Текст книги "Пятеро на леднике"
Автор книги: Евгений Шатько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
– Вы родитель или кто?
– Я брат, – ответил Алеша. – Он мой брат, мы братья.
– Кто, господи? – Она вдруг рассмеялась звонко, неудержимо, как смеются только очень молодые люди.
– Володя Зелянин. Он пропал.
Девушка вытерла слезы:
– Как – пропал?
– Ушел, сбежал.
– А причина?.. Я его классный руководитель. Вы ничего не утаивайте от меня! – сказала она повелительно.
– Я расскажу охотно…
– Можете называть меня Ольгой Никифоровной.
– Володя пропал вчера вечером.
Ольга Никифоровна сжала виски пальцами и сказала трагически:
– Невероятно! Чушь какая-то!.. Он не оставил записку? Какая причина?
– Причина сложная, Ольга Никифоровна, потому что Володя сам сложный, даже странный… для некоторых… В нашем доме появился один гражданин, который чужд Володе. Они несовместимы.
Ольга Никифоровна, все сжимая виски пальцами, прошла вдоль стола.
– Знаете, это закономерная несовместимость! – заявила она решительно. – Он некоммуникабельный мальчик.
У Алеши даже дух захватило.
– Он выпал из социальных связей, – заявила Ольга Никифоровна храбро.
Алеша возмутился: такая милая женщина, а несет такую заумь и чушь.
– Вы знали, что происходило в доме у Володи?
– Я ощущала запутанность его состояний, – важно сказала Ольга Никифоровна, – ощущала какой-то нравственный вывих, выключение из среды…
Алеша вспыхнул:
– Он у вас и «выпал» и «выключился». Ерунда! Он живой, природный. Он больше нас видит и ощущает. Мы-то видим чепуху, оболочку: столы, пузырьки, птичек! А он… все… – Алеша очертил руками круг в воздухе.
Ольга Никифоровна удивленно подняла брови, но спохватилась, взяла тетрадку из стопки на столе, протянула Алеше.
– Вот его сочинение на тему: «Наш лес». Он пишет очень ярко, но с ошибками.
– Я почитаю, – сказал Алеша и спрятал тетрадку в карман.
Ольга Никифоровна открыла новенький портфель, сложила туда тетрадки, сняла с вешалки пальто.
Они вышли на улицу. В редком свете фонарей поперек дороги несло легкий снег. Ольга Никифоровна подняла воротник, поежилась и вдруг тоскливо сказала в темноту:
– Где же все-таки Володя? Ведь снег пошел… Слушайте, не может человек потеряться в нашей стране! Вы не впадайте в панику! Как вас звать?.. Алеша? – Она тронула его за плечо. – Мы его найдем! Я возьмусь сама, и ребята мне все расскажут. Мне многие люди о себе рассказывают, как на исповеди. В институте я знала тайны всех девчонок нашей группы. Вот какое доверие! А знаете, как трудно хранить тайны? Как будто тебе клад доверили! А ты ходишь с этим кладом и не можешь никому ни единой золотинки отдать!.. А здесь, в деревне, я уже узнала несколько местных тайн. Вот моя хозяйка – добрая старушка, а верит в конец света… Ну ладно, что ж мы стоим! Идемте!
Алеша посмотрел на часы.
В прочерченной снегом тьме, в мельтешении света выросли две фигурки.
– Мои мальчики! – воскликнула Ольга Никифоровна.
– Ага, мы! – подтвердил Медяшка, отдуваясь. – Мы, Алексей Матвеевич, всех ребят обошли. По двадцать домов кажный.
– Не кажный, а каждый, – поправила Ольга Никифоровна.
Медяшка вдруг захихикал, покрутил головой.
– Я у Колымагиных на гулянку угодил, насилу отбился, дядя Евстроп схватил меня и за стол поволок. Только ничего мы не узнали.
– Тогда идите спать! – велел Алеша.
– Не… мы ничего… Мы хоть в Деребаево сейчас добежим, – отважно сказал Медяшка и оглянулся на Митю.
– В Деребаево-то, однако, не добежим, – сказал Митя. – Ишо уроки надо готовить.
– Последнее задание вам вот какое, – сказал Алеша, – зайдите к нам, скажите, что я поздно домой вернусь. К Макару, мол, пошел.
– Вам все ясно? – спросила Ольга Никифоровна. – От занятий вы на завтра освобождаетесь.
Мальчики обрадовались и уже пошли было, но вдруг Медяшка вернулся и быстро сообщил:
– Павел Федорович-то пьяный бродит.
– Где бродит? – спросил Алеша настороженно.
– У моста поперек дороги похаживает, да повизгивает, да снег ест!
Медяшка расставил ноги, пошатнулся и пошел на Ольгу Никифоровну.
Она испугалась, схватилась за Алешино плечо.
Алеша дернул Медяшку за руку:
– Перестань… Не время.
Ольга Никифоровна беспокойно спросила:
– А кто этот Павел Федорович? Знакомый? Родственник?
Алеша отвернулся от летящего снега и сказал:
– Не знаю.
Они стояли у крайней избы, дорога пропадала в кипящем снеговом вихре. Поодаль, на бугре, страшно, будто костями, стучал ветками оледенелый тополь, свистел ветер в проводах. Здесь, под прикрытием избы, было потише.
– Вы никуда не пойдете, Алексей Матвеевич. – жалобно, но упрямо повторила Ольга Никифоровна. – Или я пойду с вами, как хотите!
Она часто моргала смерзшимися ресницами, того и гляди заплачет.
– Ну нельзя туда одному! – Она вздохнула, ветер подхватил облачко пара от ее губ, разорвал, унес. – Я не разрешаю вам безумствовать!
Алеша молодцевато постучал рукавицами:
– Здесь ходу до леса – километра два, а лесом – еще три, а там просека прямо в крыльцо дяди Макара упирается.
– Если хотите, это даже эгоизм – такой поступок! Вдруг вы замерзнете, вам-то что, а другие пусть мучаются! – обиженно сказала Ольга Никифоровна.
– Володя там! – Алеша махнул рукой в гудящее поле.
– Если он там, вы его завтра найдете.
– Да ведь я ночь спать не буду!
– А теперь я спать не буду!
Алеша обрадовался, однако сказал небрежно:
– Я сегодня вечером заверну на обратном пути к вам. Идите, Оля, домой, прошу вас.
Ольга Никифоровна посмотрела в его упрямое лицо, повернулась, пошла, помахивая портфелем. Вдруг остановилась, выхватила из портфеля какой-то сверточек, вернулась, сунула в руки Алеше и побежала; ветер понес снег из-под ее валенок.
Алеша немного соврал – полем надо было идти шесть километров.
За избой на него сразу набросился резкий, злой ветер. Алеше показалось, что он ухнул по пояс в ледяную воду. Вот дурак, не надел валенки… Снег ложился через дорогу зыбучими волнами, как наждаком резал щеки… Алеша скоро почувствовал, как начал деревенеть локоть руки, которой он прикрывал лицо.
Пройти бы самое тяжелое место – длинный гребень. Сколько от столба до столба?.. А вот береза трещит на ветру, выгнула мерзлые ветви. Чем ближе к столбу, тем сильнее вой ветра.
…Столб гудит и дрожит и как будто мчится в снежной кутерьме.
«Володя, Володя!.. Где же ты, братец? Хоть бы ты прошел этим страшным полем и спрятался в тепло у Макара! Белая воющая лавина вокруг. Уйти из дому невозможно, Володя! Куда уйдешь? Без дома волком завоешь, сгинешь, все потеряешь. Вон Павел Федорович визжит да снег ест – нет у него дома… А мамке любить не заказано… Посиди, Володя, у Макара, отогрейся, продумай все, свою обиду. А Павел Федорович пусть пока снежку пожует… Он краски не различает, красный лес ему и во сне не привидится: зажмуркой живет, как крот.
Километр я уже прошел, Володя, второй иду… Вот и гребень кончился, к речке веселей идти, а там и лес скоро. Можно дух перевести. Ольга Никифоровна тебя теперь не проглядит, глазастая… Я, Володя, ей в такие глаза смотреть не могу… Голова кругом идет, качает, как на верхушке березы. Помнишь, мальчишкой влезешь на самую макушку, а ветерок тронет, рванет – и пошла земля дыбом. Счастливый ты, каждый день ее видишь!..
Я, Володя, в село вернусь после института. Меня в больницу врачом сразу возьмут!
И чего ты, дурак, полез на рожон? Переждал бы… у печки. С Павлом Федоровичем в карты поиграл бы».
А где же лес?
Алеша уже брел, припадая на колени, и ветер постепенно заворачивал его в сторону.
Столбы вдруг куда-то ушли. Морозом дернуло по спине – ни леса, ни столбов, ни дороги! Алеша остановился в снегу выше коленей, метель сразу стала заносить с одного бока. Алеша закрыл глаза, страх под коленки ударил, сел, как переломился – все, все!.. Впереди мерещилось что-то голубое, а теплое, как странно. Будто рожь смыкается над головой зелеными волнами! Вставай, дурак, замерзнешь!
Жестким порывом ветра принесло сосновую ветку, ударило Алешу по лицу – он открыл глаза, очнулся; перед ним, совсем близко, диким орга́ном гудел темный лес.
Лесная дорога после поля – как проспект. Перестало резать лицо, и пар от дыхания при тебе, дыши, копи его в рукавицах, отогревайся.
Тяжелые высоченные ели в снежных лапах только поскрипывают от верхового ветра, иногда слетит на дорогу снежная шапка, рассыплется серебром в воздухе…
Километров через пять сбоку просеки Алеша увидел темную фигуру. Человек выскочил на дорогу, закричал, замахал руками. У Алеши защипало в носу, жарко стало векам. – Володя!
Это был Макар: сморчковое лицо, сизая солдатская шапка завязана под острым черным подбородком, пальто трубой.
– Макар, здоро́во! – весело вскрикнул Алеша с той панибратской легкостью, с какой все люди в селе, даже дети, всегда обращались к Макару.
– Ая! – отозвался Макар, приседая от удивления. – Что за личность-то?
– Я Зелянин Алеша!
– Ого! Шарил, значит, попадью, а забрался к медведю! – выкрикнул Макар.
Макар потоптался, посмотрел на Алешу, занесенного снегом, похожего на мельника, и, посмеиваясь почему-то, сообщил:
– А бабу́шка-то моя лежит который день, смотри если не померла. Скелероз ее давит. Я наказал Ксанке Рыжему в медпункт зайти, чтобы срочно Еремеев приехал. Вот и вышел встренуть.
– Володя у тебя, Макар?
Макар затряс головой.
– Нету! Ей-богу, нету! А чего такое?
Алеша вяло отряхивал снег – вдруг навалилась, заморила тяжелая вязкая усталость.
– Ушел он из дому.
Макар схватил Алешу под локоть, повел:
– Ушел на своих ногах, чай, не унесли! Придет! – Макар говорил легкомысленно, и странное дело – Алеше от этого стало легче.
Макар, как всегда, охотно скалился беззубой черной улыбкой, а уж какой ему смех? Жена его, тяжелая молчаливая старуха со слоновыми ногами, болела давно. Алеша был совсем мальчишкой, а она и тогда болела.
– Пошли в избу, а то вовсе околеем, – сказал Макар и подтолкнул Алешу с дороги на тропу, которая уходила в чащу.
Макар быстро шел впереди, сильно ссутулясь. Таким угнутым Алеша помнил его всегда: одно плечо вперед, будто что подпирает, ноги ступнями внутрь, руками машет.
Оборачиваясь на ходу, Макар поспешно спрашивал:
– Ты теперь из Москвы?
– Нет, в Ярославле учусь.
– Ну-ну, не забывай в столице про свои родные рукавицы!
– Да я не в Москве учусь!
Макар и раньше был глуховат, спрашивал много, а ответа не дожидался, отвечал сам, и выходило, что разговаривал он часто сам с собой.
В окошках громоздкой Макаровой избы теплился буроватый свет. Поодаль, в снежной кисее, темнели две брошенные, с заколоченными ставнями, избы. Здесь когда-то был починок, а теперь народ прибился к ферме неподалеку, Макар остался один.
Подходя к избе, Макар сказал:
– Бабу́шка плоха, отжила ольха.
Открывая дверь, предупредил:
– Тут левее ступай, по стенке. Я доску гнилую из полу вынул, понимаешь, а новую который день не вставлю.
Алеша нащупал в темноте дверь, открыл, его обдало душным тяжелым кислым теплом, какое бывает в избах, где зимуют куры и поросенок, где хозяйствует мужик.
– Добрый вечер, тетя Дуня, – проговорил Алеша.
Никто не ответил, только от печи доносилось угнетенное дыхание.
Над столом горела привернутая лампа, шершавый захоженный пол был не метен, наверно, с Нового года, на дощатой перегородке висело ружье на старом захлюстанном ремне. На столе стояла бутылка, заткнутая газетной пробкой.
Алеша разделся, сунул окоченевшие ладони под мышки, постучал ногами.
Макар вывернул свет в лампе, выпростался из пальто, забегал по избе:
– Мы сейчас все образуем. Чаю, значит, пожалуйста. А Володя твой, поди, уже домой сиганул! Пришел да чай пьет.
– Давно тетя Дуня лежит? – спросил Алеша, подходя к печи.
– Давно. Если бы лежала исправно, отлежалась бы, а то бродит, встает, за дело хватается. Чугун понесла – упала с чугуном. Дурость!
Макар подошел к больной, потрогал ее бок.
– Она слышит и видит сполна́, только плясать не годна́.
Макар привстал на скамейке, заглянул жене в лицо, пощупал голову.
– Живая, – сказал он нетвердо.
Потом зажег спичку, вытянул шею, вглядываясь.
– Смотрит! – сказал он и спрыгнул на пол.
Больная шевельнулась, и Алешу вдруг охватила злость на Макара. Он взял руку тети Дуни, влажную, холодную, и велел Макару:
– Неси лампу! «Дурость»! Глупость твоя, а не дурость! Живешь как в хлеву, уморил человека. Ей воздух нужен, покой, питание… А тут твои охотнички только смрад разводят. – Он замолчал, нащупывая пульс на запястье.
Макар быстро снимал лампу с крючка, спешно поддакивал:
– Это верно так верно! Охотники, перо им в зад, ровно сумасшедшие, колготятся, просют, пристают. Ты их и на зайца поведи, и на косачей…
– Помолчи! – оборвал его Алеша.
Под холодными пальцами пульс то бился скачками, то исчезал совсем.
– Поставь лампу! Открыть грудь надо, дыхание освободить, приподнять!
Макар поставил лампу, притащил подушку. Они приподняли больную за плечи, тогда она протяжно застонала. Макар схватил Алешу за локоть.
– Стой, давится она! Что ты ее бередишь? Чего ты ухватился за нее? Кто ты есть-то?
– Слушай врача! – прикрикнул Алеша. – Подсовывай подушку. Платок развязывай. Ты не бойся, Макар, нас не зря учили. Давай поддерживай!
Макар, помогая, бормотал:
– Так и правильно! Вернулся в родное отечество, тут и попрыще твое… Нам это весьма нужно-дорого. А то какой он фельдшер, Еремеев? А ты высшие круга прошел, центральный человек!
Больная уже сидела, откинувшись на подушки, дышала ровнее. Алеша спросил:
– Горячая вода есть?
– В чугуне есть, – тихо ответила вдруг сама тетя Дуня.
– В тазу разведи теплую, – велел Алеша. – Ножную ванну сделаем.
Когда больная успокоилась, Алеша с Макаром сели за стол. Макар вытащил пробку из бутылки, налил в стакан.
– Пей, и все! – сказал он и отвернулся.
Алеша поднял стакан.
– Разве что на дорогу? – Вздохнул, сморщился и отхлебнул.
Макар вдруг прислушался, встрепенулся:
– Ай стучит кто-то! Нет? Не слышишь? Привык я к людям! Каждый день жду. Без общества с ума сойдешь. Ты говоришь – смрад, а я и сам не рад. Давно хочу со старухой в село переместиться. Ты бы зашел в сельсовет, Алексей Матвеевич, узнал, посодействовал. Старухе тут один исход.
– Чего ты хочешь предпринять? – спросил Алеша, чувствуя, как тепло пошло к ногам.
– Пускай избу перевезут. Я и сам не больно-то здоров. В Чехословакии ранен был. Медали зря не дадут, – сказал он хвастливо и указал рукой на стену в красном углу, где на картонке рядами висели четыре медали.
Алеша сонно поморгал, голова сама так и клонилась… Хорошо! Хлопотливо возятся за печью сонные куры, захрапела тетя Дуня. Но ветер взвыл в трубе, охватил весь дом – пора, пора! Володя тебя ждет и мать, Ольга Никифоровна… А лучше бы лечь прямо на лавку и уснуть.
Алеша поднялся, тряхнул головой:
– Прощай, Макар. О деле твоем поговорю.
Макар быстро убежал к печке, принес валенки, поставил перед Алешей.
– Надевай. Горячие, с пылу, с жару – нет лучше товару!
– Чьи валенки-то? Неудобно.
– Надевай без сумления. Валенки общественные, забытые у меня стоят. Выдаю по просьбе трудящихся, если кто в сапогах придет.
Макар вывел Алешу на крыльцо. Пожал руку, приплясывая от холода, сказал:
– Увязнешь в снегу – не теряйся, приходи ко мне, лопату дам. Отроешься и дале пойдешь!
И когда Алеша сошел с крыльца, Макар вскрикнул всхлипывающим, веселым голосом:
– Бога не поминай, Макара не забывай! Спасибо, брат!
В село Алеша дошел неожиданно быстро. Пурга приутихла. Проглянули звезды, свежие, колкие, точно начищенные метелью.
Ни одного огонька не было в домах; сугробы нового снега парчой отсвечивали под луной; в ночной тишине где-то утробно лаяла собака.
Лишь одно окно второго этажа горело над селом. Там жила Ольга Никифоровна, в маленькой комнатке под самой крышей.
Алеша остановился, привалился грудью к палисаднику. Свет из окна падал на мохнатые белые ветви тополя. Он пройдет в сто раз больше, только бы светило ему это окошко. О, как легко он будет тогда преодолевать всякие трудности, помогать людям, больным и ослабевшим! Ведь он будет для них как окно в ночи! Его сердце будет тогда бесстрашно, руки неутомимы… Алеша оттолкнулся от изгороди, быстро взошел на крыльцо, взбежал по узкой деревянной лестнице.
Едва он дотронулся до двери, как она отворилась, будто Ольга Никифоровна стояла и ждала его. Она прижимала к груди книжку, на плечи ее была накинута шаль.
– Простите, – проговорил Алеша задыхаясь. – Я… хотел сказать, что я вернулся… Володи нет!
Ольга Никифоровна схватила Алешину ледяную руку горячими пальцами, губы ее задрожали, книжка выпала из рук.
– Я не спала ни одной минуты! Вы поверите? Как перед экзаменом… А завтра я пойду с вами! Завтра вместе, хорошо?
Алеша только кивнул, отступая по лестнице. Она недвижно стояла в двери.
Алеша побежал по улице, то и дело оборачиваясь на бегу, чтобы увидеть в студеной жестокой ночи теплый квадратик света.
Родной дом угрюмо темнел под тяжелой крутой крышей, как будто горе застыло в нем. Мать, наверно, мечется в одиноком сне, терзается, потеряв надежду. Бабушка по старости спит и не спит, сон ее – как клубок пряжи из бесконечных дневных забот. И хлопоты по хозяйству, и боязнь за них за всех, за мать, за внуков – только бы жили в согласии… Но истончается пряжа, тянется, рвется, руками не собрать разорванные куски, не связать…
Алеша потянул дверь – открыта, значит, его ждали. Он осторожно прошел к столу, сел, слыша гулкие удары своего сердца. Спать совсем не хотелось. Алеша положил руки на стол под лунный свет, стал хватать его пальцами, засмеялся.
– Леша, ты, что ли? – спросила бабушка из-за перегородки. – Там молоко в крынке, поешь. – Она завозилась, зевая, хотела встать.
– Не вставай, бабушка, я сам!
Он снял шапку, снова надел. Поставил стакан в квадрат лунного света, поднес крынку, стал бережно наливать молоко: оно лилось голубой перламутровой струей – чудо! Опять Володины краски!.. Алеша прошелся у стола взад и вперед, изумленно разглядывая стакан и крынку. Странное состояние. Что-то должно открыться, что-то сейчас откроется!.. Можно не спать всю жизнь, если думать об Ольге Никифоровне! Она ждала его! «Вы поверите? Как перед экзаменом…»
Алеша снял шапку, положил ее под лунный свет, и шапка, как заколдованная, преобразилась, стала похожа на зверька, который подбирается к стакану с молоком.
«Работать поступлю в нашу больницу. Макарову «бабушку» вылечу первым делом. Дом их перевезем в село.
К больным буду ездить в санях, в шубе. А Оля ждать будет меня, тетради проверять будет под зеленой лампой. Володе помогу стать художником, в академию его пошлем… Где же Володя? Где-то в лесу!» В ничтожную, острую долю секунды Алеша почувствовал будто озарение, и – повернулось колесико. «Тетрадка!»
Он выхватил из кармана Володину тетрадку с сочинением… Дальше все было как во сне… Алеша открыл тетрадку, приткнулся к морозному окну, пробегая глазами большие Володины буквы.
Сочинение на тему: «Наш лес».
«С детства я живу среди русской природы. Поэтому я люблю наш дремучий лес. Он приносит всем людям много полезного, он дает нам дрова и плоды, грибы и ягоды.
Особенно я люблю одно место в лесу, которое лежит в красивых окрестностях нашего села.
Дорожка вьется вдоль обрывистого берега реки – то пропадает в гуще, то выходит на открытое пространство. Река изгибается, будто змея.
Вот в одном месте нависли кроны деревьев над крутым обрывом. Под корнями этих деревьев прячется тайная, незнакомая пещера, в которую можно влезть со стороны реки. Стены пещеры сухие и гладкие, на них можно выцарапывать рисунки. Если сидишь внутри, то корни красиво нависают на фоне неба. На той стороне реки белеет песок и цветет ольха, желтая на солнце. Хорошо оттуда глядеть на родные просторы…»
Алеша вскрикнул, вскочил, уронил табуретку.
– Ма-а-а!
– Ой, ой, кто, кто это? – сдавленно вскрикнула мать, села на кровати. – Ты? О, господи! Что ты так орешь?
Утром Васса нерешительно подошла к спящему Алеше. Ночью он переполошил всех. Силком его удержали – хотел бежать на реку, пещеру искать, еле заснул.
– Лёкса, Лёкса! – позвала мать и потрогала его за плеча.
– Я! Я! – Он открыл глаза, не соображая, где находится. Увидел мать, вскинулся, сел. – Сколько времени?
– Время все твое, – улыбнулась мать. – Пещеру, может, во сне увидел?
Алеша вскочил, влезая в штаны, сердито упрекнул:
– Что ж ты мне раньше-то…
Мать уже в пальто, в платке задержалась у двери, усмехнулась:
– Там у крыльца разведчики твои толкутся.
Бабушка вынесла из-за перегородки сковороду с картошкой.
Алеша, садясь к столу, заметил, что опустел Володин угол, нахмурился.
– А где Володины рисунки?
– В сундук спрятала, – ответила мать и вдруг всхлипнула: – А то не знаю, когда он еще рисовать-то будет.
– Павел Федорович был вчера?
– Приходил, спрашивал. С тобой хотел поговорить. – Мать вдруг быстро подошла, тронула его за вихор. – Он тебе помочь хочет.
Алеша отвернулся, промолчал.
Над избами вздымались розовые утренние дымки. Медяшка и Митя Засоня поталкивали друг друга в плечо – мороз был крепкий.
– Здорово, разведка! – сказал Алеша и повернулся к Мите. – Ты был прав, пещеру пойдем искать.
Алеша достал тетрадку и прочел ребятам описание пещеры.
– Знаете такое место? Медяшка неопределенно ответил:
– Река, она везде змеей извивается.
Они пошли вдоль улицы к мосту.
Из переулка наперерез им вышел малость опухший Павел Федорович, бодро отдал честь:
– Утро доброе, искатели-спасители! А я в Деребаево сходил вчера, в милицию.
– Без милиции найдем, – сказал Алеша.
– Куда ж мы идем? – спросил Павел Федорович, пристраиваясь в ряд с ними, и озабоченно сказал: – Я тоже пойду. С работы отпросился.
Они остановились перед спуском к мосту. В лилово-голубой тени таилась речная пойма, только верхушки леса задевали лучи солнца, оно вставало в дымно-опаловой пелене над лесом.
– Где-то здесь пещера-то! – подмигнул Алеша мальчикам и Павлу Федоровичу.
Медяшка подтолкнул Митю в спину и сказал таинственно Алеше:
– Мы сейчас вернемся.
Они побежали к Митиному дому.
Павел Федорович достал платок, высморкался с виноватым выражением, однако сказал нагло:
– Угрозами не действуй, Лёкса! Не угнетай мать! Сухой у тебя характер, злой и дотошный. Хоть мать-то не изводи! Она плачет от тебя!
– От вас она смеется, цветет! – возразил Алеша. Он не хотел злиться – так радостно было верить ночному прозрению, но все же повторил: – От вас она расцветет!
– От меня она плачет – одно, – возразил Павел Федорович и поднял широкий палец. – От тебя – другое, ты – зависимый сын, ее не содержишь!
У Алешки красные полосы вспыхнули на скулах.
– У нас с матерью мир, – сказал Павел Федорович. – Я ее приучаю к порядку. Я и в людях и в природности уважаю порядок. А в доме люблю чистоту и в женщине опрятность.
От калитки Митиного дома, пригнувшись, подбежали Медяшка и Митя. В руках Медяшка держал ружье.
– Вот оно! – воскликнул он победно и оттолкнул Засоню от ружья. – Папки нет, мамка не заметит. А вечером в чулан повесим.
– Хорошо. Дай-ка сюда ружье, – сказал Павел Федорович и протянул руку.
– Нет, это Алексею Матвеевичу. – Медяшка подал ружье Алеше, выгреб из кармана патроны.
Алеша перекинул ружье за спину, сказал мальчикам:
– Вы шагайте налево, граждане, а мы направо. Услышите выстрел – бегите к нам изо всей силы.
Алеша шел первым посреди реки, глубоко увязая в снегу. Морозец пощипывал щеки. Шли вдоль высокого левого берега. Алеша пристально смотрел на крутые стены синего снега. Сосны тянулись вверх бронзовыми стволами, вздымая к солнцу розовые шапки снега. В торжественной тишине разгорался добрый день. Вороны молчали на ветвях. Вертлявая сойка оранжевым платком пронеслась над ними, нырнула в хмурый ельник.
Не прошли и двух километров, а устали: все было занесено снегом. Павел Федорович перестал насвистывать, засопел, сердито сказал:
– Пещеру эту он выдумал нарочно.
Алеша улыбнулся:
– Не знаю, кто вас выдумал, Павел Федорович. Такой вы… забавный!
– Забавы я любил в молодости. А теперь у меня жизнь плановая. Да вот полюбил я твою мамку.
– Ладно, хватит, – буркнул Алеша.
– Я тебе отцом являюсь, а ты меня знать не хочешь! Я для вас здесь живу. Твоя мамка вот где у меня сидит! – Павел Федорович показал на грудь. – А Володька вот где. – Павел Федорович нагнул голову и постучал себя ребром ладони по шее сзади.
Алеша усмехнулся:
– Дайте-ка закурить.
Павел Федорович тронул Алешу за плечо.
– Все-таки Владимир – свиненок порядочный… Это же хамство со стороны ребенка, чтобы взрослые люди так нервничали день и ночь. За это надо наказывать!
– Наказывать не за что! – возразил Алеша. – Вот представьте, вы будете стариком дряхлым, а Володя вас на мороз выгонит!
– Старый я буду важный, в почете, жизнь уже прожил, меня не тронешь.
– А у ребенка, конечно, ни почета, ни важности, – усмехнулся Алеша. – На нем легко любовь к порядку демонстрировать! Так, да?
– Пока он еще не человек, а полуфабрикат, – сказал Павел Федорович.
– Нет, он настоящий человек! – возразил Алеша. – У него талант. Ему сейчас поддержка нужна, помощь, а не порядок ваш казарменный. Вы бы купили ему краски, порадовали.
– Говоришь ты хорошо, но без смысла, а главное – в отрыве от жизни и задач, – заключил Павел Федорович. – А краски – чего же не купить!
Они прошли уже километров шесть. Солнце высоко вздымалось над лесом в иглах морозного воздуха. И вдруг в снежной стене берега, в синей впадине Алеша заметил полузанесенную метелью дыру. Над нею на обрыве высились сосны. Алеша кинулся к воронке, и сразу жарко стало, и зазвенело, заломило в висках. Он ухнул по пояс в снежный завал, полез вверх. Выбрался, раскидал снег – открылась дыра, из нее повеяло запахом лежалого сена, хвои.
– Володя! – позвал Алеша, сунулся в дыру и сразу узнал Володину пещеру. Но она была пуста.
Алеша чуть не плача сел на холодное мерзлое сено, а снаружи в лаз всунул голову Павел Федорович.
– Отсутствует? – спросил он разочарованно и пролез внутрь.
На потолке пещеры и на стенах Алеша разглядел изображения, выцарапанные чем-то острым. На потолке сияло солнце, от него веером расходились лучи, ниже – небывалое существо с длинной шеей и круглой головкой поджало лапу. В углу изображена была бегущая треугольная птица с еловым хвостом, с глазами из ракушки.
Павел Федорович посмотрел на стены и сказал:
– Это Володька мудрил тут, мудрил-химичил. Разве бывают такие животные? – спросил он и зевнул.
Они вылезли наружу. Солнце ослепительно вспыхивало на верхушках сугробов, и от этого света только чернее становилось на душе. Алеша судорожно вздохнул, прикрыл веки. Если бы можно было хоть на пять минут расслабиться, сникнуть, пожаловаться, чтобы пожалел тебя здоровый, сильный дядя Павел Федорович… Крути не крути, любимый мамкин человек. Отец… Куда его денешь?
– Ну вот что, Алексей, – сказал Павел Федорович недовольно голодным голосом. – Хватит, нам тут елозить! Больно много чести ему будет. Я, значит, под суд должен идти, а он тут спит, как хорек, на стенках рисует.
Алеша вздрогнул, открыл глаза, в горле пересохло от раздражения: до чего скучно было видеть расстроенную физиономию Павла Федоровича!
– Пускай он тут не прячется! – распаляясь, крикнул Павел Федорович. – Я вот его нору завалю, он мне порисует еще, порисует!
Павел Федорович ногами стал пихать снег внутрь пещеры, кулаком стал разбивать карниз. Снег осыпал его с головы до ног.
– Перестаньте, Павел Федорович! – попросил Алеша недобрым, надсадным голосом.
Ружье как будто само переломилось в Алешиных руках, два патрона он достал из кармана мокрой красной рукой, сунул в стволы.
Павел Федорович попятился:
– Ты что, ты что? Я же не Кеннеди! Мамка ждет нас, ты что? Пойдем, дальше искать будем, ты что?
Они выбрались наверх, на обрыв, отдышались. Алеша замолчал, стыдливо отвернулся, зато Павел Федорович, криво улыбаясь, заговорил:
– Пальни-ка лучше в воздух! Может, кто отзовется?
Алеша вскинул ружье, выстрелил из обоих стволов. Лес дрогнул, подхватил грохот и покатил его мягкий гул в свою глубину. С истошным криком взлетели вороны, осыпался снег.
Они прислушались, и, когда стих вороний гам и развеялся сладкий пороховой дым, откуда-то с другого берега реки, из низины, донесся слабый крик:
– А-а-а!
Они выбежали к обрыву.
На той стороне в ольховнике мелькнула темная фигурка.
– Володька-а! – завопил Алеша, швырнул ружье и прыгнул с обрыва, покатился в лавине снега, захлебываясь счастливыми слезами.
Алеша подбежал к брату, схватил, затормошил, заорал:
– Вот он, разбойник! Господи! Ты? Володька? Жив, жив!
Володя слабо улыбнулся усталым лицом, вытащил тонкую руку из рукавицы, неторопливо подал брату, сказал с усилием, будто разучился говорить:
– Здравствуй, здравствуй… Не знал, что ты уже приехал… Давно ли?
И вдруг у него нахмурилось лицо, он увидел Павла Федоровича – тот подходил медленно с ружьем за плечами, глядел в небо и по сторонам, как бы между прочим.
Алеша захохотал и смазал Володьку варежкой по носу. До чего они были непохожи! Володя – в мать: высокий, узколицый, с тонким носом, глаза строгие, печальные.
– Где же ты прятался, Робинзон? – спросил Алеша ликующим голосом. – Я ведь тебя по твоему сочинению нашел. – Он достал тетрадку из кармана.
– А-а, пещера… – слабо протянул Володя. – Это все детство, Алеша.
Володя едва двигал синеватыми губами, точно окоченел на всю жизнь за две морозные одинокие ночи. Что привиделось ему в пустынной ночи? О чем он думал?..
– Да где же ты прятался?
– А там… в избушке… – Володя махнул рукой в глубину ольховника. – Где летом косари ночуют. Хорошо. Сена полно… Печечка. Я дал себе срок – три дня не возвращаться.
– Да как же ты один-то? – горько спросил Алеша.
– Я не все один был… – проговорил Володя тихо. – Ко мне лоси приходили. Я с ними разговаривал. – Лицо Володи потеплело, заулыбалось.
Павел Федорович подошел к ним, снял шапку с круглой тюленьей головы, протянул Володе ладонь. Володя отвернулся и пошел обратно, ступая в свои следы, к избушке. Алеша догнал его:
– Ты, братец, его больше не бойся, не тронет. Он мужик бестолковый, но мы его в колею вставим. А я весной приеду домой насовсем, работать здесь буду. Эх, и заживем мы с тобой, Володька!
Но Володя как будто не слышал, он прикрыл голубоватые веки, протянул вперед руки и качнулся, повалился на бок. Алеша схватил его под мышки, приподнял, бормоча:
– Это пройдет, пройдет, Володя… Я тебя в обиду не дам! Не туда ты пошел: ведь у нас дом есть!
Володя выпрямился, открыл глаза и слабо выговорил:
– Мамку жалко, а то бы опять в избушку пошел. Я себе срок дал… три дня.
– У нас дом есть, – повторил Алеша. – Родной дом, Володя…
