Текст книги "Несомненная реальность"

Автор книги: Евгений Лотош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

17 сентября 1905 г. Покровская психиатрическая клиника

– Ба! Сколько лет, сколько зим!

Болотов поднялся навстречу стремительно вошедшему в кабинет Вагранову. Старые друзья заключили друг друга в объятия. Потом Вагранов отстранился, критически оглядел доктора и хмыкнул:

– Да, время летит, дружище, и мы явно не молодеем. Сколько лет не виделись? Три года? Четыре?

– Скорее, четыре, – Болотов почесал подбородок. – Ну да, после того ужина в "Разгуляе" в девятьсот первом. Ты, кажется, тогда только-только из Самары вернулся и добивался восстановления в должности в своем университете.

– Было дело, – согласился ученый. – Ну, Миша, рассказывай, как жизнь идет…

Смотрю, воскресенье, а ты все в своей клинике? …За окном уже совсем стемнело. Ходики в коридоре пробили восемь. Уютно светила керосиновая лампа на столе, бросая сквозь зеленый абажур пятна на тарелочку с бутербродами, исходил паром маленький самовар. Внезапно Вагранов встрепенулся.

– Знаешь, Миша, хочу спросить тебя об одном человеке. Ты его должен знать.

– Да? – сонно отозвался владелец клиники. – Что за человек?

– Ну… – доцент явно колебался. – Его зовут Кислицын Олег За…

Он осекся, не договорив. Болотов встрепенулся и обратил на него острый, словно бритва, взгляд.

– Откуда ты о нем знаешь? – резко спросил он.

– Ого! – усмехнулся Вагранов. – Ты, похоже, очень даже хорошо его помнишь. Что так встревожился?

Болотов осел назад в глубину своего кресла и нахмурился.

– Сначала объясни, почему спрашиваешь, – сумрачно проговорил он.

– Да как тебе сказать, – Вагранов покрутил в руках пустой стакан с прилипшими ко дну чаинками, пощелкал ногтем по серебряной ложечке. – Понимаешь, я тут с ним некоторое время дело имею. Удивительные вещи этот человек рассказывает. Не стану вдаваться в подробности, это узкоспециальное, но в других условиях я бы решил, что он – гений. Разумеется, если то, что он рассказывает, окажется правдой. Но он… – Доцент вздохнул. – Не знаю даже, как объяснить. Не стану объяснять, о чем речь – все равно не твоя тема, не поймешь толком. Не суть. Странно, что вроде бы очень специфическими концепциями он владеет, очень нетривиальными, неочевидными, а на простейших конкретных вопросах плывет, как пьяный студент на экзамене. Видел бы ты, как он удивился, когда узнал, что каучук из сока гевеи добывают – дерево такое в Бразилии имеется. Он, видите ли, полагал, что его синтезируют из чего-то там. Удивиться-то удивился, но от своей идеи использовать серу в качестве наполнителя и не подумал отказаться. Обозвал процесс обработки вулканизацией. Откуда термин взялся – не говорит, только плечами пожимает. Где учился – не сознается. Я пытался выяснить, откуда он столько всего знает, но он в ответ только лепечет что-то о научно-популярных журналах, что читал в детстве.

Выдает великолепные идеи из области химии, но при том не имеет ни малейшего представления ни об одном ученом в этом области, даже о самых выдающихся.

– Так, – кивнул психиатр. – Что-то еще?

– Ну… – Вагранов опять замялся. – Проговорился вот, что с Зубатовым дело имеет. Ну, с тем самым, из Охранки. Сам понимаешь, для меня это небезопасно…

– А! – Болотов отхлебнул чаю. – Ты все носишься со своими идеями о несправедливости общества, о его переустройстве, да?

– Да уже не ношусь, – хмыкнул доцент. – Насмотрелся я на некоторых…

"товарищей". Не по пути мне с ними. Но сам посуди, ведь нельзя же…

– Стоп! – Болотов помахал рукой в воздухе. – Женя, мы сейчас не о политике разговариваем, ведь верно? Давай в эту сторону не углубляться, ладно? Что там еще у тебя насчет Кислицына?

– Ну, все, по большому счету. Человек он вроде неплохой, увлекается сам и умеет людей за собой увлечь. Рассказывает интересно… дружелюбный и какой-то… свой, что ли. Хочется ему верить безоговорочно, какую бы глупость он ни ляпнул. Не знаю, как словами выразить… ну, ты у нас душевед, тебе виднее. Шутит иногда.

Да так шутит, что не поймешь – может, и всерьез говорит? Брякнул вот как-то раз, что марсианин или что-то в этом роде. А так вот подумаешь, и непонятно становится – может, и в самом деле марсианин? Прилетел в герметичном цилиндре, как у Уэллса, и теперь ходит тут, высматривает, как бы кровушки нашей пипеткой попить… – Вагранов невесело хмыкнул.

– Понятно, – вздохнул доктор. – А меня-то ты почему о нем спрашиваешь?

– Он сам тебя упомянул, – пояснил Вагранов. – В том духе, что можно с тобой о нем поговорить.

– Так-так, – покивал Болотов. – Но видишь ли, Женя, тут проблема имеется.

Врачебная тайна называется. Я не имею права с тобой о нем разговаривать, разве что он лично мне разрешит.

– Черт возьми! – тихо ругнулся доцент. – Что, совсем никак не можешь? Я же говорю – он сам на тебя сослался.

– Меня при том не было, – отрицательно качнул головой собеседник.

– Жаль, – Вагранов словно потух. – Я-то надеялся…

– И все-таки – почему ты так живо им интересуешься? – Болотов аккуратно снял пенсне и положил его на стол, потирая усталые глаза пальцами. – Нет, я понимаю, что персона он загадочная, но все же – почему ты не можешь принять его таким, какой он есть? Он не сумасшедший, это я тебе как специалист заявляю. Со странностями, да, но мало ли какие у людей странности? Некоторые даже марки коллекционируют.

– Туше, – улыбнулся Вагранов. – Только я их уже не коллекционирую, забросил.

Понимаешь, Миша, поначалу это все казалось чем-то вроде… ну, если не шутки, то интеллектуальных посиделок. Собраться приятной компанией, потрепаться о том о сем… С ним рядом какой-то прилив энергии ощущаешь, так и хочется чем-то полезным заняться. Но сейчас пришла пора выбирать – действительно ли его идеи стоят того, чтобы в денежные дела влезать, или же он чокнутый, от которого лучше держаться подальше? У меня небольшой капиталец от родителей еще сохранился, и банкротом становиться совсем не хочется. Тем более – других за собой тянуть.

– А у вас с ним и в самом деле серьезные дела закручиваются, – медленно проговорил Болотов. – Когда он у меня лежал, он о наших деньгах ни малейшего представления не имел.

– Да он и сейчас в денежных вопросах как ребенок, – хмыкнул доцент. – Постой! Ты сказал – когда у тебя лежал? Он что, все-таки сумасшедший?

– Проговорился все-таки, – с досадой произнес доктор. – Черт! Теперь ты невесть что о нем возомнишь. Ладно, твоя взяла. Придется тебе кое-что рассказать.

Началась эта история месяца полтора назад… Ну да, точно помню – пятого августа неожиданно заявляется ко мне Зубатов. Не вздрагивай так сильно. У меня с ним тоже кое-какие контакты имеются. Просил он меня пару раз освидетельствовать бандитов, изображавших из себя сначала идейных борцов, а потом, когда не удалось, сумасшедших. Хороший человек этот Зубатов, душевный, хоть и жандарм. Ну да не о том речь. Заявляется он ко мне и выводит из коляски странно одетого человека, того самого Кислицына. И просит – мол, не осмотрите ли по старому знакомству господина, вроде бы и не пьян, а чепуху всякую несет. Я согласился – почему бы и нет? Был Кислицын явно в сильном шоке: пульс как у загнанной лошади, зрачки расширены во всю радужку, мышцы напряжены, ровно у больного столбняком, пару раз на несколько минут сознание терял, нашатырем в чувство приводили… Ну, не буду мучить тебя деталями. Главное, что повторяет непрестанно: "Я Народный Председатель, вызовите Бирона".

Болотов отпил глоток изрядно остывшего чая.

– Зубатов предложил мне оставить его на время, а расходы компенсировать за счет Охранного отделения. Я согласился – почему бы и нет? Потом, когда Кислицын пришел в чувство, я несколько раз с ним разговаривал. Он нес все ту же чушь про Народного Председателя, правда, уже куда более осмысленно. Поначалу я полагал, что это типичный случай ложной памяти – науке такие случаи хорошо известны – но потом переменил мнение. Понимаешь, сумасшедшие, конструируя у себя в голове картину мира, обязательно противоречат себе, много и по-крупному. Кислицын же…

Он не допустил ни одного противоречия, как я ни донимал его каверзными вопросами в течение двух недель. Язык, на котором он временами говорил – никогда такого языка не слышал. И обследования не показали ни малейших признаков сумасшествия, только последствия шока, не более. Можно было бы подумать, что он просто прикидывается. Изобрел себе историю – и развлекается. Но почему-то мне так не кажется. Я думаю, что он искренне верил в то, что говорил.

– А что за Народный Председатель? – поинтересовался Вагранов.

– А… Он утверждал, что является главой большого государства, называющегося Ростания. Народный Председатель там – название высшего государственного поста.

Что-то типа нашего Императора или североамериканского президента. Пожалуй, последнее, поскольку должность выборная. Поначалу я решил, что это мания величия, но и это вряд ли. Кислицын абсолютно адекватен.

– Видел бы ты, как он приказы отдает, – усмехнулся Вагранов. – Ни малейшей тени сомнения в том, что их выполнят. При том выходит это у него совершенно без задней мысли, потом спохватывается и извиняется. Может, все-таки мания?

– Скорее, он все же настоящий Народный Председатель с Марса, – грустно сказал Болотов. – Видишь ли, есть еще кое-что, что не укладывается в схему сумасшествия.

– Например?

– Например, покрой и материал его одежды, в которой его сюда привезли. Я не портной, а то бы рассказал тебе, что и как не так. Видно, что пиджак, но покрой… странный, мягко говоря. Материя совершенно невероятная, от утюга блестеть начинает, словно плавится. Хорошо, Зиночка вовремя сообразила и не стала гладить. Потом, штука эта, которую он электронными часами называет. Я ее недолго видел, Зубатов с собой забрал, но это же чудо из чудес! Представь – под маленьким стеклышком сами по себе циферки меняются, время показывают. Причем секунды там слегка короче наших.

– Наших? – поднял бровь Вагранов. – Миш, так ты всерьез веришь, что он марсианин?

– Знаешь, Женя, я не имею ни малейшего понятия, во что верить, – вздохнул психиатр. – Временами мне кажется, что я сам сошел с ума. Поэтому стараюсь поменьше думать о всей этой истории. Тут и еще кое-что…

Он заколебался, потом махнул рукой.

– Раз уж начал… Примерно три недели назад, чуть меньше, меня срочно вызвали из дома по телефону к нему на квартиру. Недавно провел к себе домой провод – чудо как удобно, надо будет обязательно и в клинику провести. Судя по голосу, он был в полной панике. У него на квартире я обнаружил молодую женщину, которая демонстрировала ровно те же симптомы, что и он в первый день. Сильный шок, периодические потери сознания, раскоординация движений, напряженные мускулы, попытки говорить на странном языке… Я помог по возможности, хотя лучшим средством для нее было бы просто лежать и отдыхать. Он представил ее как свою сводную сестру, но тут уж я стреляный воробей. Врал он, и врал неумело. Впрочем, какое-то время я подозревал, что он сам в обморок хлопнется, так его трясло от нервного напряжения.

Вагранов с интересом посмотрел на него.

– Звали девицу, случайно, не Оксаной? – осведомился он.

– Да. Как?.. – вздрогнул доктор. – А, ну да. Наверняка ты ее видел, раз уж и с Кислициным знаком. Да, Оксана. Среднего роста, жгучая брюнетка, глаза серые, небольшая родинка под правым глазом, лет семнадцати-восемнадцати на вид. Знаешь, я постарался ничему не удивляться и вообще выбросить эту историю из головы. А то и самому свихнуться недолго. – Он слабо усмехнулся. – Но вот вчера приехал ко мне Раммштайн. Он модный и дорогой врач общей практики. Обычно лечит мигрень у богатых истеричных дамочек, но вполне профессионален. Мы с ним изредка раскланиваемся на разных приемах и конгрессах. Так вот, он был в полном экстазе.

Оказалось, что эта Оксана каким-то образом оказалась у него на приеме. Я не стану вдаваться в подробности, на сей раз уже совершенно точно врачебная тайна запрещает, но… физиология этой девицы, по утверждению Раммштайна, совершенно невероятна. Я бы от себя добавил – просто нечеловеческая. Вот так, друг милый.

– Нечеловеческая? – медленно, словно смакуя это слово, произнес Вагранов. – Ну и дела… Миша, ты в этом уверен?

– Я ни в чем не уверен, – хмыкнул доктор. – Знаешь, я уже давно разуверился в Боге, – он бросил взгляд на поблескивающую в потемках икону, – но сейчас мне хочется встать на колени и горячо помолиться, чтобы он вразумил меня. Я старый и многоопытный человек. Психиатр, прошу заметить! Я перевидал на своем веку немало людей – от просто слегка тронутых до совершенно сумасшедших. Я встречал немало удивительных вещей, удивительных – но вполне объяснимых с точки зрения рационального мышления. Но Кислицын… Женя, бритва Оккама здесь не работает. И он, и его подружка явно выходят за рамки обыденного. И я просто не знаю, что думать.

– Да уж, ситуация… – невесело улыбнулся Вагранов. – Но мне-то что делать?

Может, действительно порвать с ним, пока еще не поздно?

– Если тебе интересно мое мнение, Женя, – Болотов снова нацепил пенсне и уставился на доцента немигающим взглядом, – то на твоем месте я бы руками и ногами вцепился в Кислицына. Он абсолютно безвреден и не желает никому зла, за это я ручаюсь своей профессиональной честью. Мне он в последние дни, когда пришел в себя, больше всего напоминал этакого любопытного щенка, с интересом осваивающего новый мир. Он дружелюбен и… как ты это назвал, совершенно свой.

Помоги ему – и ты об этом вряд ли пожалеешь. С Зубатовым связан? Ну и что?

Зубатов не Макиавелли, и у него своих дел по горло, чтобы в такую сложную провокацию с непонятными целями тебя впутывать. Так что расслабься и получай удовольствие. Разумеется, приглядывай за ним получше, чтобы он по незнанию не влез в неприятности.

– Постараюсь, – согласился Вагранов, невольно вспомнив эпизод на квартире Бархатова. Ох, как бы из этого дружелюбного щенка не вырос ненароком волкодав! – Обязательно постараюсь. Но все же, как ты думаешь – кто он и откуда?

– Никак не думаю, – честно ответил Болотов. – И тебе не советую – во избежание повреждения рассудком. Прости прими его как данность. Все равно наши предположения наверняка окажутся неверными. Ты как, хочешь еще чаю?

Буря бушевала над Российской империей уже не первый год. Тихая и сонная доселе страна стремительно просыпалась. Аграрная экономика переживала периодические неурожаи и связанный с ними голод. Уже давно существовали способы, позволявшие резко увеличить урожайность, но крестьянская община, связанная круговой порукой и общим владением землей, не позволяла применять их на практике. Многие разоренные крестьяне снимались с земли и направлялись в города в надежде найти там лучшую долю.

Основная масса людей попадала на заводы и фабрики – российская промышленность как раз вошла в период ускоренного роста, и ей требовались рабочие руки. Однако положение чернорабочего, которое только и могли занять неграмотные, ничего не умеющие вчерашние земледельцы, оказывалось немногим лучше крестьянского. Тяжелый ручной труд от зари до зари – двенадцать часов в день, а иногда и больше, без выходных, за нищенскую плату, с трудом позволявшую сводить концы с концами и зачастую заметно уменьшаемую жестокой системой штрафов. Дискриминация женщин, гораздо меньше мужчин получавших за тот же труд, ужасающий травматизм и презрительное отношение владельцев заводов превращали жизнь поденного рабочего в разновидность ада. Школы для несовершеннолетних, которые были обязаны существовать при фабриках, зачастую работали через пень-колоду, и если на крупных предприятиях их деятельность еще удавалось более-менее наладить, то на мелких их чаще всего просто не существовало.

Фабричная инспекция, до 1903-1904 годов более-менее справлявшаяся с разрешением конфликтов между заводской администрацией и рабочими, из-за нехватки сотрудников к 1905-му почти захлебнулась в нарастающей волне происшествий, фактически превратившись в беспомощного наблюдателя. Отсутствие четкой формальной базы и огромное количество документов, которые необходимо принимать во внимание, заставляло инспекторов принимать решения на свой страх и риск, опираясь исключительно на здравый смысл и чувство меры. Расчетные книжки рабочих, каждый раз составленные по уникальной форме, правила внутреннего распорядка, табели денежных взысканий по нескольким категориям, списки разрешенных денежных вычетов, справочные цены на главные товары (хлеб, мясо, крупа, керосин и так далее), заборные книжки… И здравого смысла зачастую оказывалось слишком мало, чтобы обойти опасные подводные камни. А в некоторых случаях инспектора просто не могли вмешиваться – многие предприятия просто не входили в рамки их компетенции.

Жизненные условия рабочих мало способствовали их умиротворению. Чаще всего личное пространство сводилось к койке в казарме или в комнате наемного дома, на которой ночью спали, а днем хранили вещи. В огромных казарменных помещениях, где отсутствовали даже перегородки, вперемешку жили взрослые, дети, старики и молодежь. Уединиться было практически невозможно, и вся жизнь, включая самые неприглядные и интимные ее аспекты, проходила на глазах у соседей. Многие рабочие искали забвения в водке, пропиваясь подчистую, и алкоголизм достигал ужасающих размеров как среди мужчин, так и среди женщин. В некоторых местах сознательные мужчины и женщины объединялись и добивались запрета на размещение шинков и кабаков в ближайших окрестностях завода, но такие успехи оставались редкостью. И люди спивались, травмировались и погибали, убивали друг друга по пьяни… Некоторые бунтовали – слепо и яростно, не разбирая правых и виноватых, а некоторые начинали всерьез задумываться над устройством общества.

Революционные идеи, упрощенные до примитивного "грабь награбленное!", шли в массы и находили там живой отклик.

В этой мутной воде сновали и ловили свою рыбку, большую и маленькую, разнообразные проходимцы, выдававшие себя за революционеров, и революционеры, пользовавшиеся идеологией как прикрытием для откровенно бандитской деятельности.

Активно орудовали "боевые организации" и социалистов-демократов (позже добавивших определение "большевиков" к своему названию), и социалистов-революционеров, и анархистов, и прочих течений в сложной подпольной жизни. Впрочем, во время "эксов", как в обиходе именовались "экспроприации", а проще – вооруженные налеты на банки, ювелирные магазины и денежных курьеров, они ничем не отличались друг от друга, а все вместе – от грабителей с большой дороги, и награбленное зачастую шло не столько в казну партии, сколько в личные карманы налетчиков.

Но налеты являлись далеко не единственным источником денежных средств для революционеров. Буржуазия – промышленники и купцы, недовольные отсутствием прав и засильем аристократии, восторженная "общественность", откупающаяся подачками от своей совести – эти денежные источники били не иссякая. Полученные же благодаря грабежам и пожертвованиям суммы, пусть даже наполовину оседая в карманах "народных защитников", шли на создание сети подпольных типографий, явок, закупку оружия, ввоз из-за рубежа нелегальной литературы и финансирование рабочих дружин, стачек и забастовок. И, что самое скверное, многие, очень многие выдающиеся люди, умные, честные и нравственные, оказывались втянутыми в подпольное движение, внося свой вклад в уничтожение существующего общества, искренне надеясь, что новый мир окажется светлым и счастливым.

Официальная же власть демонстрировала абсолютную беспомощность. Не имея ни малейшего представления о том, как справляться с чередой пожаров, вспыхивавших по всей стране, она пыталась жестокостью погасить революционное движение.

Взбунтовавшиеся рабочие, крестьяне, железнодорожники убивали и громили "кровососов", парализовали промышленность и железнодорожные узлы, и посланные на их усмирение военные отряды беспощадно расправлялись с ними, заливая огонь бунта кровью восставших. Но погашенный в одном месте, пожар немедленно вспыхивал в двух других. Людям, которым просто нечего терять, не оставалось никакого другого способа выразить свой протест.

Заметно облегчить жизнь заржавевшим шестеренкам государственной машины могла бы эффективная система политического сыска, выявляющая и уничтожающая подпольные революционные ячейки, подобно нитям грибницы разрушающие и разлагающие ствол государственного древа. Однако существующие жандармские структуры оказывались совершенно бесполезными. Не обладая сетью осведомителей и осуществляя в большинстве своем чисто охранные и полицейские функции, они могли оказать на ситуацию не большее влияние, чем толпа вооруженных деревянными саблями подростков. После случившейся в конечном итоге катастрофы, уже в эмиграции, многие офицеры высшего и среднего звена с горечью вспоминали показуху и некомпетентность, царившую в среде голубых мундиров. Должности жандармских генералов считались синекурой, и занимали их отнюдь не отчаянно необходимые стране профессионалы, а временщики, обладающие хорошими связями и происхождением, отбывая время перед очередным продвижением по службе. Стоявшие во главе Отдельного корпуса жандармов люди происходили из самых разных родов войск, преимущественно из кавалерии, и чаще всего не только не имели ни малейшего представления о политическом сыске, но и презирали и его, и тех, кто им занимался. Как вспоминал уже в написанных в эмиграции мемуарах последний директор Московского охранного отделения полковник Мартынов, делами политического розыска в России зачастую ведали "порядочные младенцы в жандармских мундирах".

Немало влияли на беспомощность жандармского корпуса и отсутствие эффективной системы хранения и обмена информацией, и его малочисленность. В 1903 году на всю Российскую империю приходилось лишь около шести тысяч жандармов, включая около полутысячи офицеров и пять с половиной тысяч нижних чинов. Большая часть личного состава занималась при этом охраной железных дорог и государственной границы.

Даже к началу 1917-го года это число увеличилось менее чем вдвое – до тысячи офицеров и десяти тысяч нижних чинов.

В 1902 году, после того, как революционное движение начало распространяться по стране подобно лесному пожару, власти сделали попытку реорганизации политической полиции. В Санкт-Петербурге, Москве, Саратове, Риге, Одессе, Тифлисе, Екатеринославе и некоторых других крупных городах в рамках жандармского корпуса были созданы Охранные отделения, специализирующиеся исключительно на политическом сыске. Наиболее эффективным оказалось Московское охранное отделение, возглавляемое Сергеем Васильевичем Зубатовым, опытным сыскарем и знатоком политического подполья. Умело применяя различные методы – от внедрения филерского наружного наблюдения, жесткой конспирации и вербовки осведомителей до создания рабочих профсоюзов – ему удалось очень быстро свести почти на нет революционную деятельность в Москве. Озлобленные подпольщики даже придумали термин "зубатовщина", на долгое время совершенно несправедливо ставший синонимом политической провокации.

Однако в целом реформа жандармерии оказалась неполной и малоэффективной. Не считая столиц, в которых Охранные отделения являлись просто еще одним департаментом под управлением градоначальника, во всех других городах они оказались выделенными в самостоятельные службы, фактически конкурирующие с уже имеющимися губернскими жандармскими управлениями. Глухая ненависть к "выскочкам" со стороны этих управлений вылилась в непрестанную подковерную борьбу за власть и влияние на губернаторов, очернение конкурентов и тому подобные дрязги, лучше всяких террористов подрывающие эффективность новых органов. Бедность Охранных отделений на местах приводила к отсутствию фондов на оплату осведомителей и прочую конспиративную деятельность, а также к катастрофической нехватке филеров для наружного наблюдения за подпольщиками. Усугублялась ситуация вопиющим непрофессионализмом как руководителей, так и рядовых сотрудников отделений. Все это привело к тому, что роль Охранных отделений на местах в течение нескольких лет оставалась практически нулевой. Лишь в 1908-1909 годах, после того, как революционное движение пошло на спад, их персонал приобрел более-менее приличный уровень квалификации – только для того, чтобы пару лет спустя получить смертельный удар в спину от Джунковского, очередного прекраснодушного временщика – руководителя жандармского корпуса, презирающего политический сыск как таковой.

Буря бушевала в стране, и давно устаревшая российская политическая система оказалась на грани краха. И голоса призывающих к реформам тонули в грохоте бунта и умирали в пыльной тишине чиновничьих кабинетов…