Текст книги "Пятеро на леднике"
Автор книги: Евгений Шатько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Оля встала и стояла с поднятыми волосами, с полуоткрытым ртом, глаза ее тревожно ждали ответа. Босоножку она держала в руке.
– Пашка на тебе женится, а мы с Мишухой уезжаем! – сказал Федька. Отвернулся и неожиданно для себя заверил: – Я тебя никогда не забуду!
Оля молчала. Федька повернулся. Она снова сидела на холмике, согнувшись, поднятые волосы открывали тонкую незагорелую шею. Плечи ее вздрагивали.
Федька присел на корточки, тронул ее за плечо:
– Я ведь так сказал… я потому, что с тобой всегда… Я останусь, мне здесь нравится! Я не уеду!
– Нет, уезжай, уезжай! – всхлипывающим шепотом заговорила Оля. – Уезжай, Федя. Ты не знаешь… его, а он такой… Он тебе что-нибудь сделает, дерево на тебя повалит… он любит меня ужасно. Он все видит…
– Ты-то любишь его? – спросил Федька вставая.
– Любила, – перестав плакать и вытирая глаза, печально сказала девушка. – Ты уезжай, Федя, и я уеду тоже. Не пойду я замуж. Он мне уже один раз предлагал, уговаривал, а потом угрожал, что все равно никому не отдаст, пусть хоть сам пропадет. А я не хочу замуж, я буду учиться. Уезжай, и будем друг другу писать.
Она встала, Федя поднял босоножку, подал ей. Оля надела ее, тихо пошла вниз.
На полдороге она обернулась и крикнула тихо:
– Иди-и!
И помахала рукой.
В комнате Федька застал одного Мишуху. Сняв со стены картину с русалками, он скатывал ее в рулон.
– Домой еду! – пояснил он, открыл деревянный сундучок и положил в него свою гирю.
Днем Федька пошел провожать Мишуху, Опять был жаркий день, был сосновый бор и настил на изумрудном болоте. Шли пешком. В лодке их перевозил знакомый мальчишка в офицерской фуражке.
За рекой поднялись на высокое взгорье к городку. Оглянулись. Река вспыхивала под солнцем колющим блеском. В мареве таял зеленый океан.
– Поехали, брат, отсюда… Чего ты здесь не видел, болота и сосны? – сказал Мишуха, подавая руку, и губы у него печально дрогнули.
– Нет, я останусь! – твердо сказал Федька.
Мишуха вздохнул, взвалил сундучок на плечо.
Федька посмотрел ему вслед, повернулся и побежал вниз, к перевозу.
В понедельник ехали на работу уже без Мишухи. Отец Пашки отправился на сортировочный склад «антиресоваться» и там насчет «швырка». В бригаде появился новый рабочий. Это был тот самый суровый мальчишка с перевоза. Звали его чудно́: Евстроп. Пашка великодушно взял его в бригаду.
Сейчас Евстроп сидел в новом ватнике, фуражка еще глубже была надвинута на голову.
День выдался сырой, мглистый. Оля нервно зевала, ежилась, Федька курил, стоя в дверях. Оба не глядели друг на друга, молчали, точно напуганные вчерашним разговором. Зато Павел все шутил, пряча за усмешкой беспокойный, подозрительный взгляд. Евстроп с восторгом глядел на Пашку. А Федька горько думал о том, что и он два месяца назад так же восторженно любовался Пашкой и хотел быть похожим на него…
Приехали на участок.
– Что ж, брат, исполняю твое желание, – заявил Павел Федьке. – Будешь работать сегодня на тракторе. А Евстроп пускай рубит сучки! Я вас, ребята, непременно в люди выведу!
С каким волнением сел Федька на продавленное сиденье, вдохнул устоявшийся бензиновый запах кабины, взялся за нахолодевшие отполированные рукоятки! А когда трактор задрожал всем своим тяжким телом и с грохочущим лязгом, вздымаясь на поваленных стволах, пошел, Федька оцепенел от восторга. Трактор, весь мокрый, точно вылезший из воды, проложил темный след по седой, росистой хвое и подошел к пачке бревен. Чувствуя острую, как жажда, потребность поделиться своей радостью, Федька высунулся из кабины. Никто не смотрел на него. Пашка, отвернувшись, разговаривал с Евстропом. Оля согнулась, обрубая нижние сучки, почти скрытая поваленным стволом.
Федька ждал. Вот Оля выпрямилась, одернула кофточку на спине и увидела его. Лицо ее, грустное и усталое, заулыбалось.
Она помахала ему рукой, оглянулась на Пашку и снова склонилась.
В этот день работа шла здорово. Федькино настроение передалось всем. До обеда сделали дневную норму. Во время перерыва Пашка подошел к Федьке, положил руку на плечо.
– Молодец, Федор. Я тебе обещал – и выполнил! А теперь вот что. Уговор наш помнишь? Насчет бати?
– Какой еще уговор? – спросил Федька, чувствуя, как исчезает радость и холодеет в груди.
– А такой… Вон энту пачку лесу оттащишь в овраг, к дороге. И вон энту тоже еще.
Федьку взяла веселая злость.
– Не надейся и не жди! – сказал он, приветливо улыбаясь.
– Ты подумай, – предупредительно посоветовал Павел. – Я ведь с тобой по-хорошему. Пока. А не то с трактора сыму.
Федька сбросил руку Пашки с плеча, тоже вежливо ответил:
– И я с тобой пока по-хорошему. А с трактора меня уже сымали, не испугаешь.
После обеда Павел помрачнел. Федька работал с независимым видом, никакие бревна в овраг не оттаскивал. Павел тихо ругался, орал на Евстропа. А тут с соседнего участка пришел унылый, мокрый Митяев, попросил помочь завести трактор. Федька с готовностью вылез из кабины и услышал резкий окрик Павла:
– Не ходи!
Федька до того озлился, что даже шутить не захотел. Только и ответил:
– Иди к черту!
– Ты чего, совсем ошалел? – Павел подошел, засучивая рукава точно для драки. – А трудовая дисциплина для чего? Не ходи!
Федька отвернулся и пошел с Митяевым на его участок.
У Митяева дела были плохи. Это сразу было видно. Трактор не работал с самого утра. Тракторист спал в мастерской на ящике с инструментами. Весь участок был завален спиленной сосной в два слоя, а Митяев все продолжал валить лес.
Федька сразу же полез в мотор искать неполадки. Митяев, который, видно, совсем не рассчитывал на помощь, непомерно обрадовался Федькиному приходу, заволновался. Он все топтался около трактора, заглядывал в мотор, толкал Федьку и бормотал:
– Значит, это, спасибо тебе… Тракторист-то у меня, Макарчук-то, в армию, понимаешь, уходит, ну и гуляет. Заснул, понимаешь, сукин кот.
Федька возился до конца рабочего дня. Один раз приходил Евстроп, звал, говорил, что Пашка ругается. В пять часов Макарчук вылез из мастерской с опухшим, виноватым лицом и, подойдя, сказал:
– Брось ты с ним возиться! Дохлое дело. Отработал свое тракторишко! – И, отводя в сторону глаза, скрывая стыд, ворчал: – И куда начальство смотрит? Я уж им бесконечно объяснял: не годится машина, в полный износ пришла. Да оно, начальство, покуда встрепенется…
– Ладно, – сказал Федька. – Понятно: нас возвышающий обман.
– Чего? – переспросил Макарчук подозрительно.
– Будет врать, – пояснил Федька. – Машина не хуже моей. Давай помогай.
Рабочий день кончился. Федька и Макарчук остались и возились до вечера. Митяев и работница бригады Надька остались тоже.
В сумерках зажгли фонарь. Мотор разобрали и чистили все вместе. Трактор заработал уже в темноте.
Мокрые, продрогшие, все стояли вокруг и слушали, как по ночному лесу гулко разносится уверенный грохот.
Потом опять наступила тишина, необычно ласковая и мирная после железного грома. И тогда все почувствовали усталость.
К узкоколейке шли молча, под теплым, кропотливым дождиком. Ветра не было. С сосен падали тяжелые капли.
Когда вышли на узкоколейку, слева над лесом небо очистилось и мягко засияло звездочками. Макарчук виновато вздыхал. Митяев безуспешно раскуривал отсыревшую папиросу. Надька тихо напевала. От быстрого хода все согрелись.
Федьке показалось, что он уже шел когда-то с этими людьми по такой же дороге между мерцающими рельсами давно-давно, что он много лет знаком с ними. Никогда такого не испытывал Федька в бригаде Пашки.
Наверное, Митяев, Надька и Макарчук чувствовали то же самое, потому что, расставаясь около двухсотого пикета, Митяев вдруг сказал торжественно:
– Спасибо тебе, товарищ Черняков, от лица бригады! – И пожал руку.
Макарчук и Надька тоже пожали Федьке руку, а Надька просто попросила:
– Приходи к нам в бригаду, Федя. Подмогнешь нам.
– Обязательно подмогну! – пообещал Федька. – Жди меня – и я вернусь…
Чувствуя, как от усталости гудит все тело, Федька брел по вечерней улице к общежитию. Пахло мокрыми избами, влажное тепло шло от песка, прибитого дождем. С танцевальной веранды уже долетал отчаянно веселый голос: «Пичерильо, Пичерильо…»
В узорной тени елок-подростков засветлело голубое пятно. «Наверное, друг Пашка поджидает», – подумал Федька и, подойдя, узнал Олю. Она шагнула к нему из тени, спросила быстро и испуганно:
– Ты… ты где пропадал? Пашка так ругался!.. Пусть, говорит, только придет, а ты все не идешь… – Голос Оли зазвучал невнятно, жалобно. – Ночь уже…
– А ты все Пашку боишься? – вдруг спросил Федька просто и легко.
– Еще чего! – возразила Оля. – И ни капельки не боюсь.
– Тогда пойдем вместе на танцы! – предложил Федька. – Сейчас!
– Пойдем! – согласилась она храбро. – Я только побегу переоденусь и выйду. – И она побежала, остановилась, крикнула из темноты: – А ты пока побрейся, ходишь, как дед!
Федька пошел к общежитию и небрежно засвистал, скрывая неведомое смущение: ни разу в жизни он не брился еще…
ОТЪЕМЫШ
Рассказ
Все оленята прятались от сырости под животами матерей, только он один стоял под дождем, потому что его мать лежала на земле. Всего несколько дней мараленок видел мир вокруг себя. Это был хмурый мир: из-за хребта ползли дымные тучи, рассеивая холодную сырую мглу.
Рядом за оградой, вздыхая, бродили рогачи олени. Иногда они собирались в круг, замирали голова к голове, и тогда их мокрые рога соединялись в жемчужно мерцающий кустарник. Они стояли вздрагивая, точно рассказывая друг другу что-то тайное…
Наконец свежий ветер разнес тучи, и в голубом воздухе заискрилось, засверкало что-то косматое, ослепительное: громадный, незнакомый и веселый зверь. И все олени пошли ему навстречу, вверх по сияющей траве.
Только мать мараленка осталась лежать на ископыченной земле. Узкая мордочка ее уткнулась в колени, равнодушные к солнцу глаза дремали. Мараленок подошел, полез носом под брюхо, где соски. Она встрепенулась, хотела подняться, заскользила задними ногами по мокрой траве, виновато легла.
Скоро из бревенчатого домика снизу пришел длинноголовый человек в рваных собачьих унтах. Он покачал головой и надел бурый фартук. Мараленок прилег рядом с теплым материнским боком. Человек поднял его на руки и отнес вверх, к стаду. Сам вернулся обратно и нагнулся над маралухой. Ветер донес до мараленка молочный запах матери. Мараленок неумело, боком, побежал вниз. Его занесло, и около человека он не удержался, упал, но сразу вскочил, и ткнулся к матери.
Она лежала уже на боку, вытянув ноги. Голова ее дрожала, на шее расползалось алое пятно. Человек обернулся, взмахнул красными руками и заревел, затопал. Грубый, соленый запах ударил в ноздри мараленку.
Мараленок бросился вбок по склону, тяжелые капли с елей хлестнули по нему точно дробью. Он вскрикнул, упал в канаву, выпрыгнул, рванулся и с размаху ударился о толстые бревна ограды. Лес перевернулся, косматый зверь запрыгал по нему, все смешалось и потонуло в багровой горячей тьме.
* * *
Очнулся мараленок на странной гладкой земле со щелями. По бокам были такие же стены, а выше солнцем горели прозрачные квадраты. Он лежал на соломе перед блюдцем с чем-то белым. Мараленок дотянулся до блюдца – пахло почти как от матери. Мараленок выпрямил задние ноги, так что голова уткнулась в пол, разогнул левую переднюю, и вдруг со двора на веранду вспрыгнул белый зверь с маленькой острой головкой и красным гребнем вместо рогов. Цокая когтями, он стал ходить на тонких ногах взад-вперед и вдруг страшно закричал, вытянувшись весь кверху. А потом еще с клекотом втянул воздух. Это было так страшно, что мараленок сразу вскочил на ноги. А крикливый зверь стал подскакивать к нему боком, подбадривая себя клекотом. Но тут со скрипом отворилась дверь, и из дома на веранду вышел маленький человек – черноволосый и смуглый. Он прикрикнул на петуха, и тот суетливо побежал на улицу. Человек нагнулся к мараленку и спросил:
– Где у тебя болит?
И дотронулся ладонью до головы. Мараленок вздрогнул, но маленькая рука легко погладила лоб, потрогала уши… Мараленок вздохнул, прикрыл глаза – это снова напомнило мать.
Мальчик присел рядом на корточки. Лицо у него было круглое как солнце. Черные волосы над лбом торчали хохолком.
– Давай дружить, – предложил мальчик и потрогал мараленка правой рукой за копыто. – Меня прозвали Совой. А тебя зовут Отъемыш. Понял? Отъемыш, потому что тебя отняли от мамки. Я буду тебе вместо мамки. Пойдем во двор, и не бойся никого.
Во дворе было шумно. Белый петух важно расхаживал по забору и, как генерал, приказывал всем идти за ним. А куры, не обращая на него внимания, зарывались в землю на солнцепеке. Наискосок через двор, брезгливо поджимая лапы, прошел кот Ефим.
В углу двора стоял маленький деревянный домик с круглой дверцей. Мараленок побежал к нему, и вдруг из круглой дверцы выскочило что-то лохматое, как тулуп, пахнущее унтами, и бросилось на Отъемыша с сиплым лаем. Сова прикрикнул на него, и существо тотчас повалилось на спину, выставив живот с застрявшими в шерсти соломинками.
– Не бойся его, – сказал Сова Отъемышу. – Это наш Кузя.
Так начал Отъемыш жить в доме мараловода, у которого был сын Володя по прозвищу Сова. Всего здесь в долине, на берегу речки, стояло пять-шесть домиков. Мимо поселка шла вдоль долины ровная дорога, и по ней время от времени пробегали машины. За дорогой на склоне хребта тянулась черная изгородь питомника.
Сова часто брал Отъемыша с собой в лес. Когда они выходили за калитку, Кузя, повизгивая от зависти, подбегал к забору, вставал на задние лапы и просительно смотрел им вслед. Однажды Сова взял и Кузю с собой в лес. Кузя так высоко начал прыгать от радости, что даже больно шлепнулся о землю.
Ночевал Отъемыш в сарае, рядом с коровой. Корова относилась к нему как к теленку. Вылизывала его, а когда он долго не приходил вечером, ждала его и мычала.
Прошло лето, и к началу зимы Отъемыш вырос, стал высоким, почти как взрослые маралы, но казался выше, потому что ноги у него еще были тонкие, а голова маленькая.
Стоя в сарае рядом с коровой, он терся головой о доски – чесалось там, где прорастали рога. Теперь он никого не пугался, наоборот, вся живность во дворе боялась его. Иногда, играя, он бросался на Кузю и загонял его в будку. Наклонив голову, стоял перед круглой дырой и притворно злобно бил землю копытом. Кузька визгливо лаял из будки и вдруг выскакивал и прыгал на Отъемыша сбоку.
Как-то утром Отъемыш увидел, что земля вокруг стала белой. Он удивился и понесся вокруг дома, отбрасывая копытами искристые комки, и вдруг остановился, втягивая пугающий речной запах снега. В это белое утро Сова подозвал Отъемыша к себе, положил руку ему на шею и повел вверх, к питомнику. Они перешли скользкое, обледенелое шоссе и подошли к широкой калитке изгороди. По ту сторону калитки стоял узкоплечий парень в собачьих унтах. Отъемыш узнал его, захрапел и попятился. Но Сова придержал его за шею.
– Иди… ты уже большой. Теперь будешь жить здесь, – сказал Сова нарочито равнодушно и отворил калитку.
Отъемыш скосил глаза, ждал других слов.
– Иди, иди, – сказал Сова, надвинул шапку на глаза и засопел. – Я к тебе еще приду.
Отъемыш зашел в калитку и оглянулся опять.
– Иди, я приду к тебе, – повторил мальчик.
Узкоплечий парень улыбнулся Отъемышу и робко положил тяжелую ладонь ему на шею. Отъемыш вздрогнул и, вскинувшись на дыбы, рванулся к шоссе. Но Сова уходил, оставляя маленькие голубые следы в пушистом снегу. И тогда Отъемыш вскрикнул и побежал вдоль изгороди, задевая боком за срезы сучков и стараясь просунуть голову между бревнами.
За шоссе мальчик оглянулся и помахал рукой.
* * *
Прошла зима, морозная, снежная, глухая… Отъемыш жил точно погруженный в сон. Ему мерещились сверкающие глаза и руки мальчика, солнечный двор, Кузя, вздохи коровы… Вспоминалось, как однажды росистым утром Сова позвал его и они пошли к реке. На той стороне дорога пошла между овсами. Он вбежал в овсяное поле и стал хватать сладкие молочные колоски. Солнце прорывалось из-за изумрудно-черного леса дымчатыми лучами.
Сова тогда крикнул:
– Нельзя! Иди сюда!
Отъемыш рванул пучок колосьев с корнем и подбежал к мальчику. Тот обхватил его за шею, прижал голову к своей груди и оборвал колоски у самых губ.
Пришла зима, и Отъемыша отделили в стадо перворожек, самых молодых и гордых маралов. Они носили над головами легкий кустарник мягких бархатных рогов.
Маралухи уже давно держались отдельно, и около них, пошатываясь, ходили новые маралята.
Прошли весенние дожди, салатной зеленью покрылась долина. Отъемышу исполнился год. И вот настали дни, знойные, томительные, когда бывалые рогачи стали беспокоиться. Они не стояли в задумчивости, как раньше, носились по ограде, всхрапывали и косились на бревенчатый дом внизу питомника и все больше теснились в дальний угол.
Утром из-под навеса около домика выехали верховые. С выкриками, нахлестывая лошадей, они поскакали вверх, к сбившимся и всхрапывающим рогачам. Между всадниками Отъемыш увидел узкоплечего. Он сидел на белой длиннохвостой лошаденке и кричал, взмахивая руками:
– Э-эй… Э-гей!
Рогачи, налегая друг на друга, ринулись с места и понеслись вдоль изгороди. Узкоплечий парень, привстав в стременах, помчался рядом и вдруг закричал так дико, что несколько крайних оленей метнулись в сторону. Их тотчас зажали лошадьми с боков, сзади и погнали вниз. Среди четырех этих рогачей оказался и Отъемыш. Впереди, внизу, куда они неслись, обезумев от непонятной тревоги, были раскрыты ворота под навесом. К воротам вел сужающийся коридор из бревен. Отъемыш кинулся в сторону, толкнул грудью лошадь, она ударилась об изгородь, а всадник выругался. Отъемыш выскочил из коридора. Остальные мчались дальше под навес. Первый из рогачей вбежал под навес, и тяжелая дверь захлопнулась за ним. Там загремели копыта и раздался визгливый крик – крик боли и утраты.
Парень в собачьих унтах опять погнался за Отъемышем, чтобы втолкнуть его в коридор и дальше – под навес, где маралам срезали рога.
И тогда Отъемыш помчался прямо на изгородь, так же как год назад.
Тогда он не знал об изгороди, сейчас знал, но летел на нее изо всех сил. Разорвав грудью заросли елок, в двух метрах от тяжелых бревен он вскинул вверх свое тело, поджал ноги, вытянулся и перелетел на ту сторону.
* * *
Никогда Отъемыш не был в этих местах, никогда не видел разноцветных трав и камней вверх по ручью, никогда не рвался так ветер в ноздри! Вдруг кусты расступились, и он вознесся на гребень хребта. Перед ним синела невиданная тайга, хребты, десятки хребтов. Плыли облака, плыли тени от облаков по волнам лесов. На краю голубой земли стояли розовые горы, совсем иные, точно другая страна. Холодным ветром горных рек веяло из синего простора. Отъемыш бросился ему навстречу. Он скользил вниз по травянистой крутизне, разрывал ветки, прыгал через осыпи и наконец остановился в зарослях красной смородины. Он отдышался и губами потянул к себе поспевающие гроздья розовых ягод. И вдруг за поваленным стволом увидел что-то черное, неподвижное, но живое, почуял запах свалявшейся шерсти. Отъемыш вытянулся, замер с ожерельем ягод на губах. Черный зверь повернул тяжелую треугольную голову и тихо пошел вдоль ствола. Был он похож на Кузьку, такой же лохматый, только гораздо больше. Он не визжал, не лаял, только сердито сопел, и вдруг встал на задние лапы и стал перелезать через ствол, как человек. Отъемыш вскрикнул от страха и ринулся прочь. Скоро он попал в долину, заросшую высокими белыми болотными цветами. Здесь было жарко и сыро, ноги вязли. Отъемыш нашел мшистый пригорок под разлапистой елью, прилег и задремал. Ему приснились Сова, двор, корова, но Кузька, незнакомый, черный, вдруг полез через ствол, и Отъемыш в страхе проснулся. Вечерело, тянуло сыростью. Печально пересвистывались в скалах бурундуки, точно предупреждали друг друга: «Смотри, смотри… Не идет ли кто? Ой, кто-то идет… Смотри, смотри!»
С вершины ели тревожно прокричала оранжевобокая сойка – кто-то шел по долине. Отъемыш приподнялся: между белыми болотными цветами плыли два куста таких же, как у Отъемыша, плюшевых молодых рогов. Они остановились, замерли и быстро свернули в сторону. Отъемыш радостно вскочил, кинулся им навстречу и едва не столкнулся с первым нос к носу. Задний, визгливо всхрапнув, ударил товарища грудью в бок, и они оба помчались в сторону, спины их замелькали, точно челноки. Отъемыш пустился за ними. Сердце его колотилось неведомой тоской: подождите, братья, я свой! Они мчались в низину, в сумрак, в котором цветы белели, точно хлопья снега. Под копытами захлюпало, и ноги охватила ледяная сырость. Маралы впереди судорожно прыгали. Отъемыш тоже увяз и дергался в грязи, просительно глядя на них. Они исчезли.
Отъемыш с трудом вышел к озеру. Оно матово краснело под закатным небом, сжатое черными скалами. Из-за противоположного берега расходилось мертвенно-желтое сияние луны. Отъемыш остановился и замер, слушая холодную тишину, ее разрывали только горячие удары сердца… Никого нет. Он прилег, дрожа всем телом. И опять всплыла в памяти солнечная веранда, круглое лицо Совы с черным хохолком, его теплая рука на шее… Отъемыш поднялся и медленно побрел обратно, на вершину хребта. Была уже ночь, когда он поднялся наверх и увидел внизу, за ниткой шоссе, лучистые окна поселка. По шоссе прошли две машины, донесся сладковатый, знакомый острый запах бензина. Отъемыш довольно фыркнул, спустился вниз и перешел шоссе.
Он подошел к калитке и заглянул во двор. У сарая был навален штабель бревен, которые пахли тайгой. В сарае вздохнула и продолжала жевать корова. Отъемыш толкнул калитку грудью, она заскрипела, но не открылась. Из будки зарычал Кузька. Отъемыш обрадовался и сильнее ударил грудью, калитка оторвалась, упала, и он ступил на нее ногами. Из будки с отчаянным трусливым лаем на него кинулся Кузька. Отъемыш весело задышал и опустил голову. Кузька ударился о нее своей оскаленной мордой и узнал. Он тут же опрокинулся на спину, взвизгивая, подлез под теплое дыхание Отъемыша и заколотил хвостом от восторга. Отъемыш улыбнулся и тронул губами голову Кузьки, а тот заливисто залаял, желая, вероятно, сказать: «Прости, брат, не узнал тебя сразу, а я очень рад!»
В это время в доме вспыхнул свет, послышались голоса, и во двор вышел Сова, заспанный и взъерошенный. Он увидел Отъемыша, подошел, тихо почесал его бок и сказал:
– Мамка говорила, что ты не придешь, а я говорил: придешь! Здравствуй, дурачок, зачем ты сбежал?
И Сова подошел под самую грудь оленя, который казался таким громадным ночью, и почесал ему бок. Олень глубоко вздохнул и опустил голову, чтобы мальчику было легче ее погладить.
