаков, тоже мог, разумеется, по статье более строгой, – избрать мягкое наказание, самое мягкое, не отрывающее несовершеннолетних ни от семьи, ни от родного города, ни от нормальной жизни. И лично я одобрил бы подобную гуманную меру в отношении их, – одобрил бы даже сейчас, когда мне известно все дальнейшее их поведение. Потому что перевоспитывать их и в самом деле надо не в колониях общего, а тем более усиленного режима (куда первоначально клонило обвинение), а в нормальной жизни. Они не повторили ни разу и, уверен, не повторят того, что было тогда, на дороге в поселок. Но они остались нравственно не разбужены.

Любитель жестких мер, вероятно, мне возразит: тюрьма бы их разбудила. Нет, разбудить их надо именно в нормальной жизни, потому что они социально не опасны. Но разбудить достаточно реально. То, что жестокие меры наказания уступают место менее жестоким, даже мягким, отрадно. Но жестокие – реальны, а нежестокие часто оказываются нереальными. Нереальными не потому, что, как в нашей истории, это только штраф в пятьдесят рублей, а не, например, два года условно, а потому, что человеку, нарушившему закон, не раскрыли ни на суде, ни после суда всю меру вины перед обществом и всю меру великодушия общества к нему.

Уменьшая наказание, общество отнюдь не уменьшает вину.

Ни на первом суде, в Меленках, ни даже на втором, при разборе иска в Муроме, ни в тех вышестоящих инстанциях, куда писали ответчики, не желая уплачивать триста рублей, им не раскрыли их вины полностью. Даже в финансовом, в чисто финансовом отношении, что тоже убеждает, не показали, как эта вина велика…

Напротив, их жалобу удовлетворили. Областной суд отменил решение Муромского городского, и вышло, что они действительно недаром боролись.

Дело вернули на новое рассмотрение, с тем чтобы опять тщательно исследовать и состояние Щербакова, и все документы…

Теперь ободренные и даже ликующие ответчики говорили о Щербакове уверенно и открыто: Симулянт. Курортник. Дармоед.

А Щербакову… Щербакову надо было отстаивать уже не триста рублей, а собственную честь.

Его направили на новое обследование, достаточно долгое и достаточно мучительное, в один из московских научно-исследовательских медицинских институтов. Отправили тогда, когда он, чувствуя себя несколько лучше, возобновил учение, опять стал студентом.