Текст книги "Пятеро на леднике"
Автор книги: Евгений Шатько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Теория относительности
Наутро никакой чудовищности вокруг! Горы, ледник и олеографическая голубизна неба.
Мы двинулись вверх вдоль ледника, выискивая место, где можно взобраться на его спину. Камни, камни, камни… Надо перебраться через эту гряду камней, которую ледник, двигаясь вниз, как бульдозер, воздвиг вокруг себя.
Неожиданно выходим на круглую травянистую полянку у подножия этой гряды. Озеро и палатки! Зеленый котлован налит солнцем. Мы спускаемся к озеру. Знойно, мирно… Перед палатками лежат спирально закрученные архарьи рога.
Из самой большой палатки навстречу нам вышли два полуголых старика, удивленные не менее нас. Один, гладко выбритый, с унылым канцелярским лицом, в пижамных брюках, выглядел обычным курортником. У второго разлохмаченная и бородатая голова посажена прямо на квадратные загорелые плечи.
Мы все поздоровались за руки.
– Вот уж никого не ждали! – произнес с волжским распевом бритый и заулыбался добродушно. – Во-от уж не ждали.
– Откуда вы, путники? – спросил второй и снял темные очки. – Уж не на поиски ли снежного человека?
Под космами седеющих бровей один глаз у него с косинкой, и кажется, что человек этот смотрит на двух людей сразу.
– Мы-то геологи, – говорю я. – А вот вы здесь по какому поводу?
– Мы по поводу восхождения на пик Революции! – задорно отвечает косматый. – Альпинисты университета. Сегодня по леднику ушла вверх последняя группа.
– А вы что же? – спросила Лиля. – Сторожить палатки остались?
– Мы начальство. Общее руководство, – сказал косматый. – Андрей Егорыч вот – начальник сбора.
– А вы, разумеется, тренер по боксу? – определил Мика, одобрительно разглядывая бугристую грудь косматого.
– Не совсем.
– А кто же вы?
– Ректор.
– То есть как? Университета? – изумился Мика.
– Ага, – простодушно ответил ректор и повернулся к товарищу. – Что ж, Андрюша, пока ребята будут ставить палатки, вскипятим для них чайку.
Когда мы начали ставить палатки, я сообщил Мике и Лиле:
– Братцы, а знаете ли вы, что Константинов, ректор-то, самый мощный у нас специалист по теории относительности. Шутка ли, академик!
– Гигантский старик! – подтвердил Мика и вдруг хлопнул себя по коленям. – У меня идея! Давайте вечером подобьем его на лекцию о теории относительности!
– Железно! – подхватила Лиля. – Я начну… вроде нечаянно, а вы поддержите меня!
Заговор состоялся, и за чаем в присутствии академика мы переглядывались и перемигивались, точно организаторы покушения.
Академик и Андрей Егорыч пригласили нас вечером отужинать совместно и послушать приемник.
Перед вечером опять подрались наши лошади. Заслышав визгливое ржание и храп, мы выскочили из палатки.
На берегу озера, встав на дыбы, как кентавры, сцепились Киргиз и Жук. Мы дико заорали и помчались к ним все – даже академик с ледорубом и Андрей Егорыч.
Жук отпрянул и кинулся удирать. Киргиз догнал его, ударил грудью, и они вместе рухнули наземь. Взметнувшейся пылью закрыло их обоих. В эту пыль первым вбежал Мика, и сразу же оттуда вылетел Киргиз и понесся вверх, на осыпь. Он взвился метров на двести, остановился уже под скалами, оглянулся и победно, ликующе заржал. Пыль рассеялась, и мы увидели Мику: он держал за уздечку встающего на дыбы Жука. Вид у Мики был грозный, он махал кулаком перед мордой жеребца и кричал. Жук пятился и рвал узду, он ошалел от нападения, его следовало отпустить. Но Мика свирепо дергал его и вдруг ударил кулаком по носу. Удар по носу взбешивает лошадь. Жук рванулся, свалил Мику и поволок его по земле, потому что тот намотал повод на кисть. Выхватывая нож, я услышал крик Лили и краем глаза успел заметить, что она закрыла лицо ладонью.
Я перерезал струной натянутый повод, и Мика остался лежать ничком. Мы помогли ему сесть. На запыленную грудь расширяющейся лентой хлынула из носа кровь. Правая рука торчала в сторону. Мы подвели его к воде.
Лиля, обмывая его лицо, бормотала:
– Что с рукой, что с рукой?
– Положите на спину его! – приказал академик, швыряя ледоруб.
– Кажется, вывих, – морщась, выговорил Мика.
– Вы ничего не понимаете в лошадях, – сердито говорил академик. – Аркадий, держите его за плечи, – приказал он мне. – А вы крепитесь, мистер укротитель.
Академик со свирепым видом дернул ему руку. Мика ойкнул и сел.
– Лягте, у вас еще идет кровь из носа, – посоветовал академик и дернул еще раз. – Теперь пошевелите пальцами, согните в локте. Ага, получается! Теперь мокрую тряпку на нос, и никаких больше укрощений!
До ужина Мика лежал в палатке. Лиля сидела около него, смачивала ему лоб и не позволяла подняться, а он возмущенно кричал нам (в то время мы подковывали Серого.):
– Братцы, что это за карантин!
На ужин мы явились с арбузом. Это был один из первых арбузов сезона. Он проделал громадный путь, пока добрался до нашей поляны: вызрел в Ошской долине, был куплен на базаре шофером нашей базы за пятерку у киргиза, затем в машине проехал пятьсот километров и преодолел пять перевалов. Лежал на базе в Мургабе, вызывая общее искушение, потом пересел в другую машину и был доставлен самим главным геологом экспедиции в наш отряд. Мы решили продлить его путешествие до ледника. Арбуз был запрятан во вьюк и, покачиваясь на лошадиной спине, десятки раз переправлялся через Танымас.
Я думаю, что вряд ли какой-либо из арбузов поднимался на такую высоту.
Еще не стемнело, но в палатке уже горела свеча. Академик в телогрейке из козлиного меха заваривал чай. Андрей Егорыч возился у приемника. Приемник пищал, гудел, трещал, но не говорил. Когда мы садились за длинный стол из ящиков, пламя свечи заволновалось и призрачные тени от наших фигур заплясали на брезентовых стенах.
Я торжественно водрузил арбуз на стол. Академик прослезился от изумления. Андрей Егорыч засмеялся как ребенок: старики неделю сидели на одних сухарях. Мы молниеносно покончили с арбузом. Вспомнив наш заговор, я под столом подтолкнул ногу Лили. Она обернулась к Мике и что-то ему пошептала. При свете свечи перевязанная голова, курчавая бородка, расстегнутая рубаха делали его похожим на кубинского революционера. Мика согласно кивнул Лиле, тогда она помешала ложечкой в стакане и как бы невзначай тоненьким голоском сказала:
– Александр Дмитриевич, вы не могли бы нам рассказать немножко об Эйнштейне и теории относительности?
– Да, да… пожалуйста… расскажите… – наперебой заговорили мы с Микой фальшивыми голосами.
Академик не ожидал такого нападения здесь, растерялся, но тут же спохватился.
– Как то есть об Эйнштейне? Я с ним не был знаком.
– Ну, о его теории, – легко уступила Лиля.
Константинов тяжело вздохнул.
– Вы все равно ничего не поймете! – сказал он уныло.
– Нам не надо ничего упрощать, правда, Мика? – спросила Лиля.
Мика хотел взять кружку правой больной рукой и едва не уронил. Лиля удержала кружку и поставила перед ним.
Мика взял ее руку, пожал и не отпустил.
– Что ж, попытаюсь, – начал академик. – Как бы это вам попроще…
Я не мог отвести глаз от их соединенных рук…
– Теория относительности, как вам известно, была выдвинута более полстолетия назад… – заговорил академик.
Слова его доходили до меня точно из далекой комнаты. Я ничего не понимал, я только видел их руки. Вот они разъединились. Мика взял кружку, отпил, и опять сплелись их пальцы. Лиля, приготавливаясь слушать долгую лекцию, вздохнула и придвинулась к Мике поближе. Он что-то тихо ей сказал, она засмеялась и погрозила ему пальцем. Между ними возникло то общее, чего порой нельзя добиться годами… Трещала свеча, метались по стенам наши фиолетовые тени. Говорил, все более увлекаясь, академик, а им было хорошо вдвоем. Я отвернулся…
– Пространство… время… движение… невозможность абсолютного вычисления… – объяснял что-то мудреное Константинов.
Я для них сейчас так же далек… как вон та звезда, которая только что завиднелась в треугольнике неба за палаткой и, дрожа, разгорается в бесконечном холоде вселенной.
– Ну, вот вам и теория относительности! – Академик взъерошил волосы и победоносно взглянул на нас. – Вы что-нибудь поняли?
– Конечно… замечательно… большое спасибо! – отвечали мы наперебой.
– Почти все понятно, – сказала Лиля.
– Ну, это вы мне не заливайте насчет понятности, – добродушно возразил Александр Дмитриевич и вдруг обратился ко мне: – А теперь, милостивый государь, у меня просьба к вам. Предупреждаю, просьба не совсем обычная. А именно: возьмите меня с собой на ледник! – Он снял очки и, помахивая ими, вызывающе посмотрел на нас. Мы все опешили и молчали. – Вот так. Прошу покорно. Получили лекцию – расплачивайтесь! Ничто не делается даром в этом мире.
Я не знал, что ответить.
– Вместе с вами я перейду ледник, спущусь в долину, доберусь до места, откуда летят самолеты. Между прочим, я альпинист и даже мастер спорта.
– Да брось ты раздумывать! – накинулась на меня Лиля. – Соглашайся, и все! Правда, Мика?
Мика, разумеется, был того же мнения. Еще бы, сейчас они заодно! Им сейчас все кажется прекрасным и возможным: предложи лететь на воздушном шаре – полетят.
– Хорошо, согласен, – говорю я академику. – Пойдете с нами.
Вечером я долго не мог заснуть, думал о Лиле и о Мике. Говорил себе: «Что ж, возьми и этот груз на плечи… Иди, держись… упала твоя звезда… Иди… Этот груз ты не сможешь сбросить с плеч никогда, никогда…»
Яростное солнце
Утром мы покинули поляну, залитую солнцем. Ведем лошадей через камни, кипящие потоки, проходим по плитам плотного снега на берегах. Воздух все резче и холоднее. Ветер с ледника отметает, выдувает все лишнее, вчерашнее.
Я делал все, что положено: тащил своего охромевшего Серого, убеждал Памира, что он сумеет один пройти обратно, соображал, как бы удобнее убедить академика взять поменьше груза, когда мы оставим лошадей, а сам все думал о Лиле…
Вот и последняя трава. Здесь мы должны подниматься на ледник. «Прощай, зеленая!» – как говорят альпинисты.
Лошади осторожно ступают на лед. Вблизи он не черный, а грязный, мокрый. Лошади боятся льда и ставят истертые подковы осторожно, точно на битое стекло. Оскальзываясь, лезем на лед, а навстречу нам поднимаются торосы.
Мы заходим в их лабиринт.
Нас окружают разрушенные замки, шпили и спины драконов – все из зеленоватого, прозрачного льда. Лучи невидимого солнца скользят над нами и оплавляют янтарем верхушки торосов.
Останавливаемся развьючить лошадей. Памиру пора обратно.
Мы связываем лошадей – одну к седлу другой. Я пожимаю холодную черную ладонь Памира.
– Ну хоп, Памир. Спускайся осторожно.
Все молча пожимают Памиру руку.
Только Пайшамбе на родном языке горячо говорит ему что-то наставительное. Памир берет за повод переднюю лошадь и идет не оглядываясь. Мы смотрим ему вслед. Он уходит в торосы, его фигурка рядом с лошадьми кажется совсем маленькой.
Вот исчезла курчавая голова Памира, вот в последний раз заржала, точно заплакала, лошадь… Мы остались одни.
Я подошел к рюкзаку Александра Дмитриевича, стал вытаскивать из него консервы и перекладывать в свой.
– Что вы делаете, оставьте! – закричал он возмущенно.
Но, я знаю: лучше разделить груз сразу.
– Мика, возьми-ка себе пяток банок у Лили!
– Оставьте хоть шпроты! – попросил академик.
Мы идем. Солнце бьет нам в глаза, и в его лучах впереди разворачивается блистающая равнина ледника. На десятки километров растянулась за ледником горная цепь.
Горы далеко, но глаз различает изломы пород, каждую складку жесткого, точно накрахмаленного снега, одевающего камень.
Плоскость ледника только издали кажется ровной, будто выутюженной. Приближаясь, она покрывается рябью впадин, вырастает гребенкой торосов, а шагаем мы между бесконечных ям, зубцов и колодцев, выточенных солнцем.
Хуже всего мелкие вертикальные колодцы, которые Александр Дмитриевич называет на альпинистский манер «стаканами». «Стаканы» полны воды. С утра они задернуты льдом, но чем ближе к полудню, тем чаще лед проламывается и нога по колено уходит в жгучую, льдистую воду.
Неимоверная тишина замерла над равниной. Это торжественное безмолвие миллионы лет не знает ни беспокойного крика птицы, ни шума листвы – только скрежет ломающегося льда или грохот лавины… Но солнце, вздымаясь, заливает белую пустыню яростным теплом, и ледник, наполняется шорохом и звоном таяния. Сочатся капли с торосов, сбегаются в ручейки; ледник плачет о зеленой весне, которой он никогда не знал. Ручьи собираются в потоки и даже реки! Река на леднике? Сначала почудился впереди плеск большой воды, и вдруг мы вышли на речной берег. Глубокая, прозрачная, как летнее небо, вода мчалась по изумрудному ледяному руслу. У этой сказочной реки были свои перекаты и петли, обрывы и острова. Мы спустились по берегу и напились. Вода была пресной и безжизненной.
У реки отдыхаем.
Академик, Мика и Лиля подложили рюкзаки под головы. Пайшамбе заснул сидя.
– Я чувствую себя наедине с вечностью, – задремывая, пробормотал Александр Дмитриевич.
Я достал бинокль и стал рассматривать борта долины. Большая часть гор покрыта снежным панцирем. Завтра-послезавтра придется идти к борту и добираться до обнажений, чтобы понять: те же это толщи, что на востоке, или другие.
А они, кажется, заснули. Нет, вот Лиля поднялась, села.
Я все смотрел в бинокль.
– Потом дашь мне посмотреть? – попросила она устало.
Когда-то мы часто так сидели рядом на перевале и, передавая друг другу бинокль, рассматривали какой-нибудь надвиг или разлом, тут же строили догадки, создавали целые теории…
Пока мы с Лилей рассматривали в бинокль горы, Александр Дмитриевич и Мика затеяли спор.
– Да… про эти горы мог бы грохнуть только Маяковский! – заявил Мика.
– Что?! – возразил Александр Дмитриевич. – Это уж бросьте! Впрочем, он бы грохнул, да так, что все полетело бы к черту! Он же крикун. А здесь нужен Тютчев – высота, поэзия, стройность!
– Ха-ха… это старье!
– А у вашего Маяковского: «От этого Терека в поэтах истерика».
– А что? Лихо сказано!
– Лихо? Это клоунада! Посмотрите на горы! Это же кристальная ясность, высшая красота. А Маяковский громогласен, ему это не под силу. И что я еще не люблю у него, – академик яростно стукнул себя кулаком по колену, – как он говорит о Пушкине: «Так сказать, невольник чести… пулею сражен…» Это же издевательство!
– Вы говорите, как нэпман! – закричал Мика, вскакивая. – Вы не понимаете поэзии!
– Хорошо! Не понимаю! Но вот я что люблю! – Александр Дмитриевич, вызывающе скосив глаза на Мику, стал читать строки из Тютчева:
…Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, —
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
Когда он закончил, Лиля захлопала в ладоши.
– У всех у вас вкус, как у старых дев, – снисходительно сказал Мика, надевая рюкзак.
– Черта с два! – возразил академик, и Лиля рассмеялась.
Мы идем снова. Становится жарко. Солнце отражается от снега и обжигает лицо снизу. Я нечаянно снимаю темные очки и сразу же зажмуриваюсь; белизна так ослепляет, точно в глаза швырнули песком.
Мы идем цепочкой. Я первый, за мной Мика, Лиля, Пайшамбе; академик, как опытный альпинист, замыкает шествие.
Стали попадаться первые трещины. Сначала они так узки, что мы их легко перешагиваем. Затем пошли пошире, с навесами и карнизами из снега, – через них приходится прыгать. Наконец останавливаемся перед трещиной метра в четыре шириной. Ледяные стенки ее вверху нежно-зеленые, как морская вода, книзу темнеют. С карниза свисают лазурные сосульки. Лиля отламывает одну сосульку и бросает ее в трещину. Сосулька раскалывается о стенку, и кусочки ее, печально вызванивая, долго-долго летят куда-то внутрь ледника.
– Ух ты-и! – пропела Лиля и отступила от трещины.
– А, чепуха, я ее сейчас перемахну! – сказал Мика, отступив на шаг, и хотел прыгать.
Александр Дмитриевич с неожиданным проворством схватил его за руку и удержал.
– Вы еще не сказали своего последнего слова в поэзии! – пробурчал он.
Я достал из рюкзака моток толстой капроновой веревки и моток тонкой. Мы обвязались, и когда один прыгает через трещину, остальные стоят на страховке.
Идти все труднее из-за бесконечных «стаканов» и торосов; ноги промокли до коленей, спина ноет, горит обожженное лицо. Но сквернее всего трещины, заметенные сверху снегом. Эти легкие снежные мостики на трещинах – замаскированная смерть.
Я первым провалился сквозь такой мост. Ноги мои вдруг ушли в снег, и я повис на рюкзаке. Ноги болтались в пустоте трещины. Я оглянулся. Мика стоял разинув рот. Еще разглядел я растерянное лицо Лили.
– Ложись! – крикнул я Мике.
Он бухнулся на лед.
Потащил к себе веревку, натянул ее.
Я подтянулся на ледорубе, лег грудью на мост, и банки в рюкзаке съехали мне на затылок. Я дернулся еще и вылез из дыры на снег. Только когда перешел на ту сторону трещины, на твердое, почувствовал бешеный топот сердца. Ноги дрожали, а горы плыли куда-то вбок, точно меня кружило на медленной карусели. Я крепко зажмурился, тряхнул головой, и, когда открыл глаза, горы стояли на месте.
Самое страшное – провалиться первый раз. До вечера все мы провалились на мостах раз по восемь, а потом это было уже не страшно, а просто досадно.
Шагая впереди, я то и дело оглядываюсь на идущих сзади, я слежу, чтобы между всеми было одинаковое расстояние. Но первой я всегда замечаю Лилю. Она идет, наклонив голову, и лица ее не видно. Только белеет нацепленная на нос серебряная конфетная бумажка – защита от солнца. В узкие плечи врезались лямки рюкзака, и тяжело шагают ноги в мокрых «триконях». Каждый раз оглядываясь, я надеюсь увидеть ее лицо. Настроение неожиданной радости прибоем находит на меня… Мы будем идти и идти так день за днем. Я буду оглядываться и видеть ее узкие плечи и сосредоточенное лицо… А на коротких привалах будем слушать, как спорят академик с Микой. Смешные они оба! И Лиля будет смеяться, когда они опять схватятся. Мика скажет какую-нибудь ерунду, академик встрепенется и, ероша бороду, скажет: «Черта с два!»
А Лиля будет заливаться. Смеется она удивительно. Брови взлетают, нос морщится, точно она собирается чихнуть, а круглый подбородок дрожит. Если она снимает колпак, волосы встают копной и светятся на солнце, как лепестки подсолнуха. Вообще-то красивой ее не назовешь… Обыкновенное лицо… Чем она понравилась Мике? Конечно, ему нравятся смазливые девчонки. Ну и пусть! Мало ли кто ему нравится! А вчерашнее? Треск свечи… теория относительности. Все явно, ясно, как эти грозно темнеющие горы. Я чувствую такую тоску, что готов зареветь. Точно кусок льда сунули мне в грудь, и я коченею от горя. Но нужно идти и идти, размеренно, осторожно. Что ж!.. Только снег, снег, снег… Я оглядываюсь: все ли идут благополучно?
Кончается первый день. Хуже всего в первый день, пока втянется сердце. Потом втянется, и тогда полегчает. Весной, перед выездом в горы, я проходил медицинскую комиссию, и врач сказал, что сердце уже голосует против Памира. Чепуха, мое сердце привыкло стучать здесь половину моей жизни.
Вечером мы наталкиваемся на груду вещей, вмерзших в лед: банки с консервами, кастрюля, канистра с бензином. Наверное, брошены альпинистами в начале лета. Но почему до сих пор метеорологи не подобрали все это? Им пригодилось бы. Ведь метеостанция не так уж далеко отсюда. До станции мы должны дойти через два дня, когда у нас кончатся продукты. Почему же они не подобрали эти вещи?
Солнце уже ушло нам за спину, и длинные, десятиметровые тени идут впереди нас, изгибаясь на торосах.
Останавливаемся ставить палатку. Наконец сбрасываем с себя рюкзаки. К концу дня они в десять раз потяжелели. Как легко без груза! Кажется, можно пройти сейчас еще сотню километров. Но стоит посидеть минут десять – и обалдеваешь от усталости, все тело вяжет сон. Сидеть нельзя!
Ставим палатку. Академик, Лиля и Мика тотчас залезают в нее. А мы с Пайшамбе начинаем на «улице» разжигать проклятый бензиновый примус. Иди впереди, тащи самый тяжелый груз, беспокойся, чтобы никто из них не улетел в трещину, а вечером еще разжигай для них примус! Впрочем, академик не в счет. Лиля тоже, она еле дошла, но вот Мика, рекомендованный рабочий, чего спрятался?
Примус рычит и фыркает на нас, поджигает наши бороды.
Пока мы возимся с примусом, сумрак стремительно заливает долину. Ледник покрывает розовая тень – это отсвет пылающего закатного неба. А в верховье ледника, на верхушках синего цирка, масляно горят последние мазки солнца. Быстро холодает, и, когда на примусе загорается фиалковый цветок огня, мы уже окружены стынущей синевой ночи.
А в палатке академик и Мика опять затеяли спор.
«Просидели под брезентом и просмотрели закат», – думаю я и лезу к ним. Мика держит в руке свечу, в желтом свете ее Лиля расчесывает свои медные волосы. Взлохмаченный академик, похожий на шамана, внушает Мике:
– Даже будущие пожарники пишут стихи в семнадцать лет. Вы поэт просто потому, что молоды. Уж студента-то я знаю-с! Все лентяи и «хвостатики» – поэты. Вам кажется, что вы открываете миры, и потому вы не хотите учить механику!
– Есть вещи поважнее механики!
– Ах да! Видимо, ради этих важных вещей вы и бросили учебу?
– Да, я не хочу спать на лекциях. Я хочу увидеть землю!
– А может, вам просто не хочется становиться в шеренгу по росту? Ну зачем вы сюда приехали?
У Мики округлились глаза.
– Вам знакомо слово «романтика»? – спросил он с пафосом.
– Ну-ну! – подзадорил Александр Дмитриевич.
– Так вот, мой отец этого слова не признает. Еще в детстве ему был важен только мой дневник…
– Ага, ага, так и есть, – ввернул академик.
– А я хочу знать все не по книжкам, а сам, хочу пощупать эти горы, проваливаться в трещины, мчаться на диких лошадях по такыру, рвать сухое мясо, сосать табак. Я хочу дружить с настоящими парнями, вот с такими, как Аркаша. – Мика ударил меня по плечу. – Идти с ним черт знает куда, гнаться за архарами, слушать песню горной девушки. Наконец, сидеть на киргизской свадьбе среди белобородых аксакалов и есть руками баранину.
Академик хохотал, почесывая бороду, и, отсмеявшись, сказал:
– Словом, хотите одичать. Ну а вы, Аркадий, как насчет сушеного мяса кутаса?
– У меня желания обратные, – сказал я. – Я бы сейчас что угодно отдал за то, чтобы посидеть в этот вечер не так вот скрюченным, а в теплой, светлой гостиной у одних своих знакомых. Сидеть спокойно в глубоком кресле и слушать фортепьяно, какой-нибудь прелюд Рахманинова… И чтобы играла девушка в красивом платье.
Я только не сказал, что у меня нет таких знакомых, нет гостиной, нет фортепьяно, нет девушки…
– А я-то думал, что ты романтик! – сказал Мика с выражением превосходства.
Когда мы легли спать, мне в голову сразу пришли те слова, которые следовало сказать Мике.
Уж сколько раз я встречал на Памире наезжих романтиков вроде Мики! Такие приезжают сюда на два месяца, и сразу же подавай им подвиги, подавай нашу суровую дружбу! Романтики ждут, когда мы начнем открывать месторождения, подниматься на снежные пики и гибнуть с алмазами в руках. Наша партия, к сожалению, не открывает месторождений. Мы должны разгадать строение Памира. Это чертовски трудно, и мне это нравится больше всего. А подвиги? Для меня самый великий подвиг – вести регулярные записи и документировать каждый вечер образцы пород. И вообще-то, главное в нашей работе – это «ишачка», как говорит мой друг Сашка. «Ишачка» – это бесконечные переходы и переезды, завьючивание лошадей, ругань с нашим вечно пьяным завбазой из-за продуктов… Подвиг – получить у него яблоки и консервированное масло…
Но я люблю это кочевье, наших бедных лошадей с побитыми копытами. Я на всю жизнь до смерти привык к дыму горящего кизяка, к тряске в седле, к осыпям, ледяной воде и пыли, когда счастьем становится пиала горячего зеленого чая, которую подаст киргизка в одинокой юрте, нежданно встреченной в глухой долине. Да, такова «ишачка», как говорит мой друг Сашка… Где-то он сейчас, Сашка! Он километров за триста от меня. За пятьсот километров Эрнст. Где-то еще дальше работает Борис. Мы разбросаны по всему Памиру и видимся раз в месяц. За этот месяц каждый из нас тяжким трудом собирает, накапливает новые данные о геологическом строении своего района. Встретившись, мы свирепо спорим и обрабатываем друг друга. Мы опрокидываем старые теории и распутываем бесконечные загадки, мы злимся друг на друга оттого, что Памир медленно поддается нам… И в этих спорах мы раскрываем друг друга так же мучительно и сложно, как узнаем горы.
Романтики приезжают, чтобы увидеть наши свершения, но романтики быстро уезжают, а здесь все накапливается годами: и дружба, и верность друг другу, и знание, и усталость сердца.
