Текст книги "Гастролер"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Глава 9

28 сентября

09:46

Древний телефонный аппарат «Тесла» на обшарпанном комодике у окна издал протяжный вопль. Владислав встрепенулся и стал ждать. Пластмассовый мастодонт снова взвыл и на половине такта осекся. Так! Варяг поднялся с кушетки и присел к столу, выжидательно уставившись на телефон. Ну давай же, родимый, вякай! И точно, через минуту неприятный, резкий телефонный звонок снова прорезал тишину малогабаритной квартирки. Он снял трубку и, ни слова не говоря, прижал к уху. Как и уговорились, Людмила заговорила первая:

– Владик, это я…

– Ты откуда звонишь? – тревожно спросил Варяг.

– Я около своего дома, из автомата. Послушай, мне только что позвонила старшая медсестра Таля Рюмина, сказала, что меня вызывают срочно в госпиталь… Не понимаю, что там могло случиться… У меня же сегодня отгул после ночного дежурства…

– А что слышно про меня… Там у вас все тихо?

– Не очень… – ответила Люда, и ее голос задрожал. – Таля сказала, сегодня рано утром, часов в шесть, звонили в ординаторскую, справлялись о здоровье Владислава Игнатова.

– Прямо так и спросили? – напрягся Владислав.

– Да, назвали тебя полностью – имя, отчество, фамилию.

– Кто звонил?

– Я не знаю, Галя сказала, что человек не представился. Странно то, что я никому ничего не сказала и в журнал тебя не вписывала. Галя о тебе ничего не знала, а потому ответила, что это ошибка, и у нас такого больного нет…

– А он?

– Повесил трубку – и все.

Варяг нахмурился:

– Вот видишь, Люда, хорошо, что я вовремя сменил дислокацию… В любом случае запомни: тебе обо мне ничего не известно. На всякий случай – вдруг нас кто-то из ваших пациентов заметил или дежурный… В общем, если будут допытываться, то можешь сказать вот что… Вчера вечером, мол, да, привозили с Ленинградки какого-то больного, дали денег, просили осмотреть, ты осмотрела, почистила рану, перевязала, сделала все, что нужно, все, что должен сделать любой врач на твоем месте. Все.

Помолчав, Люда вздохнула:

– Владик, я все же за тебя боюсь…

– Не бойся. Все будет хорошо. Будем надеяться, что тебя вызывают не из-за меня. Постарайся приехать в госпиталь поскорее. Пусть видят, что тебе бояться нечего. А потом ко мне, а то я тут в одиночестве с ума сойду, – добавил он с улыбкой.

Положив трубку, Варяг крепко задумался. Кто-то очень шустрый уже пронюхал о его местонахождении. Надо же, здоровьем интересовался! Кому же могло стать известно о его вчерашнем пребывании в химкинском госпитале? Неужели за ними тащился хвост от самой Ильинки?

Варяг стал восстанавливать в памяти события вчерашнего вечера на Ильинке возле Торгово-промышленной палаты. Он шел на встречу с Мартыновым, и тут под каким-то черным лимузином раздался страшной силы взрыв. Для верности неизвестные тут же запустили по тому же адресу снарядом из гранатомета. После взрыва под черным лимузином около здания Торгово-промышленной палаты и прогремевшего затем выстрела Чижевский увез их с места кровавых событий на своем «москвичонке», простоявшем в ожидании минут сорок в одном из переулков, прилегающих к Ильинке. Чижевский приехал на нем из… И тут Варяг вспомнил: ну точно, Николай Валерьянович держал этот неприметный старенький синий драндулет на стоянке возле той злополучной квартиры в Большом Андроньевском переулке, где в середине прошлой недели киллеры из «таинственного эскадрона смерти» учинили кровавую разборку, убрав двух телохранителей Чижевского. Предположим, приехавшие в ту квартиру менты выяснили, что синий «москвичек» принадлежит разыскиваемому гражданину Чижевскому, установили за машиной наблюдение или посадили на него радиомаячок. Это, конечно, маловероятно, но исключать такой возможности нельзя. И тогда выходит что же, что Валерьяныч разъезжал по городу с радиомаяком? А менты спокойненько отслеживали все перемещения: и на Ильинку, и приезд в госпиталь Главспецстроя в Химках?! Вот те и хрен с редькой! Вот тебе и конспирация. Но тогда почему же они не примчались в госпиталь сразу? Два варианта ответа: не было никакого радиомаячка и наблюдения или – не было команды.

А Кусково? Неужели это просто странное совпадение, или все-таки покушение на кремлевского чиновника и налет на особняк Медведя связаны между собой? Н что же – и, главное, кому! – вдруг понадобилось заполучить в пустующем доме?.. Поисками улизнувшего налетчика сейчас занят Сержант. Но в одиночку ему вряд ли удастся справиться с этим непростым делом…

Внезапно ожил мобильник, едва слышно затренькав откуда-то из угла. Варяг даже не сразу сообразил, откуда раздается звонок. Он и забыл, что вчера перед сном положил «Нокию» под подушку. Владислав достал трубку и посмотрел на высветившийся на дисплее номер. Чижевский! Молодец! Весьма кстати! Сейчас очень важно было бы подключить опытного отставного разведчика к поискам налетчика… Но к мобильнику подходить нельзя – уж если ментура выследила синий «москвичок» Чижевского, то к его мобильнику они присосались вне всяких сомнений. И проследить звонок для серьезных спецслужб ничего не стоит… Что же? Придется затаиться даже от своего начальника охраны. Варяг выключил мобильный и снова убрал его под подушку.

Остается ждать. Тупо сидеть и ждать дальнейшего развития событий. Такое положение для привыкшего действовать Варяга было самой невыносимой пыткой. Но сейчас сохранить в тайне свое местонахождение было самым важным. Владислав вздохнул и, проклиная свое вынужденное бездействие, опять взял в руки зеленую папку с рукописью.

После того успешного налета на «золотой» сейф в Казани меня взяли через три дня. Я сам был виноват. Решил – по глупости, – что все равно с меня взятки гладки, наколок на меня у местных мусоров никаких нет, так почему бы не гульнуть по привольным волжским берегам – тем паче что я удачно скинул казанским барыгам листовое золотишко и, разжившись кучей душистых и аппетитно хрустящих червонцев, мог прокутить их на славу. Я никогда не любил играть в догонялки с мусорами: «Приходи, народ законный, я вас чаем угощу, а придет козел казенный – хреном по столу стучу». Пусть сами доказывают мою вину, им за это деньги платят, а коли нет ни хрена – так и покедова!

Я даже загодя, за неделю до ночного посещения оборонного завода, закрутил одну незатейливую комбинацию с устройством на работу на казанскую мебельную фабрику. Сделал все как положено: отнес заявление, честно и благородно расписал свою трудовую биографию, не поскупившись на подробное описание всех своих подвигов: по какой статье был взят, сколько мне накинули и где отбыл – и, естественно, получил в отделе кадров полный отлуп. Но все равно теперь у меня для мусоров была припасена отговорочка. Ежели даже меня повяжут и спросят: мол, зачем оказался в Казани, что делал, так это и коту понятно: работу искал, мне ж не запрещено. До того я аккуратно каждые три месяца оформлялся на новую работу, чтобы не получить срок за бродяжничество и тунеядство, на чем чаще всего советская власть и косила почти всех воров в законе. Странную систему установили большевики в России: вроде бы все должны были работать, иначе – тюрьма, и вроде бы треть населения страны уже сидела, а на работу все равно не брали. Что ж, бродягам легче: день-два шатания по конторам – три месяца вольной жизни.

Но тут моя теория дала осечку. Взяли на пристани как раз после сытного обеда в тамошней столовке. Неделю продержали меня в одиночке, редко вызывая на допрос. На допросе лениво задавали наиглупейшие вопросы, строчили протоколы, протягивая на подпись. Я хладнокровно отвечал на все вопросы, но бумажки их не подписывал. Все шло как обычно – контора работала. Но через десять дней меня вызвали в следственный кабинет, и туда явился офицер НКВД с двумя шпалами в петлицах. Тщедушный, малорослый, с вострым лисьим личиком, ни дать ни взять железный нарком Ежов собственной персоной – сразу видать, перед зеркалом долго репетировал… Вошел он в кабинет неспешной походкой обожравшегося мышами кота, скрипя новенькой портупеей с кожаной кобурой у пупка, как у заезжих немецких офицеров, обучавшихся в ту пору в Казанском танковом училище.

«Вот и «перепоясанный» к нам пожаловал, видно кража «рыжих» их тоже заинтересовала, – смекнул я, увидев офицера НКВД и ничуть тому не удивившись, потому как давно уже этого ждал. – Этот будет прессовать по полной программе. Что ж, будем изворачиваться и хитрить! Не впервой мух гонять по потолку. На каждую жопу есть винт с резьбой».

– Здравствуй, Медведь! – усаживаясь на стул, осклабился энкавэдэшный опер.

Следак местного угро уже скрылся за дверью, и я с опером остался в кабинете нос к носу.

– Мы, кажется, с вами не знакомы, – спокойно ответствовал я. – Меня Георгий Иванович зовут.

– Правда? – усмехнулся опер. – И верно, не знакомы. Не буду спорить. Да вот только я про тебя все знаю, Медведь. Все до последнего твоего чиха. Но для начала познакомиться нам действительно не мешает. Я Андрей Андреевич, а фамилия Рогожкин, – представился он, слегка наклонив голову, но потом вновь выпрямился, как примерный ученик, разложив на столе руки бантиком. – Вот и познакомились, Георгий Иванович. Видишь, у нас все как по-простецки.

Рогожкин сдвинул кобуру по ремню назад, за спину, потому что она мешала ему поудобней устроиться за стулом, вдавившись в пах.

– Знаю, мил человек, что ты в конце прошлого месяца ночью совершил с двумя подельниками успешный налет на кабинет директора оборонного завода товарища Шарипова, вскрыл шесть замков патентованного швейцарского сейфа и выкрал ящик с листовым золотом. Я знаю, что в ту ночь с тобой был твой старый знакомый Петр Емельянов по кличке Гвоздь и еще сопляк у вас стоял на подхвате Владимир Спиридонов. Удивлен? – Рогожкин снова мерзко осклабился. – Я даже знаю, какие чудеса ты выказывал в стос и в очко, когда в СЛОНе перековывался, да с какой девахой ты в Москве лямуры крутишь, – бросил он будто небрежно, но, как говорят кавалеристы, бросившись с места в карьер.

Я слегка заволновался, но постарался не подать вида, что эта новость меня потрясла. «Как? Откуда? Почему? – больно ударили в голову вопросы. – Неужели Катька меня предала? А про стос на Соловках ему откуда ведомо? Это уж точно не Катька… И про Гвоздя тоже знает… Кто же сдал меня?! Кто?»

– Вашу девушку зовут Екатерина Провоторова – не так ли? – ехидненько лыбясь, продолжал опер и непроизвольно, но многозначительно тронул скрипучую портупею, расправляя под ремнем складки гимнастерки: вот, мол, какие мы бравые!

– А при чем здесь моя девушка? – будто не понимая, о чем речь, буркнул я и сделал попытку отшутиться: – У меня их, этих девах, может, не один десяток по всему Союзу раскидано, всех по имени и не упомнить.

– Ну уж не-ет! – расплывшись хищной улыбкой, перебил опер. – Может, конечно, в Казани успел за это время какую прошмандовку подцепить, но про Катьку не надо заливать! Вот что, Медведь, я не буду с тобой тут играть ни в дурака, ни в поддавки. Скажу прямо: когда я читал твое дело, а оно – во-она какое толстенное… со всеми твоими подвигами… то, поверишь ли, сразу тебя зауважал. Шутка ли сказать, десять лет в Москве работал, нэпмачей ощипывал, да по всей стране гастролировал со своим подельником Ростиславом Самуиловым, а сел только в двадцать девятом… И отделался-то пятерочкой, хотя мог схлопотать и червонец, и четвертной. Таких ловких воров, как ты, на дешевый понт не возьмешь. И я не стану силиться.

Рогожкин сделал паузу и закурил ароматную папироску.

– И учти: то, что я всю твою подноготную знаю, – это факт, тут я тебе мозги не кручу. И про Москву, и про сейфы, которые ты ломал в Воронеже, Харькове и Таганроге, про твое житье-бытье на Соловках все мне доподлинно известно, из первых рук, и про твой последний подвиг с этим швейцарским сейфом тоже мне ведомо из самых что ни на есть первых. Я знаю, Георгий, что ты знатный катала, хотя картишки – не твое ремесло, а так, просто забава. Так вот давай сыграем нашу партию по-честному.

Я молчал, уже смутно догадываясь, куда клонит этот махер.

– Вот, выкладываю свои карты на стол! Я не буду касаться кассы заводской бухгалтерии, которую ты походя в ту же ночь грабанул… Это дело местного угро – пусть эти пинкертоны и крутят педали. Я не стану брать тебя на испуг и грозить очными ставками. Про Гвоздя, и про Спиридонова, и про Екатерину твою московскую я упомянул просто так, чтобы ты понял, что я не лыком шит и приехал сюда из столицы не для того, чтобы впаять тебе очередной срок… – Энкавэдэшный опер сделал многозначительную паузу и заговорил тише, делая особое ударение на каждой фразе: – Мне про тебя подробно доложено и приказано взять на короткий поводок. Ты меня крайне интересуешь. Ты, Медведь, лично! А вернее, твои золотые руки, твои мозги и несравненные таланты, понимаешь? Я хочу тебе… работу предложить!

И, тонко улыбнувшись, он откинулся на спинку стула, оценивая по моему лицу произведенный его последней фразой эффект. Но я сидел как египетский сфинкс на невской набережной – молча и прямо.

– Ну вот, а теперь поглядим на твои карты. Прямо скажем, ни тузов, ни козырей у тебя, Медведь, нетути. За взлом заводской кассы тебе, учитывая твои прошлые концерты, светит минимум десятка! А за листовое золото, похищенное из сейфа секретного военного завода, милый ты мой, грозит кое-что посерьезнее. Поскольку наша партия отменила смертную казнь, то ждет тебя по меньшей мере четвертной на никелевых рудниках в Норильске, а это, как ты сам понимаешь, чахотка года через три, кровохарканье и бесславная смерть в муках адских. Скажу честно, Медведь, ведь никто не станет себя утруждать проводить дотошное следствие, доказывать твою вину… Подельник твой Гвоздь, правда, из города скрылся. Но письменное признание Владимира Спиридонова, полученное не без усилий, правда, у нас уже имеется, приколото к делу. Так что не то что следствия – даже суда не будет. Понял? Особая тройка рассмотрит твое дело, впаяют тебе двадцать пять в Норильске – это стопроцентная гарантия!

Я сижу молчу, хотя скрежещу зубами. Так вот ведь, что имел в виду умирающий Славик Самуйлов. Вот оно, подкатило. Андрей Андреевич перегнулся через стол и почти зашептал:

– Время ты выбрал довольно неудачное, Георгий Иванович, для своей казанской гастроли. Да оно и понятно: откуда вам, ворам, людям свободной, беззаботной профессии, знать про колебания партийной линии в стране. Так вот что я тебе скажу, Медведь, это раньше ты свободно куролесил по недогляду Генриха Ягоды, а нынче у нас наркомвнудел Николай Иванович Ежов, о чем тебе, должно быть, известно… С товарищем Ежовым шутки плохи! По его секретному постановлению всю гнилую «ягодовщину» приказано из наших рядов искоренить. И хотя товарищ нарком объявил новый этап борьбы с политическими врагами советской власти, про вас, бывших зэков, никто не забыл: как косили вас раньше, так и будут косить и табунами гнать по этапу… – И он снова отклонился назад, хрустнув суставами сцепленных пальцев. – А тебе, гляди-ка, предлагается не лагерь, а сотрудничество с органами и свобода!

Я криво усмехнулся, представив, как бы мои кореша отреагировали на такую шутку, что ко мне лубянский опер в друганы записывается. Но тем не менее откровения Рогожкина про моих казанских подельников, да еще и про стос на Соловках сильно меня озадачили. Выходит, энкавэдэ за мной и впрямь пристальный пригляд установил, да не со вчерашнего дня!

– Молчишь? – надувшись, точно обиженный школьник, заговорил лубянский опер: мол, я-то к тебе со всей душой, дружбу предлагаю, а ты, вор поганый, еще и выкобениваешься. – Не хочешь по-хорошему, да? Неужели же ты так ничего и не понял, а, Георгий?

Я решил не раздражать Рогожкина молчанием, так как хотел поподробнее вызнать у него, что же такое ему про меня известно и, главное, от каких шептунов. Да и чего же, собственно, в деталях, ему от меня нужно.

– Так я действительно, – говорю, – не понял, гражданин начальник, в чем твоя дружба-то заключается? А то мы с тобой как хер да рукомойник – только и общего, что не ссым кипятком.

Рогожкин сразу подобрел, услышав «речь не мальчика, но мужа».

– Вот это по-нашему! А то я уж решил, ты молчун и смехуенчика не ловишь! Да, действительно, мы с тобой не из одной тарелки щи хлебали. И пути у нас разные. Но заметь: нам с тобой делить нечего! Вот где наша дружба-то может состояться. Ты – мне, я – тебе, баш на баш – и разошлись!

– А разошлись ли? – без подозрения, но с равнодушным недоверием перебил я.

– Что ж, молодец, что сомневаешься. Вижу – не дурак ты. Но полную гарантию может только… Политбюро дать… И то – только до очередной партконференции. Я ж тебе могу обещать, что все от меня зависящее я выполню. И не буду хитрить: если я отсюда сейчас выйду один, то завтра ты уже будешь трястись в «Столыпине» курсом на Норильск. А если мы договоримся, то у тебя есть шанс остаться чистым и перед местным утро, и, главное, перед своими подельниками, и всем воровским миром. Я даю тебе слово, что ни в одной официальной бумаге не будет о тебе ни слова сказано и нигде не будет стоять твоей подписи. Ну что, согласен?

Я призадумался. Конечно, этот Рогожкин меня вовсе не напугал. Срать я хотел на его угрозы. Но я понимал, что отказ мой чреват немедленным задержанием, осуждением и Норильском… А сгинуть вот так, ни за понюх табаку, в никелевых рудниках у меня, здорового тридцатилетнего мужика, который привык к вольной жизни, никакого желания не было.

– Слушай, начальник, я, конечно, не дурак и все понимаю, но, может, перестанем ходить вокруг да около. Чего конкретно от меня ты хочешь? Я же медвежатник, а не сыскарь, по мне что «ягодовщина», что другая канитель – все едино… Меня дела московские-кремлевские не касаются… Так что не вижу той баши, которая могла бы тебе пригодиться.

Опер просиял, смекнув, что я начал колоться, вскочил со стула, забегал по кабинету и вдруг, остановившись передо мной, выложил единым махом все, что ему было трудно выговорить с самого начала.

– Ты мне, Медведь, нужен как опытный медвежатник. Мы… Нам может потребоваться втихаря заполучить документы, изобличающие предателей нашей советской родины… Они, гниды мерзкие, таятся и маскируются, соблюдают строгую конспирацию… Это разветвленная сеть шпионов и предателей, снюхавшихся с социал-демократической сволочью и троцкистами…

– Ты, начальник, только мне про предателей родины песен не пой, – грубо перебиваю я опера, поняв наконец, куда тот клонит, – давай ближе к делу.

– Хорошо! – Рогожкин как-то неуверенно помялся, пытаясь сформулировать предложение без политического словоблудия, – В Москве есть правительственный дом. Ты, может, его видал – на Берсеневской набережной, большой, серый такой, напротив Кремля недавно отстроенный. Надо, чтобы ты в этом доме на набережной расколол пару-тройку личных сейфов. Все, что в них найдешь в смысле побрякушек и денег, – твое! Нас интересуют только припрятанные там документы. Все бумаги будешь передавать мне. Больше от тебя ничего не требуется. Но учти: мы тебе только будем наводку давать, и больше никакой помощи не окажем. Все остальное изволь проворачивать сам. А засыплешься по собственной нерадивости, попадешь в руки муровцев – пеняй на себя: мы тебя знать не знаем, отмываться будешь сам…

Он уставился немигающим взглядом в мое лицо.

– Вот и весь мой расклад, Георгий. А теперь решай: остаешься тут и ждешь посадки на литерный до Норильска, или мы выезжаем отсюда вместе в Москву…

Я задумался. Как по жизни, так и по воровскому закону ни один уважающий себя вор не может идти на сотрудничество с властями, иначе ославится по всем зонам и малинам как ссученный и получит перо где-нибудь в глухой подворотне. Но тут был особый случай: объегорить не то что казанское утро, а ответственного работника Лубянки – да какой же вор откажется так поиграться с судьбою. Тем более я твердо знал, что ни на какой подлый сговор против моих друганов-корешей и подельников с энкавэдэшниками я ни за что не пойду. А поводить Чека за нос да еще пошерстить с их помощью совслужащих – это всегда пожалуйста!

– Хорошо! Я согласен! – говорю наконец со вздохом, как бы через силу. – Но только никаких бумаг я подписывать не стану…

– И не надо! – почти радостно перебил меня опер. – Все бумаги буду подписывать я. Что ж, Георгий Иваныч, очень рад, что мы поняли друг друга! Вот увидишь, мы с тобой таких дел наворочаем – ого-го! Мне третью шпалу дадут, да там, глядишь, и сам ты фуражку с синим околышем на темя наденешь! – И Рогожкин приятельски мне подмигнул.

«Далеко пойдет, сучара, ишь как стучит копытом, – подумал я, ехидно глядя на опера. – Тоже мне проводник великих идей. Ну а коли он проводник, то ведь должен быть и инициатор, а может быть, он этот самый инициатор и есть, и тогда, кроме него и какого-нибудь самого верхнего начальства, об этой идее больше никто и не знает. Так что, если дело пойдет не так, – виноватым окажусь не только я, но и Рогожкин. А это мне как раз на руку, потому как Андрей Андреич, чтобы самому голову не потерять, должен меня беречь как зеницу ока».

И словно в подтверждение моих мыслей энкавэдэшник достал из кожаной папки подписанное прокурором Казани постановление об освобождении Георгия Ивановича Медведева за отсутствием состава преступления.

– Это мой самый веский аргумент за то, что я с тобой играю в открытую, – заметил Рогожкин. – Если бы ты заартачился, эту бумажку мне пришлось бы разорвать у тебя на глазах. И тогда обратного хода уже не было бы. А мне, поверь, этого совсем не хотелось.

В Москву ехали в купе мягкого вагона. Рогожкин спрятал свою форму в чемодан и, переодетый в цивильное, держался без всякого апломба, скромно и как-то даже робко. В четырехместном купе мы оказались вдвоем – он, кажется, до отправления сходил к начальнику поезда и в приватном порядке попросил его никого к нам не подсаживать. Мы тронулись, и через полчаса он разложил на столике колбаску сырокопченую, лоснящуюся, со слезой, буженинку, выставил бутылочку коньяка, нарезал дольками лимончик. Я слюну сглотнул, потому как после почти двухнедельного сидения на скудной пайке в КПЗ казанской тюряги от вида таких яств у меня желудок свело, и, не став кочевряжиться, в охотку принял его угощение.

Опер разлил коньячок по стаканам, мы чокнулись, выпили. Но в купе стояла тягостная тишина. Пару раз он пытался меня разговорить, да я отвечал ему коротко, и разговор совсем не клеился. Так, почти не разговаривая, доехали до Нижнего. В Нижнем Новгороде, то есть по-новому уже в Горьком, когда состав тронулся, к нам в купе зашел проводник и, склонившись к уху Рогожкина, стал извиняющимся тоном торопливо ему объяснять, что у одной пассажирки как раз билет в мягкий вагон, а мест свободных уже нет и не могли бы мы немного потесниться.

Я повеселел, думаю: ну, что удумает мой Рогожкин? А тот уже было насупился, видно, пожелав возмутиться столь бесцеремонному отношению, как вдруг из-за плеча проводника выглянуло румяное личико и довольно-таки пышненькая фигурка миловидной брюнетки лет двадцати пяти, и я чуть не расхохотался от наступившей перемены в голосе моего попутчика.

– Конечно, в тесноте да не в обиде, милости прошу к нашему шалашу! – быстро заговорил он, пожирая жадным взглядом выступающие формы дамы, и, строго глянув на проводника, отрезал: – Только больше никого! У нас… – Он на мгновение задумался. – Мы с товарищем обсуждаем ответственное правительственное задание и хотели бы, чтобы нам никто не мешал.

Меня нашей новой соседке Рогожкин представил своим другом и сослуживцем, отчего я чуть скривился. «Ладно, думаю, пусть развлекается, простота! Сам из себя воробьишка, а все метит в петухи». Я уже давно раскусил этого опера: этот только по службе такой напомидоренный ухарь, а по жизни – сопля соплей.

Рогожкин галантно предложил даме:

– Вы, наверное, хотите спать на нижней полке. Это без проблем! Георгий Иванович ляжет наверху… – И он как ни в чем не бывало обратился ко мне: – Правда ведь, Георгий?

Я только молча махнул рукой.

– Вот видите! – затараторил Рогожкин, впиваясь замаслившимися глазами в ее пышную грудь, аппетитно выпиравшую из-под цветастенького платьишка с низким декольте. – Он у нас не шибко разговорчивый, так что вы не обращайте на него внимания. У Георгия Иваныча свои проблемы, семейные. Позвольте представиться: сотрудник Наркомата… мм… иностранных дел Рогожкин Андрей Андреевич…

И они разговорились – о том о сем и ни о чем конкретно. Толстушка оказалась из Москвы, тоже важная шишка – инспектор Наркомпроса, ездила по поволжским городам проверяла школы рабочей молодежи.

Как и все пышнотелые молодушки, Нина – так она скромно представилась – быстро влилась в заведенный Рогожкиным разговор и, бросив взгляд на остатки нашего пира, стала вываливать из своей объемистой сумки на столик дорожные припасы: курочку запеченную, вареную колбаску, порезанную ровными лоснящимися овальчиками, огурчики солененькие, помидорчики моченые, сальце – все как и полагается хлебосольной хозяюшке, любящей вовремя вкусно покушать и щедро угостить.

Рогожкин засуетился, глянув многозначительно на меня: мол, что сидишь, не отставай!

«За водкой не побегу, пусть сам, сучара, прет на полусогнутых. Тоже нашел шестерку!» – подумал я, с нагловатой усмешкой глядя в глаза разволновавшемуся оперу.

Интуиция в этом случае Рогожкина не подвела: он понял, что бежать за выпивкой ему придется самому.

– Что это мы так всухаря сидим! Вот видите, коньячок начали, да уже почти уполовинили пол-литра… – начал он, словно внезапно ему в голову ударила гениальная идея. – Пойду-ка я схожу к проводнику за коньячком!

– Ой! Да не надо! – будто застеснявшись, отмахнулась толстушка.

– Ну, как же это не надо! – пошел в атаку опер, почуяв, что отнекивается Нина как-то не слишком настойчиво. – Да под вашу богатую закусочку сам Бог велел по махонькой для аппетиту пропустить!

– Не надо коньяк, он же дорогой, наверное, да и не люблю я. Тем более что у меня наливочка есть своя. Можжевеловая! Три стаканчика пропустишь – а голова ясная, как небо после апрельского дождичка, – добродушно улыбнулась толстушка и выудила из сумки темную бутылку из-под какого-то иностранного напитка, плотно закупоренную пробкой.

Рогожкин просто расцвел от удовольствия и, похоже, от зароившегося в его похотливой душонке предвкушения ночного продолжения банкета. Он самолично сходил к проводнику за третьим стаканом, разлил можжевеловую, и мы выпили. Я только отпил глоточек для приличия, потому что с малых лет терпеть не могу можжевелового вкуса – меня от него мутит. Нина тоже много не пила, то есть вообще пить не стала, а лишь пригубила стакан и отставила в сторону…

Потом я вижу: Рогожкин мой захмелел, головой заклевал, язык у него начал заплетаться – то ли от смеси коньяка с можжевеловой, то ли от усталости, то ли от присутствия аппетитной бабенки. Словом, я полез на верхнюю полку, отвернулся к стенке и быстро заснул.

Наутро я проснулся от длинной матерной фиоритуры Рогожкина. Свешиваю голову вниз. Вижу: бравый опер трясет свой пиджак да из брюк выворачивает карманы. Аппетитная Нинка, прихватив портмоне с деньгами, исчезла. Рогожкин, удостоверившись, что хоть на документы его Нинка не позарилась, уже хотел поднять скандал, но я все же его остановил, уговорив не устраивать балаган с общим посмешищем всего вагона.

– Ксива твоя цела, – говорю, – чего тебе еще надо! Денег все равно уже не вернуть. Взгляни на ситуацию здраво! Эта Нинка такая же инспекторша Наркомпроса, как я японский император. Она опытная поездушница – и свое дело провернула как по прописям. Подсела в мягкий вагон, нашла двух ухарей – или, может, ее к нам проводник специально направил, – завела беседу, сиськами потрясла, сальцем угостила, потом своей дурной можжевеловой опоила, дождалась, когда ты захрапишь, обчистила карманы и на ночной остановке соскочила с поезда. Ищи ее теперь!

– Ну какие ж гады вы, воры! Развелось вас, как собак нерезаных, по всей стране – шагу ступить нельзя… – начал было обиженный опер, но потом остыл и всю дорогу до Москвы сидел, надувшись, как хомяк, у окна и на проводника глядел волком.